Первенцы

Пролог 1. Умеренность

Посвящается Р. В. Б.

Великому уму и большому сердцу

Пролог

Умеренность

Белый котенок пищал так жалобно, что у любой молоденькой девушки слезы навернулись бы на прелестные глаза. Зачем он забрался на дерево, выяснить невозможно: как говаривали люди, зверя поймет лишь зверь — или человек, если только он колдун. Правда, Ветта Ольшанская колдовать не умела, да и глаза ее прелестными никто назвать не решался — выпученные, как у рыбы, и неопределенного, грязного цвета. Она передразнила мяуканье, закатала рукава простенького платья и приступила к спасению котенка в беде.

Довольно смело задрав подол — Ветта знала, что никто не увидит, поскольку все немногочисленные домочадцы находились в усадьбе, а до ближайшего соседа и не докричаться, — молодая госпожа Ольшанская забралась повыше и ловко схватила зверька. Ветта спрыгнула на землю, отпустила котенка, надеясь, что он доживет до возраста, когда от него будет толк — мышей в доме водилось предостаточно, — и только потом отряхнулась. Взглянула на дерево, удостоверяясь, что где-то там не стонет еще один несчастный зверек. Вздохнула. Старая ольха качнула ветвями на ветру, словно вздыхая вместе с ней.

Считалось, что это необычная ольха, чьи корни ушли в землю во времена, когда все люди были колдунами. Оттого и листья ее зеленее, и ствол крепче, и никакие морозы да засухи ей не страшны. По этому дереву называлась и усадьба, к которой теперь направлялась Ветта, просто и ясно — Старая Ольха. Путешественник, впервые услышавший это название, имел обыкновение спрашивать: «Где же Новая?» Местные привыкли отвечать: «Уже и Новая сгинула, а Старая стоит и будет стоять, пока мир не рухнет».

Деревянный домик, слывший когда-то обителью одной из самых богатых и древних фамилий Берстони, теперь походил на остов погибшего корабля. В дверях показалась Гавра — последняя служанка господ Ольшанских, старая кормилица, пережившая большинство своих питомцев, которая выступала в роли прачки, кухарки и любых других ролях, необходимых в хозяйстве в конкретный день. Помогал Гавре только ее внучатый племянник Сташ, громила, отличавшийся большой любовью к насекомым и физическому труду. Возможно, парню нравилось что-нибудь еще, но сказать об этом он просто не мог: с самого рождения Сташ глух, как пробка.

Заметив Ветту, Гавра указала сморщенным пальцем на окошко второго этажа.

— Госпожа звала, — гавкнула она, — сундук открыла. Пока ты гуляла, из Кирты кто-то с письмом прискакал.

— Что в нем было?

— Почем мне знать? — отмахнулась Гавра и поковыляла прочь, озираясь, наверное, в поисках Сташа.

Ветта легко взбежала по скрипучей лестнице и нашла мать там, где и ожидала — в светлице, у сундука с платьями.

Госпожа Берта критически осматривала наряды дочери — вернее, те, что когда-то были ее нарядами, но перешли к Ветте, как только та подросла. Зеленое платье, лежавшее на крышке сундука и безнадежно вышедшее из моды много лет назад, очевидно, не устраивало госпожу Ольшанскую, но найти что-нибудь получше она не могла. Едва Ветта появилась в комнате, мать оглядела ее с ног до головы и задумчиво заметила:

— Если одолжить денег на хорошую ткань, я смогу сшить на тебя новый наряд.

Ветта начала понимать, в чем дело, но эта мысль ей совершенно не нравилась.

— И как мы будем отдавать долг?

— Я что-нибудь придумаю.

— В нашем положении, матушка…

Госпожа Берта сверкнула небесно-голубыми глазами так красноречиво, что Ветта осеклась. Мать тем же рассудительным тоном сказала:

— Из любого положения можно выйти.

Ветта не сумела сдержаться:

— Замуж, например?

— Приструни высокомерие. Тебе девятнадцать, пора бы уже.

«Будто я этого не знаю», — раздраженно подумала Ветта, прекрасно помнившая, как гордилась ее мать тем, что начала рожать детей уже в пятнадцать лет. Маловажно, что выжили только двое, а теперь Ветта и вовсе отдувалась за всех.

Полгода назад без вести пропал Войцех, ее старший брат и номинальный глава семьи. Номинальный — поскольку, во-первых, делами занималась госпожа Берта, и, во-вторых, от Старой Ольхи стараниями Войцеха осталась лишь сама ольха да трое последних Ольшанских. Ветта любила брата, но унаследованные им от отца безалаберность и пристрастие к выпивке окончательно превратили имя господ Ольшанских в нарицательное.

Один из свидетелей, якобы опознавших исчезнувшего Войцеха, клялся, что тот всплыл у южного берега речки Подкиртовки — это сказал рыбак Янко из Малой Митлицы, человек возрастной и уважаемый, поэтому его слову многие поверили. Двое других, имена которых затерялись в вихре слухов, заверяли, что господин Ольшанский напился вусмерть и окочурился на заднем дворе корчмы — правда, один упоминал «Двух батраков», а второй — «У Петера».

— Так или иначе, — продолжила госпожа Берта, — через десять дней мы отправимся к Ройде на памятную. Дух его брата как раз упокоится, и можно будет безбоязненно вспомнить о житейском. О наследниках, скажем, позаботиться.

Ветта ничего не ответила. На памятную трапезу к соседям, Ройдам, в ужасно древний замок Кирта, стоящий на берегу реки недалеко от границы с Ольшанскими, они однажды уже ездили — только тогда поминали Ройду-отца, а Гельмут, ныне покойный, жил да здравствовал, и госпожа Берта подумывала сосватать дочь ему. Но владельца Кирты женитьба совершенно не интересовала — как и женщины в принципе, если верить другим отвергнутым невестам. Ветта не верила: у Гельмута — и это она знала наверняка от подкупленной матерью киртовской прачки — в младших конюхах ходил незаконный сын. Пока госпожа Берта могла платить прачке, в Ольхе знали даже, как зовут девку, с которой в этом месяце развлекается Ройда, но однажды деньги закончились, и оставалось довольствоваться сплетнями.

Пролог 2. Повешенный

До памятной трапезы в Кирте оставалось десять дней. Марко Ройда отсчитывал их с нетерпением: надеялся, что потом, когда дух брата найдет покой, он наконец-то сможет поспать.

С самого возвращения Гельмут преследовал его во тьме. На войне он забыл, что значит видеть сны, и даже этот неясный, зыбкий силуэт заставлял Марко просыпаться в поту. Он страшно злился на брата — за то, что тот умер, не дождавшись победы над Хаггедой, а теперь и за то, что не давал спать. Но этим утром Марко ощущал скорее растерянность, чем раздражение, потому что Гельмут вдруг заговорил.

Господин Ройда, еще не привыкший к этому статусу, позавтракал яйцами с зеленью, сидя во главе пустого круглого стола — как повелось при брате, любившем подчеркивать собственное одиночество, — и направился во внутренний двор. Широкую крутую лестницу, по которой всего полгода назад ходил Гельмут, казалось, не мыли уже давным-давно, а Марко не терпел беспорядка в доме — этого ему с лихвой хватило на полях сражений.

— Свида! — крикнул он, оказавшись во дворе замка.

Управляющий Кирты, лысеющий, но еще не дряхлый мужчина с вывернутой от рождения стопой, возник будто из-под земли.

— Чем могу, господин?

— Я хочу ходить по лестнице, не опасаясь наступить в кучу крысиного дерьма.

Свида поклонился и исчез даже быстрее, чем появился, чтобы выполнить пожелание хозяина — Марко никогда не понимал, как он так бегает с этим увечьем.

Управляющий с самого приезда не оставлял Ройду в покое: после него владение некому наследовать. Марко не хотел с этим разбираться — по крайней мере, не прямо сейчас, когда у него в руках находилось разваливающееся хозяйство, — о чем без обиняков сообщил старику. Свида не унимался: мол, после памятной трапезы необходимо устроить смотрины и подобрать хорошую, здоровую невесту, чтобы к следующему году родила ребенка. «К чему такая спешка? — мрачно спрашивал Ройда. — Опасаешься, что и меня вдруг хватит удар?» Старик молча отводил глаза, Марко отсылал его прочь. Спустя время все повторялось вновь.

Погано от такого на душе.

В воздухе летала мерзкая пыль: Ройда откашлялся и сплюнул. На том месте, где только что стоял управляющий, оказался конюшонок Гашек, несущий в руках охапку высушенного сена. Марко поморщился, когда мальчишка опустил голову и пробормотал приветствие — слишком живо возник в памяти образ покойного брата.

«Взгляни на меня, — велел этой ночью Гельмут. — Взгляни на меня, ты, Марко, могучий Крушитель Черепов».

Ему пришлось последовать за Гашеком, потому как они оба направлялись в конюшни. Гельмутов Ворон, бойкий шестилетка, за которого, как пожаловался Свида, отдали чрезмерную сумму денег, будто почуял невысказанные намерения Марко и довольно фыркнул. Ройда не понимал, что особенного в этом коне, кроме имени — Ворон сиял белизной, как свежевыпавший снег.

Свида не мог сказать, кто и почему так назвал жеребца — продавец или сам Гельмут, но это и не имело значения. Гашек суетился вокруг, изредка поднимая на господина перепуганный взгляд, и иногда замирал с приоткрытым ртом, будто хотел о чем-то спросить. Марко, делая вид, что не замечает мальчишку, сам оседлал Ворона и хотел уже уезжать, как вдруг за его спиной женский голосок промурлыкал:

— Доброе утро, господин Марко.

Он не обернулся, и так зная, что увидит Лянку, прачку, которая больше всех радовалась его возвращению. Что-то непонятное стало с приятной девчонкой, какой Ройда помнил ее в детстве: в прежде пустых и светлых глазах теперь будто беспрерывно тлели угли. По всей видимости, она вынашивала план по его обольщению или подобную глупость, на которую Марко не собирался тратить времени.

— Здравствуй, Лянка. Я уезжаю в поля.

— Не смею вас задерживать. Я только хотела узнать, не нужно ли что-нибудь постирать.

— Спроси Свиду, — вскочив в седло, ответил Марко, не слишком довольный необходимостью проговаривать очевидные вещи вслух.

Но Лянка не сдавалась.

— А правда, что вы, господин… — протянула она, мягко прикоснувшись к его сапогу. — Там, на войне… Болтают разное…

— Кто болтает и где их найти?

Вопросы сразу иссякли. Лянка, конечно, прежде не общалась с мужчинами, вернувшимися из похода, и не могла знать, что вернейший способ отвратить такого от себя — этим вот кошачьим тоном спросить что-нибудь о войне. Гашек предусмотрительно открыл ворота и встал возле них столбом, провожая выезжающего Марко все тем же дурацким взглядом. Ударив Ворона пятками, Ройда покинул внешние стены замка и пустил коня галопом.

В полях Марко провел почти целый день: на них кипела жизнь. По возвращении Марко без промедления принялся восстанавливать хозяйство, которое совершенно запустил Гельмут. Оплачивая труд батраков деньгами, привезенными из Хаггеды, он обеспечил посевы и мог надеяться на неплохой урожай. Люди благодарили господина Ройду за возможность честно потрудиться: его соседи, Ольшанские, самые крупные землевладельцы в округе, уже давно ничего не обрабатывали. Осмотрев поля и доехав почти до самой границы владения, Марко остановился, слез с коня и ненадолго отпустил его попастись. Теперь нужно подумать.

Последний сон, болезненно бледный Гельмут, произносящий странные слова, поведение конюшонка и подозрительная озабоченность Свиды не давали покоя. Марко вытащил из-за пазухи помятое письмо — причину возвращения домой. Там сообщалось о кончине Гельмута и о том, что ему наследует младший брат, поскольку законных детей господин не оставил. Марко выучил это письмо наизусть и чаще всего вспоминал указание на причину смерти: «Господина хватил удар». Каждый раз, думая об этих словах, он все сильнее сомневался в их правдивости. Что-то здесь неладно.

Пролог 3. Дурак

Пьяницу вырвало. На его счастье, рядом раскинул пожелтевшие веточки шиповниковый куст, и мужчина почти не рисковал упасть в только что порожденное месиво. Тем не менее запах стоял невыносимый. Пьяница полагал, что несет от его нестиранной рубахи, но все равно попытался вдохнуть свежего воздуха.

И все-таки далеко от шиповника он не ушел: запнулся о корягу и рухнул в траву. С трудом поборов соблазн уснуть, сел и огляделся. Увидев поодаль одиноко стоящее дерево, он вдруг вспомнил, что это его дерево, и земля, на которой оно стоит, — тоже. «Это ж ольха, — вдруг понял мужчина, — а я Ольшанский». Немного посидев и смирившись с этой неожиданной мыслью, Войцех окончательно протрезвел.

До усадьбы оказалось рукой подать, но он вспомнил, по какой причине покинул родные места полтора года назад, и подбирался потихоньку, стараясь не разгибаться в полный рост. «Если Гавра жива, она приютит, — надеялся Войцех. — Может, отвесит затрещину, но точно накормит». Знакомая с детства тропинка в тени осиновой рощицы привела его почти к самому дому. Старая Ольха, казалось, изменилась с тех пор, как Войцех сбежал: перестала разваливаться. Протерев глаза, он узнал в здоровенном парне, колющем дрова, своего слугу Сташа. А где Сташ, там и старуха Гавра.

Она нашлась сама собой: гавкающее ворчание слышно издалека. Войцех проскользнул мимо Сташа к сараю, из которого доносился старушечий лай, и, не заходя внутрь, полушепотом позвал ее по имени. Когда она продолжила ворчать, позвал снова. И вдруг Гавра замолкла. Увидев ковыляющую из полутьмы старуху с занесенным над головой топором, Войцех чуть не выдал себя с потрохами всей округе. К счастью, видела и соображала Гавра все еще очень неплохо.

— Господинчик Войцех, — охнула она тихонько, за что ему захотелось расцеловать кормилицу в морщинистые щеки. — Мы ж тебя…

— Знаю, знаю, Гавра, — перебил Войцех. — Мне нужна твоя помощь. Не говори матери.

— Живой, совсем как живой, — не унималась старуха, — и не ждали уж…

— Мне нужна твоя помощь, — повторил он. — Я не спал пару дней и не помню, как давно не ел.

Гавра прищурилась, оглядев его с несколько оскорбительным недоверием.

— Воняешь ты, господин, как вечерняя корчма. Что, без закуси?

Вместо ответа Войцех глубоко и очень тяжело вздохнул. Старуха махнула на него костлявой рукой.

— Сиди, принесу. Поспишь тут, в сарае. Сташу тебя покажу, чтоб не пугался.

Гавра исполнила обещания. На вяленое мясо с хлебом и самую обыкновенную воду Войцех набросился, как голодный зверь. Глухой громила Сташ издал что-то вроде ликующего возгласа, увидев господина уплетающим еду в сарае, но тут же получил тычок от Гавры и снова затих. Немного успокоившись и наконец почувствовав себя как дома, Войцех попросил:

— Будь добра, позови Ветту, как солнце сядет. Только она спасет меня от матери.

Старуха посмотрела на него, как на безумца, требующего снега в летнюю жару. Войцех даже перестал жевать.

— Как же мне, господинчик, ее позвать? Я уж не такая прыткая, чтоб к закату до Кирты пешком дойти. А Сташа не пошлю, он госпоже Берте нужен.

Войцеха передернуло.

— До Кирты? Ветта в Кирте?

— Год уж скоро. Замужем она там.

Оставшееся мясо он спрятал за пазуху, потому что кусок в горло больше не лез. «Утром, — решил Войцех. — Я придумаю, что делать, но только утром». Сташ принес ему ветоши, постелить на землю, и блудный господин Ольшанский провалился в сон. Ему привиделся жалобно и протяжно ревущий осел.

С рассветом Гавра принесла сырое яйцо на завтрак. Войцех схватил ее за руку, пока не ушла, и спросил:

— Ветта вышла за Марко Ройду?

— А за кого ж еще, — усмехнулась старуха, — старший-то покойник.

Войцех сглотнул и с трудом выдавил:

— Что стряслось с Гельмутом?

— Удар, говорят, хватил, — спокойно ответила Гавра.

— Сердце?

— Да мне-то не докладывают, — разозлилась она, — за что господ удар хватает, за руки ли, за ноги ли. Поди да спроси, мать тебя там не достанет.

Именно так Войцех и поступил. Ни во что в мире он не верил, кроме любви и заступничества сестры.

Гавра снабдила господина какой-никакой снедью, бурдюком воды и привычным тычком под ребра. Шагать до Кирты порядочно: с непродолжительными перерывами на перекус Войцех добирался до темноты. Замок угрожающе вырастал перед глазами, почти такой же старый, как колдовская ольха. По левую руку, далеко внизу, мирно шепталась с камнями Подкиртовка. Вдоль берега по направлению к замку шла служанка с полным ведром.

— Добрая женщина, — негромко окликнул Войцех и подошел ближе, убедившись, что она его заметила. — Ты живешь в Кирте?

— А тебе-то что? — презрительно бросила она, цепким взглядом оценив его внешний вид.

— Твою госпожу зовут Ветта?

Служанка поморщилась с еще большим отвращением, но ответила:

— Может, и так.

— Я ее брат, — рискнул Войцех. Женщина едва не уронила ведро от изумления. — А ты ведь прачка, верно? Твое имя Ли… Ла…

Пролог 4. Повозка

Говорят, не к добру это — греться у погребального костра. Посмотрели бы на себя, когда ближайший очаг в паре дней ходьбы, любимая лошадь уже обуглилась в этом самом костре, а перед глазами — бледная пелена заиндевевших ресниц. «Хорошо, что у меня только одна сестра», — растирая негнущиеся пальцы, думает женщина в капюшоне из волчьей шкуры. Волку только семь лет — самый расцвет сил! — и вот он служит теплой зимней одеждой, хотя мог бы сейчас лакомиться зайчатиной. Женщина нетерпеливо тычет костер палкой.

— Прости, красавица, но ты со своим завещанием совсем не к месту, — уже вслух упрекает она тлеющие останки, еще недавно имевшие губы, чтобы улыбаться, когда их обладательницу зовут красавицей.

Здесь, на большой поляне между тремя тропами, знаменитая воительница Нааса со всеми полагающимися почестями хоронит: сестру свою Таресу, супругу честного пасечника, отошедшую в родах; племянника, ненареченного младенца, сына честного пасечника; кобылу, давно хворавшую, которую прикончило длительное путешествие в страшный мороз и с тяжелым грузом на спине.

В роще неподалеку от деревни, где жила и умерла Тареса, телега и осталась — неудивительно, с такими-то угловатыми колесами. Оттуда пришлось везти сестру с ребенком, навьючив их на гнедую старушку — кобылка храбрилась, пыхтела, страдала, но переносила испытания со свойственным ей достоинством. Всю дорогу ругаясь и отряхивая снег с волчьего капюшона, Нааса подбадривала лошадь и проклинала почившую родственницу, в лихорадочном предсмертном бреду пожелавшую быть похороненной в сердце трех путей, где когда-то пала в битве их общая мать. В силу обстоятельств гибели матушка не оставила особых распоряжений, и ее, недолго думая, торжественно сожгли прямо на месте событий. Нааса сморкается в рукав и вытирает его снегом, думая: «Лучше б тебя ужалила неправильная пчела».

В хаггедской традиции смерть в родах — то же, что гибель в бою. Женщине и ребенку, если он не выжил, полагаются почетные похороны с учетом всех пожеланий. Она становится ишт'арзой — воительницей, как Нааса, и в погребальный костер обязательно кладут оружие. Муж Таресы, провожая ее в последний путь, достал откуда-то ржавый топор и бросил его в телегу, стараясь не смотреть на позеленевшее лицо. Кобыла презрительно фыркнула, Нааса ее поддержала: разделочный нож подошел бы и того лучше.

Когда телега сломалась, Нааса забрала оттуда только тела. Топор остался догнивать. Они с сестрой не особенно ладили, но ржавый колун в могилу — это уже чересчур. Вместо него в костре сгорело ее копье. Наасе не составляло труда сделать новое. Но эти похороны снова дали ей повод помянуть Таресу недобрым словом: когда огонь уже зашелся, она вдруг вспомнила, что вокруг древка копья обернут шнурок с амулетом. Само собой, первым делом истлел именно этот проклятый шнурок, а семейная ценность исчезла между веток и дров, наколотых лесным хранителем.

Становится совсем уж досадно. Нааса опускается на колени, садится на пятки, натягивает капюшон посильнее: надо ждать, когда догорит костер.

Огонь расходится все сильнее — ветер помогает ему. Наасе тепло, и даже раздражение потихоньку уходит. В конце концов, как только она здесь закончит, сразу присоединится к другим воительницам — своей настоящей семье. Ветер меняет направление, дуя прямо в лицо. Нааса вскакивает на ноги, чтобы языки пламени ее не достали, и понимает, что не чувствует их тепла.

Метель набирает силу.

Сердце колотится бубном, в ушах шумит — гоп! гоп! бери-ка галоп! Копыта топчут взрыхленный снег, дыхание сбивается с ритма, совсем рядом звенит клинок.

Нааса снимает капюшон, вдыхает поглубже.

— Ты же здесь, — шепчет она, обращаясь к мертвой кобыле, — тогда кто я?

Все — вот и сказаны последние ее слова.

Нааса падает в снег. Догорающий погребальный костер окружают три всадника. Один из них спешивается, вытирает о тело женщины окровавленный меч. Конь отчего-то бесится: ржет и встает на дыбы, будто его больно ужалила змея. Мужчина просит товарища придержать жеребца и обыскивает хаггедку: ничего. Самая ценная добыча с ее трупа — пожалуй, волчий капюшон.

— Надо потушить огонь, — отряхивая шкуру, говорит человек. — Вдруг успеем что-то спасти.

Стреноживают коней — даже взбесившийся жеребец вроде бы успокаивается. Втроем быстро справляются с мрачной задачей. Метель прекращается, но мороз кусает, как злая собака. Дело к вечеру, а в золе так ничего и не найдено.

— Гошподин велел шмотреть внимательно, — шепелявит один из товарищей. — Надо ешшо раш ее обышкать.

— Не лезь, — запрещает тот, что убил Наасу. — Я не слепой. Будь у нее что при себе, я нашел бы.

— Пошему это я не долшен лешть? — возмущается шепелявый. — А ну как ты што шаныкал?

Они готовы вцепиться друг другу в глотки — конфликт этот зрел с самого начала пути — но третий член отряда прерывает их перепалку:

— Глядите!

Испачкав рукавицы, он очищает от золы маленькую подвеску — амулет из дерева. Шепелявый вырывает предмет у товарища из рук, чтобы рассмотреть поближе, через плечо заглядывает и другой.

— Ты его из костра вытащил?

— Ага.

— Как так? Он же, сука, деревянный.

— Гошподин дает большую награду, — напоминает шепелявый. — Штолько денег мошет штоить только штука, которая не горит в огне.

Глава 1. Тройка мечей

Старый замок просыпался с трудом. Тощий петух счел нужным пропеть ровно один раз; лениво тявкнула собака, прозябающая во дворе; коты молча разбежались искать еду. Большая часть населяющих Кирту людей собралась в малом зале; некоторые не покидали его уже пару дней.

— Где ее носит? — гневно вопрошал медленно трезвеющий господин Войцех, не обращаясь ни к кому конкретно: ни к старому управляющему Свиде, ни к Лянке, которая согревала его постель последние пятнадцать лет, ни к Гашеку, которому просто хотелось поскорее уйти, потому что вонь тут стояла премерзкая.

Он привык к тому, как смердят навозные кучи, поскольку начал помогать на конюшне, едва научившись ходить, но после попоек господина Ольшанского Кирта становилась хуже навозной кучи. Гашек заверил, что немедленно отправится на поиски и поспешил прочь. Лянка проводила его потухшим, скучающим взглядом.

Гашек помнил, как в детстве боялся этой прачки до смерти — с таким настойчивым любопытством она им интересовалась. Больше всего ей хотелось знать, сколько серебра на содержание получает от господина Гельмута мать конюшонка. Много лет спустя он понял, почему Лянка так отчаянно стремилась обольстить сперва старшего, а затем и младшего Ройду. Она увидела в этом возможность относительно безбедной жизни — жизни, в которой не пришлось бы каждый день стирать чьи-нибудь подштанники. Служанка завидовала матери Гашека, которая почти ни в чем не нуждалась — до тех пор, пока ту не забрала горячка. Тогда все решили, что начинается моровое поветрие, и тело не положили в землю — просто сожгли вместе с одеждой и утварью. Такой участи никто не завидовал.

Потом Гельмута тоже не стало, Марко женился, но Лянка добилась своей цели: когда в Кирте неожиданно объявился Войцех Ольшанский, она его очаровала. Только прачка, которой вся эта история открыла желанную дорогу наверх, не скорбела о смерти госпожи Ветты и не беспокоилась о ее исчезнувшем муже. Правда, кое-чего Лянка не учла: сильнее страсти Войцеха к ней оказалась его любовь к выпивке. Хотя, конечно, стирать подштанники больше не пришлось.

Вспоминая, как много лет назад среди ночи столкнулся с господином Ольшанским на этом же месте, Гашек отбросил ногой глиняный черепок и вошел в конюшню. В стойле остался только старичок Ворон — гнедой кобылки, второй из двух последних обитателей киртовского денника, здесь не оказалось. Белый конь, о котором заботились в память о господине Гельмуте, повел ушами и вскинул голову: ему тоже хотелось прогуляться. Гашек погладил его по жесткой гриве; снова ожили детские воспоминания.

Гельмут Ройда не говорил с Гашеком, старался его не замечать — это казалось странным, обижало немного, но он привык. Только однажды, незадолго до смерти, господин пришел на конюшни, чтобы справиться о том, как идут дела у его единственного сына. Они разговаривали очень долго, казалось, почти целый день, и все это время Гельмут внимательно смотрел на мальчика, будто прикидывая, какую за него назначить цену. Когда отец собрался уходить, Гашек спросил: «Почему вашего коня зовут Вороном, хотя он белый?» Ройда улыбнулся — единственный раз на его памяти — и сказал: «Потому что людям свойственно звать белое черным».

Под седлом Ворон становился намного резвее, но кроме Гашека его уже никто не седлал. Путь предстоял не самый близкий, и конь, будто чувствуя это и радуясь возможности покинуть надоевшее стойло, сам шел в направлении ворот. Там его, как всегда молниеносный, перехватил Свида.

— Вода. — Он без лишних слов протянул тяжелый бурдюк. — И вот это для внучки.

Гашек подбросил в ладони льняной мешочек и улыбнулся: жженый сахар, как она любит. Свида замахал руками: «Иди, иди, и я пойду. Там уже замок рушится». В самом деле, все, кто зависел от Кирты, зависели лично от ее управляющего: господин Войцех не мог уследить и за собой, что уж говорить о хозяйстве.

Гашек сунул мешочек со сладостями за пазуху, взобрался в седло и поехал к курганам Старой Ольхи.

Река плавно уходила вправо, унося с собой приятный звук воды. Наловить бы рыбки на обратном пути, но Гашек забыл взять крюк. Летнее солнце палило беспощадно, несмотря на ранний час, и пришлось закатать рукава, обнажая по локоть обожженные руки.

Усадьба Ольшанских сгорела семь лет назад, но шрамы до сих пор иногда болели.

Когда господин Марко женился, в обязанности Гашека вошло раз в несколько дней отвозить в Ольху котомки с припасами, которые лично собирала госпожа Ветта. После ее смерти об этом заботился Свида — с молчаливого согласия Войцеха Ольшанского. Согласие оставалось молчаливым, поскольку госпожа Берта — по мнению Гашека, вполне справедливо — обвинила сына во всех бедах, свалившихся на их семью, и во всеуслышание от него отреклась.

Госпожа Ольшанская вернулась в усадьбу, забрав с собой ребенка Ветты, и Войцеху не хватило решимости запретить и дальше возить припасы. Время шло: окончательно облысел Свида, порос травой курган Гельмута Ройды, умерла от старости преданная кормилица Гавра. Даже спустя несколько лет после ухода госпожи Ветты Гашек то и дело ездил в Ольху с полной котомкой еды.

Пока однажды не увидел дым.

О том дне осталось лишь несколько ярких воспоминаний — прочее сгинуло в огне, как сгинула старая ольха, давшая имя этой усадьбе, сгинули кое-какие деньги, бумаги, бесценный портрет госпожи Берты кисти Драгаша из Гроцки.

И госпожа Берта. Хоронить потом было нечего.

А Гашек, не подумав о том, как станет выбираться из пылающей, разваливающейся усадьбы, бросился туда и вынес из огня ребенка. Он отчетливо помнил, какой невыносимой болью сковало руки, когда пришлось защититься ими от падающего перекрытия, чтобы спасти жизнь — и не только свою. И как он потерял сознание, оказавшись снаружи и увидев беснующегося поодаль Ворона.

Глава 2. Королева кубков

Шел год тысяча сто тридцатый от Великой Засухи, но казалось, что Великая Засуха наступила снова. Кирта все больше отдалялась во времени и пространстве. День стоял не такой жаркий, как вчера, но Итка все равно дышала с трудом. Горячий воздух саднил нос и горло, а воды почти не осталось — все, что набрали в последнем пригодном водоеме, выпили слишком быстро.

Красавице тоже пришлось нелегко: она шагала медленно, как будто лениво, и время от времени недовольно фыркала. Когда добрались наконец до леса, стало полегче: деревья укрыли от солнца, дышалось свободнее. Правда, от любого шороха в чаще все еще бросало в дрожь. Пережитый день и бессонная ночь давали о себе знать.

— А если они имели в виду не господина Марко? — вдруг спросил Гашек совершенно отвлеченно, словно говорил с деревьями. — Что будем делать, если он мертв?

Итка мимоходом сорвала с ветвистой ели сочную зеленую шишку, принюхалась, разломила ее пополам и медленно разжевала верхушку.

— Не знаю. Можем нагадить на курган.

Разговор утих сам собой.

Кобыла ступала почти бесшумно по мягкой, теплой земле. Размеренный шаг постепенно убаюкивал. Когда раздался свист, Итка решила, что ей почудилось, но Гашек намертво вцепился в поводья: он тоже слышал. Звук повторился — это свистел человек. Они не успели подстегнуть Красавицу.

— Эй! — окликнул их кто-то из-за деревьев. Верховой, с полным колчаном стрел, торчащим из-за плеча. — Вы здесь откуда?

Большие сумки, разделочные инструменты. Охотник. Молодая, не старше Красавицы, вороная кобыла под его седлом проявила полное безразличие к чужакам. Итка чувствовала, как сильно у Гашека билось сердце, когда он говорил:

— Из-за реки. Путешествуем.

Охотник, прищурившись, осмотрел их: вдвоем на усталой лошади, пыльные, грязные, без припасов и дорожной одежды. «Мы сбежали только вчера, — убеждала себя Итка, — он не может ничего знать». Не так скоро. Слухам нужно время, а он ездит по лесам. Мужчина, задев висящий на шее оберег из птичьих и звериных лапок, достал из-за пазухи ломоть солонины и, жуя, спросил:

— Звать-то тебя как?

Гашек представился без опаски — по крайней мере нескольких митлицких батраков звали Гашеками.

Охотник кивнул.

— А ты, красавица?

— Лянка, — брякнула она и сразу пожурила себя за дурость: люди, напавшие на Кирту, наверняка знали это имя.

Но мужчина, глазом не моргнув, задал другой ожидаемый вопрос:

— Куда едете?

— В Бронт, — честно ответил Гашек.

«Тоже дурак», — подумала Итка.

— Якуб, — представился охотник. — Я не местный, с севера, промышляю здесь понемногу. По пути с вами. Это жена твоя?

— Сестра, — тут же нашлась Итка, пока спутник не сморозил еще какую-нибудь глупость.

— Ох и пройдоха была ваша мамка, — загоготал Якуб и откусил солонины.

— Мы от разных матерей, — смутился Гашек.

Охотник безразлично пожал плечами, продолжая жевать. При этом его оберег перевернулся, и оказалось, что кроме куриной и заячьей лап на шнурке висит короткий изогнутый клык. Якуб сделал вид, будто не заметил, как Итка его разглядывает, и протянул ей кусочек мяса.

— На, ешь, а то очень уж ты тощая. В седле-то сидеть не больно?

— Спасибо. — Солонина пахла домом, и от этого защипало в горле. — Нет, не больно.

Охотник с севера ухмыльнулся, и некоторое время они ехали молча. Потом он спросил у Гашека, что у того с руками, и Итка, воспользовавшись мгновением замешательства, на ходу сочинила длинную историю о пожаре на конюшнях в Заречье. Якуб не стал уточнять, в каком году это произошло: казалось, на самом деле его не заботило происхождение ожогов — всего лишь хотелось развеять скуку. Когда Итка перешла к описанию героической борьбы с огнем, охотник и вовсе прервал ее на полуслове.

— Зайца стрелять умеешь? — спросил он, осторожно спрыгивая на землю. Гашек замялся и начал что-то бормотать, но охотник махнул на него рукой. — Да не ты, сестрица твоя.

Она спешилась, и Якуб поманил ее пальцем.

— Гляди вон туда, — указал он за раскидистые кусты, и Итка заметила в чаще небольшого зверька. Расстояние казалось внушительным, но охотник действовал уверенно. — Ты тоже смотри, — велел он Гашеку. — Может, научишься чему полезному.

Якуб натянул лук, вынул стрелу из колчана и вручил Итке, приобняв ее со спины и направляя движения. В последний момент пальцы дрогнули, и тетива больно ударила по левой руке. Итка вскрикнула и задрала рукав: обошлось без крови. Якуб, быстро подобрав убитого зайца — выстрел вышел удачный, — взглянул на место удара и усмехнулся.

— Синяк будет, но пройдет. В следующий раз держи ровнее. Молодец, Лянка. А теперь дай-ка лук, пока я вижу свежие следы.

Якуб пригнулся и скрылся в густой листве, а вернулся уже с добычей. Этого зверька пришлось добить ножом — стрела попала неточно. Охотник привязал обе тушки к седлу и велел поторапливаться: уже вечерело, а до места, подходящего для привала, еще предстояло добраться сквозь густые заросли.

Костер развели на полянке, которую часто использовали для этих целей: утоптанная земля чернела от раскрошенных углей. Якуб разделал двух зайцев и щедро поделился с Иткой и Гашеком — глаза у обоих лезли на лоб от голода. Лес шумел по-летнему: шептались деревья, стрекотали насекомые в траве, высоко кричала птица, но к закату стало почти совсем тихо; на полный желудок захотелось спать.

Глава 3. Тройка жезлов

Берстонская земля ожидала дождя. В воздухе, уже не лесном, но еще не пригородном, стоял запах надвигающегося ливня. Ветер услужливо гнал в направлении Бронта тяжелые тучи, скрывая по-летнему жаркое солнце.

Гашек уже вошедшим в привычку движением подтянул плохо сидевшие перчатки. Видимо, по сравнению с Якубом у него узкая кисть. «Господская», — наверняка пошутила бы Итка, будь она в настроении шутить. Гашек в очередной раз покосился на охотничий лук, спрятанный под неплотно свернутым плащом.

Итка отпустила поводья, чтобы переплести волосы: в дороге она убирала их в пучок из кос, простую прическу, которой ее давным-давно научила Лянка. Думать об убитой прачке стало неприятно, и Гашек тем сильнее удивился, когда Итка назвалась ее именем.

За последние дни случилось чересчур много «удивительного».

Они оба понимали, что именно произошло в лесу после побега от Якуба. Гашек попытался заговорить об этом:

— Когда Сташ появился, я подумал… Мне сперва показалось, что это был медведь.

Итка задумчиво кивнула, но ничего не ответила. Гашек замялся, не зная, как продолжить. Она вдруг отбросила косы на спину и натянула поводья, чтобы лошадь обошла стороной дохлого пса.

— Может, и не показалось. Я не знаю, на что способны… такие люди.

«Такие люди». Итка тоже не решилась сказать: «колдуны».

Еще далекие стены Бронта вырастали на глазах: оттуда навстречу не спеша шла груженая телега. Ближе к городу становилось люднее — а, значит, опаснее. Несмотря на достаточное расстояние до повозки, Гашек понизил голос:

— Тот заяц, которого ты хотела подстрелить…

— Был ушами Сташа, — не дала закончить Итка. — Я поняла, когда он потерял меня в зарослях и не услышал, как я сломала ветку. Лисица спасла мне жизнь. И ты тоже. Но больше такого не делай.

Гашек не сразу понял, что она имеет в виду шишки, которыми он от отчаяния начал бросаться в Сташа. В тот момент казалось, другого выхода нет: только умереть. Если не единственным, то хотя бы первым.

Встречная телега скрылась за пригорком.

— Это ты нас спасла, — сказал Гашек, отведя взгляд. — И Якубово добро.

Впереди показалась широкополая шляпа возницы, а затем и он сам. Запряженный в повозку мул бодро шагал, не понукаемый хозяином. Наверное, они направлялись домой.

От этой мысли стало тесно в груди. Возница приветливо улыбнулся Итке; она, получившая строгое воспитание Берты Ольшанской, вежливо кивнула в ответ, но улыбка вышла вымученная.

Когда мерный скрип колес утих, Гашек решил сменить тему.

— Твоей кобыле нужно имя.

Итка, наскоро доплетая волосы, фыркнула:

— Не нужно.

— Мы же должны как-то ее называть.

— «Воронóй» достаточно, и не зли меня.

— Но у нее есть имя, — настаивал Гашек. — Я просто не помню, чтобы Якуб его называл. Теперь у нее другой хозяин, можно дать новое. Так иногда делают. В Заречье…

Итка так посмотрела на него, что рассказывать, как там в Заречье, расхотелось.

Начал накрапывать дождь. «Поскорее бы попасть за ворота, —подумал Гашек, — под крышу какую-нибудь». Плащ один на двоих, а вымокнешь — чего доброго, сляжешь, и подумают на чуму.

— Будет Вечерницей, — сказал Гашек.

Итка равнодушно пожала плечами. «Не хочет привязываться к этой лошади, — предположил он, — после того, что стало с Вороном». А Гашек служил конюхом. В его прямые обязанности входило не допустить того, что стало с Вороном.

Они подъехали к городским воротам, назвались чужими именами, и внутри невысоких стен Бронта их захлестнул водоворот шума.

Здесь открыто торговали всем, что разрешено, — а запрещенное не составляло труда раздобыть, зная нужное место и время. Школяры обеих бронтских академий, торговой и художественной, сновали по нешироким улицам, выделяясь в толпе одинаковыми модными стрижками и форменной одеждой. Те, что победнее, смотрели на прилавки с вожделением, побогаче — с некоторой долей разочарования. Вторых больше интересовала ночная торговля в тихих переулках: незаконно ввезенные в страну ингредиенты для красок или других веществ, обладающих не менее яркими свойствами, готовые порошки с различными воздействиями на неокрепшие умы, выпивка и драгоценности сомнительного происхождения. И, конечно, женщины.

За проституцию никого не преследовали, но особенность профессии обязывала делить территорию вечернего Бронта с контрабандистами и алхимиками. Впрочем, такое соседство всех вполне устраивало.

Гашек об этом знал, потому что несколько раз бывал здесь со Свидой по поручениям господина и, как ни неловко об этом вспоминать, пользовался услугами местных женщин. Управляющий не возражал — делал вид, что ни о чем не подозревает, а у Свиды это означало едва ли не высшую степень одобрения.

Лишь теперь, когда старика не стало, Гашек понял, кого потерял. Трудно заменить мальчишке отца — но Свида старался, и у него получалось.

При мысли об отце перед глазами возникло опухшее лицо Войцеха Ольшанского, доброго дядюшки-убийцы. Гашек зажмурился и отогнал наваждение — ради Итки.

Глава 4. Тройка пентаклей

Примерно на середине долгого пути из Бронта Итка научилась спать в седле.

Гашек только улыбнулся и сказал, что этого следовало ожидать. Она серьезно задумалась о том, сколько еще дней и ночей придется провести в дороге, прежде чем они найдут ответы на все вопросы. Ей снились Кирта и усадьба в Ольхе, старое колдовское дерево и курган матери, мертвый Сташ и утопленник-Войцех, бесшумно шевелящий губами. Будь это только сны! Но вот Итка задела синяк на левой руке — слабая ноющая боль напомнила, что все происходит взаправду. Вечерница споткнулась о корягу, и мысли снова перемешались.

Рассказ Драгаша из Гроцки ничего не прояснил — наоборот, запутал, подмешал новые карты в колоду. Понятно стало одно: все началось с Гельмута Ройды, и из-за того, что он сделал, Итка с Гашеком теперь в бегах. Бабушка Берта говорила, весь род владельцев Кирты — выскочки, чьи предки разбогатели на военных трофеях, а самым самолюбивым из них слыл именно Гельмут. Нет смысла ненавидеть мертвеца, но Итке хотелось кого-нибудь винить — дядька, которого она никогда не знала, вполне для этого подходил.

Лето заканчивалось, земля готовилась к первым холодам. По ночам Итка теперь все время укрывалась плащом — в одной льняной рубахе и тоненькой жилетке спать неуютно даже у костра. Когда торговый тракт свернул на восток, в сторону границы, снова поехали вдоль леса; стало попроще с едой. Итка сама добывала зайцев и мелких птиц, оставляя Гашека присматривать за лошадьми и обдирать ближайшие кусты: ей страшно не нравилось собирать ягоды, когда можно стрелять из лука. Спустя несколько потерянных в зарослях стрел и отделавшихся испугом животных она наконец научилась целиться так, чтобы попадать.

Разделывать тушки без ножа неудобно, но Гашек справлялся. С трудом добытая и приготовленная дичь казалась самой вкусной едой, которую они пробовали за всю жизнь. Итка собирала заячьи и птичьи лапки в отдельный мешочек, чтобы потом наделать оберегов и продать в ближайшем городе, если кто-нибудь захочет такое купить. Впрочем, она знала, как именно нужно предложить товар: раз уж Якуб верил в силу, защищающую от колдунов, наверняка поверят и другие.

Сегодня охота не задалась. Ехали молча, стараясь не обращать внимания на урчание в животах. Изредка Гашек ругался с Красавицей — кобыла капризничала, будто повредила ногу, хотя, по его заверениям, выглядела совершенно здоровой. Они несколько раз останавливались для осмотра; Гашек задумчиво чесал рыжую щетину, разводил руками, и путники отправлялись дальше. Итка предложила проверить еще раз, но он только покачал головой.

После полудня поморосил дождь, теплый и даже приятный, но настрой все равно остался довольно угрюмым. Тем больше воодушевления принес неожиданно появившийся на горизонте плотно засеянный огород.

Он принадлежал обитателям домика, стоящего в компании пары хозяйственных построек: в этих местах встречались такие хутора. При виде капустных грядок рот наполнился слюной. До дома — и его хозяев — расстояние казалось достаточным, чтобы успеть вскочить в седло и избежать взбучки, поэтому Итка и Гашек рискнули. Открыв седельную сумку Якуба, которую теперь несла Красавица, они бросились собирать все, что попадалось под руку. Когда место закончилось, с трудом оторвались от огорода и хотели продолжить путь, чтобы найти место для привала. Но так этого и не сделали.

Вдалеке они услышали высокий девичий визг и грохот, приглушающий другие голоса, мужские. Не сговариваясь, подстегнули лошадей. Объехав избу, оказались у чистого крыльца — и столкнулись с большой проблемой. Проблема заключалась в численном превосходстве врага.

Три здоровых мужика, вооруженных дубинами, пришли на этот процветающий хутор точно не с добрыми намерениями. Помощи от жертв ожидать не стоило: упавший лицом в навозную кучу батрак — видимо, хозяин — уже вряд ли мог хоть кому-то помочь.

Здесь же, у крыльца, избитая хозяйка пыталась на четвереньках заползти в дом — за этим с издевательскими ухмылками наблюдали двое нападавших, прикидывая, подождать еще или добить женщину сейчас. Третий занимался лежащей навзничь молодой батрачкой — задирал испачканную юбку и будто не замечал, как девушка изо всех сил колотит его маленькими кулаками.

Увидев Итку и Гашека, налетчики перехватили палицы поудобнее и позвали:

— Брось-ка это дело, Морда. Тут еще радости привалило.

Морда с размаху ударил тонко визжащую девчонку по лицу так сильно, что она потеряла сознание, встал, подтянул штаны и сплюнул, подобрав дубину с земли.

Итка успела отскочить подальше. Гашека стащили с лошади. Он отбивался, как мог, но недолго: обернувшись, Итка увидела, что двое повалили его на землю и принялись молотить. Она резко натянула поводья; вороная привстала на дыбы и развернулась. Морда приближался, доставая из-за пояса конскую треногу. Итка спешилась и откинула притороченный к седлу плащ, под которым висел охотничий лук. Налетчик усмехнулся, ткнул в нее пальцем и крикнул:

— Гляди, не порежься об тетиву!

Итка взяла лук с колчаном и ударила вороную по крупу; кобыла коротко заржала и ускакала прочь. Морда проводил ее ошалелым взглядом и ускорил шаг, разматывая треногу.

— Ты что творишь, полоумная?! Это хорошая, сука, лошадь!

Между ними оставалась от силы пара десятков шагов. У Итки на мгновение потемнело в глазах, прямо как тогда, в Бронте. А потом над ее головой закричала птица.

Молодая орлица стремительно теряла высоту. Она чувствовала падение, но верила в свои крылья.