Песнь о Рюдо

Пролог

«Когда небеса склонились к земле,
И кровь богов пролилась на меч,
Она — с именем забытым — отдала свет.
Так началась песнь о Рюдо.»

***

В ту ночь остров Ицукусима дышал как‑то особенно.

Обычно здесь шумело море. Его волны набегали на сваи храмового комплекса, будто просились войти внутрь. Но даже волны знали, где заканчивается их власть. В те обычные вечера ветер гнал туман с гор, в кронах сосен стрекотали насекомые, и повсюду слышались мягкие голоса, разносившиеся по открытым деревянным настилам. Дворцовые служанки то и дело бегали к морю, чтобы отойти от суеты.

Однако, сейчас что-то было другим.

Воздух стал плотным, почти вязким. Вода замерла. Даже деревянный мост, ведущий к главному залу, не издавал ни звука под напором прилива. Свет от лампад — если где и остался — казался недостаточным, чтобы пробиться сквозь черноту, расползшуюся по территории храма.

Посреди этой остановленной картины лежала девушка.

Её тело было вытянуто на тёплых плитах. На ступнях и рукавах прилипли пепел и песок. Кимоно, некогда лёгкое, бело-серебристое, теперь выглядело как изодранный флаг: сожжённое, оборванное, пронизанное следами борьбы. Одно плечо было обнажено, кожа на нём — иссечена, изранена, но уже почти не кровоточила.

Она не шевелилась.

То ли от боли, то ли потому, что в теле больше не осталось силы. Она смотрела вверх — в ночное небо, тусклое и безлунное. Её губы были приоткрыты, дыхание — почти неощутимо. Не было ни молитвы, ни проклятия. Только тишина между последними вдохами.

В расстояние вытянутой руки, безмолвно лежал мужчины кого повидимому не зацепил огонь. В то время как дальше от них валялись обугленные тела двух храмовых служительниц. Их лица были закрыты рукавами, словно они в последние мгновения пытались укрыться от того, что пришло. В центре зала с поваленными ширмами, рядом с местом, где обычно совершались ритуалы очищения, тлело пятно пепла — словно след присутствия, которое не должно было быть здесь.

Никто не видел, как это началось.

Пламя уже не пылало, но воздух ещё был горяч. Запах палёного дерева вперемешку с благовониями. Звук шагов не раздавался — враг ушёл, оставив за собой лишь последствия. Он не взял с собой жизнь. Он оставил их — умирать.

Ту что приняла удар на себя звали - Аяка.

Вокруг неё падали лепестки — красные, как кровь. Хотя в ту пору сакура ещё не должна была цвести.

Она моргнула — медленно, как будто пытаясь запомнить небо.
Потом ещё раз.

И вдруг... наступила тишина. Глубже, чем до этого.

Это была не смерть.

Это было что-то другое.
Что-то, что не имело имени.
Что-то, что изменит всё.

Акт I. Глава 1. Прощание в тихом доме

"Гейша — как танец в свете свеч,
Улыбка — шелк, а боль — в узоре.
Она молчит, но каждый жест
Несёт свой путь, сквозь страх и горе"

Годом ранее.

Мир просыпался медленно, как будто сам не спешил дышать полной грудью. Сквозь тонкие сёдзи, бумажные стены комнаты - едва заметно пробивался мягкий свет утреннего солнца. Аяка уже не спала. Она лежала на боку, прижимая руки к груди, словно пряча в себе сон, который не хотела отпускать. Но день в доме гейш начинался рано и чувствовать усталость было роскошью.

Она поднялась с футонного матраса, ловко сложив его и подвинув к стене. Всё делалось бесшумно - даже дерево под её босыми ступнями не смело скрипнуть. Привычным движением она поправила выбившуюся прядь и накинула лёгкое кимоно цвета молодой лаванды.

В доме уже слышались звуки - шорох шёлковых подолов, тихий звон чайных чашек, шелест веников по деревянному полу. Всё текло в точном ритме, который казался вечным. Аяка шагнула в коридор, сдерживая дыхание, - её путь начинался с утреннего омовения, потом — уборка, завтрак, и только затем — занятия.

В саду, где листья клёна уже начинали покрываться румянцем, она склонилась у каменной чаши с водой. Сначала вымыла руки, потом лицо - осторожно, будто касалась лепестков. Её движения были неспешны и выверены, ведь каждое из них - часть её обучения. Даже то, как она льёт воду - должно быть изящным.

Когда она возвращалась внутрь, по дорожке ей навстречу шла Саки - одна из гейш постарше, с лёгким, уверенным шагом и выразительными глазами. Она задержалась у края веранды, глядя на Аяку с лёгкой усмешкой.

— Опять первая? — спросила Саки, поправляя длинный рукав.

— Я просто плохо сплю под утро, — тихо ответила Аяка, кланяясь.

Саки прищурилась и мягко кивнула:

— Или просто боишься быть последней. Это хорошо. Такие не пропадают. Но не забывай: красота — не в спешке, а в дыхании.

Она прошла мимо, оставив после себя аромат сливы и что-то неуловимое — чувство, будто её слова скрывали больше, чем казалось.

Позже, в главной комнате, она присела на колени у дзабутона*. Младшая наставница проходила мимо, не говоря ни слова, лишь слегка коснулась её плеча, знаком того, что Аяка должна начинать. Она взяла в руки сямисэн, щипковый инструмент с гладким грифом, и провела по струнам. Первый аккорд прозвучал неуверенно. Второй, чуть чище. Она знала: терпение - основа мастерства.

После сямисэна- урок каллиграфии. Затем, походка. Потом, чайная церемония. И каждое движение снова и снова, как дыхание, как пульс, как шелест травы под ветром.

На занятии по каллиграфии рядом с ней сидела младшая ученица по имени Тама. Девочка была молчалива, но её кисть двигалась с невероятной лёгкостью. Аяка неловко посмотрела на свою страницу, её штрихи были слишком жёсткими.

— Ты опять стираешь слишком часто, — шепнула Тама, не отрывая взгляда от бумаги.

— Я не хочу ошибиться.

— А я думаю, ошибка иногда красивее правильного. — Тама чуть улыбнулась, и её кисть оставила идеальную кривую на листе.

Иногда она уставала. Её руки дрожали от постоянных тренировок, колени болели от сидения на татами. Но стоило ей взглянуть на фусуму*, расписанную танцующей сакурой, или на лицо старшей гейши, проходящей мимо с изяществом птицы — как сердце наполнялось безмолвной решимостью. Она знала: путь, по которому она шла, был древним и гордым. Её путь - стать воплощением красоты, тайны и искусства.

После чайной церемонии, когда на дворе уже стояло яркое дневное солнце, Аяка отправилась в зал для танцев. Это было одно из самых сложных и изматывающих занятий - движение, грация, ритм, жесты, которые говорили больше слов. Она села на край татами и развернула веер.

Веер был не просто предметом - это был голос. Рассказывал ли он о весеннем ветре, что касается шеи, или о любви, затаённой в одном взгляде - всё зависело от её рук. Она встала. Спина прямая, взгляд направлен в пол, дыхание спокойное. Один поворот кисти и веер раскрылся, как лепесток цветка. Он скользил по воздуху, оставляя за собой воображаемую линию: тонкую, как нить шелка. Она танцевала, словно двигалась сквозь воду - медленно, точно, не позволяя даже локтю дрогнуть без намерения.

Наставница младших учениц отошла в угол зала и молча наблюдала. Аяка чувствовала её взгляд - холодный, оценивающий. Но не позволяла себе ошибиться. В этот момент её мир сжался до пространства между кончиками пальцев и краем веера.

Так пролетели часы. После танца - короткий обед в общей комнате, где девочки ели в молчании, опуская глаза и избегая резких движений. Иногда кто-то позволял себе шёпот или короткую усмешку, но строгий взгляд наставницы быстро возвращал тишину.

К вечеру она вернулась в свою комнату. Солнце уже клонилось к горизонту, и на полу образовалась длинная полоска оранжевого света. В комнате было тихо. Слышался только приглушённый звон колокольчика на ветру где-то во внутреннем дворике.

Аяка аккуратно сняла дневное кимоно, переоделась в более простое - из мягкой хлопковой ткани. Устроилась у окна, поджав под себя ноги. На низком столике стояла чашка с остывающим чаем. Рядом, раскрытая тетрадь, где она оставляла заметки, которые ей разрешали вести: несколько строк с записями иероглифов, старания понять, в чём она сегодня была недостаточно хороша.

Она прислушалась. Дом затихал. Кто-то тихо смеялся в коридоре, кто-то настраивал музыкальный инструмент - где-то далеко, почти неразличимо. Мир сужался до этого вечернего покоя — до дыхания, до уставших пальцев, до ощущения, что день прожит не зря.

В этот миг Аяка чувствовала себя частью чего-то большего, древнего, словно дерево в саду, чьи ветви видели уже десятки сезонов весны.

Она подошла к окну и замерла. Дождь начался резко, будто небо сорвалось с удерживающей его нити. Крупные капли застучали по крыше, по листьям, по деревянным перилам, и их звук был словно чужой голос — неуместный, настойчивый. В нём было предчувствие, словно сама природа предупреждала о переменах, уже стучащихся в дверь.