Песнь Сломанного Крыла

Глава 1. Прах и Фиолетовые росчерки

«Смерть — это милость для побеждённых. Но победителям всегда мало просто победы. Им нужно владеть даже тишиной могил».
—Из речей Верховного Инквизитора Аркхольма

Покой был бездонным. Тёмным, бархатным, бесконечно мягким. Он был сладким отсутствием всего: боли, терзающей памятью, тяжести собственного израненного тела. Он был забвением, в которое Ивериэль, последняя дочь Древнего Рода, наконец погрузилась, как в тёплые, чёрные воды подземного озера, где нет ни луны, ни звёзд. Её крылья, некогда сиявшие перламутром и силой, а ныне изодранные в клочья адским железом и едкой магией победителей, больше не несли её. Её сердце, разорванное горем и яростью, уснуло. Она была лишь прахом, готовым слиться с землёй, над которой когда-то парила, словно живое воплощение ветра.

Это был конец. Справедливый и горький, как полынь на губах.

И его у неё украли.

Сначала в абсолютную, благословенную тишину небытия ворвался звук. Глухой, настойчивый, чужой. Тук. Тук. Тук. Он вонзался в её не-сознание, как раскалённое шило, режа не-слух, которого у неё не должно было быть.

Затем явилось ощущение. Холодный, шершавый и непрощающий камень под спиной. Свинцовая тяжесть в конечностях, от которых осталась лишь смутная память. Лёгкая, мерзостная дрожь в воздухе, сотканная из грубой, наглой и неискушённой магии. Она несла в себе запахи: пыли веков, кислого пота и острого, честолюбивого страха.

Потом — боль. Она вернулась первой, как старый, верный и самый ненавистный враг. Ноющая, тупая боль в рёбрах. Резкая, жгущая до мозга костей агония в основании крыльев, будто невидимые клещи снова и снова рвали их живую ткань. Сотни мелких, знакомых жжений — следы клинков и стрел на руках, ногах, шее. Её тело, её изувеченное, оплаканное ею самой тело, было насильно возвращено ей. Без спроса. С издевательской щедростью.

Иви не хотела открывать глаза. Она из последних сил цеплялась за остатки тьмы, за призрачный отсвет покоя. Но магия, грубая и требовательная, тянула её к свету, как верёвкой на виселице.

Веки, тяжёлые, как надгробия, предательски дрогнули.

Сначала мир предстал размытым пятном: тусклый, больной свет магического шара, заточённого в железную клеть под потолком, пылил в густом, почти осязаемом полумраке. Потом проступили очертания: бесчисленные полки, гнущиеся под тяжестью фолиантов в потрёпанных кожаных переплётах и причудливых механизмов с острыми, ржавыми углами. Воздух был густым и колючим — пах озоном от разрядов, сушёными травами, павшими в бою, и чем-то кислым — страхом и потом.

И вот — он.

Он стоял над ней, заслоняя собой скудный свет, тёмный силуэт против жёлтого пятна. Парень. Совсем юный, с лицом, ещё не обременённым морщинами мудрости, но уже испорченным ядом высокомерия. Островатые черты, упрямый подбородок, и глаза — глаза цвета первой весенней листвы, смотревшие на неё с неподдельным, животным любопытством. На его виске, у края тёмных волн волос, блестела жемчужина пота. Он тяжело дышал, будто не магию, а меха кузнечных мехов раздувал. В его длинных, тонких пальцах дымился и тихо трещал кусок мела, а на полу, под её спиной, она чувствовала жгучий, пульсирующий жар только что нарисованного круга — круга воскрешения, кощунственного алтаря её возвращения.

— Получилось… — прошептал он, и в его срывающемся голосе звучал восторг, пьянящее облегчение и детское, ничем не прикрытое торжество. — Чёрт возьми, получилось!

Иви лежала, не двигаясь, ощущая, как в её мёртвых, только что заполненных вновь жилах вместо крови начинает струиться ледяная, всесокрушающая ярость. Она видела его взгляд. В нём не было священной ненависти заклятого врага. Не было даже простой злобы. Лишь азарт удачного эксперимента, лихорадочный блеск коллекционера, нашедшего редчайший экспонат. Она была для него вещью. Диковинкой. Доказательством его силы, которую он так жаждал доказать миру.

Он протянул руку — тонкие, почти изящные пальцы дрогнули в воздухе, желая прикоснуться к её коже, к пепельным волосам с фиолетовыми кончиками, слипшимся от запёкшейся крови, дабы ощутить реальность своего творения.

Иви отреагировала быстрее мысли. С вековым рефлексом воина её рука, обожжённая и иссечённая, рванулась вверх, дабы впиться пальцами в его глотку, вырвать эти ядовитые слова, лишить его дыхания. Но пальцы, уже ощутив тепло его кожи, замерли в сантиметре от цели, скованные невидимой, сжимающейся, удушающей силой. По руке, по спине, по крыльям прошла судорога — острая, унизительная, выворачивающая душу наизнанку. Магия. Ошейник Повиновения. Он уже был на ней, невидимый и прочнейший из оков.

Парень отшатнулся, и в его зелёных глазах мелькнула быстрая, искренняя искра испуга, мгновенно вытесненная вспышкой гнева униженного хозяина.

— Не дёргайся! — его голос сорвался на визгливую, юношескую ноту, и он сдержанно кашлянул, стараясь натянуть на себя маску важности и контроля. — Лежи. Смирно.

Её тело, предавшее её, послушно и тяжело опустилось обратно на холодный камень, повинуясь приказу. Но её взгляд… её фиалковые глаза, полные бездонной, древней ненависти, казалось, прожигали в нём дыру, выжигали душу, обещали медленную и мучительную расплату.

— Слушай сюда, тварь, — он оправился, выпрямился, играя роль повелителя, что плохо давалась его юным плечам. — Война окончена. Вы проиграли. Ваши священные рощи — теперь наши дровяные склады. Ваша древняя магия — служанка для наших нужд. А твоя жизнь… — он сделал паузу, смакуя каждый слог, наслаждаясь властью, которой так страстно желал, — теперь принадлежит мне. По праву победителя. По праву сильного.

Каждое его слово било по ней больнее, чем клинок Инквизитора, оставивший шрам на её лице. Она знала. Она помнила дым пожарищ и крики своего народа. Но знать — не значило смириться.

— Меня зовут Каэлан. Я — ученик Академии Аркхольм, и я поднял тебя из небытия. А значит, ты будешь делать то, что я скажу. Всегда. Понятно?

Он ждал ответа. Какого-то слова, мольбы, стона, признания. Какого-то знака, что его творение живое и покорное.