Песня проклятой души

До всего

Никто не помнит, с чего началась боль. Только — как звезда впервые появилась в небе.

Раньше её не было: небо было замкнуто, и мир был цельным. Мы жили в Кольце — великом искусственном рае, вращающемся вокруг солнца, созданном теми, кто называл себя Древними. Они не были богами. Они были одиноки.

Чтобы не сойти с ума, они создали нас. Ради смысла. Ради надежды.

Магия? Всего лишь интерфейс. Поле, откликающееся на желания. Боги? Маски. Мы? Подопытные.

Но однажды кто-то узнал правду.
И не простил.

Они были из других миров, из других биомов — тех, что были дальше, за границами привычного. Те, кому хватило разума, чтобы взломать Поле. Те, кому не хватило милости, чтобы выдержать истину.

Их тела начали меняться. Плоть — плавилась от энергии. Разум — трещал от доступа к коду.
Одни сошли с ума. Другие — стали демонами. Третьи — растворились в Бездне, забыв, что значит быть собой.

Война пришла быстро. И была короткой.
Потому что бой был не за территорию — а за саму суть. За то, быть ли нам людьми или ошибкой.

Смотрители изолировали сектора. Закрывали шлюзы. Плавили туннели связи.
Но было поздно.

Один из них — Кэр-Вэлод, KV-17, тот, кого создали для защиты, — принял сигнал. Принял… и впустил.
Он верил, что спасает. А запустил Катастрофу.

Кольцо раскололось.
Небо вспыхнуло — и почернело. Биомы рвались, исчезали. Ветра срывали города с корней. Миллиарды — исчезли.
Магия захлебнулась. Боги молчали. Поле больше не отвечало.

То, что осталось, мы называем теперь Миром Разломов.
Острова, парящие в выжженной атмосфере. Куски суши, вращающиеся вокруг уцелевшего ядра.
Некоторые — руины былых империй. Другие — бастионы уцелевших рас. Третьи — просто скалы, обросшие страхом.

Всё остальное — Бездна.

Там, внизу, — они.
Те, кто не умер. Те, кто не простил. Те, кто стал Тьмой.

Когда Кольцо рухнуло, когда Смотрители исчезли, когда боги рассыпались в пыль команд — осталась только Тьма.
Она не умела говорить, но помнила. Не умела прощать, но ждала.
Ждала нового хода. Нового сбоя. Нового входа.

Бездна — не место. Это рана.
Открытая, пульсирующая под кожей мира. В ней — всё, что мы потеряли. Всё, что не хотели признавать.
Страдание, мутировавшее в волю.
Воля, лишённая тела.

В первые годы после Катастрофы люди молчали. Потом — пытались вспомнить. Потом — начали лгать. Себе, детям, хроникам.

Они придумали магию заново, записали её кровью. Слепили из костей богов новые веры.
Они забыли Сферу. Заблокировали имена.
Превратили остатки системы в алтарь.

Но Бездна не забывает.

Прошло четыреста лет.
Мир научился держаться.
Острова — укрепились.
Города — построились.
Династии — снова жаждут власти. Альянсы рушатся и возникают. Маги торгуют артефактами, не зная, чьих рук они были.

Люди — уверовали, что прежнего ужаса больше нет.
А он — просто ждал.

Ждал, когда первая трещина снова коснётся неба.
Когда дрогнет Поле.
Когда родится новая ошибка.

Не все острова одинаково защищены.
Не на всех остались узлы связи, жрецы, артефакты.
А некоторые давно уже прогнили изнутри.
Некоторые места — лишь гулкие оболочки, где Тьма шепчет прямо под ногами.

Говорят, что дети, рождённые рядом с Пропастью, спят иначе.
Что под их кожей дрожит пепел.
Что их сны слишком похожи на чью-то память.

Иногда — они просто умирают.
Иногда — сгорают.
Иногда — исчезают.

Но раз в несколько поколений…
Один остаётся.
Или — четверо.

Без имён.
Без памяти.
С осколком Поля в сердце и криком, застрявшим в голосе.
Они не знают, что несут.
Но несут.

Разлом качался. Ночь молчала.
А Тьма детишек воскрешала.

Четыре тела. Без имён.
Четыре сна. Один закон.

Один пойдёт сквозь жар и стоны.
Одна — за стон земли войдёт.
Один коснётся сна и трона.
Последний — всех переплетёт.

Первые шаги сделаны.
И Тьма идёт с ними — рука об руку.
А с ней… начало. Или конец.

Пролог

«После Катастрофы даже острова отвернулись друг от друга. Всё остальное — было лишь следствием»

Тьма.

Густая, вязкая, словно чернила, она растекается под кожей. В ней нет ни времени, ни пространства — только беспамятство.

Ребёнок плачет. Её крик — тонкий, надрывный, будто рвётся в клочья в пустоте. Её завернули в тонкую ткань, сжав, как куклу.

Мать держит её в руках, но взгляд её пуст. Она была знатной. Девушка из древнего рода Мелли, чей герб некогда висел в Башне Совета. Теперь — тень на краю бездны.

Ветер проносится внизу, поднимая едкий дым. Он касается губ, проникает в лёгкие. На мгновение мать колеблется, пальцы сжимают ткань, в которой свёрнута девочка. Вздох — и всё меняется.

Вскинув голову, женщина ловит ртом ядовитый воздух. В последний раз её глаза цепляются за крошечное лицо — и рвутся в пустоту вместе с криком ветра. Чёрная струя скользит по её лицу, просачиваясь в разум. Она больше не мать. Она — глухая тень, которая знает только зов бездны. Дрогнув, женщина разворачивается и бросается вниз. Больше её нет.

Тупой звук. Ребёнок, выпавший из рук матери…

Он остаётся. Лежит на камне, завёрнутая в простыню, как в саван. Кричит, раздирая голос. Голодная. Замерзающая. Совсем одна. Умирая…

Но из-под земли поднимается нечто. Туман — густой, маслянистый, с фиолетовым отблеском как тот, что просачивается из разломов под Сибилем.

Он обвивается вокруг её тела, проникает в лёгкие, но не душит, а согревает. Кричать больше не хочется. Пелена затмевает мир, оставляя только неясные образы и сладковатый дурман.

На утро её находят. Вонзённые в лицо незнакомца — две блестящие пуговицы вместо глаз. Она молчит, её взгляд застыл. Из-под ресниц скользят тени, дрожащие, как дымок на ветру.

Сон угасает, но на грани сознания остаётся тёмное шептание.

«Вернись домой…»

Глава I. История Аннет

«Она родилась в тени. И стала её продолжением.»
— Из "Песен забытого края", куплет изъят Советом Руно.

Ночь. Прохладный воздух стекал с гор, но у костра было не тепло — просто не холодно.
Пламя било резко, будто спорило с темнотой. Рядом сидела старуха. Лицо — неподвижное, глаза — молочные, как простуженное небо. В них не было зрачков. Она не видела — но смотрела, будто дальше всех.

Провидица сжала пальцы, лежавшие на земле.
Крючковатые, сухие, как корни. Они врезались в почву, оставляя за собой неровные борозды — будто что-то выцарапывали.

Высоко, на ветке, замерла птица Сиур.
Не пела. Не двигалась. Только наблюдала.

В деревне у неё был голос. Теперь — только взгляд. И то, что она видела, пугало.

Всё вокруг было затянуто тенями. Свет не проходил — вяз в чёрных нитях, как в паутине. Мир был прошит тьмой насквозь.

Она шла по видению, будто тень самой себя.
Улицы Мелли сменялись одна за другой: Зеркальная, Поросший Круг — всё слилось в одно.

Где-то лужа крови.
Где-то — недоеденный человек.
Твари из Пропасти всё ещё пировали.

Призрачная провидица вышла к озеру.
Когда-то вода здесь была прозрачной. Теперь — чёрная, мутная, с запахом гнили. В глубине шевелилось нечто. Не рыбы — формы. Сущности. Они были везде: в воде, в земле, в воздухе.

Она взмахнула рукой — и оказалась на другом острове. Руно. Затем — Эпахо-Таверис. Велхаэн.
Повсюду — одно и то же.
Сущность была в каждом клочке земли. Как плесень — прорастала сквозь ткань мира.

Этот мир больше не принадлежал им.
Он принадлежал чудовищам.

Она бродила сквозь этот кошмар — молча, без цели.
Не думала, что будущее может быть настолько пустым.

Когда её душа проплывала над очередным городом, среди хаоса и тварей она увидела — пятно.
Живое. Человеческое.

Сначала не поверила. Потом — опустилась ниже.

Девушка.
Она узнала её.

В тот же миг видение оборвалось.

Провидица вскрикнула — и захрипела, как выброшенная на берег рыба.
Тело дёрнулось, пальцы вцепились в землю.

На дереве вспорхнула птица.
Сиур улетела — испугавшись резкости, которую не могла объяснить.

Полёт был неровным — как будто в воздухе что-то мешало.

Она полетела дальше.
Сегодня все казались странными.
Слишком тихими. Слишком злыми.

Пролетая над деревней, птица каркнула — резко, тревожно.
И исчезла в темноте.

***

Деревня Маоцу стояла на на восточной кромке Рунo, у самого разлома, где заканчивались карты и законы. За ней — только Пропасть. Дальше не было ни дорог, ни власти. Считалось, что туда уходят те, кто больше не нужен — или те, кто слишком опасен.
А ещё — сюда ссылали. Тех, кто не вписался.

К деревне подкрадывался ветер — колючий, злой, пропитанный туманом. Он шептался в щели, взбирался по крышам, дёргал обрывки ткани на верёвках, будто пытался сорвать с деревни последнюю защиту.

Солнце, затерянное за свинцовыми облаками, тускло и безжизненно глядело сверху, словно боялось взглянуть вниз — в бездну, что дышала у самого края.

Аннет стояла там, где земля обрывалась.

Камень под ногами был холодным и хрупким. Ветер хлестал по лицу, волосы плескались по плечам. Но она не уходила. Не отступала. Только смотрела — в густую, тяжёлую, бесконечную тьму.

Когда-то Ракита сказал ей, что нашёл её здесь. Совсем крошечной. Завёрнутой в тряпку, брошенной на камень — как от лишнего, как от чего-то опасного. Он не знал, откуда она. Или не хотел говорить. Только сказал: «Подобрал. Принёс домой.»

Он был суров, но справедлив. Молчал чаще, чем говорил. Но заботился. Учил. И до последнего не позволял деревне коснуться её злобными руками.

А потом умер. И внутри что-то оборвалось. Мир не рухнул — просто опустел. Как будто кто-то вытащил из него воздух, звук, цвет.

Дом стал шире и холоднее. Пустым. В нём больше не было силы — только эхо шагов и запах зелья, которое она не успела доварить.

Она помнила, как его тело несли к месту погребения. Плечи у тех, кто шёл рядом, были напряжённые, взгляды — мрачные, но чужие. Люди молчали. Не ради Ракиты — ради себя. Потому что всё в нём напоминало им о страхе.

О том, что теперь, когда он мёртв, монстры всё равно придут.

А защитника больше нет.

Он долго болел. Гас медленно: сначала осунулся, потом стал хромать, начал забывать слова. Она пыталась помочь. Искала травы, варила настои, перелистывала обрывки старых книг, что он хранил в сундуке.

Иногда — касалась его рукой, выдыхая в грудь всё, что ощущала как силу. Как дар.

Он запрещал.

— Не трогай, — шептал. — Твой дар не лечит. Он ломает.

Но она не слушалась. Хотела повернуть время. Хотела быть полезной. Хотела спасти.

В ту ночь он задыхался. Хрипел. Губы посинели, глаза стекленели. Он тянул воздух, но лёгкие будто налились камнем.

Аннет не думала. Она просто схватила его за грудь. Ладонью. Отчаянно. Закрыла глаза. Закричала внутри — не зная, что делает.

Что-то вырвалось из неё.
Не свет — тьма.
Холодная, как ледяная вода, и быстрая, как удар. Волна прошла сквозь её пальцы — в него.

Он замолчал.

Сначала она подумала: стало легче. Но нет. Его глаза остались открытыми. Лицо застыло. Он больше не хрипел. Не дышал.

Она не знала, что сделала.
Помогла?.. Или добила?
Прекратила мучения — или укоротила жизнь?

Она сидела рядом, сжимая его руку, пока та не остыла.
Сердце билось, как у зверька в ловушке.

С того дня она больше никого не трогала.

Боялась.
Впервые — по-настоящему.

Всё, что раньше казалось ей силой, стало ядом.
Она вспоминала, как в детстве пыталась согреть замёрзшего воробья — и сожгла ему крыло.
Как трава чернела под её ладонями.
Как младший брат соседки начал заикаться после её крика — и воздух тогда дрожал, будто боялся сам.

Глава II. Старейшины

«Некоторые следы ведут к зверю.
Некоторые — к тем, кто его впустил.»
— Из "Песен забытого края", куплет шестой

Камень был тёплым от огня и чужого дыхания.

В глубине пещеры, среди закопчённых стен и сырого камня, собрались старейшины Маоцу. Деревня у подножия северных гор, отрезанная от мира Булдурским лесом и страхом перед Мелли, где магия струится, как вода, и где забыли, как слушать землю.

Воздух в пещере, дрожал от жара факелов и от того, что здесь не говорили вслух без причины.

Лица — морщинистые, выточенные временем. Пальцы, узловатые, лежали на столе, как корни, цепляющиеся за ускользающую землю. Они не смеялись. Не спорили по пустякам. Здесь не любили слова. Здесь ими взвешивали страх.

Никто не называл это тревогой. Но молчание в углу шевелилось, как живое.

Пока они спорили о соли, о железе, о съежившихся полях, над деревней медленно поднимался дым — запах рыбы, прелой листвы, старого мыла. Дети, не зная, что что-то идёт, гоняли мяч между каменных домов. Женщины обсуждали, кто родил, кто ушёл, кто сглазил. Лоскутные флажки дрожали на ветру.

Маоцу жила.
Но уже тише.

— Уже несколько недель скот дохнет без причины, — проворчал Бремир. Его голос был шершавым, будто треснувший камень. — А вчера Ларик сообщил, что его овец будто ветром сдуло. Одни клочья шерсти остались.

— И пшеница, — откликнулся Ваким, хрипло. — Восточное поле — как выжженное. Кто-то высосал землю. Такого не было с тех пор, как… — он осёкся. — …как Ракита умер.

Слова повисли.
Как проклятие, к которому никто не хотел прикасаться.

— С тех пор и тени гуще, и страх крепче, — дребезжала Грета.

— Страх — дело пустое, — прогудел Крагир. — Волков бы искали, а не демонов. И дело с концом.

Но в углу Рагнар уже прищурился.
Старый паук, как звали его. Тихий, сухой, с глазами, в которых всегда было чуть больше ночи, чем света.

— Волки не оставляют следы с лодку величиной, — прошелестел он. — А те, что были у реки — тяжёлые. Глубокие. Шли медленно.

— Это слухи, — отмахнулся Ардрик. — Привычный враг лучше выдуманного.
— А страх — лучше беспечности, — парировал Рагнар.

Кто-то закашлялся. Кто-то заёрзал.

Тени на стенах стали длиннее.

— Из Лешков два охотника не вернулись, — подал голос Грэм, самый молодой среди старейшин, с лицом ещё без бороды, но с глазами, уставшими сильнее прочих. — Через Булдурский лес пошли. Сказали, мол, тропы знают. И что зверь им не страшен.

Он замолчал.

— Лешковцы любят говорить, — проворчал Ардрик. — То медведя с тремя головами видели, то оленя с золотыми рогами. Кто знает, что они там курят у своего костра?

— Зато теперь их костёр холодный, — тихо сказал Рагнар. — Может, дело не в том, что они привирают, а в том, что мы не слушаем.

Повисла пауза. Нервная, будто кто-то держал дыхание.

— Слухи или нет, — проскрипел Доррик, глава совета, — но страх растёт. И он не с пустого места. Мы с вами старые. Мы помним, что случается, когда начинают дохнуть животные, а река цветет в августе.
Мы помним, что иногда зверь приходит не сам. Его ведут.

Он встал.
Спина его хрустнула, как сухая ветка, но голос прозвучал твёрдо:

— Пришла повестка. Из города. Придёт новый Защитник. Молодой. Взамен Ракиты.

Шорох. Перешёптывание. Кто-то тихо выдохнул.

— Когда? — спросила Грета.
— Через два дня.

— И что? Он всё решит? — голос Вакима звенел. — Придёт юнец из столицы и увидит в нас дикарей, как всегда. Им важно отчёт составить, не нас спасти.

— Он защитник, — сухо сказал Доррик. — А значит, должен стать щитом.

— А девчонка? — хрипло проронил Крагир. — В доме Ракиты всё ещё она. Что с ней?

Молчание. Плотное, как утренний туман.

— Она чужая, — сказал Ардрик. — Никто не знает, откуда. Только Ракита знал. И унес это с собой.

— Может, и хорошо, — бросил Крагир. — Не то бы кровь её давно пролили.

— Остынь, — рявкнул Доррик.

— Я спокоен, — Крагир сжал кулаки. — Но с ней беда. Это все знают.

Грета шевельнулась.
— Я видела, как под её шагами камень покрывался инеем. В самый жаркий день.
Она замолчала, потом — слабо:
— И слышала, как ночью она говорит сама с собой. Только это не её голос.

Пауза. Потом, уже устало, Рагнар:

— Мы можем спорить. А можем слушать землю.
А она уже стонет.

Все повернулись к нему. Не потому что он был прав.
А потому что никто не знал, как спорить с тем, кто говорит с тенью.

— И не только здесь, — добавил он. — Из Мелли пришёл гонец. У них — тоже исчезли двое. А на севере — Сфера молчит.

И тогда — будто мир сам выбрал момент —
в тишину врезался звук.

Хлёсткий стук по дереву. Костяшки пальцев — частые, резкие. Будто кто-то бил не в дверь, а в само сердце пещеры.

Факел у входа дрогнул. Тени поползли вверх, как в испуге.

Дверь распахнулась.
В помещение влетел юноша — осунувшийся, бледный, словно его вытащили из ледяной воды.

Он согнулся пополам, хватая ртом воздух, как выброшенная рыба.
Первый вдох. Второй.
И только тогда стало видно: он дрожит.

— Адомар? — хрипло произнёс Доррик. — Что случилось?

Юноша поднял голову.
Глаза — полные паники. Лицо — пепельное. Он обвёл взглядом старейшин, будто не узнавал их. Или будто искал кого-то, кто скажет, что всё это — сон.

— В лесу… — прошептал он. — Там…

Голос сорвался.

— Говори! — Крагир шагнул к нему, но тот отшатнулся, словно ударили.

Глава III. Край

«Она мне сказала, что всё это сон.
Что я могу остаться. Что мне больше не будет больно.
И я поверил.
Господи… я же всё видел. Но теперь не знаю — что из этого было я.»
— Из уст безумного. Бумага обуглена.

Адомар не просто испугался. Он был... загипнотизирован.

Девчонка, о которой шепталась вся деревня, давно поселилась в его мыслях. Он убеждал себя, что наблюдает за ней ради всеобщей безопасности — по долгу. Что следит из осторожности. Но внутри всё было иначе. Его тянуло к ней — как зверя к мясу.

Он подолгу стоял в тени, прятался за кустами, смотрел сквозь щели в заборе, из-за сараев. Она пугала его — до ломоты в челюсти, до онемевших пальцев. Но тянула — как лёд, под которым пульсует огонь.

В ней было что-то чужое. Холодное. Красивое так, что не хотелось смотреть — но невозможно было отвести глаз.

Сегодня он увидел её на рассвете — между дождём и туманом. Она вышла из дома, как тень, как ветер. Шла легко, будто ноги не касались земли. Ни следа, ни звука.

Когда она обернулась — он вздрогнул. Её глаза были спокойны. Глубокие, как стоячая вода.
В них не было страха. Ни жизни. Ни гнева.
Только бездонная тишина.

Он должен был убежать. Но пошёл за ней.

Сначала — медленно. Потом ближе. Через мох, колючки, заросли. Сердце билось в ушах, глухо, как кузнечный молот. Но он не останавливался.

Она шла по старой тропе — к востоку, туда, где заканчивался мир. Где начиналась Бездна.

Она остановилась на краю. Ветер хлестал её волосы, а она стояла — неподвижно, будто сама была частью скалы.

Перед ней — провал. Не просто пропасть, а живое ничто. Чёрное марево, от взгляда на которое дрожала душа.
Говорили, звери бросались туда без звука. Люди — сходили с ума.
А она — стояла.

Оттуда приходили монстры.

Адомар никогда их не видел. Только слышал — всегда шёпотом, всегда одинаковыми словами: ужасные. Голодные. Безликие.

Аннета.

Имя, которое он шептал сам себе по ночам.

Она не боялась. Стояла так, будто Тьма — её дом. Словно она выросла там, внизу, в этом мраке.

Он вздрогнул.

На секунду — ему показалось, что не он следит за ней. А кто-то — следит за ним. Через неё. Сквозь неё.

Он смотрел — не веря. Неужели всё, что о ней говорили, — правда?

Это был первый раз, когда он дошёл за ней до конца. Раньше она исчезала раньше, чем он успевал понять, куда шла. Тогда он возвращался к своим делам — к рыбе, к крючкам, к тишине.

Но сегодня — он дошёл.
И теперь ему было по-настоящему страшно.

Он хотел уйти. Хотел забыть. Но не мог. Эта ведьма, эта эшетра, этот ледяной мираж — держала его.
И стояла на краю.
И колдовала.

И тогда — она заговорила.

Слова были без интонации. Ни просьбы, ни мольбы. Только звук.

Мир застыл. Воздух задрожал. Земля хрустнула.
Казалось, не она говорит, а нечто — через неё.
И Бездна… слушает.

И она ответила.

Глубина шевельнулась. Из черноты потянулось нечто: корень, щупальце, мысль. Как голод с запахом. Как рука, вытянутая из тьмы.

Холод пронзил его до костей. Он не помнил, как начал бежать. Только сучья, хлещущие по лицу. Только дыхание, рвущееся наружу. Только сердце, стучащее в ушах, как набат.

Он бежал от неё. От края. От Тьмы, которая смотрела в него.

***

Он влетел в пещеру, согнувшись пополам. Лицо — белее соли. Руки дрожали.

... — Я… я видел её, — выдавил Адомар. — Девчонку Ракиты. Она стояла у края и… говорила. В пустоту. В Бездну.
И потом — что-то там шевельнулось. Тьма… будто ответила. Потянулась к ней.

Он вскинул глаза. Взгляд метался по лицам.

Старейшины молчали. Только потрескивал факел у стены.

— Ну вот, — хрипло произнёс Бремир. — Дождались.

— У нас только один вопрос, — спокойно сказал Крагир, опираясь на стол. — Что ты, мальчик, делал у края?
Ясно же сказано: молодым туда нельзя.

— Я… решил проследить за ней… — промямлил он. — Раньше она всегда исчезала, а сегодня…

— Значит, дошёл, — кивнул Бремир. — Что ж. Лучше увидеть один раз, чем сто раз слушать.

— И теперь что? — спросил Ваким тихо. — Она — часть деревни. Но если то, что он говорит, правда…
Мы не можем больше делать вид, что ничего не происходит.

— Я не забуду, как Ракита привёл её, — заговорил Ардрик. — Завёрнутая в плащ, молчаливая.
Все надеялись: вырастет, станет своей.
Но потом… кошки. Скот. Всё по кругу. Только теперь — это спираль. Глубже. Хуже.

— Я не прошу крови, — сказала Грета. Её голос был тише, чем обычно. — Я просто больше не хочу жить в ожидании беды.
Всё плохое — рядом с ней.
Если она не причина — она маяк.
А если Тьма действительно откликнулась… она уже не ребёнок. Она — знак.

— Мы не судим страхом, — пророкотал Крагир. — Мы судим по последствиям.
И я скажу прямо: пока она здесь — мы в опасности.
Не потому, что она злая.
А потому, что в ней — трещина.
А в трещину всегда кто-то лезет.

— Вы предлагаете изгнание? — спросил Доррик, осторожно.

— Да, — сказал Бремир. — Мы не знаем, кто она. Не знаем, что с ней.
Но у нас есть выбор: ждать, пока погибнут люди — или защитить деревню.
Пусть уходит. Сейчас. Пока не поздно.

— Убивать её никто не будет, — сказал Доррик.
Его голос отозвался в стенах, как удар камня. — Маоцу не дикари.
Но и смотреть в сторону — больше нельзя.

Он поднялся. Медленно.
Словно с его тяжестью вставала сама деревня.

— Мы решим. Здесь и сейчас.

Где-то вдалеке закричала ворона.

В помещения ворвалась старуха, ее глаза по-прежнему были слепы.

Глава IV. Когда они пришли

«Самое страшное — это не огонь.
Самое страшное — это глаза,
которые смотрят, как ты горишь…
и считают, что так правильно.»
— Из «Дневников сожжённой деревни», лист обуглен

Накануне. Поздний вечер. Маоцу.

— Видели Адомара? Говорят, он из пещеры вышел как мертвец.

— Он был на совете, — шепчет один у костра. — Говорит, старейшины решили: просто изгнать. Пусть уходит — и всё.

— И всё?! — вскидывается женщина у реки. — А если она вернётся?

— Или приведёт что-то с собой? — вторит рыбак. — Думаете, такие просто уходят?
Нет. Таких прогоняют так, чтобы дорогу назад забыли.

— Она говорила с Бездной, — тянет кто-то из темноты. — Не молилась. Не просила.
Шептала.
И Бездна… слушала. А еще говорят местная провидица ее в своем видении видела…

— А да… Видение жуткое, ты сам слышал?

— Адомар слышал. Своими ушами.
Ты думаешь, он врёт? Смотри на него — будто изнутри выжженный.

— Раньше у нас коровы телились весной. — произнесла задумчиво — Сейчас — дохнут.
— А пшеница? Гниёт на корню.
— У меня ребёнок заикаться начал — после того, как она улыбнулась ему на тропе.

— Всё пошло наперекосяк с тех пор, как она подросла.
И теперь — просто «пусть уходит»?

Смешно.

— Она не из нас. У неё ни родни, ни прошлого. Как будто из Разлома выползла.

— А если она не уйдёт?

— Старейшины слабеют.
— А мы ещё хотим жить.

Пауза.
Тихая. Глухая. Как затянутая петля.

— Мы не будем ждать, пока беда придёт к нам.
Мы придём первыми.

В старые времена ведьму не сжигали без суда. Без знака. Без заклятья на плече. Но кто теперь помнит заклятья? Кто умеет читать? Осталось одно правило: «Если боишься — действуй».

— Сегодня. До рассвета. Пока спит.

***

Ночь. Дом Ракиты.

К вечеру у дома Аннеты собралась толпа — плотная, гудящая, разогретая пересудами, пульсирующая злобой, страхом и предвкушением. Она шевелилась, как единый организм: кто-то кричал, кто-то молчал, кто-то просто сжимал в пальцах камень или вилы.

В этой толпе не было случайных. Все знали, зачем пришли.

Словно искра в сухой траве, рассказ мальца разнёсся по деревне и вспыхнул. Он сказал, что видел её у обрыва, играющей с тенями. Всё. Этого оказалось достаточно.

Слова распухли, как труп на солнце. Менялись. Росли.
Говорили, ведьма шепчет тьме. Что её голос — не её. Что она кормит Бездну. Что её глаза уже не человеческие. Что она проклята. Что она — из Бездны.
Что она — не девочка, а маска.

А главное — говорили хором.

Сначала — шёпотом.
Потом — громче.
Потом — с яростью.
С верой.

Вилы. Палки. Факелы.
Но страшнее всех были те, кто пришёл с пустыми руками.
С лицами, как у каменных статуй.
Без гнева. Без страха.
В их взгляде уже было решение.

— Она ведьма, — сказал кто-то.
— Давно надо было, — пробурчал другой. — Старейшины тянут.
— Старейшины боятся.
— А мы бояться не будем.

Внутри

Аннета проснулась — от ужаса.

Потолок трещал. Воздух гудел в ушах, будто сама смерть дышала рядом. Горло горело. В лёгких — раскалённый камень. Дым резал глаза. Запах — палёный хлеб, сгоревшие травы, дерево. Дом горит.

Кашель сотрясал тело. Сердце колотилось в горле. Наощупь — пол. Сумка. Та самая, что собрал отец.
Тогда он смеялся. Теперь его нет.
И всё стало по-настоящему чёрным.

Рядом — гладкий чёрный камень с фиолетовым отливом. Она схватила его и швырнула в сумку.
Огонь лизал стены. Стонал потолок.

Окно. Нужно к окну.

Но она замерла.

Стилет. В комнате отца. Чернёная рукоять. Не просто оружие. Память. Корень.

— Только быстро, — прошептала она.

Коридор был как печь. Стены пылали. Пол обжигал ступни.

И тогда — накатила память.

Он дал ей этот клинок. Маленькой. Хрупкой.

— Это не слабость. Это — маска.
Пусть думают, что ты безоружна. Тем больнее будет, когда поймут правду.

Потом были тренировки.
Жестокие.
Отец не жалел.

— Упала — вставай.
Падай — но не ломайся.
Песок в глаза? Кричи. Укуси.
Забудь про подвиги. Хочешь жить — выживай.

Воспоминание отрезал треск. Потолок заваливался. Время ушло.

Она шагнула в пламя, прикрыв лицо отцовской рубашкой. Направилась в комнату, где окно выходило на тыльную сторону. Там, где не стояли с виллами.

Краткий вдох. Рывок. Пламя лизнуло лицо, она вздрогнула — но прошла. И замерла.

Снаружи, в отблеске огня, сидел мальчишка. Грыз яблоко.
Рядом кто-то смеялся, кто-то переговаривался.
Глаза горели.
Они смотрели, как горит дом.

И улыбались.

Что-то внутри неё хрустнуло.
Ярость. Отчаяние. Предательство.
Она думала — просто выгонят.
Как же она ошибалась.

Аннета бросилась вглубь дома. Она не видела, как по коже тянулась чёрная дымка, отталкивая жар.
Магия. Её магия.

В кухне рвануло. Банка лопнула, посыпались искры.

Ставни заклинило.
Она ударила плечом.
Раз. Два.

Треск. Слёзы. Крик. Мир качнулся.

Крыша пала.

И что-то внутри сорвалось.

Холод. Вспышка. Рывок.
Магия.

Стекло разлетелось — будто лёд.
Она вылетела в проём.
Одна нога — прошла. Вторая — застряла.
Вспышка боли. Стекло вошло в бедро.
Кровь. Вдох.
Двигаться.

Жить.

Она рухнула в траву.

Мир плавал. Звёзды — сквозь воду. Пульс — в ушах.
Перевязала ногу — накидкой отца. Встала.
Повернулась.

Это уже не был дом.
Это был костёр. Ад. Праздник палачей.

Крыша осела, как мёртвая птица. Пламя плясало.
Из двора донеслись голоса:

Глава V. Тайны Булдурского леса

«Пути теперь — как мосты из пепла.
Станешь — и он ведёт.
Куда — уже не ты решаешь.»
Из сборника “Пыль на картах

”

Холод подкрадывался под одежду. Лес дышал — тяжело, как зверь.

Аннета шла медленно. Не потому что берегла силы — их почти не осталось. Просто некуда было торопиться.

Нога почти зажила. Как всегда — слишком быстро. Дар сработал сам: не спрашивая, не предлагая. Просто был. Просто делал.
Осталась лишь тупая, тянущая боль — не ранка, а знак. Напоминание, что тело ещё с ней. Что она всё ещё здесь.

Иногда этого хватало, чтобы продолжать. Иногда — наоборот.

С каждым разом боль проходила быстрее. А страх — оставался.
Не перед болью. Перед тем, что происходило внутри. Медленно. Без возврата.

***

Камень скользнул под ногой. Она едва удержалась, потом села прямо на землю, прислонилась к стволу. Глаза закрыты. Дыхание ровное, почти чужое.

Сидела молча. Просто слушала, как внутри всё стихает.

Когда небо открылось — солнца не было. Только свет стал другим.
Она поднялась.
И пошла дальше.
Точно так же, как шла до этого.

***

Ложбина между кустами — узкая, чуть влажная. Она легла туда, как в нору, завернулась в отцовскую рубашку. Ткань пахла пылью и старыми руками.

Засыпала, считая удары сердца. Сбилась на седьмом.

Спала мало. Как всегда. Не больше трёх часов. На рассвете что-то подтолкнуло — не звук, не движение, а внутренний щелчок. Глаза щипало от недосыпа. Руки затекли. Нога снова ныла.

Она встала. Не разминаясь. Не осматриваясь. Просто пошла.

***

Утро было похоже на вечер, а вечер — на утро.
Цвета стерлись. Всё стало одного оттенка. Серого.

Прошла мимо ручья. Вода мутная, но холодная. Зачерпнула в ладони, умылась. Пальцы дрожали. Губы потрескались — сухие, как потрескавшаяся земля.

На другом берегу что-то хрустнуло в кустах. Она замерла. Не оборачиваясь.
Ничего не вышло. Но больше не задерживалась.

***
Костёр потрескивал неровно. Дым не поднимался вверх, а стелился, будто устал.

Аннета сидела, поджав ноги, закутавшись в рубашку. В глазах не было страха, только усталость и тишина.

Сумка лежала рядом. Она долго смотрела на неё, не шевелясь. Потом, как будто не решившись — или наоборот, наконец решившись — медленно расстегнула пряжку и достала письмо.

Сложенное вчетверо, с замятой печатью. Бумага потемнела по краям, пахла землёй и пылью. Её руки знали его на ощупь. Она не читала его с той самой ночи.

Но помнила каждое слово.

Она развернула письмо.

“Дорогая Аннета.
Если ты держишь это письмо, значит, случилось худшее. Меня больше нет. А ты теперь изгнанница.”

Её губы дрогнули, но не произнесли ни звука.

“Не унывай, моя маленькая Анне.
Я знал, что этот день может наступить. Догадывался, видел, как сгущаются тени за твоей спиной, как злоба копится в глазах тех, кто никогда не примет тебя.
Я пытался защитить тебя, как мог, но даже моя защита не вечна.
И всё же, знаешь... Я рад. Рад, что у них не хватило смелости сжечь тебя на костре.”

Её пальцы сжали край бумаги. Но она продолжила читать.

“На карте, что ты держишь в руках, отмечен твой путь.
Долгий, трудный, но он приведёт тебя туда, где ты сможешь найти прибежище.
Остров Эпахо.
Там живёт женщина. Её зовут Эсма. Она моя старая знакомая, и, если кто-то в этом мире и способен помочь тебе — так это она.”

Аннета закрыла глаза. Образ Эсмы — расплывчатый, чужой — всё ещё был только словом.

“Иди к ней.
Не останавливайся, не сомневайся.
Ты сильнее, чем они думают.
И, где бы я ни был сейчас, я всё ещё с тобой.
Твой названый отец…”

Пламя слегка тронуло край письма. Она убрала его обратно в сумку.

Сидела молча. Долго. Без мыслей.

Потом прошептала:

— Я иду.

И больше ничего не сказала.

***

Тело медленно сдавалось. Не резко, не страшно — как дом, который давно не чинили.
Каждый шаг отзывался в пояснице. Плечи тянуло вниз. Ремень сумки врезался в ключицу.

Сон приходил под утро.

Иногда снился дом. Но не целиком — только запах угля. Иногда — лица из толпы. Горящие. Смеющиеся. После таких снов просыпалась с криком — даже если не издавала ни звука.
Она ложилась там, где могла спрятаться: между корней, за поваленными бревнами, среди кустов. Засыпала, прислушиваясь, и просыпалась от самой себя.
Как будто тело не хотело спать дольше. Как будто знало — нельзя.

Иногда попадались следы. Лосиные.
А может — нет.
Она старалась не думать.

Один раз — на краю дороги — дерево было располосовано когтями.
Пять борозд. Свежих. Глубоких.

Она обошла это место стороной.
Не ускорилась. Просто пошла тише.

***

Сумерки приходили быстро.
Будто кто-то щёлкал пальцами.

С каждым вечером темнело раньше. Глубже. Тише.
Шаги становились неуверенными. Приходилось идти почти наощупь.

Она начинала бояться не того, что скрыто во мраке.
А того, что оставалось с ней — внутри.
Пропасти. Без цели, без света, без имени.
Кроме одного. Её собственного.

На четвёртый день, ближе к полудню, потянуло сыростью.
Она замедлилась ещё больше.
Не хотелось споткнуться. Здесь никто не подаст руки.

Когда дорога сделала плавный изгиб, в теле что-то сжалось.
Ощущение, тонкое, как звон в ушах: что-то не так.

Шаг замедлился сам по себе.
Она подняла голову — и застыла.

Из леса, чуть поодаль, вышло существо.

Большое. Мягкое.

Двигалось плавно. И — бесшумно.

Кискард.

Она узнала его сразу. В одной из отцовских книг был рисунок — схематичный, без деталей, но запоминающийся. Там описывались редкие существа: шептуны, канны, кискарды. У последнего — нет глаз, но есть слух. Движется бесшумно, нападает не всегда.
Отец говорил: если увидишь — не шуми и не смотри долго. Просто обойди.