Песок тьмы.

Глава 1.

Жара. Невыносимая, всепоглощающая, словно раскалённая печь, распахнувшая свои чугунные дверцы прямо над головой. Солнце, безжалостный белый, диск висит в белёсом, выжженном небе, будто пригвождённое туда навеки. Его лучи не просто греют, они режут, пронзают кожу, оставляя невидимые ожоги.

Песок. Он везде. Обжигает ладони, вгрызается в голые стопы, просачивается сквозь малейшие щели. Я чувствую его на зубах, в волосах, под веками. Каждый шаг как ходьба по раскалённым углям. Мои ноги давно потеряли чувствительность; кожа на ступнях потрескалась, покрылась кровавыми мозолями, но я всё иду. Или бреду. Или ползу. Уже не разобрать.

Сколько дней? Три? Пять? Семь? Время растворилось в этом бесконечном море барханов. Они сменяют друг друга, одинаковые, безликие, словно насмешка над моим отчаянием. Иногда мне кажется, что я хожу по кругу, что этот пейзаж лишь иллюзия, созданная, чтобы свести меня с ума.

Ветер. Он приходит неожиданно, резкий, порывистый, как удар кнута. Песок взлетает в воздух, превращается в колючее покрывало, которое накрывает меня с головой. Песчинки бьют по лицу, впиваются в сухие, потрескавшиеся губы, царапают глаза.

Мой левый глаз почти не видит он заплыл от ударов, полученных ещё там, в том проклятом месте. Веко тяжёлое, словно налито свинцом, а под ним тупая, пульсирующая боль, которая не прекращается ни на миг. Когда я пытаюсь приоткрыть его, мир расплывается в мутной пелене, и я снова опускаю ресницы, оставляя лишь щёлочку для правого глаза, единственного свидетеля этого бесконечного кошмара.

Облизываю губы бесполезно. Во рту ни капли влаги. Язык прилипает к нёбу, каждое движение вызывает мучительный спазм. Вода… Та жалкая капля, которую мне сунул втихомолку один из его изуверов, давно кончилась. Наверное, в нём всё‑таки осталось что‑то человеческое или это была лишь мимолетная слабость? Теперь это не имеет значения.

Рваная ткань, которая когда‑то была платьем, наряд, предназначенный для развлечения этого изувера, теперь превратилась в грязные лохмотья. Они не греют, не защищают, лишь напоминают о том, кем я была и кем стала. Сквозь прорехи видна кожа не просто обожжённая солнцем, но испещрённая следами пыток.

На запястьях глубокие рубцы от верёвок. Они врезались в плоть так сильно, что даже сейчас, спустя дни пути, края ран воспалены, кровоточат при каждом движении. Кожа вокруг них потемнела, покрылась коркой засохшей крови, но под ней пульсирующая боль, напоминающая о каждом рывке, каждом отчаянном усилии вырваться.

А спина… О спине лучше не думать. Но она кричит. Каждая неровность песка, каждый порыв ветра, как новое прикосновение хлыста. Раны, оставленные им, не успели затянуться: кожа рассечена в нескольких местах, края рваные, воспалённые. Где‑то кровь уже запеклась, где‑то сочится, оставляя на лохмотьях бурые пятна. Эти раны не просто следы боли. Это карта моего унижения, мой личный ад, высеченный на теле.

Но хуже всего шрамы. Старые. Они покрывают тело, как жуткие письмена, рассказывающие историю, которую никто не захочет услышать. Некоторые бледные, едва заметные, другие багровые, ещё не до конца зажившие.

Их оставил он.

Этот мясник не любил пачкать руки, для грязной работы у него были прихвостни. Но иногда ему хотелось «поучаствовать лично». Тогда он брал нож острый, холодный, блестящий в свете ламп. И резал. Медленно. Методично. Следил, как кожа расходится под лезвием, как выступает кровь, как я сжимаюсь от боли.

Он думает, что я мертва. Думает, что выкинул в пески полутруп. Думает, что пески сделают своё дело, высосут мою жизнь окончательно.

Меня выкинули в эту пустыню, словно сломанную куклу. Использовали, наигрались и выбросили. Как мусор. Как вещь, потерявшую ценность.

Барханы вокруг меня, словно молчаливые свидетели моего конца. Они не жалеют, не сочувствуют. Они просто есть. Как вечность, как неизбежность.

Я падаю.

Песок обжигает грудь. Я не могу встать. Тело словно окаменело, каждая мышца кричит от изнеможения. Лежу, распластанная, прижатая к раскалённой земле, а вокруг только бесконечный песок и безжалостное солнце.

Скоро наступит ночь. Тогда из своих укрытий выползут ночные жители скорпионы, гадюки, пауки. Они придут за мной. Или я сама пойду к ним в эту чёрную, безмолвную пустоту, где нет боли, нет страха, нет его.

В голове снова и снова звучат его слова врезаются в сознание, как ржавый нож, проворачиваются, оставляют рваные раны:

— Ты либо моя, либо сдохнешь как собака.

Губы сами растягиваются в усмешке, горькой, бессильной. В горле ком из пыли, пота и отчаяния.

— Ну и чёрт с тобой, — шепчу едва слышно, голос словно шелест сухих листьев, рассыпающихся в прах. — Лучше сдохну, чем снова попаду в твои руки.

Глаза закрываются. Ветер шепчет что‑то на забытом языке, то ли молитву, то ли проклятие. Песок медленно накрывает меня, словно саван: забирается в складки одежды, царапает кожу, набивается в волосы. Холод пробирается под рёбра, но я почти не чувствую его, тело давно превратилось в комок изломанной плоти, где каждая мышца кричит от усталости.

Приподнимаю голову. Солнце прячется за барханом, будто стыдится смотреть на то, что здесь происходит. Через пару часов тьма накроет пустыню, и холод станет ножом, режущим до костей.

Мне повезло я пережила предыдущие ночи. Тогда, едва передвигая ноги, я ползала по песку, отыскивая каменные валуны, а между ними, степные кустарники. Они горели быстро, как спички, но давали хоть какое‑то тепло, спасали от медленной смерти. Помню, как дрожали пальцы, пытаясь высечь искру, как слёзы замерзали на щеках, а дыхание вырывалось облачками пара.