Пионерское лето Серёги Рябинкина

Сбеги от вампиров, если сможешь… /пролог/

Я бежал со скоростью света. Но слова «не разбирая дороги» пришлось откинуть как самые опасные сейчас. Мне пришлось напряженно шарить внимательным взглядом по тропке, серой петлей разворачивающейся передо мной и двумя бандитами, сбежавшими из местной колонии на прошлой неделе. Впрочем, за что их заперли подальше от честного советского общества, в сводке не упоминалось. Может быть, так… мелкие проступки перед советскими законами? Хотелось бы верить. Но на самом деле сейчас меня это не тревожило.

И даже не царапал непростой вопрос, как я, лучший бригадир кораблестроительного завода, комсомолец, Серёга Рябинкин оказался с этими темными личностями на одной стороне?

Всё очень просто, они были людьми, пусть оступившимися, пусть опасными, но своими. А по другую сторону были они. Нет. Не так! ОНИ. Вампиры.

Из-за этого слова, огненными буквами выскочившего в сознании, в глазах у меня потемнело.

Плохо!

От моей зоркости сейчас зависела моя жизнь. Стоит упасть и всё… конец мне, вожатому пятого отряда из славного пионерского лагеря «Сосновый бор».

Я пробубнил едва слышно: «Группа крови на рукаве, твой порядковый номер на рукаве, пожелай мне удачи в бою…» Песни Цоя меня всегда поддерживали и утешали.

В глазах прояснилось.

Отлично. Еще побегаю!

Бледная огромная луна светила сотней софитов. Не только каждую ямку и куст высвечивала, но и все черные сосновые иглы на тропинке, вившейся между серебристыми стволами сосен, были видны. Справа со мной поравнялся тощий низкорослый заключённый, звёздчатый шрам на узком лице, черные провалы глаз, тяжелое дыхание со свистом выходило сквозь его стиснутые зубы.

Хорошо, тропка была широкая, а ямы и кусты удавалось перепрыгивать.

Слева нас догнал зэк повыше и покрепче, но с темной повязкой на глазу. А-ля Кутузов или адмирал Нельсон? Разберемся, если выживем. Всё дело было в этом коротком безнадёжном «если».

А за спиной шелестело зловеще: «Постой, Серый. Остановись. Ну, ты чего всполошился-то? Мы ж только поговорить… Не хочешь с нами! И не нужно... Стой! Не пори горячку, Серый!» От этого шелеста-шепота мурашки продрали когтями мою взмокшую спину! Сыпанули в ноги. Но мне некогда было подсчитывать части тела, захваченного жгучими мурашками, потому что щуплый мужичонка справа упал.

Чёрт! Чёрт! Чёрт!

Я не мог поступить по-другому, советское воспитание, поганая совесть: сам погибай – своих выручай.

Протянул ему руку и выволок на тропку, но шорох шагов за спиной стал гораздо ближе. Если я погибну из-за помощи этому зэку, то виноваты будут строгие родители и колючая проволока совести. Черти б их всех взяли!

Тут меня отвлекла мысль, что вампиры играют с нами, как кошка с уже пойманными мышами, но в этот миг высокие серебряные сосны с черными кудрявыми кронами расступились, и перед нами заблистала река. Рукав Волги под высоким берегом-обрывом.

Я шагнул вниз, не задумываясь. Знал, что у берега чистая вода, и глубина хорошая. Но всё-таки ударился о прохладную, сверкнувшую серебром воду, задохнулся, тут же вынырнул. Справа шлепнулся тощий, слева – одноглазый. Вампиры притормозили на высоком берегу. На их хищных мордах появилось озадаченное выражение непонимания, обиды даже. Я слышал, что они не любят текущую воду. И сейчас молился, чтобы это оказалось правдой.

Да. Молился.

Каким-то неизвестным мне, атеисту, богам. И пусть в меня бросит камень тот, кто никогда не видел мертвых глаз и оскаленных вампирских клыков, с капающей с них слюной.

– Серёга! Выплыви на бережок! – хрипловатым шепотом попросил Женька.

Женька Петров. Мой одноклассник. Приятель из моего детства. Пацан из моего двора. Почти брат! А теперь вампир.

Что же это?! А?! Что?!

Почему сейчас между нами вознеслась стена, повыше легендарной Китайской?

– Не вздумай, – прошептал барахтающийся рядом одноглазый зэк, – переждем, выберемся.

– Терпи, пацан, нельзя нам сейчас на берег, – истово кивнул второй щуплый мужичонка, старательно-неумело крестивший запавшую грудь.

– Рябинкин, – хрусталем прозвенел голос Лизы, – чего ты боишься, дурашка? Вылезай. Вода холодная! Простуду подхватишь, – колокольчиком звенела девушка.

Ещё недавно моя.

Я смотрел на её золотистые локоны, на узкие нездешние глаза, марсианские какие-то, как я сразу подумал, впервые увидев её, тогда еще живую Лизу Иванову. Но сейчас она была мертва. Уже несколько дней, и из-под верхней пухлой губы вылезали узкие клыки, острые-преострые. Лиза стала вампиром и перестала быть моей девушкой. Странно, но хищники отличались некоторой наивностью, они будто забыли, что мы, люди, всё видим и всё понимаем.

– Ну, всё! Рябинкин, поплавал и будя! Вылазь, тебе говорю! Неча тута фронду заморскую разводить, – прямолинейно и по-свойски выпалил Иван Сергеевич Пташко, капитан лайнера, ходившего вокруг света, ветеран труда, старейший коммунист нашего завода.

Стратилат, старшой, вампирской ячейки лагеря.

С него-то, точнее сказать с его приезда на первый костер в «Сосновом бору» и началась эта кровавая история.

ГЛАВА 1 Запишись в вожатые, Рябинкин

– Здорово, Рябинкин, я чего тебя вызвал-то, – Женька, освобожденный комсорг кораблестроительного завода, протянул тощему светловолосому парнишке ладонь-лопату, – «Буревестник», лагерь пионерский, подлатали, подкрасили и на наш баланс повесили. На берегу Волги построен, красота дивная. Теплоходик «Искру» туда направим, экскурсии будут, поездки всякие с ребятишками. Название другое вписали «Сосновый бор», типа сосны кругом, воздух, значится, лечебный. Неладно там было, всякое поговаривали. Теперь иначе дело пойдёт. Без суеверий бабкиных!

Женька выжидательно посмотрел в лицо лучшего бригадира кораблестроительного завода, Серёги Рябинкина, будто проверяя, слышал тот про суеверия или нет.

– И? – только уточнил немногословный Рябинкин.

– Тебя в вожатые запишем, – обрадовался Женька, его большие, широко поставленные глаза просияли ясной синевой, неба после грибного дождичка с душевной радугой.

«Того дождичка, что идет по четвергам», – почему-то подумал Серёга.

– У меня сессия летняя, – покачал он головой, – на инженера первый год учусь. Никак мне с ребятишками возиться, зубрить надо.

– И будешь под сосной в тихий час учить, – еще радостнее улыбнулся Женька.

– Вот сам и поезжай, – по-прежнему без энтузиазма ответил Рябинкин.

– Я старшим пионервожатым буду. А ты так, Серый, подумай, а я к тебе зайду как-нибудь, ты и решишь уже обстоятельно, не на бегу, аргументы обдумаешь опять же, – миролюбиво проговорил Женька, – квартиру-то в новой высотке получил?

– В девятиэтажке, комнату в коммуналке, – вздохнул Рябинкин.

– Вот и посидим полчасика, новоселье же, – пожал ему руку Женька.

Рябинкин выдохнул, выскакивая из кабинета Петрова, надеясь, что одноклассник забудет про него, про новоселье, по простоте своей не представляя, какую масштабную диверсию уже задумал Женька Петров.

Диверсию, она же шла как основной аргумент и тяжелая артиллерия, звали Лиза Иванова. Красивая блондинка в кружевной блузке и индийском джинсовом сарафанчике чуть выше колена, девчонка казалась Аэлитой, спустившейся однажды с Марса в советский город-миллионник, да так и застрявшая там на филологическом факультете местного универа. Нездешности её миловидному розовому личику добавляли узкие марсианские глаза ярко-зеленого цвета, а локоны, напоминающие золотистые волны причесок легенд среди актрис-звезд Любови Орловой и Мерлин Монро, создавали воздушный космический образ. Хорош был и небольшой носик Лизы, слегка вздернутый, как у парижанки, французский язык девушки тоже был очень неплох. А марсианского комсомолка и спортсменка Иванова не знала, ведь и Аэлиту, и прочих марсиан придумал один замечательный советский писатель. И вопрос, есть ли жизнь на Марсе, никого больше в восемьдесят третьем году не занимал.

– Хороший парень-то, Серый, трудяга, из семьи рабочей, но не всегда сознательность проявляет, – рассказывал Женька Лизе по дороге в новый микрорайон, – думаю, уговорим, надежные вожатые-парни нам очень нужны.

Девушка слушала, кивала и улыбалась нездешней космической улыбкой.

Казалось, ей на её личном Марсе или в её собственном Париже, что одно и то же в общем для советского человека, дела не было до вожатых, пионеров и нужд лагеря «Сосновый бор». Просто она слушала Женьку из вежливости и кивала, представляя Эйфелеву башню или оранжевый рассвет на Марсе или где-нибудь еще на Альфе Центавра, а не в советском городском микрорайоне, куда они прикатили солнечным субботним утром на автобусе и где теперь Женька расспрашивал симпатичных бабулек с дежурными авоськами, куда повернуть, чтобы выйти к корпусу «Ц».

– А вы аккурат туда ступайте, – бабулька в красном платочке тыкала пальцем в сторону тонкой рябинки, – завернете за угол-то, и будет вам «Ц» энто самое.

Высотка, и правда, оказалась рядом.

Лифт в девятиэтажке работал бесшумно, на звонок открыла тощенькая семилетняя девчушка в белом сарафане красными горошками, крикнула в глубь квартиры:

– Сергей Иваныч, вас спрашивают, – и резво беззаботно ускакала прочь.

Лохматый заспанный Серёга в белой майке и растянутых спортивных штанах обрадовался Женьке:

– А, Жень, заходи, не забыл, значит, про новоселье!

– Чай ставь, варенье, гони, Серый, не один я, – коварно улыбнулся Женька, пропуская вперед тяжелую марсианскую артиллерию, Лизу.

Серёга приоткрыл рот, пригладил светлые лохмы, торопливо натянул вывернутую наизнанку клетчатую рубашку, сдернув её с вешалки в коридоре.

– Я это… вот тут… отдыхаю, – сразу стал он косноязычным и растерянным.

– Так мы пройдем, Серый? – Женька жизнерадостно наблюдал, как краснеет, бледнеет и теряет бдительность одноклассник, пропавший из-за чар полной диверсии, в лице обворожительной Аэлиты-Лизы или еще какой-нибудь невиданной неземной Софи Лорен, принявшей облик советской пионервожатой.

– А… ну, это… да, – просипел наконец совершенно потерявшийся Рябинкин, показывая гостям дорогу в свою комнату.

– Просторно-то как! И светло, – хвалил жилплощадь Женька. – На юг окна выходят, это же прекрасно! Ну, угостишь нас чаем хотя бы?

– Чайник, счас, поставлю, да, – в панике заметался по комнате Серёга, роняя из рук книги, тетради и чашки.

ГЛАВА 2 Тяжела ты, доля вожатого

Ленивыми белыми рыбами автобусы сползались на Комсомольскую площадь. Серёга тоже онемел, как те рыбы, увидев Лизу. Она надела строгую синюю юбочку до середины круглых коленей, белую блузку без затей, на шею повязала красный галстук, на воротничок прикрепила комсомольский значок. Образцовая девушка-вожатая. Но такая красивая, такая неземная, что язык присох к нёбу. И простое: «Привет», – пришлось выдавливать с трудом. Лиза в ответ кивнула и отвернулась к другой девушке, гладкой прической «паж», напоминавшей шекспировского лукавого мальчишку-пажа, а большими темными глазами – олененка Бемби. Девушка была очень красива, но внимание Серёги занимала только Лиза, от которой волнами растекался карамельно-мятный аромат. «Может быть…, а может и не быть…», – дразнил он Серёгу.

Вожатые собирали стайки ребятишек у дверец автобусов. Но, как тайфун, налетели тётки-воспитатели, металлическими голосами скомандовали общее построение. Закружили, завьюжили и ребят с девчонками, и парней с девушками, умело отделили от детей родителей, отодвинув в сторону вытирающих глаза платочками мам, огорченных пап, настороженных бабушек и дедушек.

Вожатые вмиг потеряли инициативу и подчинились этим демоническим тётушкам. А кто бы посмел не следовать приказам таких дамочек, будто только что прилетевших с Брокена?

С Серёгой поравнялся тонкий изящный парень, тоже в пионерском галстуке, в белой наглаженной рубашке, в синем пиджаке и в таких же брюках со стрелками, еще один вожатый. Чем-то он неуловимо напоминал Кузнечика из фильма «В бой идут одни старики». То ли интеллигентной ломкой бестелесностью, то ли удивительно красивым лицом.

– Александр Иванов, – протянул он узкую ладонь Серёге.

Однофамилец Лизы, значит.

– Серёга Рябинкин, – Серёга крепко сжал тонкие пальцы музыканта-Сашки.

Кузнечик и есть.

– Скрипка или флейта? – не сдержался Серёга.

– Гитара, – быстро взглянул на него Кузнечик.

А потом будто через силу вполголоса проговорил: «Средь оплывших свечей и вечерних молитв…», – и вопросительно глянул на Рябинкина.

Серёгу торкнуло, и он продолжил, потому что помнил песни любимого барда наизусть: «Средь военных трофеев и мирных костров…»

Взгляд Кузнечика на миг потеплел, он хорошо так, светло улыбнулся и кивнул Серёге. А потом предложил девушке, похожей на хитрого шекспировского пажа, сесть вместе с ними, потому что ведьмистые тётушки-воспитательницы приказали забираться в автобусы и мальчикам, и девочкам вместе. Видимо, это как-то укрепляло дисциплину и взаимопонимание.

И Лиза тоже пристроилась на переднее сиденье в их автобусе вместе с Настей, так звали девушку-пажа. Рябинкин видел пушистый завиток светлых волос и маленькое розовое ухо Лизы.

От накрывшего Серёгу счастья, ему казалось, что они едут не по пыльной асфальтовой дороге, а плывут на большой белой рыбе по облакам. Усмехнувшись своим странным мыслям, парень перехватил внимательный взгляд черноволосого и темноглазого мальчишки.

Рябинкина поразили взрослые глаза на детском еще округлом лице тринадцатилетнего пацана. Серёге стало неуютно, будто его опыта, человека, занявшего своё место на отцовском заводе, ведущего бригаду к победе в соцсоревновании, отслужившего в армии, наконец, было недостаточно, чтобы завоевать доверие вот такого настороженного мальчишки, битого жизнью и преданного собственными родителями. Серёга хребтом почувствовал, что мальчишка из тех, о ком говорят коротко-ёмко: «безотцовщина». Наверняка, отец ушел к помоложе, а замотанная мать не успевает додать сыну тепла.

Рядом с темноглазым мальчишкой сидел светловолосый с мутными пустыми глазами и жабьим лицом. Вероятно, адъютант. Или хуже того – подпевала.

Резко отвернувшись, темноглазый сказал что-то жабистому, и они захихикали не по-хорошему.

Но их неожиданно остановил, бросивший им что-то вполголоса Кузнечик. Пацаны замерли и уставились в окно. Надо будет спросить, чем их придавил Музыкант, на будущее пригодится.

Настя и Лиза запели песенку про картошку, большая часть ребят подпевали. Серёга не знал слов, слушал басок Кузнечика, изумлялся нежному девичьему голосу темноглазого пацана. Еще не сломался голос, стало быть.

Кузнечик запел про бесконечный поход, у которого есть начало, эту песню Серёга поддержал с воодушевлением, голос у него был небольшой, но душевный. Лиза даже обернулась, покивала удовлетворенно.

Сначала мелькнул край соснового изумительного бора. Сосны с розовой корой и синими шапками, подпирающими небо. Потом распахнулась Волга, отражающая яркое июльское небо. Казалось, нет неба и реки, а есть синяя бесконечность – начало их летнего похода.

И всё! Они внезапно приехали.

Лагерь прятался за редким занозистым забором: небольшие домики отрядов, два кирпичных двухэтажных здания со спальнями вожатых. Пустые постаменты по двум сторонам ворот с изображением восходящего или заходящего солнца из металлических прутьев, покрашенных синей мрачной краской. Никакого волшебства стихов, одна рабочая проза.

– Пятый отряд – Иванов и Рябинкин, – сообщил лучезарно улыбающийся Женька Петров, вмиг распределив остальные отряды.

Петров приехал на уазике с директором лагеря, очкастым дяденькой, похожим на безумного профессора из книжек Жюль Верна.

ГЛАВА 3 И встал трубач в дыму и пламени…

Сергею казалось, что Руслан рассказывал им свою историю. Делился наболевшим, сокровенным. Даже на цыпочки привстал от усилия мальчишка.

Кругом война, а этот маленький,

Над ним смеялись все врачи…

Искренне жаловался Руслан ребятам и взрослым.

Как хорошо, не надо кланяться!
Свистят все пули над тобой!

Радовался мальчишка неожиданной удаче храброго трубача, то ли соединяя образ героического парнишки с собой, то ли и чувствуя себя вот таким трубачом небольшого росточка, но небывалой отваги.

И встал трубач в дыму и пламени,
К губам трубу свою прижал!

Гордился маленьким трубачом Руслан.

Сергей другим взглядом видел теперь пацана: отвага, честь, подвиг – эти слова не были пустым звуком для мальчишки, показавшегося вожатому сначала не слишком правильным пионером. Руслан мог бы вести отряд в атаку с поднятым знаменем в руках, с блестящей трубой на перевязи.

Финал был прост и предсказуем, как любая человеческая жизнь…

В чужой степи, в траве некошеной
Остался маленький трубач! /авторы песни Сергей Крылов, Сергей Никитин/

Сергей видел, что и взрослые, и ребята прячут слезы от печали за безымянного героя. У него самого ком стоял в горле. И хоть мужчины не плачут, светлые слезы памяти о героях готовы были пролиться ему на щеки.

Сергей не заметил, как Кузнечик вступил, словно поддержка второго отряда, в песню, играл он виртуозно. И глухие рыдания гитары оплакивали маленького трубача со всеми вместе даже, когда песня была допета.

– Молодчага – парень! – первым опомнился Пташко. – Настоящий боец! Наш человек.

Эх, знать бы Сергею, что означают эти слова, он бы задумался, но пока слишком многое было скрыто от Рябинкина.

Пташко обнял Руслана, без стыда смахивая слезы. Все бросились к певцу, хлопали по плечам, тащили в свою сторону, но мальчишка сел рядом с капитаном. Пристроились к Пташко поближе и Настя с Лизой.

Серёга, строивший планы произвести на Лизу яркое впечатление хотя бы на костре, мог только любоваться со стороны, как его марсианка с восторгом смотрит на капитана Пташко и требует рассказать о его плаваньях по всему свету. К её словам присоеднился и Женька Петров.

И Пташко начал:

– Стоим мы как-то давно на рейде в Сингапуре. Вечереет. Небо вот такое же зелёное, как сейчас. Только созвездия незнакомые поднимаются. И звезды крупнющие, яркие, как виноградины. Почти вся команда на берег сошла. Остались совсем зеленые матросики, как тот трубач, безусые еще. И я в каюте сидел. Не хотелось мне почему-то бросать лайнер. Мне как раз новый только дали, «Максим Горький», красивый, большой, но ходкий, как хороший конь. И вдруг шум страшный. Прибегает вахтенный, орет что-то про самых настоящих чертей, свалившихся с неба. Я бегу на палубу, отчитывая парня на скаку, ну, нельзя вахту бросать в чужой стране. Мало ли что. А сам готовлюсь увидеть тех самых настоящих чертей. А они, черные, мохнатые, по палубе скачут, из камбуза корзину с бананами вытащили, шумят, грызутся, банановой кожурой в нас бросают. Обезьяны оказались, мелкие, но злобные, кока укусили, юнгу, матросиков всех перекусали. Потом я парням выговаривал, как можно советским морякам креститься и кресты из-за ворота вытаскивать, что за мракобесие – принять обезьян за всамделишных чертей, – под веселый хохот пионеров и вожатых закончил рассказ Пташко.

Небо стало из зеленого-яблочного синим-синим, чернильным. И звезды засияли ярче. Лицо Лизы зарозовело. Пташко что-то шептал девушке на ухо. Сергей хотел подбежать к ним, но его перехватил Кузнечик, сказал:

– Сеньоры задумали диверсию, я слышал случайно. Сегодня спим вполглаза, они собирались выйти за территорию лагеря.

– Рустик и Вадим? – безошибочно угадал хулиганистых сеньоров Рябинкин.

– Они, – вздохнул Кузнечик.

– И что? Нам их всю ночь что ли караулить, как Иванушка-дурачок поле охранял? Он хоть Конька-Горбунка поймал. А мы что? Комаров обкормим? – вздохнул Серёга, не спускавший глаз со смеющейся Лизы.

– Может, и не придется! – посмотрел на Лизу и Кузнечик. – Есть у меня одна задумка убойная.

«Может быть», – кольнуло Серёгу. Сегодня вечером он понял, что НЕ МОЖЕТ.