Письмо из прошлого

Глава 1. Пыльный подарок

Последняя свеча упрямо сопротивлялась, когда Катя пыталась ее зажечь. Плавившийся воск капал на пальцы, вызывая легкое жжение, но она почти не чувствовала боли. Все ее внимание было приковано к накрытому столу: белую скатерть украшали салатница с ее фирменным – Цезарем , два стейка средней прожарки под серебряными колпаками – теперь уже, наверное, холодные – и дорогое вино, которое Максим привез из прошлой командировки во Францию. «Для особого случая», – сказал он тогда. Десятилетие совместной жизни казалось достаточно особым случаем.

Она отступила на шаг, критически окидывая взглядом композицию. Слишком старательно? Слишком отчаянно? Нет, просто красиво. Как в их первую годовщину, когда они ужинали на полу новой, еще пахнущей краской квартиры, а вместо бокалов использовали стеклянные граненные стаканы, доставшиеся в наследство от бабушки. Катя улыбнулась призраку того воспоминания и посмотрела на часы. Десять вечера.

Он опаздывал. Конечно.

Глухой ритм дождя за окном был единственным звуком, нарушавшим тишину. Катя поймала себя на том, что прислушивается к скрипу лифта, к шагам в подъезде. Ничего. Только завывание ветра. Она поправила салфетку, потом вилку, потом снова салфетку. Ритуал бессмысленного упорядочивания мира, пока ее собственный мир медленно разваливался на части, как древняя керамика в кислой почве.

Еще год назад она бы звонила.

– Макс, ты где?

– Милый, все в порядке?

– Я начала волноваться.

Теперь ее телефон лежал на диване мертвым грузом. Она дала себе слово не звонить первой. Это была ее маленькая, никем не замеченная битва в большой, тихой войне.

В одиннадцать щелкнул замок. Катя не пошевелилась, продолжая смотреть на пламя свечи, в котором уже танцевали разочарование и гнев.

Максим вошел, согнувшись под тяжестью рюкзака за спиной и еще одной сумки через плечо. Он был в заляпанной глиной куртке, а его волосы слиплись от дождя. Он выглядел измотанным и счастливым. Таким она не видела его уже много месяцев.

– Кать, ты не поверишь! – выдохнул он, скидывая рюкзак с таким грохотом, что Катя вздрогнула. – У нас сегодня просто фантастический день. Наткнулись на периферию некрополя. Совершенно нетронутый участок.

– Ужин ждет, – сухо сказала она, указывая взглядом на стол.

Максим посмотрел на него, и его оживленное лицо на мгновение помрачнело.

– О, черт. Годовщина. Прости, я совсем забыл. Вылетело из головы.

Он потер переносицу, оставляя на коже грязное пятно.

– Я убежал на раскопки с самого утра, даже зайти никуда не успел.

Он подошел, чтобы поцеловать ее в щеку. От него пахло дождем, холодной землей и потом. Она инстинктивно отклонилась.

– Ничего, – сказала она. – Я привыкла.

Он либо не уловил яда в ее голосе, либо предпочел проигнорировать. Его взгляд снова загорелся.

– Но это не значит, что я забыл! У меня для тебя кое–что есть. Он потянулся к рюкзаку, с трудом расстегнул заевшую молнию и с торжествующим видом начал вынимать что–то, заботливо завернутое в несколько слоев пузырчатой пленки и газеты.

Катя почувствовала, как в груди затеплилась крошечная, глупая надежда. Может, он все же заказал тот браслет, на который она намекала? Или купил билеты в Италию, как она мечтала?

Он, кряхтя, размотал последний слой. И на белой скатерти, между стейком и салатом, появился его подарок.

Это была амфора. Небольшая, около тридцати сантиметров в высоту, с изящными ручками и тонким горлом. Глина была красно–коричневой, украшенной потускневшим черным орнаментом – какие–то завитки и стилизованные фигурки. Бесспорно, красивая. Бесспорно, древняя.

Катя смотрела на нее, не в силах оторвать глаз. В ушах стоял оглушительный гул.

– Это тебе, – с гордостью произнес Максим, вытирая руки о брюки. – Настоящая. V век до нашей эры. Нашли сегодня, я сразу подумал – это знак. Она пролежала в земле две с половиной тысячи лет. Долговечнее любых роз, правда же?

Он смотрел на нее, ожидая восторга, благодарности, разделения его профессорского триумфа.

Катя медленно подняла на него глаза. Глупая надежда в ее груди погасла, оставив после себя лишь ледяную пустоту. Она обвела взглядом стол – свечи, остывшую еду, дорогое вино – и снова уставилась на пыльный сосуд, этот символ его абсолютного, тотального непонимания.

Ее голос прозвучал тихо и хрипло, едва заглушая шум дождя за окном.

– Ты подарил мне прах?

Глава 2. Глиняное сердце

Тишина после ее вопроса повисла в воздухе густой и тягучей, как смола. Слово «прах» прозвучало приговором, отголоском в пустой гробнице их чувств.

– Прах? – Максим повторил с искренним, ошарашенным непониманием. Его брови поползли вверх. – Катя, это не прах! Это артефакт! Это… история, застывшая в глине! Взгляни на линию росписи, на форму! Это аттическая работа, я почти уверен!

Он тыкал пальцем в амфору, словно пытаясь проткнуть ею броню ее обиды. Катя смотрела на его грязный ноготь, на пыль, осыпавшуюся с сосуда на белоснежную скатерть, и чувствовала, как внутри у нее что–то сжимается в тугой, болезненный комок.

– Максим, сегодня наша годовщина. Десять лет. Я ждала тебя. Я готовила. Надевала это платье. – Голос ее дрогнул, но она взяла себя в руки. – Я хотела провести вечер с мужем. А не получать лекцию об аттической керамике.

– Но это же часть меня! – воскликнул он, разводя руками. – Я хотел поделиться с тобой самым важным, что у меня есть! Это уникальная находка! Ей две тысячи лет! Ты вообще понимаешь ее ценность?

– Ценность?

Слово вырвалось у нее с горькой, короткой усмешкой. И вдруг, его фраза, произнесенная с таким же пылом, отбросила ее на десять лет назад.

*****

Жара. Раскаленный воздух над раскопками дрожит маревом. Она, двадцатилетняя практикантка с залихватски заплетенными в косы волосами, зачарованно смотрит, как его уверенные пальцы кисточкой очищают от земли обычный, ничем не примечательный черепок.
– Смотри, Катя, – его голос молодой, полный огня, который сжигал ее дотла. – Видишь этот скол? Это не повреждение. Это – история. Его уронили. Возможно, ребенок. Возможно, во время спешки. Может, убегали от завоевателей. А эта полоска… видишь, как она вьется? Это почерк мастера. Его душа, застывшая в глине. Вот что мы ищем. Не вещи. Мы ищем людей.
Он поднял на нее глаза, и она утонула в этом взгляде, полном одержимости прошлым, которое тогда казалось ей таким романтичным. Он протянул ей черепок. – Держи. Это ценность. Прикоснись.
Она взяла. Шероховатая глина была теплой, почти живой. И ей казалось, что она держит не осколок, а его сердце.

*****

Теперь она держала его – сердце снова. Но оно было холодным и мертвым.

– Ценность… – повторила она тихо, глядя на амфору, но видя совсем другое. – Я все понимаю, Макс. Я прекрасно понимаю. Я понимаю, что ценность этой штуки для тебя измеряется в веках, в инвентарных номерах, в сенсационных статьях.

Она сделала шаг к нему, и голос ее наконец сорвался, зазвенев, как натянутая струна.

– А ты знаешь, как измеряю ценность этого дня я? Я измерила его в часах ожидания! В градусах остывшего ужина! В сантиметрах пустоты с твоей стороны стола!

– Это несправедливо! – взорвался он. – Я работаю! Я обеспечиваю нас! Моя работа – это не просто – ходить на работу, это призвание! Я не могу просто взять и выключить археолога в себе, когда захочу!

– А кто просит его выключать? – крикнула она в ответ. – Я просила тебя просто иногда быть мужем! Всего один вечер! Но даже сегодня, в наш день, ты приносишь свою работу домой и даришь ее мне, как сувенир из командировки!

Ее взгляд упал на книжную полку, на толстый том в твердом переплете – «Каталог Аттической краснофигурной керамики из раскопок Северного Причерноморья». Его диссертация. Символ всего, что стало между ними.

Она не думала. Рука сама потянулась к тяжелой книге.

– Вот тебе твоя ценность! – выкрикнула она, срывающимся голосом, полным слез и ярости, и швырнула том в амфору.

Она не целилась. Не рассчитывала траекторию. Это был жест отчаяния, крик души, облеченный в физическую форму.

– Нет! – Воскликнул Максим протянув руку к месту, где стояла амфора.

Раздался короткий, сухой, невероятно громкий в тишине комнаты звон.

Книга тяжело шлепнулась на пол. Амфора исчезла со стола, превратившись в разлетевшиеся по всему полу осколки красно–коричневой глины. Один крупный черепок, украшенный черной полосой, покатился по паркету и замер у ног Максима.

Он застыл, не в силах пошевелиться, смотря на осколки с таким выражением лица, будто только что стал свидетелем убийства. Его рот был приоткрыт, глаза вытаращены.

Катя стояла, тяжело дыша, с бешено колотящимся сердцем. Гнев моментально ушел, сменившись ледяной пустотой и щемящим ужасом от содеянного.

Наступила тишина. Та самая, что громче крика. Она была оглушительной. В ней был слышен хруст разбитой глины, хруст разбитого доверия, хруст их десяти лет.

Амфора лежала разбитой.

Глава 3. Секрет в черепках

Звон все еще стоял в ушах, превратившись в оглушительную тишину. Катя не двигалась, завороженно глядя на осколки, разбросанные по полу, как окаменевшие осколки их вечера. Она ожидала взрыва. Крика. Проклятий. Но Максим молчал. Это было страшнее.

Он медленно, как автомат, опустился на колени. Его пальцы, обычно такие уверенные и точные в работе, дрожали, когда он потянулся к самому крупному черепку с черной полосой. Он не смотрел на Катю. Его взгляд был прикован к глиняным останкам его «ценности».

– Я… я не хотела… – прошептала Катя, но слова застряли в горле, бессмысленные и пустые. Она тоже опустилась на пол, чувствуя, как слезы, наконец, прорываются наружу, горячие и соленые. Они текли по ее лицу беззвучно, оставляя влажные следы на пыльном паркете.

Он не ответил. Достал из кармана носовой платок – чистый, парадный, для ресторана, и начал аккуратно, с щемящей бережностью, собирать в него осколки. Каждый кусочек он клал так, будто это была священная реликвия. Щипцами для сахара он подцепил мельчайшие фрагменты. Это был ритуал погребения. Погребения их вечера. Погребения чего–то еще большего.

Катя, стиснув зубы, поползла помогать. Ее пальцы встретились с его над осколком с изображением части человеческой ноги. Он резко одернул руку, словно от прикосновения к раскаленному железу. Она отдернула свою. Они собирали осколки молча, каждый в своем углу комнаты, разделенные невидимой, но прочной стеной.

Именно ее заплаканный взгляд, блуждающий по полу в поисках уцелевших фрагментов, выхватил из тени под стулом нечто иное. Не глиняное. Нечто маленькое, темное, цилиндрическое. Оно лежало среди праха амфоры, но явно не было его частью.

– Что это? – хрипло выдохнула она.

Максим поднял голову. Его глаза были мокрыми от ярости и обиды. Он посмотрел туда, куда указывал ее палец.

Он наклонился ближе. Это была медная трубочка, чуть толще сигареты, длиной с мизинец. Концы ее были аккуратно, мастерски запаяны. Покрытая патиной, она могла бы сойти за обломок какого–нибудь механизма, но форма была слишком правильной, слишком предназначенной для хранения.

Ярость в его глазах сменилась любопытством. Любопытством ученого. Он протянул руку и поднял ее. Трубочка была тяжелее, чем казалось.

– Капсула, – пробормотал он себе под нос, забыв на мгновение о ссоре. – Герметичная…

Он повертел ее в пальцах, поднес к свету. Катя, забыв о слезах, подползла ближе. Вдвоем они уставились на медный цилиндр, лежащий на его ладони. Это была загадка. Неожиданный поворот в их личной драме.

– Надо вскрыть, – тихо сказал Максим. Его голос снова стал профессиональным, отстраненным.

Он поднялся, и прошел в свой кабинет. Катя направилась следом. Она наблюдала, как он, сгорбившись над столом, под лампой, с хирургической точностью начал поддевать запайку на одном из концов. Медь поддавалась неохотно, со скрипом. Катя затаила дыхание, сердце колотилось где–то в горле. Что это могло быть? Драгоценность? Яд? Проклятие?

С щелчком запайка поддалась. Максим осторожно встряхнул трубочку над белым листом бумаги.

На бумагу выпал маленький, плотно свернутый рулон. Он был темно–коричневого, почти черного цвета и хрупким на вид.

– Папирус, – прошептал Максим, и в его голосе прозвучало благоговение, которого не было, когда он держал целую амфору.

Он отложил скальпель. Теперь его инструментами стали тонкие пинцеты и мягкие кисточки. Он дышал очень медленно и неглубоко, словно боясь, что его дыхание разнесет хрупкий материал в пыль. Катя смотрела, завороженная этой трансформацией. Минуту назад он был оскорбленным мужем, теперь – ученым на пороге открытия.

Он кончиком пинцета начал разворачивать крошечный свиток. Процесс был мучительно медленным. Папирус потрескивал, угрожая рассыпаться. Но рука Максима была твердой. Наконец, на листе бумаги лежал раскрытый фрагмент, размером не больше ладони. На нем виднелись аккуратные, выведенные темными чернилами строки причудливого письма.

Максим наклонился ниже, вооружившись лупой. Он водил ею над текстом, бормоча что–то невнятное. Его лицо было напряжено от концентрации.

– Ну? – не выдержала Катя. Ее собственное горе и вина на мгновение отступили перед тайной. – Что там?

Он не ответил сразу. Он переводил, шепча отдельные слова, собирая их в предложения в уме. Потом он выпрямился. Его лицо было бледным и странно озадаченным. Он посмотрел на Катю, и в его взгляде было что–то новое – неуместная растерянность.

Он снова посмотрел на папирус и начал читать вслух, медленно, тщательно подбирая русские слова для перевода древнегреческих:

– Моя возлюбленная Лисиппа, с каждым днем моего изгнания твой образ в моем сердце тускнеет, и это пугает меня больше, чем мечи персов...

Он замолчал. Слова повисли в воздухе, странные и пронзительные. Они не были похожи на официальное послание или опись. Это было личное. Это было письмо.

Катя замерла, уставившись на него. Слова древнего незнакомца эхом отозвались в ее собственной раненой душе. «Твой образ в моем сердце тускнеет». Она почувствовала, как по спине пробежал холодок.

Прошлое только что постучалось в их сломанную дверь, и его голос звучал пугающе знакомо.