Пива нет

Глава 1. Когда пива нет… совсем

«Проснуться — всегда ошибка. Первая и главная.»

Народная мудрость

Толя проснулся. Это была его первая и, как он сразу понял, главная ошибка этого дня. Второй ошибкой было открыть глаза. Свет, пробивавшийся сквозь занавески с выцветшими пионами, ударил по сетчатке с силой добротного кулака из спортзала «Трудовые резервы». Внутри черепа цыгане не просто плясали – они, похоже, гнали самогон, били горшки и отчаянно ругались из-за кобылы.

Он лежал и пытался вспомнить свое имя. Анатолий? Толя?

Мысль, пробившаяся сквозь самогонный заводик, была проста, как советская инструкция к пылесосу «Чайка», и ужасна, как вид собственного отражения в зеркале в таком состоянии: пива дома нет. Кончилось вчера. Кончилось с тоскливым бульком на дне трехлитровой банки из-под маринованных огурцов.

Это был крах. Дыра в реальности, имеющая форму трехлитровой банки.

«Машка!» — попытался крикнуть Толя, но из горла вырвался лишь старческий скрип, похожий на звук открывания ржавой консервной банки. В ответ – лишь зловещее молчание и мерный тикающий звук. Тикали часы. Тикала сама Судьба, отсчитывая секунды до полного высыхания его организма.

Нужно было вставать. Начать действовать. Выживать.

Охота на носок.

Первым делом нужно было найти носки. Один, серый в синюю крапинку, лежал на видном месте, скорбно свесившись со спинки стула, словно повешенный за предательство идеалов трезвости. Второй носок бесследно исчез. Толя принялся за поиски с упорством Шерлока Холмса, если бы тот искал не собаку Баскервилей, а пару для носка.

Он заглянул под кровать. Оттуда на него пахнуло пылью и вечностью. Носка не было. Он перерыл груду «почитать на отдыхе» — старые газеты «Труд» и журнал «Крокодил». Носка не было. Он в отчаянии заглянул даже в кастрюлю на плите, где с прошлого вечера томилась неопознанная бурая субстанция. Носка и там не было.

Отчаявшись, Толя натянул одинокий носок на правую ногу и принял волевое решение: левая нога пойдет в бой без носка. Подвиг требует жертв.

Битва с брюками.

На стуле висели брюки. Они смотрели на Толя с вызовом. Толя сделал первую атаку, сунув в штанины свои нетрезвые ноги. Ноги вошли, но что-то было не так. Он сделал шаг и понял, что просунул обе ноги в одну штанину. Он стоял, как мешок с картошкой, связанный посередине, и раскачивался, пытаясь удержать равновесие.

Вторая попытка. Техника «зайчика прыг-скок». Получилось. Теперь предстояла самая сложная часть операции — застегнуть пуговицу. Пальцы внезапно стали большими, неуклюжими сосисками. Он тыкал ими в дырку, промахивался, царапал пуговицей живот, бормотал себе под нос ласковые слова вроде «ну ё-моё» и «да какого чёрта?!». Пуговица, словно последний оплот здравомыслия, сопротивлялась отчаянно. С пятой попытки, с силой, достаточной для запуска спутника, Толя вогнал её в петлю. Он победил. Он был одет. Мир рухнул к его ногам. Ну, или хотя бы комната перестала вращаться с такой пугающей скоростью.

Поиск «Грааля».

Далее следовал главный квест: найти хоть каплю алкоголя. Любой цены, любого качества. Толя снова превратился в сыщика. Он обыскал все привычные «заначки»: за батареей (пусто), на антресолях (пыль и старая ёлочная гирлянда), в кармане зимнего пальто (проездной на троллейбус и крошки).

Отчаяние нарастало. И тут его взгляд упал на трюмо. На нём стояла красивая стеклянная штуковина с золотистой жидкостью. «Коньяк?» — пронеслось в голове сладостной надеждой. Он подошёл ближе. Этикетка гласила: «Одеколон «Шипр». Подарок тещи ко дню рождения.

Минуту Толя смотрел на флакон, ведя внутренний диалог с собственной гордостью и инстинктом самосохранения. Гордость проиграла. Со счётом 10:0.

Он открутил пробку. Пахло резко, химически-цветочно. «Ну, на безрыбье и рак – рыба», — процитировал он самого себя и, зажмурившись, сделал добрый глоток.

Мир не просто остановился. Он схлопнулся, свернулся в трубочку и ударил его по пищеводу раскалённой паяльной лампой. Глаза налились слезами. Горло сжалось в спазме. Из желудка поднялся адский пожар, требуя немедленного тушения. Толя, давясь и кашляя, побежал на кухню, схватил первую попавшуюся кастрюлю (ту самую, с бурой субстанцией) и начал жадно хлебать её содержимое, пытаясь сбить жжение. Оно не помогало. Оно лишь добавляло вкусовое измерение – теперь он пах старым борщом и парфюмерной фабрикой.

Он стоял, опёршись о раковину, с глазами, полными слез и вселенской скорби, и понимал: точка невозврата пройдена. Одеколон выпит. Честь потеряна. Жизнь кончена.

В этот момент его взгляд упал на нечто, что могло вернуть его жизни, но было упущено им из-за собственного страдания. На видном месте стояла та самая, родная, трехлитровая банка. Пустая. Выпитая вчера.

Это был финальный аккорд. Сигнал к тотальному отступлению.

— Всё, — хрипло прошептал он пустой квартире. — Иду к Серёге. Иду в народ.

И, пошатываясь, но с новой, уже отчаянной целью, Толя поплёлся к выходу, оставляя за собой след из запаха дешёвого одеколона, старого борща и разбитых надежд.

Глава 2. Ода безнадеге

«Наступление захлебнулось. Линия фронта прорвана. Тылы отрезаны. Остаётся лишь беспорядочное отступление под шквальным огнём.»
(Из сводки с полей бытовых войн)

От запаха одеколона и разочарования в себе нужно было бежать. Быстрее. Толя, пошатываясь, выбрался из подъезда. Солнце било в глаза уже безжалостно, как прожектор на допросе. Каждый звук — визг тормозов «Москвича», крик ребятни — вонзался в виски раскалённым шилом.

Серёга жил в соседнем подъезде. Путь до него был коротким, но мучительным, как путь Данте по кругам ада, если бы Данте мучила не поэзия, а жуткий похмельный синдром.

Толя постучал в знакомую дверь ободком от советского пятака — их старый, проверенный годами и запоями сигнал. Изнутри послышались шаркающие шаги. Дверь приоткрылась на цепочке, оставив щель в сантиметр. В щели возникло одно-единственное серое, не выспавшееся, полное первобытного ужаса глазное яблоко.

— Толя? — просипел Серёга. — Ты? зачем?

— Чего «зачем»? — Толя попытался вложить в голос бодрость, но получился хрип утопленника. — Мира во всём мире хочу. И пива. В смысле, пива для укрепления мира. Открывай, ёкарный бабай, я помираю тут.

Щёлкнула цепочка. Сердце Толи ёкнуло от надежды. Но, прежде чем он успел переступить порог, из глубины квартиры, словно ударная волна от взрыва, донёсся голос. Это был не просто голос. Это был материализовавшийся гнев советской женщины, уставшей от всего. Голос, которым, наверное, отдавали приказы на стройках века.

— Сергей! — прогремело так, что с двери посыпалась краска. — Кто это? Если это тот твой алкаш, который в прошлый раз у нас сковородку до дыр прожег, пытаясь яичницу пожарить в три часа ночи…

При этих словах в мозгу Толи вспыхнула чёткая, как киноплёнка, картина того самого позора. Он стоял на этом самом месте, только пьяный и счастливый, с яйцом в одной руке и сковородой в другой. Он хотел сделать «яичницу дружбы». Но дружба, видимо, была пережжённой. Он уснул стоя, а сковорода, забытая на раскалённой конфорке, превратилась в решето, испуская синий дым и запах погибших надежд. Эксперимент по плавке металлолома в домашних условиях закончился крахом.

Голос жены Серёги нарастал, набирая мощь и ультразвуковые частоты, опасные для здоровья. Он немедленно… немедленно понял свое место в этой жизни – это место было где угодно, но не здесь!

Лицо друга исказилось в немой гримасе: «Прости, братан. Сам выживаю».

— Да это так… — сипло выдавил Серёга куда-то за спину, голос его дрожал. — Счётчик пришли проверить… Уже ушли! Всё, ушли!

И дверь захлопнулась с таким звуком, будто захлопнулась крышка гроба всех его алкогольных начинаний. Толя замер в ступоре. Поражение. Полный, безоговорочный разгром.

И тут дверь снова резко распахнулась. Толя на мгновение воспрял духом. Но это была не амнистия. Это был акт возмездия.

Из-за спины Серёги, который уже бесследно исчез в темноте прихожей, вылетела скалка. Не простая, а массивная, дубовая, видавшая виды, наследственная скалка, которой, наверное, раскатывали тесто ещё при царе Горохе.

Она пролетела в сантиметре от головы Толи с низким свистом, означавшим «смерть» и «я тебя предупреждала», и с грохотом ударилась о перила.

Толя не помнил, как оказался внизу. Он не шёл, он катился по лестничным пролетам, как перекати-поле, гонимое ураганом гнева советской женщины. Его ноги, забывшие про носок и про приличия, заплетались, но инстинкт самосохранения, обострённый до предела, гнал его вниз, прочь от эпицентра катастрофы.

Он выскочил из подъезда, прислонился к холодной бетонной стене и отдышался. Сердце колотилось где-то в горле. В ушах ещё стоял тот ультразвуковой вой. А где-то наверху, на третьем этаже, захлопнулось окошко, полное окончательного торжества и сатисфакции.

Путь к Серёге был отрезан. Навсегда. Мысли путались, но план выкристаллизовался в голове – его надеждой был «Соня».