Плоть Перед Тобой

ДЕНЬ 1

Нигде не найти покоя тому, кто не нашел его в самом себе. — Франсуа де Ларошфуко

За окном скользила диорама бесконечных вересковых полей, изредка перемежающихся куцыми посадками: берёзами, елями, осинами. Вдалеке можно было заметить блеск речки Викейки. Когда поезд начал тормозить, мутное окно задрожало в пазах, тормоза оглушительно заскрипели, а стук колёс стал менее ритмичным — всё говорило о том, что диафильм подходит к концу, обозначая начало настоящего кино.

Городок, куда держала путь Нинель Лавочкина, на железнодорожной карте именовался не иначе как Долина Очарования — с припиской «остановка техническая». Здесь путешественницу выпустили скорее из сострадания, зная, как тяжело будет добираться из соседнего Рыбпромгорска. «Ирония в том, что долина с таким красивым названием находится по соседству с громадной китобойней», — посетовала соседка Нинель по купе. «Ничего удивительного, — ответила наша героиня, — мы хотя бы не слышим китовых криков».

Девушка вышла на станции и замерла как вкопанная. Её лёгкие, привыкшие за двадцать дней к спёртому жаркому воздуху поезда, раскрылись, словно цветы по весне, тянущиеся навстречу долгожданному солнцу. Воздух в Долине стоял звонкий и чистый. По нему разливались многочисленные трели переговаривающихся в рощицах птиц.

За спиной Нинель стоял небольшой домик с покосившейся надписью «вокзал». Когда–то его украшали многочисленные мозаики с китами и маяком, но сейчас от них остались лишь отдельные тессеры, переливающиеся на солнце, как чешуя на мёртвой рыбе. Путница вздохнула: она совсем ничего не помнила ни об этом вокзале, ни о городке — но её ладони вспотели, сердце заколотилось, изгнав любой восторг перед красотой природы. К горлу подступала терпкая тошнота, которую не сразу удалось проглотить.

Оглядевшись, Нинель осознала, что совсем одна. Если бы не письмо матери с картой на обороте, она не поняла бы, куда надо идти, а так — с деланной уверенностью шагнула в неизвестность леса, изредка доставая телефон, чтобы свериться с компасом. Она шла десять, двадцать минут — и не увидела ни намёка на живую душу; ещё через полчаса девушка поняла, что компас вертится, как ему угодно, а телефон потерял связь с Сетью, а значит — и со всем миром.

— Здесь есть кто–нибудь? — крикнула деревьям Нинель. Лишь потом она вспомнила, что в лесу лучше сохранять тишину, потому что двуногие — не единственные хищники, обитающие в глуши.

Отметив в уме, что она вполне себе травоядная, девушка решила свериться с бумажной картой, уповая, что не потерялась. Стоило достать письмо, как глаза сами скользнули по строчкам, написанным теплом родной руки: «Доченька! Только что получили твою посылку. Радостно, что ты не болеешь. У вас распогодилось, а у нас — наоборот, сплошные метели. Мы через неделю собираемся в город — на забой. Приезжай, последи за хозяйством — заодно и отдохнёшь от шума Столицы. С любовью, мама».

Руки Нинель задрожали. Она вновь взглянула на письмо и не смогла разглядеть ни строчки — слёзы застилали ей глаза. Наскоро утерев влагу рукавом, она вновь взглянула на карту: судя по всему, ноги несут её в правильном направлении.

Сердце продолжало колотиться, а ум вопрошал: почему? что происходит? Ответом ему были сотни никак не связанных мыслей, разгоняющих тревогу о будущем и тоску о прошедшем. С тех пор, как Нинель перебралась в Столицу, она ни разу не возвращалась домой — до этого дня. Внутренний голос шептал, что увидеть родителей впервые за десять лет стало её долговым обязательством перед этими добрыми людьми. Слушала ли она его или делала вид, что слушает?

Солнце становилось всё ярче — Нинель поняла, что скоро выйдет из леса. Ей открылся вид на город, такой, каким она его забыла, а, может, никогда и не знала: мощёные брусчаткой узкие улицы, соединенные отштукатуренными домиками (бордовыми, жёлтыми, зелёными, белыми), их глаза–бойницы, кокетливо выглядывающие из–под черепичных крыш...

И поле, усеянное камнями, на которые бдительные могильщики водружают колокольчики. На этом гигантском пространстве, устланном грубо вытесанными памятниками, выделялась лишь одна живая душа — женщина в длинном, волочащемся по земле сером платье Служительницы, с цепями, обвивающими её шею. Серовато–русые волосы незнакомки ложились неровными волнами на объёмные кружева, делая её плечи ещё массивнее. Лицо девушки скрывала рваная чёлка — Нинель заметила лишь сжатые в плотную линию губы.

Отряхнув одежду от пыли, путница решила, что случайных людей в Долине не бывает, и решилась узнать дорогу:

— Добрый день! Не хочу вам мешать, поэтому буду краткой. Подскажите, пожалуйста, это город в Долине Очарования? Конечно, здесь не так много городов, чтобы запутаться, но всегда лучше быть уверенной на девяносто восемь процентов! Ой, я слишком много болтаю. Простите! — с ладоней нашей героини медленно стекала жирная капля. Бедняжка обтёрла её об одежду и достала письмо, чтобы подтвердить свои слова.

Незнакомка, похожая на призрака, со свойственной им медлительностью обернулась к Нениль. Лицо кладбищенской служительницы, в целом человеческое, вызывало неприятные чувства иностороннего присутствия: несмотря на нависшее веко, её глаза были по–настоящему огромными, а уши, покрытые множеством шрамов, напоминали перепонки земноводных. Хлопая густыми русыми ресницами, совершенно не обращая внимания на реакцию Нинель, девушка осипшим голосом сообщила:

ДЕНЬ 2. ОСКОЛОК 1

Мы легко забываем свои ошибки, когда они известны лишь нам одним. — Франсуа де Ларошфуко

Нинель не сразу поняла, что пришла в себя: комната расплывалась, образуя несколько пятен, похожих на солнечных зайчиков; очертания мягких игрушек превратились в косматых чудовищ; до ушей донеслось шипение сковороды. Первая мысль была о возвращении мамы, но вряд ли вахту бы развернули.

Когда хозяйка дома поняла, что сон закончился, то сразу огляделась, боясь увидеть, что её ограбили — но нет, всё на своих местах: словно и не было никакого удара по голове, никаких сирен, никаких странных незнакомцев вокруг. Несмотря на человеческие переживания, мир не изменился — и даже слой пыли, покрывший плюшевых друзей Нинель, остался таким же. Только сама наша героиня изменилась: она не помнила, как вернулась в постель, к тому же, её затылок болел, а рана на ноге снова зачесалась. Дрожащими пальцами несчастная оттянула резинку шорт, чтобы дотронуться, где болит — но рана оказалась заклеена пластырем с милым сердечком.

Ситуация выглядела почти нормальной: не давала покоя только возня со стороны кухни. Нинель медленно поднялась, схватив своего верного плюшевого Герберта, и, шлёпая босыми ногами по полу, поплелась по длинному коридору. Проходя через гостиную, она увидела проклятую статуэтку кита, которую сломала вчера. Кит и сейчас издевательски возвышался над девушкой, поблёскивая следами свежего клея. До ноздрей нашей героини донёсся этот головокружительный запах, вызывающий лёгкий приступ тошноты, но было решено не зацикливаться на нём.

— Мама, вы уже вернулись? Ма–а–ам? — позвала Нинель в надежде, что откликнется родной голос. Но её ждало разочарование. Спустя несколько секунд из кухни вышла, вытирая руки белоснежным полотенцем, Йованка. В её слегка раскосых глазах отражалось искреннее, почти родительское тепло:

— Увы, это всего лишь я. Камилла разве не сообщала вам, что уедет на две недели?

— Нет, она не... — когда женщина сделала ей шаг навстречу, протянув руку, Нинель рефлекторно вцепилась в Герберта и сделала шаг назад, но затем, спохватившись о собственной невежливости, всё же ответила на приветствие. — Простите, что вы здесь делаете?

— Ничего криминального, — заверила Йованка, — всего лишь проверяю, как поживает дочь моей подруги. Вижу, вам нездоровится. Досадно, — она не давала Нинель вставить ни единого слова. — Я нашла вас, лежащей на полу спальни. Ваша рана раскрылась. Позвольте узнать, как вы её получили? Что вы сделали? Разбили того надоедливого идола в гостиной? Он всегда меня пугал. Я многажды предлагала Камилле его продать, но ваш отец... Михаил Павлович... был против.

— Неудивительно, — Нинель отдёрнула руку, — папа сам сделал эту фигурку из костей кита, которого выловил во время своей последней охоты.

— Как интересно. Что вы ещё о нём знаете? — Йованка слегка прищурила один глаз; она взвешивала произнесённые и, кажется, ещё не слетевшие с губ собеседницы слова. — Впрочем, продолжим за столом. Я приготовила вам завтрак. Считайте это знаком моего глубочайшего расположения к вашей семье!

— Расположения?.. — прежде чем Нинель успела узнать хоть что–то, в дверь постучались. Йованка побрела по коридору, но наша героиня оказалась проворнее. Тогда её гостья громко сказала, что пойдёт сервировать стол, и оставила хозяйку наедине с той, что ждала за порогом — Елизаветой Мызгарь.

Елизавета была одета в то же невзрачное платье, что и вчера. Она принесла с собой корзину, содержимое которой накрыла белоснежным платком с вышивкой — цветами и колокольчиками. Сбоку можно было прочесть вручную вышитую надпись: «Погребальное агентство «Мызгарь». Возвращайтесь к нам поскорее!» В сочетании с улыбкой, которую служительница пыталась изобразить на своём мраморном лице, это выглядело слегка жутковато.

— Доброе утро, — Елизавета слегка склонила голову в знак своего расположения. — Я принесла тебе завтрак, в котором ты, похоже, уже не нуждаешься.

— Как сказать, — Нинель настолько растерялась, что забыла поздороваться, но, едва спохватилась, её лицо густо залилось краской. — Мне надо как можно скорее с тобой кое о чём поговорить. В наш дом уже во второй раз проникла женщина...

Улыбка, и без того натянутая, стёрлась с лица Мызгарь:

— Панна Йованка уверена, что всё в городе принадлежит ей. Потребуются недюжинные усилия, чтобы доказать обратное. Однако, будь уверена, она быстро займёт своё место, если ей напомнить о...

— Елизавета! Как приятно, что хоть кто–то из нас имеет чувство такта и помнит «своё место», — влезла в разговор Йованка. Она несла с собой столовую салфетку, которая ещё пахла стиральным порошком. — Заходи, не стой на пороге. Сама знаешь, что это невежливо.

— Некоторые верят, что это плохая примета, — вздохнула посетительница.

— Хорошо, что мы не из таких, правда? — Йованка взяла Нинель за плечо и та почувствовала, как сильно хочется закричать. Что–то в этом разговоре её пугало, но она пока не могла сказать, что больше: соседка–могильница или домушница, которая так упорно представлялась подругой матери. — Идёмте, панове, чай остывает.