По дороге к двум огням

Драуг

Уильям проснулся от собственного крика. Губы были солёными то ли от слёз, то ли от морского ветра, пробивавшегося сквозь щели старого сруба. Грудь пылала, будто под кожей тлели угли из камина. Он схватился за шрам, тянувшийся от ключицы до рёбер, и застонал.

Опять этот сон. Пламя. Дым. Ханна, протягивающая к нему руки, — но её пальцы рассыпались, как пепел, прежде чем он успел их схватить.

Уильям зажёг свечу. Огонь дрожал в медном подсвечнике, отбрасывая на стены из грубых сосновых досок чудовищные тени. В углу комнаты, где висели сушённые пучки морошки и вереска, что-то шевельнулось, и внезапно перед ним возникла она — Ханна. Такая же, какой он видел её в последний раз: белокурая, в мягком белом платье, опалённом дымом, но теперь её глаза, всегда ясные, как озёра, смотрели сквозь него.

— Согрей меня, — прошептала она хриплым голосом, и её пальцы, некогда вязавшие тёплые узоры на варежках, коснувшись его ладони, рассыпались угольной пылью.

— Ханна? — прошептал он, чувствуя, как сердце бешено колотится в груди.

— Ты... помнишь меня? — её голос звучал так, словно доносился из глубины колодца.

Но прежде чем он успел ответить, ветер распахнул окно, свеча погасла, а небо за стеклом вспыхнуло алым сиянием, словно, отблеском того самого пожара. Когда зрение адаптировалось к темноте, он понял: он снова один.

С первыми лучами солнца, едва пробившимися сквозь туман, приехал дядя Ивар. Его шерстяная куртка впитала запахи клиники - карболку и отчаяние. На дубовый стол он швырнул связку чабреца, чей аромат не мог заглушить запах тления.
— Опять не спал? — Он бросил на стол связку сушёных трав. — Пахнет смертью.

Уильям молча поднял с пола медальон с греческим крестом внутри, который пастор Нильс привёз из Лейпцига Ханне.
— Она приходила, — пробормотал он, ощущая на пальцах липкий, как смола, пепел от её прикосновения.

Дядя вздохнул, доставая из саквояжа шприц с мутной жидкостью.
— Морфий. Хочешь забыться — забудься по-настоящему.

Уильям отстранился.
— Я не сумасшедший.

— Нет? — Дядя резко распахнул шторы. Мутный свет ударил в глаза. — Тогда скажи мне, кто год не может прийти в себя? Кто разговаривает с драугами?

Уильям сжал медальон так, что металл впился в ладонь.
— Ты не понимаешь. Она здесь. По-настоящему.

Дядя посмотрел на него с жалостью.
— Ты всё ещё цепляешься за её тень. Но тени не греют.

За окном закаркала ворона. Уильям понял: дядя снова уедет.

«Я всё ещё не верю в Твой рай, Ханна… но я верю в ту любовь, которую ты мне подарила. Этого достаточно».

Уильям стоял у окна, сжимая медальон в ладони, пока дядя Ивар собирал свои вещи. Гулкий стук его сапог по деревянному полу отдавался в голове, как эхо из далёкого прошлого. Он знал, что дядя прав: тени не греют. Но как объяснить, что её присутствие было больше, чем просто тень? Как описать холод её прикосновения, который жёг сильнее пламени, и её голос, который звучал так, будто он доносился из самого сердца земли?

Дядя Ивар остановился у двери, обернувшись.— Ты знаешь, где я, если понадоблюсь. Но, Уильям, — он сделал паузу, — ты должен отпустить её. Иначе она утянет тебя за собой.

Дверь захлопнулась, и Уильям остался один. Но он уже привык к одиночеству. Оно стало его спутником с тех пор, как Ханна исчезла в пламени. Он взглянул на медальон, на греческий крест, который она подарила ему как символ вечности. «Вечность, — подумал он, — это нечто большее, чем жизнь и смерть. Это то, что остаётся, когда всё остальное исчезает».

Он вышел на улицу, где туман уже начал рассеиваться, и направился к берегу. Морской ветер, резкий и солёный, принёс с собой запах водорослей и воспоминания. Он шёл, пока не достиг старого причала, где они с Ханной когда-то сидели, наблюдая за закатом. Здесь она впервые сказала, что любит его. Здесь они мечтали о будущем, которое теперь навсегда осталось в прошлом.

Золотое пламя

Дождь стучал в окна кабинета дяди, когда Уильям впервые увидел её. Капли оставляли на стеклах извилистые следы, словно кто-то невидимый писал тайные послания. В тот день дядя читал студентам университета Христиании лекцию о "божественном начале в человеческой душе", тесно переплетая Бога и психосоматику по работам Хайнрота. Это обычная для него псевдофилософская болтовня, которую Уильям терпел больше из вежливости, нежели из желания познать высшие силы.

"Любовь — это язык, на котором Бог говорит с нами," — вещал дядя, расхаживая между рядами стульев. Его дубовая трость с набалдашником в виде древа Иггдрасиль глухо стучала по дубовому полу.

Уильям скучающе чертил пером в записной книжке, оставляя кляксы, похожие на крошечные чёрные озёра. Он уже собирался незаметно улизнуть, когда дверь скрипнула.

Она вошла вместе со священником — своим отцом — и весь воздух в комнате словно заиграл новыми красками. Ханна. Соломенные волосы, собранные в небрежный пучок, строгое платье, и эти глаза... Глаза, в которых отражалось всё небо Северной Европы.

"Простите за опоздание," — сказал священник и тотчас же профессор психиатрии прервал свою лекцию: "Знакомьтесь, господа, пастор Нильс, преехавший из самой Пруссии. Он поведает о том, как связаны Бог и наука", но Уильям уже не слышал ничего, кроме звона в собственных ушах.

Она села через ряд от него, и Уильям вдруг осознал, что его кляксы нечаянно сложились в странный узор, напоминающий горящую церковь. Он поспешно захлопнул блокнот.

"Вы тоже интересуетесь божественным?" — её голос прозвучал так неожиданно, что Уильям вздрогнул. Она перегнулась через спинку стула, и прядь золотых волос упала ей на лоб.

"Я... интересуюсь всем, что нельзя объяснить," — ответил он, внезапно осознавая, как банально это звучит.

Ханна улыбнулась, и в уголках её глаз собрались крошечные морщинки. "Значит, вам точно понравится моя теория о снах."

Дядя прервал их, громко постучав тростью. "Госпожа, Ханна! Это ересь! Не отвлекайте Уильяма от познания высших истин. Тем более, говорит ваш отец!"

Но было уже поздно. Высшая истина в тот момент сидела в трёх шагах от Уильяма, пахла лавандой, запах которой ощутить можно было не везде, и дождём, и смотрела на него с таким интересом, от которого в груди стало тепло и тревожно одновременно.

После лекции они вышли вместе. Дождь закончился, и над фьордом повисла радуга. "Знаете," — сказала Ханна, поднимая лицо к свету, — "я всегда думала, что Бог — это не старик на облаке. Он — вот это." Она широко раскинула руки, охватывая весь пейзаж: мокрые камни, сосны, отражение неба в воде. — "Ведь целый мир — есть любовь"

Уильям хотел поспорить, но вместо этого неожиданно сказал: "Покажите мне ваши сны."

И тогда она рассмеялась — звонко, беззаботно, как будто знала его всю жизнь. — в ней была готовность говорить обо всех своих заветных тайнах. Этот огонёк души он будет ощущать ещё год спустя, в своих снах, каждый из которых станет перекликаться с секретом Ханны.

Тайна Ханны

Очередной вечер был тихим, как будто весь мир затаил дыхание. Они сидели на крыльце дома пастора, завернувшись в один плед, и смотрели, как закат окрашивает фьорд в багровые и золотые тона. Воздух был наполнен запахом сосен и свежего хлеба, который Ханна испекла днём.

— Ты знаешь, Уилл, — начала она, её голос звучал задумчиво, как шелест ветра в листве, — я всегда думала, что огонь — это не просто стихия. Он — дверь.

Уильям повернулся к ней, удивлённый. Её глаза, обычно ясные, как вода в фьорде, сейчас казались глубокими, как бездонные колодцы.

— Дверь? — переспросил он, чувствуя, как его сердце замирает.

Ханна кивнула, улыбнувшись своей таинственной улыбкой. — Есть два огня, Уилл. Пламя жизни — оно светит, согревает, дарит тепло. Но есть и пламя смерти — оно обжигает, уничтожает, оставляя лишь пепел.

Она замолчала, глядя на закат, словно видела в нём что-то, недоступное другим.

— Но самое интересное, — продолжила она, — что между ними есть тонкая грань. Если во сне пойти за пламенем жизни, ты найдёшь путь к свету. А если за пламенем смерти… — она повернулась к нему, её глаза блестели, — ты окажешься между мирами. Между мёртвыми и живыми.

Уильям почувствовал, как по спине пробежал холодок. — Ты говоришь о драугах?

Ханна рассмеялась, её смех был звонким, как колокольчик. — Нет, не о них. О возможности. О том, что смерть — это не конец, а лишь переход. И если ты достаточно смел, ты можешь пройти сквозь этот путь.

Она протянула руку к закату, словно пытаясь поймать последние лучи солнца. — Я всегда мечтала узнать, что там, за этим пламенем.

Уильям смотрел на неё, чувствуя, как её слова проникают в самую глубину его души. — Это опасно, моя звезда.

Она повернулась к нему, её лицо было серьёзным. — Но разве не в этом смысл жизни? Искать то, что скрыто, даже если это страшно.

Они замолчали, и только ветер шелестел листьями, словно повторяя её слова.

— Если ты когда-нибудь окажешься перед выбором, Уилл, — прошептала она, — помни: пламя может обжечь, но оно же может и осветить путь.

Уильям хотел было что-то сказать, но слова застряли у него в горле. Он только смотрел на неё, чувствуя, как её мысли оседают в его сердце, как семена, которые однажды прорастут.

А потом она улыбнулась, и всё снова стало простым и ясным.

— Но пока, — сказала она, вставая и протягивая ему руку, — давай насладимся этим пламенем жизни.

Он взял её руку, и они пошли в дом, оставляя закат позади. Но её слова остались с ним, как тихий шёпот, который он будет слышать ещё долго, даже когда пламя станет для него не символом жизни, а напоминанием о смерти.

И только потом, когда огонь поглотит её, он поймёт, что она говорила не просто о снах. Она говорила о том, что ждёт его за гранью.