По праву ненависти

Глава 1. Ненависть в аквамариновых глазах.

Эмма

Ненавижу первое сентября.

И кто только ведется на эту праздничную замануху? Как по мне, с самого первого дня было ясно, что ближайшие одиннадцать лет нас не ждет ничего хорошего. В месте под унылым названием «муниципальное образовательное учреждение» на веселье рассчитывать не приходится.

– Эмма, ты готова? – мягкий голос учительницы выдергивает меня из мрачных мыслей.

В ответ я лишь неопределенно пожимаю плечами. Готова я или не готова – разве это имеет какое-то значение?

– Тогда пойдем за мной, – продолжает Любовь Кузьминична. – Наш кабинет находится на втором этаже.

Поднимаемся по лестнице. Я плетусь сзади, наблюдая за колышущимся подолом длинной учительской юбки. Она вроде ничего. Любовь Кузьминична – не юбка. Адекватная, спокойная женщина. По крайней мере, на первый взгляд. Может, мы с ней и поладим.

– Коллектив у нас большой, дружный, – говорит она на подходе к кабинету. – Надеюсь, ты вольешься.

Я тоже надеюсь.

Хотя, если быть реалистом, это маловероятно.

– Еще раз доброе утро, класс, – дернув на себя ручку двери, провозглашает Любовь Кузьминична. – Хочу представить вам нашу новую ученицу Эмму Касатину. Прошу любить и жаловать.

Перешагиваю порог и тотчас становлюсь объектом пристального внимания нескольких десятков пар глаз. Они смотрят оценивающе, не мигая. Окатывают придирчивыми взглядами с головы до ног.

– Касатина? – подает голос парень с предпоследней парты. – Неужто та самая?

Он светловолосый, широкоплечий и… наглый. Это чувствуется по манере его речи. По тому, как дерзко и громко он гоняет во рту жвачку.

– Назар, давай сегодня обойдемся без твоих фирменных выступлений, – утомленно вздыхает учительница. – У нас по плану классный час.

– Ну как так-то, Любовь Кузьминична? – в наигранном возмущении блондин округляет пепельно-серые глаза. – У нас в классе новенькая, а мы про нее даже ничего не знаем.

– Назар, пожалуйста, угомонись…

– А что ты хочешь знать? – резковато осведомляюсь я, перебив учительницу.

Печальный опыт прошлого научил меня одному важному правилу: со зверьем надо по-звериному. Культурно они не умеют. Учуют слабость – сразу загрызут.

– О… Я бы много чего хотел знать, – Назар разваливается на стуле. – Например, как тебе спится, ведьма? Совесть по ночам не мучает?

Стискиваю челюсти и сжимаю руки в кулаки. Я далеко не впервые сталкиваюсь с подобными обвинениями, но каждый раз чувствую укол разочарования и обиды.

– Не мучает, – жестко припечатываю я.

– Действительно, – ухмыляется. – У тебя ведь ее нет.

По классу расползаются неприязненные смешки. Ехидные такие, токсичные.

– А судьи кто? – вопрошаю с вызовом, обводя взглядом своих новых одноклассников. – Перед вами я оправдываться точно не собираюсь.

– Ба! А новенькая-то с гонором оказалась! – восклицает кто-то из присутствующих.

– Ничего, воспитаем, – с усмешкой роняет Назар. – По струнке у нас ходить будет.

– Радкевич, прекрати! – Любовь Кузьминична повышает голос. – Что ты себе позволяешь?!

– Ничего, – дергает плечом. – Мне просто не нравится эта ведьма. И никому тут она не нравится.

– Не боишься, что порчу наведу? – воинственно сужаю веки. – Будешь много языком чесать, он возьмет и отвалится.

– Слышь, а ты не охрене…

– Тишина! – взвизгивает Любовь Кузьминична, ударив указкой по столу. – Отставить скандал! Немедленно!

Ее эмоциональная вспышка приводит нас в чувства. Назар осекается. Я тоже не лезу на рожон.

– Эмма, – прокашлявшись, учительница возвращает самообладание, – займи, пожалуйста, любое свободное место. И давайте начнем урок.

На ходу стягиваю с плеч рюкзак и сажусь за последнюю парту первого ряда. Соседа у меня нет и, очевидно, никогда не будет, но я этому даже рада.

Меньше контактов со сверстниками – меньше проблем.

Любовь Кузьминична подходит к доске и начинает долгую заунывную речь на тему «Наш последний школьный первый звонок», а я подпираю кулаком щеку и от нечего делать принимаюсь рассматривать одноклассников.

Внезапно мой бесцельно блуждающий взгляд напарывается на лицо, которое я не заметила раньше. Суровое. Серьезное. Будто высеченное из гранитного камня. В обрамлении волнистых черных волос, касающихся ушей. С тихой кипящей ненавистью в аквамариновых глазах.

Это похоже на ожог.

На ослепительный всполох.

Но болезненное озарение.

Потому что я знаю этого парня. Его зовут Родион Гофман. Мы не знакомы, но я читала о его семье в газетах…

В те годы, когда мой отец здравствовал и управлял этим городом, мать Гофмана была начальницей на том самом машиностроительном заводе. Папа обвинил ее в растратах, в превышении должностных полномочий, и вскоре с его подачи ее уволили.

Не знаю, что произошло с Викторией Гофман дальше. Эта история до сих пор полна темных пятен. Кто-то говорит, что она не смогла пережить позора и уехала из страны. Кто-то заявляет, что в результате сильнейшего стресса ее настиг сердечный приступ. А еще ходят слухи, будто после увольнения она написала предсмертную записку и повесились…

Несколько мучительно долгих секунд Родион держит меня на крючке своего пронзительного испепеляющего взгляда, а затем отворачивается и устремляет внимание на доску.

Твою ж мать…

Запускаю пальцы под очки и, накрыв ими зудящие веки, испускаю короткий судорожный выдох. Я не питала иллюзий, что легко приживусь в новом коллективе. Понимала, что дурная слава моей семьи идет далеко впереди меня.

Однако теперь становится ясно: это будет не банальная школьная вражда с озлобленными подростками. Словесные оскорбления и вонючие помои, подложенные в рюкзак, останутся в воспоминаниях о прежней школе.

А в этой – меня ждет самый настоящий ад.

Глава 2. Моральный прессинг.

Эмма

– Эм, можно я возьму вот эту шоколадку? – на подходе к кассе спрашивает Елисей.

Скашиваю глаза на стенд с вкусняшками и коротко выдыхаю. По ощущениям, мы уже и так выбились из бюджета, но снова отказывать брату до чертиков тяжело. Ему ведь всего девять. Естественно, он хочет сладкого.

– Ладно, бери, – разрешаю.

Малой радостно хватает шоколадный батончик и закидывает его в корзину, а я тем временем занимаю очередь за невысокой сухонькой старушкой в цветастом платке. Пока она достает из кошелька деньги и расплачивается за свои покупки, выкладываю на ленту нехитрый набор продуктов: хлеб, пельмени, кетчуп, молоко, коробка овсянки, десяток яиц и лакомство для брата.

Рассчитав бабушку, кассирша – женщина средних лет с сальными волосами и выцветшими глазами – вскидывает на меня взгляд, и вдруг ее лицо искажается резкой колючей неприязнью. Она складывает руки на груди и, демонстративно фыркнув, изрекает:

– Тебя обслуживать не буду.

– Это еще почему? – вопрошаю я, совершенно опешив.

– Нет, она еще спрашивает! – восклицает женщина, обводя негодующим взором помещение магазина и как бы выискивая моральную поддержку в лице молчаливых зрителей этой сцены. – Постыдилась бы!

– Мне стыдиться нечего, – цежу сквозь стиснутые зубы. – Рассчитайте, и я пойду.

– Сказала же, не буду рассчитывать! – рявкает она. – Как только совести хватает, а? Ходит с важным видом, краля эдакая, а люди вокруг с голоду пухнут! Город на глазах загнивает, а все из-за твоего проклятого отца, который народ как липку обобрал!

– Мой отец понес наказание за свои поступки! Он в тюрьме сидит! – я тоже повышаю голос. – А вы свою работу обязаны выполнять! Вам за нее деньги платят!

– Ты мне про деньги даже не заикайся, дрянь малолетняя! – орет кассирша. – Володька, сын мой, на заводе работал. Бригадиром был. Толковым, между прочим! А из-за твоего папашки все к чертям полетело! Теперь на севера вынужден мотаться, чтобы семью прокормить. По полгода дома не бывает, руки там на холоде морозит! В то время, как мать твоя продажная до сих пор в соболях ходит!

В магазине поднимается гомон. Судя по всему, слова кассирши задели людей за живое: кто-то с ней согласен и тоже начинает вспоминать, как пострадал из-за действий моего отца. Ну а кто-то просто недоволен тем, что задерживается очередь.

– Так что шла бы ты прочь! – продолжает разъяренная женщина. – Тебе здесь не рады!

– Пока вы меня не рассчитаете, я никуда не уйду, – твердо произношу я, пристально глядя в ее злые блеклые глаза. – Это ваша обязанность, ясно? Потому что я такой же клиент, как и все остальные.

Кассирша вновь принимается гневно кудахтать, а столпившиеся за моей спиной люди ворчливо поддакивают ей. Но, несмотря на сильный моральный прессинг, который высоковольтным электричеством бьет по нервам, я не трогаюсь с места и продолжаю упрямо стоять на своем.

Я знаю, мой отец причинил много зла людям. Он истощил городскую казну, развалил градообразующее предприятие и лишил работы тысячи людей. Я не обеляю и не оправдываю папины поступки, но это, черт подери, его вина! Не моя и не Елисея. Поэтому я искренне убеждена, что мы с братом не должны расплачиваться за родительские ошибки.

– Эм, может, все же пойдем отсюда?.. – дергая меня за руку, робко шепчет Елисей.

– Нет. Нам нужны продукты, – непоколебимо отвечаю я. – Дома шаром покати.

Ну правда! Я не собираюсь голодать только потому, что какая-то сумасшедшая тетка решила закатить скандал! Она может что угодно думать о моей семье и моем отце, но отказывать в обслуживании не имеет права!

Случись эта ситуация еще хотя бы пару месяцев назад, я бы, наверное, сдрейфила. Дала бы заднюю и, поджав хвост, сбежала бы из магазина. Но теперь я уже не та забитая и испуганная девочка, что была раньше. Жизнь закалила, надавала тумаков и вынудила отрастить клыки.

Я не могу повлиять на прошлое. Не могу изменить решений отца. Но в моих силах бороться за справедливость в настоящем. Защищать себя и своего брата, раз уж волею судьбы нам приходится и дальше жить в этом охваченном ненавистью городе.

– Что здесь происходит? – громыхает где-то поблизости.

Оборачиваюсь и вижу, что сквозь толпу недовольных к кассе продирается тучная женщина в красной жилетке. Бейджик на ее груди гласит о том, что она администратор этого магазина.

– Тут дочурка нашего подонка-мэра объявилась! – бойко рапортует кассирша. – Я ей сразу сказала, что обслуживать не стану!

Администраторша проходится по дне долгим, но лишенным каких-либо эмоций взглядом, а затем выдыхает через нос и, обратившись к кассирше, спокойно произносит:

– Подвинься тогда. Я сама обслужу.

– Лид! Ну ты чего?! – та встает на дыбы.

– Давай шустрей, Марин. Там очередь аж до молочки выстроилась.

Эта самая Лида настолько апатична и невозмутима, что, кажется, даже возмущенная до глубины души кассирша Марина понимает бессмысленность споров с ней. Цокнув языком, нехотя слезает со стула и уступает ей место за кассой.

Администраторша быстро и бесстрастно пробивает выложенные на ленте продукты и, глядя куда-то поверх моей головы, озвучивает сумму к оплате. Кладу несколько купюр на монетницу и, забрав сдачу, под пристальным вниманием общественности собираю продукты в пакет.

Потом беру за руку брата и, стараясь держать голову высоко поднятой, молча покидаю магазин.

Глава 3. Бессилие.

Эмма

В коридоре слышится скрежет замка, а следом характерный шорох: мать с работы пришла. Елисей срывается с места и несется ее встречать, а я достаю из кухонного шкафа еще одну тарелку и снова ставлю кастрюльку с супом на плиту.

– Привет. Есть будешь? – спрашиваю я, когда родительница входит на кухню.

Она садится на стул и подпирает кулаком бледную щеку:

– Давай.

Пока я колдую над ужином, мать сидит неподвижно и, словно загипнотизированная, смотрит в одну точку. В последнее время с ней часто так. Вся в своих мыслях.

– Как дела? – спрашивает она, когда я ставлю перед ней тарелку дымящихся щей. – Как первый день в новой школе?

По ней видно, что ее не особо интересует мой ответ. Вопрос – лишь дань приличиям. Но дабы не обострять и без того накаленные отношения, я решаю поддержать разговор:

– Паршиво. Все меня ненавидят.

– Это временно. Скоро новые одноклассники привыкнут к тебе.

Ложь. Гнусная ложь.

И мама об этом прекрасно знает. Но она слишком занята собой и своей личной драмой, чтобы проявлять искреннее сочувствие к детям.

После того, как отца посадили, нашей семье пришлось несладко. Мать, которая прежде занималась исключительно домашним хозяйством, была вынуждена устроиться секретарем в фирму по продаже дрелей. И эта работа совершенно ее изматывает.

Она открыто признает, что терпеть не может свою нынешнюю жизнь, но деваться, увы, некуда. Существовать-то на что-то нужно.

– Я думаю, в этой школе будет едва ли лучше, чем в предыдущей, – со вздохом поправляю очки на переносице.

– Но вообще-то здесь многое зависит и от тебя, – мама вскидывает на меня взгляд. – От того, как ты будешь реагировать на критику.

– А как мне на нее реагировать? – развожу руками. – Если она априори несправедлива!

– Нужно быть мудрее, Эмма. Умение промолчать порой приходится очень кстати.

– Так вот, значит, каков твой совет? – начинаю заводиться. – Терпеть и не высовываться?

– Ну ты же не хочешь, чтобы тебя выгнали из новой школы так же, как из предыдущей?

– А меня бы и не выгнали, если бы ты имела достаточно храбрости за меня вступиться! – выпаливаю в сердцах.

– Ну зачем ты так? – мать апатично орудует ложкой. – Ты ведь избила ту девочку. Чуть ли нос ей не сломала.

– Но ведь она доставала Елисея! Она ему чай на голову вылила! Горячий! – от бессилия и злости мой голос срывается на крик. – Неужели тебе плевать на это, мам?!

– Ты знаешь, что мне не плевать. Просто сейчас мы заложники независящих от нас обстоятельств, и единственное, что может облегчить нам жизнь, – это терпимость и гибкость.

– Так давай уедем отсюда! Я сотню раз тебе предлагала!

– Мы не можем, – качает головой. – Мы нужны твоем отцу здесь.

– Но он в тюрьме, мам! Мы уже ничем ему не поможем!

– Неправда. Мы должны навещать его. Должны поддерживать и быть рядом.

Каждый раз, когда речь заходит о будущем, разговор упирается в тупик. Маму не волнует, что после случившегося мы с Елисеем стали жертвами самого настоящего буллинга. Ей начхать, как тяжело нам дается существование в среде агрессивно настроенных сверстников. Она по-прежнему думает только об отце и его интересах.

Рывком встаю со стула и, хлопнув дверью, скрываюсь в своей комнате. Я понимаю, что мама, как и мы, жертва чужих ошибок, но порой ее инфантилизм жутко злит.

Разве можно быть такой равнодушной? Разве можно не замечать, как сильно страдают твои дети?

Разумеется, ее преданность отцу похвальна и даже вызывает уважение… Но он ведь уже взрослый человек! И, в отличие от нас с Елисеем, несет справедливое наказание за содеянное!

Когда-то папа обладал большим влиянием и занимал пост мэра нашего города. Деньги лились рекой, мы ни в чем себе не отказывали. Роскошный дом, дорогие машины, регулярные поездки за границу, личные водители – наша семья жила на широкую ногу, ни в чем себе не отказывая. И все благодаря предприимчивости и трудолюбию отца.

Правда, чуть позже выяснилось, что разбогател он не столько из-за развитых профессиональных навыков, сколько из-за взяток и сговора с другими влиятельными людьми. По его решению был продан, а вскоре и ликвидирован в угоду конкурентов крупный машиностроительный завод, которой в народе называли кормушкой нашего города.

Экономика рухнула. Тысячи людей остались без работы. Людское недовольство росло.

Но это было только началом.

Через пару месяцев после закрытия завода вскрылся еще один шокирующий факт: по документам на пустыре за цирком была построена больница. Вот только в реальности там по-прежнему был пустырь.

Началось громкое разбирательство. Отцу предъявили обвинения в хищении бюджетных средств, злоупотреблении должностными полномочиями, коррупции и прочих грехах.

Суд был строг и неподкупен, и папу упекли за решетку. А мы, вмиг лишившись всех материальных благ, оказались на социальном дне.

Весь город ополчился против нас. Люто возненавидел.

– Эм, ты в порядке? – в дверном проеме показывается встревоженное лицо Елисея.

– Да, – киваю я, понемногу остывая. – Иди сюда.

Брат забирается ко мне на кровать, и я обнимаю его за плечи, уткнувшись носом в русую макушку.

– Не злись на маму, – говорит, немного помолчав. – Ей сейчас тоже непросто.

– Знаю. Просто иногда мне трудно ее понять.

– Мы должны держаться вместе, – продолжает он. – Мы ведь одна семья.

Удивительно. Елисей еще совсем ребенок, но порой выдает исключительно умные мысли. Мне есть, чему у него поучиться. Даже несмотря на то, что я старше на целых восемь лет.

– Ты прав, – отзываюсь я. – Мы семья, и это самое главное.

Глава 4. Игра.

Эмма

Мрачное осеннее утро туманным смогом висит над медленно просыпающимся городом. Аспидно-серые небеса, затянутые плотной пеленой туч, не пропускают ни единого солнечного луча. В воздухе стоит запах бензина, сырости и подгнившего мусора, который по обыкновению с большим опозданием вывозят на свалку.

Поправив на спине рюкзак, набитый учебниками, заворачиваю за угол полуразвалившегося офисного здания и держу путь к новой школе. Каждая клеточка моего существа сопротивляться этому, но деваться некуда: прогулами я только ухудшу свое и без того шаткое положение. Одноклассники почуют слабину, а учителя невзлюбят.

Миную длинную липовую аллею и захожу во двор, окруженный плотным кругом пятиэтажек. В одной из них живет моя лучшая подруга. Бывшая, разумеется. После того, как папу посадили, у меня не осталось друзей. Даже те, с кем я общалась с раннего детства, предпочли отвернуться.

Раньше я страда по этому поводу, а теперь уже плевать. Значит, не такие уж хорошие друзья у меня были.

Дождавшись зеленого сигнала светофора, перехожу дорогу вместе с толпой унылых, поочередно зевающих людей, когда внезапно где-то рядом раздается ядовито-насмешливое:

– Эй, шельма! Куда намылилась?

Поворачиваю голову на сорок пять градусов, и сердце, вскинувшись к горлу, пропускает удар.

Блин. Только этих придурков мне сейчас не хватало!

Я рассчитывала увидеть дьявольские оскалы новых одноклассников не раньше, чем через десять минут.

Ну какого лешего привязались?

Боковым зрением считываю, что их пятеро. Белобрысый горлопан по имени Назар Радкевич, высокий тщедушный парень в дебильной кепке, мужеподобная девица с каре, ее подруга, похожая на сушеную воблу, и… он.

Родион Гофман. Тот самый парень, мать которого больше всех пострадала из-за коварных делишек моего отца.

Чуть сильнее сжимаю пальцами лямки рюкзака и, не сбавляя шага, продолжаю путь.

Тактика первая – игнорирование. Не факт, что поможет, но попробовать стоит. Вдруг с утра этим шакалам лень напрягаться?

– Касатина, ты оглохла, что ли? Я с кем разговариваю?! – никак не угомонится Радкевич.

Его голос раздается чуть ближе, а значит, группка одноклассников стремительно меня нагоняет.

Вот черт.

– Чего тебе? – огрызаюсь я, не поворачивая головы.

Тактика вторая – полемика. Если мне удастся заткнуть задиру Назара за пояс, то он, возможно, успокоится. Хотя бы на какое-то время.

– Я спрашиваю, куда лыжи навострила, ведьма?

– Угадай с трех раз, придурок. Или аналитическое мышление не твой конек?

– Так ты еще не поняла? Мы тебе не рады! – сиплый голос Радкевича раздается прямо над моим ухом, и я делаю шаг в сторону, отстраняясь.

– А меня мало заботит ваше мнение, – отвечаю, стараясь не терять твердости духа. – Уж прости.

Одна из девчонок – та, что похожа на воблу – издает какой-то неопределенный гортанный звук. То ли фыркает, то ли делает вид, что ее тошнит. А потом оглядывается на своих приятелей и едко заявляет:

– А вы видели, какие у нее дебильные круглые очки? Она прямо гребаный Гарри Поттер в юбке!

Группка шакалов разражается смехом, и только лицо Гофмана остается впечатляюще бесстрастным.

Он держится чуть позади. Идет неспешно и уверенно, каждым шагом будто припечатывая кедами асфальт. В отличие от одноклассников, которые облачены в разноцветные дутые куртки, на нем черное классическое пальто, из-под которого виднеется ткань кипенно-белой рубашки. А еще Родион на целую голову выше сверстников, и из-за этого кажется взрослее.

Отворачиваюсь от гогочущей толпы и, поджав губы, ускоряю шаг. Очевидно, что вторая тактика тоже не даст результата. Их слишком много, и они слишком тупы, чтобы вести интеллектуальный спор.

Поэтому остается третья и последняя тактика – физическое дистанцирование.

– Эй, очкастая, чего газанула?!

Едва мне удается набрать скорость, как дебил Радкевич грубо и резко дергает меня за рюкзак, вынуждая споткнуться.

– Отвали! – рычу я, ощетиниваясь.

– Если думаешь, что можешь вот так запросто заявиться к нам в класс после всего, что натворил твой папаша, то ты глубоко заблуждаешься! – шипит Назар, против воли притягивая меня к себе и обдавая лицо ароматом табака и ментоловой жвачки. – Мы тебя уничтожим, ведьма! Сгноим! Ты перед нами на коленях ползать будешь!

– Да пошел ты!

Я изворачиваюсь, скидывая с себя его руки, и снова быстро-быстро перебираю ногами, силясь оторваться. Но от этой кровожадной стаи не так-то легко отделаться...

– Мерзкая кикимора! Ты еще пожалеешь, что сунула нос к нам в школу! – с ненавистью голосит коренастая девица с каре.

Господи… Ну какие же они все злые!

Дернув подбородком, кидаю короткий оценивающий взгляд на Гофмана и вновь ловлю отсутствующее выражение на его лице. Он никак не участвует в коллективной травле и не выказывает ни малейшего интереса к моей персоне.

Любопытно, почему?..

В том смысле что у кого-кого, а у Родиона есть действительно весомый повод ненавидеть мою семью. Ну и как следствие – меня.

– А хочешь сыграем в салки, Касатина? – предлагает садист Радкевич. – Если убежишь – мы тебя сегодня не тронем. Честное пионерское. Даже фору дадим, целых десять секунд. Ну а если все же догоним, – он плотоядно скалится, – тогда пеняй на себя.

В сощуренных глазах парня пляшут шальные черти, а я судорожно обдумываю предложенный им план. На самом деле он не так уж плох: бегаю я быстро, а десять секунд форы могут стать неплохой подмогой. До школы не больше километра, так что при благоприятных обстоятельствах шанс удрать вполне реален.

Да и провести целый день без их домогательств… Блин, это же настоящая сказка!

– Хорошо, – наконец выпаливаю я. – Только играем по-честному.

– Ну за кого ты меня держишь? – Назар деланно оскорбляется. – Я человек чести.

Ну-ну. Что-то с трудом верится.

Глава 5. Холод.

Эмма

– Твою мать! – в бешенстве вскрикиваю я, не столько увидев, сколько услышав, как колеса автомобиля превратили мои очки в мелкую стеклянную крошку. – Как ты посмел?! Это были хорошие очки! Дорогие!

Мне их купил папа. Тогда, когда еще разгуливал на свободе и беззаботно сорил деньгами. Помнится, в один из его выходных мы приехали в элитный салон оптики и выбрали мне самые классные очки из тех, что там были. В модной оправе. С логотипом известного бренда на дужках.

А теперь этих замечательных очков нет. Они уничтожены. И все из-за ублюдка Радкевича, который словил комплекс бога и возомнил себя долбаным мстителем!

Кто разрешил ему трогать мои вещи? Нет, даже не так… Кто разрешил ему трогать меня?!

– Дорогие, говоришь? – глумливо переспрашивает Назар. – Что ж, выходит, ты теперь на шаг ближе к народу, который обнищал из-за твоего папаши.

Его реплика отзывается одобрительными возгласами в рядах прихлебателей, однако сейчас из-за отсутствия очков я совершенно не вижу их лиц. Лишь общие силуэты и смазанные пятна вместо голов.

Черт… Как же мне теперь быть? На новые очки у нас сейчас точно нет денег, а упаковка линз уже на исходе…

– Ты гадкий отвратительный слизняк! – выплевываю я, рывком поднимаясь на ноги. – По какому праву ты вершишь этот подлый самосуд?!

– По праву ненависти, – произносит с таким апломбом, будто сам господь вручил ему весы Фемиды. – И да, у меня есть это право.

– Ты еще пожалеешь, что прикоснулся ко мне! – из-за обуявшей меня ярости слова вылетают изо рта с тихим шипящим звуком. – Крупно пожалеешь!

– Да? – судя по голосу, Назар ничуть не напуган. – И что же ты мне сделаешь?

– Скоро узнаешь, – зловеще пуляю я.

А потом поправляю лямки рюкзака на ноющих плечах и, адресовав группе неприятелей уничижительный взор, снова устремляюсь к школе.

Думаю, больше они меня не тронут. По крайней мере, пока. Для восьми часов утра я и так достаточно пострадала.

***

Как я и ожидала, занятия в школе проходят из рук вон плохо. А все из-за того, что, сидя за последней партой, я ни черта не вижу. Надписи, которые математичка старательно вырисовывает на доске, расплываются, и общий смысл проходимого материала безбожно теряется.

Подпираю кулаком щеку и принимаюсь листать учебник, чтобы отыскать в нем необходимые формулы. Дело в том, что вблизи я вижу вполне сносно, а вот издалека – полный провал.

– Итак, перед вами график, – голосит математичка, тыча указкой в доску. – Давайте найдем область определения и область значений функции, – секундная пауза, и учительница продолжает. – Касатина, прошу тебя.

Мысленно выругавшись, вперяю напряженный взгляд в доску, но все, что мне удается разглядеть, – это мутные очертания графика. Я даже не уверена, что там изображено: парабола или гипербола. Так что о решении математических задач не может быть и речи.

– Простите, Полина Афанасьевна, но я не могу ответить, – собравшись с духом, выпаливаю я.

И в этот же миг ощущаю, как несколько десятков голов повернулись в мою сторону.

– Это еще почему? – удивляется учительница.

– У меня близорукость. Я совершенно ничего не вижу.

– Так почему же ты без очков? Насколько я помню, прежде они у тебя были.

И вот тут настает момент истины.

Я могу солгать, сказав, что забыла очки дома. Пообещать, что принесу их в следующий раз и обязательно разберусь с этой гребаной функцией. Вот только… Какой толк от моей лжи? Кому я услужу, скрыв правду? Мерзавцу, который ни во что меня не ставит? Его приятелям, которые при первом удобном случае сломают мне не только очки, но и кости?

Ну уж нет. Я не мальчик для битья. Я не буду молча терпеть издевательства.

Хотят портить мои вещи? Пусть готовятся к последствиям.

– Сегодня утром, когда я направлялась в школу, Назар Радкевич отобрал мои очки и кинул их под машину, – глядя на учительницу в упор, отвечаю я.

По классу прокатывается гул сдавленных шепотков. Мои злобные одноклассники в шоке от того, как легко и открыто я сдала Назара.

А мне, если честно, плевать. Я не считаю себя крысой. Каждый в этом мире сам за себя. И раз они решили задавить меня числом, то я буду защищаться стукачеством. Как по мне, вполне справедливый расклад.

– Назар, это правда? – рявкает Полина Афанасьевна, поворачивая голову к говнюку.

– Н-нет, – отрицает тот, но делает это потрясающе неуверенно.

Чем, разумеется, оказывает мне услугу.

– Осколки очков по-прежнему валяются на дороге неподалеку от школы, – с плохо скрываемым злорадством дожимаю я.

– Да ты… – он оборачивается ко мне. Его голос дрожит от гнева. – Закрой свой поганый рот, ведьма!

– Радкевич! – математичка в шоке от его манер. – Что ты себе позволяешь?! Совсем границ не чувствуешь?!

– Полина Афанасьевна, я…

– Сегодня же доложу о твоей выходке классному руководителю и директору! Надеюсь, ты получишь наказание, соразмерное твоему низкому поступку!

– Но…

– И никаких возражений, – обрывает она, не дав ему и слова вставить. – А ты, Касатина, пересядь за первую парту. Недопустимо пропускать такую важную тему из-за отсутствия очков.

– Но… Там ведь все занято, – растерянно отзываюсь я.

– Ах, это… – математичка вновь оглядывает класс. – Алехин, ты не против поменяться с Касатиной местами? У тебя вроде бы со зрением все в порядке.

У меня замирает пульс. И каждая жилка в теле натягивается тетивой.

– Без проблем, – соглашается тот, собирая вещи в рюкзак.

Мое сердце все еще не бьется, а мышцы, скованные отчаянием, цепенеют. Если мы с Алехиным поменяемся местами, то моим соседом по парте станет никто иной, как Родион Гофман.

Нет… Только не это!

– Поспеши, Касатина, – торопит математичка. – Мы и так потеряли несколько драгоценных минут урока!

Глава 6. Угроза.

Эмма

– Боже, как же от тебя воняет, – морщит нос местная «королева», когда я захожу в раздевалку.

– Это не от меня, – хмыкаю я, заталкивая рюкзак в металлический ящик. – Это твои духи, идиотка.

«Королева» лишь демонстративно закатывает глаза.

Ее зовут Амалия Миронова, и она гребаный ходячий стереотип о «популярных» девчонках. Высокая, фигуристая, с густой копной блондинистых волос. Она вечно окружена свитой из подражательниц и по канону жанра крутит роман с самым красивым парнем в школе.

Коим, по иронии судьбы, считается Родион Гофман.

Спустя неделю пребывания в новом коллективе я потихоньку начала понимать, что здесь и к чему. Несмотря на то, что самым наглым и крикливым персонажем в классе является Назар Радкевичем, роль лидера неоспоримо принадлежит Гофману.

Он говорит нечасто и негромко, но к его голосу прислушиваются. Он смотрит на всех свысока, но окружающие воспринимают это как должное. Он холоден и безэмоционален, но это не мешает девчонкам поглядывать на него с тоскливым жаром в глазах.

А еще Гофман лучший ученик во всей параллели одиннадцатых классов, поэтому его авторитет абсолютно непререкаем.

В общении с ним даже учителя становится чуть более вежливыми и терпеливыми. Они словно считают Родиона за равного, оттого в его адрес никогда не летят упреки, косые взгляды и замечания.

Он идеален во всем и для всех. Кроме меня, разумеется.

После случая с очками, брошенными под машину, я не стала испытывать судьбу и еще раз садиться с ним за одну парту. Одного дня вполне хватило, чтобы в полной мере ощутить сокрушительную силу его молчаливой испепеляющей ненависти. Вернувшись домой из школы, я незамедлительно обрисовала маме ситуацию и стала молить ее о покупке новых очков.

Сначала родительница, конечно же, сослалась на отсутствие денег. Мол, в этом месяце у нас было и так слишком много трат, поэтому мне придется подождать до следующего. Но я не унималась. Не отставала. Категорически не принимала отказ.

В итоге, когда мать поняла, что ей от меня не отвертеться, я все же получила небольшую сумму денег. Их хватило на самую дешевую модель в тонкой металлической оправе, но зато вопрос со очками был решен. И я вновь могла вернуться за свою безопасную последнюю парту.

– Думаешь, ты такая умная, да? – Миронова делает несколько шагов, приближаясь ко мне.

А за ее спиной, подобно пчелиному улью, роятся подружки-шестерки.

Ее духи и впрямь жутко приторные. Аж слизистую раздражают.

– Да, ты права, – киваю я, чуть выше задирая подбородок. – Я так думаю.

– Зря, – высокомерно роняет она, окатывая меня уничижительным взглядом. – Будь ты по-настоящему умной, то была бы осмотрительнее. Думаешь, тебе сойдет с рук твое стукачество? Даже не надейся. Назар уже третий день не приходит в школу. Говорят, отец после визита к директору его ремнем выпорол.

– Ну и поделом ему, – пожимаю плечами. – Впредь будет думать головой прежде, чем творить всякую дичь.

– Не-е-ет, – Амалия картинно качает головой. – Назара ремнем не испугать. А вот разозлить – очень даже можно. Он вернется в школу, и ты поймешь, что совершила ошибку, сдав его учителям. И поплатишься за содеянное.

– Ой, как страшно, – саркастично роняю я. – Так Радкевичу и передай.

Потеряв интерес к перепалке, я поворачиваюсь к Мироновой спиной и принимаюсь копошиться в вещах, всем своим видом демонстрируя, что разговор окончен. Какое-то время «королева» буравит мой затылок пристальным взглядом, а затем наконец отходит к своему шкафчику и под визгливый треп подружек-подпевал тоже начинает переодеваться.

Достаю из мешка кроссовки и спортивную форму, мысленно анализируя услышанное. Так, значит, Назар и впрямь огреб за то, что сломал мои очки. Это радует. Но, с другой стороны, Амалия может быть права: вдруг эта мера не усмирит, а, наоборот, усилит его ненависть?

Тогда мне придется туго. Но молчать и терпеть издевательства я все равно не собираюсь. Посмотрим, у кого яйца крепче: у меня или у придурка Радкевича.

Однако немного осторожности все же не помешает. Очки лучше надевать непосредственно в начале урока и убирать в футляр сразу после. Тогда увеличивается вероятность сохранить их в целости. Ну и осенние ботильоны придется сменить на кроссовки. По крайней мере, до тех пор, пока не похолодает и земля не покроется лужами. В кроссовках гораздо удобнее бегать, а чутье подсказывает, что бегать мне предстоит ой как часто.

Натянув на себя лосины и просторную белую футболку, я собираю волосы в хвост и вместе со звонком на урок захожу в спортзал. Мои одноклассники тоже разбредаются по помещению. Максимально лениво и неспешно.

Пока физрук где-то задерживается, я подступаю к окну, разглядывая серый осенний пейзаж. Внезапно слуха касается елейный смех Мироновой и ее наигранно-смущенное:

– Родион! Ну хватит!

Поддавшись любопытству, скашиваю глаза к источнику звука. Амалия стоит, прижавшись спиной в стене, а над ней возвышается Гофман. В спортивной форме он кажется более земным и реальным, чем в идеально выглаженной рубашке и стильных брюках, но от этого не менее крутым.

Миронова одета в короткий обтягивающий топик, который едва прикрывает ее пупок, и рука парня непринужденно покоится на оголенной полоске кожи. Склонив голову, Родион что-то говорит своей девушке, а она в ответ буквально светится от счастья и громко хихикает.

Интересно, о чем таком он ей лечит? Неужто о великой любви?

Через пару минут в зал входит поджарый низкорослый физрук сурового вида и, отправив нас на пробежку, зычным голосом объявляет, что сегодня в программе волейбол. Мне остается лишь вздохнуть и уныло охнуть, ибо эту игру я с детства не люблю. Так же, как и она меня.

Помнится, в восьмом классе, неудачно приняв подачу, я вывихнула палец. А в десятом – потянула лодыжку, когда пыталась перебросить мяч через сетку. Словом, игра в волейбол слишком часто закачивалась для меня увечьями, оттого я всерьез опасаюсь, что этот раз не станет исключением.

Глава 7. Зачем ты мне помогаешь?

Эмма

– Расступись! – раскатистый голос физрука сотрясает пространство.

Он пробивается сквозь толпу сгрудившихся одноклассников и нависает надо мной:

– Сколько пальцев ты видишь?

– Т-три, – чуть запнувшись, отвечаю неуверенно.

– Ладно, – кивает он. – Встать можешь?

– Да… Наверное…

Голова кружится, перед глазами бликуют красноватые круги, но, в целом, я, кажется, жива. Только вот бордовая жидкость хлещет из носа, не останавливаясь…

Физрук протягивает мне смуглую жилистую руку и, обхватив ее, я медленно поднимаюсь на ноги. Меня все еще ведет то в одну, то в другую сторону, а ноги кажутся непривычно ватными.

– Гофман! – гаркает физрук, озираясь по сторонам.

– Я здесь, – спокойный голос, полный рокочущих ноток и тщательно сдерживаемой злости, раздается совсем рядом.

– Проводи пострадавшую в медпункт! – командует учитель, переводя на него взгляд. – И чтобы без всяких… Девочке нехило досталось.

Я почти уверена, что он сейчас откажет. Возмутится, скажет, что в случившемся нет его вины, и пошлет меня куда подальше. Но вместо этого Гофман лишь коротко наклоняет голову в знак согласия, и его пронзительные голубые глаза фокусируются на мне:

– Пойдем. Тебе нужно остановить кровотечение.

Это звучит так… странно. Так противоестественно и неожиданно, что на миг я совершенно теряюсь. Впадаю в ступор и, забыв о пульсирующей боли, вылупляюсь на него.

Родион тем временем трогается с места, но, заметив, что я не иду следом, притормаживает и нетерпеливо добавляет:

– Поторопись. Иначе зальешь кровью весь пол.

Отмираю.

Беру себя в руки и, превозмогая слабость, устремляюсь за ним. Пока мы покидаем спортзал, нас преследуют любопытные взгляды одноклассников и их приглушенные шепотки. Должно быть, они надеются, что, оказавшись вдали от учительских глаз, Гофман меня прикончит. Да я и сама, если честно, всерьез опасаюсь этого…

Мы выходим в коридор и сворачиваем направо. Я держусь чуть позади, на безопасном расстоянии, а мой спутник уверенно уничтожает расстояние быстрыми широкими шагами.

В полной тишине мы поднимаемся на второй этаж и приближаемся к медпункту. Родион коротко стучит в дверь, а затем распахивает ее, заглядывая внутрь.

Я ожидаю, что он поздоровается с сидящей внутри медсестрой, но с его губ не срывается ни слова. Он раскрывает дверь чуть шире и жестом приглашает меня войти.

И, только оказавшись внутри белого, пахнущего лекарствами кабинета, я осознаю, что он пуст. Медсестры здесь нет.

– Сядь на кушетку, – командует Гофман, шагая к высокому застекленному шкафчику и беззастенчиво распахивая его дверцы.

– Но… Где же медсестра? – растерянно интересуюсь я.

– Откуда мне знать? – резковато отвечает он, продолжая копошиться в шкафу.

А затем поворачивает голову, проходится по мне оценивающим взглядом и повторяет приказ:

– Сядь, я сказал.

Его тон настолько безапелляционный и не терпящий возражений, что я сдаю еще одну свою позицию: отступаю назад и опускаюсь на кушетку, все еще прижимая руки к окровавленному лицу.

Родион продолжает хозяйничать в медпункте. Решительно и без сомнений, будто имеет на это полное право. Достает из шкафа пачку бинтовых салфеток и без зазрения совести вскрывает ее.

– Что ты делаешь? – недоумеваю я, потрясенно наблюдая за его движениями.

– Оказываю тебе первую помощь, – говорит он, не поднимая взгляда. – Или ты предпочтешь и дальше истекать кровь?

– Ну… Я…

– Прижми к носу, – он протягивает мне стопку салфеток. – Плотно.

Чуть помедлив, повинуюсь.

Родион лезет в небольшой морозильник, стоящий в углу, и достает оттуда маленький мешочек льда.

– А это наложи на переносицу. Поможет сузить сосуды.

Я забираю из его рук обжигающе холодный пакетик и прикладываю его к горячей коже. Облегчение от контакта с холодным наступает практически мгновенно. Боль немного стихает, а напряженные мышцы тела невольно расслабляются.

– Голова кружится? – интересуется Гофман, сложив руки на груди и придирчиво меня оглядывая.

– Нет…

– Болит?

– Немного.

– Тошнота? Нарушение зрения? Звон в ушах? – продолжает допрос.

– Ничего из этого.

Пару раз моргаю, проверяя, на месте ли линзы, но с ними, кажется, все в порядке. Основной удар пришелся на нижнюю половину лица.

– Хорошо. Значит, с высокой долей вероятности, можно исключить сотрясение, – резюмирует он.

В комнате повисает тишина, нарушаемая лишь моим шумным ротовым дыханием. Гофман по-прежнему стоит напротив и буравит меня взглядом, от которого предательски учащается сердцебиение и алеют щеки.

И чего он так смотрит? Зачем вообще согласился мне помогать? Его вина лишь косвенна. Это был несчастный случай. Рядовая ситуация на спортплощадке.

Однако, вопреки моим ожиданиям, Гофман не бросил меня на произвол судьбы и даже вроде бы не упивается моими страданиями. Действует правильно, решительно и… по совести.

Будто клятву Гиппократа давал…

Вот только я знаю, что это не так. Никакими клятвами он не связан, а его благородное поведение – лишь акт доброй воли. Или я все же ошибаюсь и это какой-то хитроумный план, направленный на то, чтобы усыпить мою бдительность?..

Сомнения накрывают удушливой волной. Осторожно приподнимаю голову, выхватывая взглядом скульптурное лицо одноклассника, который в эту самую минуту отстраненно смотрит в окно.

Все же он потрясающе красив. Неудивительно, что девчонки с ума по нему сходят. Высокий лоб, темные художественные брови, резкая линия скул, идеально прямо нос и волевой подбородок. Гофман выглядит так, будто природа особенно усердно трудилась над его лицом, не скупясь на акценты и уделяя внимание деталям.

В прежней школе тоже было несколько видных мальчишек, но их внешность была более смазливой, а привлекательность – более примитивной. В Родионе же чувствуется стать, порода… Необъяснимое, но явно ощущаемое превосходство над среднестатистической серой массой.

Глава 8. Еще один «урок».

Эмма

Противная сырая осень воцаряется над городом. Порывистый ветер гнет тонкие ветки медленно лысеющих деревьев. Антрацитовое небо хмурится и периодически гневается раскатами грома. А по вечерам постоянно льет дождь.

Так продолжается уже несколько дней и, похоже, на прояснение рассчитывать не стоит. Совсем скоро температура воздуха станет еще ниже, и тогда к слякоти и отсутствию солнца добавится промозглый холод.

Однако, несмотря на паршивую погоду, мое настроение отнюдь не на нуле. А все из-за того, что позавчера мама неожиданно получила премию на работе и на радостях решила побаловать нас с Елисеем. Мне дала денег на покупку линз и губной помады, а брату – на компьютерную игру, которую он давно клянчил.

Словом, с новыми линзами жизнь не так уж плоха. И даже редкая морось, летящая с неба, почти не раздражает.

Оказавшись в школьном дворе, натягиваю на голову капюшон и прячу ладони в карманы куртки. Кажется, уже пора доставать шапку и перчатки. И, судя по мутным водяным потокам, змеящимся по асфальту, – резиновые сапоги.

Выхожу за ворота, направляясь в сторону дома, когда за спиной раздается грубый оклик:

– Эй, ведьма, притормози! Перетереть нужно.

Не сбрасывая скорости, закатываю глаза и поджимаю губы. Назар Радкевич впервые за всю неделю пришел на учебу и сразу же начал ко мне цепляться. В школе его нет-нет да сдерживало присутствие учителей, но, похоже, за ее пределами он хочет всласть на мне отыграться.

После того, как я рассказала о том, что Назар сломал мне очки, администрация тотчас приняла меры: вызвала его родителей и назначила дисциплинарное наказание. По слухам, отец Радкевича – строгий, если не сказать безжалостный человек – выпорол сына ремнем и лишил какой-то спортивной поездки, о которой тот мечтал.

В общем, за свою наглость Назар поплатился по полной. И я очень надеюсь, что это хоть сколько-нибудь остудит его мстительный пыл.

– Стоять! – рявкает он, обгоняя меня и перекрывая дорогу своей широкоплечей тушей.

Поднимаю голову и смотрю на Радкевича в упор. Сканирую взглядом гневно суженные пепельно-серые глаза и редкие веснушки, рассыпанные по крупному носу.

Главное – не показывать страха. Не дать ему почувствовать мою уязвимость.

– Чего тебе? – осведомляюсь мрачно.

– Она еще спрашивает! – восклицает Назар, оглядываясь на своих приятелей в поисках поддержки.

Те одобрительно гудят. Дескать, как наглости хватает задавать такие вопросы.

Вслед за ним оцениваю окружающую обстановку. Мелкий косой дождь. Безлюдный переулок. Тут только одноклассники, рассредоточившиеся по периметру. Всего их человек десять. Родиона нет, зато есть Амалия, сложившая руки на груди и поглядывающая на меня с нескрываемым превосходством.

Что ж, ситуация, определенно, дрянь.

– Ты настучала на меня учителям, – Назар угрожающе подается вперед и понижает голос до яростного полушепота. – Ты гребаная крыса, Касатина. А мы крыс уничтожаем.

– Ты сам виноват, придурок! – выплевываю я. – Не нужно было ко мне лезть!

Внезапно Назар прикрывает веки и шумно втягивает носом воздух. Будто пытается успокоиться и взять гнев под контроль.

На миг у меня возникает гадкое предчувствие, что он меня сейчас ударит. Вот прям размахнется и двинет кулаком в щеку. Но вместо этого мерзавец делает шаг назад и шипит:

– Ты очень упрямая, шельма. И, походу, очень тупая. Но мы терпеливые. Мы выбьем из тебя дурь. Чего бы нам это ни стоило.

Я пытаюсь сформулировать остроумный ответ, параллельно осознавая смысл прозвучавшей угрозы, когда неожиданно кто-то толкает меня в спину.

Резко и очень грубо.

Не удержав равновесия, лечу вперед, но в последний момент успеваю выставить руки и пропахиваю мокрый асфальт не лицом, а всего лишь ладонями. Острая боль кипятком обжигает кожу, но я не придаю ей никакого значения, стремясь как можно быстрее принять вертикальное положение.

Лежать на земле в текущих обстоятельствах крайне опасно. Вдруг они начнут меня пинать?

– Будь проклята, вонючая стукачка! – где-то поблизости раздается визгливый женский голос.

А в следующую секунду меня опять толкают. На этот раз в бок. И я падаю в огромную серую лужу, ощущая как юбка и колготки мгновенно пропитываются холодной влагой.

– Изверги! – ору, осипнув от бешенства. – Пошли прочь!

– Нет-нет-нет, ведьма, – перед моим взором появляется лицо Радкевича. Мрачное и удовлетворенное. – Урок еще не усвоен.

Он шагает ко мне, неуклюже распластанной на земле, и бесцеремонно хватает меня за лодыжку. Пытаюсь лягнуть его второй ногой, но подонок ловко уворачивается, а в следующий миг цепляет рукой задник моей кожаной кроссовки и сдергивает ее со ступни.

– Ты охренел?! – ору я.

– Это твой выбор, Касатина, – глумится он. – Не мой.

Я предпринимаю попытку встать, опершись на руки, но грубый удар чьей-то подошвы в локтевой сустав заставляет меня глухо охнуть и завалиться на спину, погрузив в грязную жижу рюкзак и волосы.

Назар тем временем стаскивает с меня вторую кроссовку и, связав ее шнурками с первой, закидывает пару себе на плечо.

– Как думаешь, Ами, – с пугающим задором интересуется Назар, через плечо обращаясь к стоящей за его спиной Мироновой, – эта стерва заслуживает пощады?

– Я думаю, нет, – елейным голоском отзывается «королева». – По-моему, она еще не сделала нужных выводов.

– Абсолютно согласен, – кивает Радкевич. – Так что будем делать? Закинем ее кроссы вон в ту мусорку? Запашок оттуда знатный.

Господи, только не это…

– Из мусорки она их без проблем достанет, – фыркает Амалия. – Давай лучше спрячем их где-нибудь. Пусть помучается, поищет.

Я снова с трудом принимаю сидячее положение и сдвигаю брови к переносице, воззрившись на своих обидчиков. Ненавижу каждого из них. До глубины души ненавижу!

– А давайте лучше на провода их закинем, – предлагает кто-то за моей спиной. – До туда она точно не дотянется.

Глава 9. Ведьма.

Эмма

Прогулка под проливным дождем в тонких тканевых балетках не прошла бесследно. На следующий день я слегла с температурой и кашлем и провалялась на больничном аж две недели.

Пропускать учебу в одиннадцатом классе – не лучшая затея, но я не скажу, что сильно огорчилась из-за вынужденного пребывания дома. Скорее, наоборот: у меня наконец появилось достаточно времени на чтение книг и любимое хобби.

После того, как лихорадка спала, я стала проводить за гончарным кругом по пять-шесть часов в день и буквально чувствовала, как мое пошатнувшееся внутреннее равновесие постепенно приходит в норму.

Что ни говори, а лепка из глины – лучший способ медитации. Учитывая абсурдность моей жизни, хобби и любовь к брату – единственное, что помогает мне хоть как-то держаться на плаву. Без этого я бы, наверное, свихнулось.

Вчера был последний день моего больничного, а сегодня мне вновь предстоит наведаться в змеиное логово под названием «новая школа».

Честно? Я готова откусить себе палец, лишь бы оттянуть момент встречи с ненавидящими меня одноклассниками, но умом понимаю, что это бесполезно. Лишние пару дней или даже недель ничего не решат. Рано или поздно мне придется столкнуться лицом к лицу с неизбежностью и принять очередной удар.

А перед смертью, как известно, не надышишься.

Мама уже ушла на работу, поэтому мы с Елисеем завтракаем в одиночестве. Чай, бутерброды, вареные яйца – этого должно хватить, чтобы протянуть до обеда.

Слегка покачиваясь на стуле, брат заталкивает в рот кусочек сыра и задумчиво выдает:

– Как считаешь, Эм, все девчонки любят цветы?

Поперхнувшись чаем, откашливаюсь и, промакнув губы салфеткой, с подозрением вылупляюсь на малого:

– А с чего это такие вопросы?

– Просто интересно, – пожимает плечами.

– Просто так даже кошки не родятся, – отрезаю я. – Колись, Елисей.

Мальчик смущенно ерзает на стуле. Почесывает кончик носа и выпаливает:

– Я влюбился, Эм! В Машу Филатову из параллельного класса. Хочу подарить ей цветы.

Ну и ну. Вот это новости. А парню всего лишь девять!

– А эта Маша Филатова… Она отвечает тебе взаимностью? – осторожно начинаю прощупывать почву.

– Я не знаю, – он снова дергает плечами. – Мы ведь даже не разговаривали.

– Но при этом ты ее любишь? – я многозначительно приподнимаю брови, пытаясь подчеркнуть нелепость его заявления.

Но Елисей, похоже, не видит в этом ничего противоестественного:

– Ну да. Она очень красивая.

Что ж. Пожалуй, в девять лет для любви этого вполне достаточно.

– Цветы стоят дорого, – помолчав, отзываюсь я. – Лучше купи ей… блокнот. Или какую-нибудь ручку…

– У меня есть деньги, – запальчиво произносит Елисей. – Много денег!

– Та-а-ак, а вот это уже интересно, – я отодвигаю от себя пустую тарелку и внимательно смотрю на брата. – И откуда же они у тебя?

– Помнишь, мама дала нам деньги, когда получила премию на работе? – с видом юного заговорщика роняет он, и я быстро киваю. – Так вот, я не купил никакую компьютерную игру, а отложил деньги на подарок Маше.

М-да. Похоже, девица основательно запала брату в душу.

– Это… похвально, – усмехаюсь я. – Настоящий подвиг во им любви.

– Ага! – горячо соглашается Елисей.

– Но все же для начала купи ей ручку, – настоятельно советую я. – И… поговори с ней. Например, на перемене. Если общение заладится, то дальше можно будет задуматься о покупке цветов. А сейчас пока рановато.

Судя по напряженному лицу, брат всерьез задумался над моими словами. Это хорошо. Не хотелось бы спускать деньги на букет для девчонки, которая этого даже не оценит.

Позавтракав, подхожу к трюмо, и взгляд падает на новую помаду, которой я еще ни разу не пользовалась. Она яркая, сочная, красная. И наверняка будет смотреться потрясающе круто, вот только… Я совсем не уверена, что стоит краситься ей в школу. Ведь там у меня одни враги и ни одного друга.

Провожу пальцем по золотистому тюбику, и вдруг меня осеняет мысль. Странная, дикая, совершенно безумная… Но все же неоспоримо гениальная.

Я долго думала над тактикой поведения после больничного. Понимала, что рассказом учителям о случившемся моих недругов не напугать. Они уже готовы к этому и даже выдумали себе какое-то алиби. А значит, будут держаться до конца и ни за что себя не выдадут.

Единственный способ – действовать нестандартно, креативно. А с творческим подходом у меня, слава богу, никогда проблем не было.

– Елисей, ты меня не дожидайся, – поворачиваюсь к брату, который уже просунул руки в рукава куртки. – Иди один. Вечером встретимся.

Теперь мы с Елисеем учимся в разных школах, поэтому расходимся в разные стороны у ближайшего перекрестка. Собственно, поэтому он не спорит и не задает никаких уточняющих вопросов. Молча обувается и покидает квартиру.

Оставшись в одиночестве, раскрываю косметичку и аккуратно обвожу карандашом контур губ. Затем щелкаю колпачком новой помады и окрашиваю рот кроваво-алым.

Смотрится и впрямь шикарно. Даже лучше, чем я представляла.

Затемняю глаза угольной подводкой и с усердием начесываю волосы, предавая им объема, как у безбашенной рокерши. Потом бегло стягиваю блузку и брюки, в которых планировала сегодня идти, и облачаюсь в длинную черную юбку и растянутый свитер с декоративными дырками.

Выгляжу диковато. Но это именно то, что мне нужно!

Рывком распахиваю дверь в чулан, где мама хранит бытовую химию и всякое барахло, и принимаюсь шарить глазами по стенам. Пылесос, швабра, маленький веник…

Черт, все не то!

Спешно надев пальто и накинув на плечи рюкзак, спускаюсь на первый этаж дома и в сомнениях замираю перед дверью в кладовку уборщицы. Я знаю, что там есть небольшая раковина, унитаз, ведра и многочисленные тряпки…

Вариант, конечно, не стопудовый, но шанс есть.

Окинув взглядом пустой подъезд и коротко выдохнув, толкаю ручку двери. Мне везет: не заперто. Шагаю в пропахшее хлором тесное помещение, и на губах появляется триумфальная улыбка.

Глава 10. Ты не виновата.

Эмма

В тот день я произвела настоящий фурор. Не только своим внешним видом, но и заклинанием, которое, судя по быстро расползающимся слухам, и столкнуло Радкевича с лестницы.

Конечно, это все чистой воды случайность. Совпадение, которое так кстати сыграло мне на руку. Назар просто оступился и потерял равновесие, но после моего представления его незадачливое падение приобрело мистический смысл.

«Ведьма! Колдунья! Нежить!» – шептались у меня за спиной. Но в глаза ничего не говорили. Боялись. Вдруг я снова заявлюсь в школу с метлой?

Меня такой расклад вполне устраивает, и впервые за долгое время я наслаждаюсь покоем. Хожу на уроки, без опаски ем в столовой и никого не трогаю. Но самое главное – никто не трогает меня.

Я не строю иллюзий и осознаю, что это затишье – временное. Вряд ли у меня получится долго держать своих одноклассников в страхе. Падение Радкевича было эффектным, но, сами понимаете, мне не под силу повторить этот трюк. Так что совсем скоро мерзавцы снова пойдут в атаку.

– Эмма, можно тебя на минутку? – за спиной раздается голос классной руководительницы Любови Кузьминичны.

– Да? – притормаживаю, обернувшись.

– Задержись ненадолго, пожалуйста.

Одноклассники стремительно покидают кабинет, спеша домой после последнего урока, а я неуверенно приближаюсь к учительскому столу.

– Присядь, – она кивает на первую парту первого ряда. – Нам надо поговорить.

Я опускаюсь на указанное место, и, когда кабинет окончательно пустеет, Любовь Кузьминична переходит к сути:

– Эмма, я понимаю, твоя жизнь полна стрессов, да и переход в новую школу наверняка был непростым, но… Я не могу закрывать глаза на твою успеваемость. Все плохо. Очень плохо. По крайней мере, по моему предмету.

Я опускаю взгляд и поджимаю губы. Мне не нужно расшифровывать мысль, я и так знаю, о чем она говорит. Русский язык – это ахиллесова пята всего моего школьного образования. Алгебру я знаю на пять, физику – на твердую четверку. С историей и обществознанием похуже, но кое-как вытягиваю. А вот с русским настоящая беда. Что в общем-то немудрено, учитывая, что практически у каждого грамматического правила есть несколько десятков исключений.

– Пойми, тебе ведь еще ЕГЭ сдавать, – мягко продолжает учительница. – А с такими сочинениями ты далеко не уедешь.

– Я стараюсь, правда, – негромко отзываюсь я. – Но написание текстов – это вообще не мое.

– К этому ведь можно приноровиться. Набить, так сказать, руку. Чем больше тренируешься, тем лучше результат.

– Знаю. Но у меня как будто сам текст не складывается в единый паззл. В голове мысль звучит красиво, а когда записываю ее – ересь какая-то получается…

– Тебе надо подучить материал, Эмма, – в глазах учительницы, несмотря на довольно строгие слова, нет ни капли осуждения. Только сочувствие и желание помочь. – Позаниматься дополнительно.

– На репетиторов у нас нет денег, – качаю головой. – После того, как папу посадили, каждая копейка на счету.

Учительница вздыхает. Поправляет очки на тонкой переносице.

– Тогда самостоятельно. Через лень, через «не хочу». Я бы позанималась с тобой, но у меня у самой две смены, – в ее голосе проскальзывает сожаление. – Да и детям с внуками надо помогать… Но знаешь что? Я что-нибудь придумаю. Помогу, чем смогу. Но ты и сама должна осознать серьезность проблемы. Это выпускной класс, Эмма. От того, как ты сдашь экзамены, зависит твоя будущая жизнь.

Будто я сама этого не понимаю. Экзамен по русскому языку обязателен, а значит, если я его завалю, мне не светит институт. Ведь на бюджет берут только с хорошими баллами, а на платное обучение мать точно не наскребет.

Любовь Кузьминична права, выбор у меня небольшой: либо собрать волю в кулак и подтянуть треклятый русский, либо готовиться к работе кассира в «Пятерочке». Без образования меня вряд ли возьмут куда-то еще.

– Хорошо, я приложу больше усилий, – киваю я, отрывая взгляд от парты. – Буду заниматься усерднее.

Учительница наклоняет голову набок. Ее синие глаза, окруженные сетью глубоких морщин, кажутся необычайно добрыми.

– А как вообще дела, Эмма? Как отношения с коллективом?

– Ну… Вы знаете, могло быть и хуже. Сейчас меня просто не замечают, и я этому очень рада. Все же лучше быть невидимкой, чем объектом постоянных тычков и насмешек.

Понятия не имею, с чего это вдруг меня потянуло на откровения. Обычно я не ною и не жалуюсь. Даже собственной матери. А тут вдруг раз – и как-то прорвало. Может, дело в сострадательном взгляде учительницы? В надежде на то, что она сможет меня понять?

– Дети порой бывают крайне жестоки, – вздыхает она.

– Не только дети, – вставляю мрачно. – Иногда взрослые ничуть им не уступают.

– Говоря по правде, меня до глубины души восхищает твоя стойкость, Эмма, – неожиданно произносит Любовь Кузьминична, а я изумленно округляю глаза. – Ты еще совсем ребенок, а на тебя свалилось столько всего, что не каждый взрослый выдержит. Не слушай гадости, которые говорят окружающие. Они это от небольшого ума, от обиды... Ты ни в чем не виновата, слышишь? И сейчас твоя задача – выстоять до конца.

В горле разбухает ком. Горький и колючий как ежик. Я не плакала уже уйму времени, а сейчас почему-то неумолимо пробивает на слезу.

За целый год даже моя собственная мать не смогла подобрать правильных слов… Таких, что уняли бы душевную боль, ободрили, утешили. А эта малознакомая женщина смогла. Легко и как-то очень естественно. Всего лишь несколько фраз поддержи – и во мне вновь разгорается почти потухший огонь. Я снова ощущаю уверенность. Снова верю в свои силы.

– Спасибо, Любовь Кузьминична, – голос предательски подрагивает. – За понимание и вообще…

– Просто знай, что ты не одна. И в случае чего всегда можешь ко мне обратиться.

– Хорошо, – киваю я, все еще чувствуя жжение в носослезных каналах.

Глава 11. Внутреннее мерило.

Родион

– Родион! – оклик учительницы прилетает в спину.

А следом слышится торопливый цокот ее каблуков.

Притормаживаю и оборачиваюсь, со сдержанным любопытством глядя на приближающуюся Любовь Кузьминичну. Она еще не старая. Насколько я знаю, ей и шестидесяти нет, но ее голова уже полностью покрыта сединой. Должно быть, сказывается постоянный стресс на работе.

– Родион, – повторяет она, сдувая со лба выбившуюся из тугого пучка прядь. – Ты сейчас домой?

– Да. А что?

– У меня к тебе просьба, – произносит вкрадчиво. – Личного свойства.

Я молчу, ожидая логического завершения мысли. Любовь Кузьминична переступает с ноги на ногу и продолжает:

– У меня есть один ученик. Перспективный, но в данный момент сильно отстающий. Ты бы мог с ним позаниматься? Хотя бы пару раз в неделю, до конца триместра. Я тебя очень прошу.

Я медленно выдыхаю, обдумывая услышанное. С одной стороны – мне совершенно не хочется тратить личное время на какого-то олуха, который за годы обучения в школе так и не освоил простейшее правило написания «тся» и «ться» в глаголах.

С другой – отказать Любови Кузьминичне как-то язык не поворачивается. Она была подругой моей покойной бабушки и всегда относилась ко мне по-доброму. Да и дед с ней до сих пор общается.

– Хорошо, – соглашаюсь, игнорируя внутреннее сопротивление. – Но не больше двух часов в неделю. Сами понимаете, у меня тоже подготовка к ЕГЭ.

– Конечно-конечно, – выдыхает с явным облегчением. – Спасибо тебе, Родион. Я знала, что ты не подведешь, – она выдерживает небольшую паузу и добавляет. – Может, начнем прямо сегодня? Раз уж у тебя все равно нет других планов.

Планы у меня вообще-то есть, но я решаю не вступать в бессмысленную полемику. Что толку увиливать, если уже сказал «да»? Чем раньше начнем, тем быстрее закончим.

– Давайте, – пожимаю плечами. – Где этот ваш ученик?

– У меня в кабинете. Уже ждет тебя, – она делает неопределенный взмах рукой. – Ты пока иди, начинай занятие. А я в столовую наведаюсь, с утра ничего не ела.

Я разворачиваюсь на пятках и, превозмогая нежелание, направляюсь в кабинет русского языка и литературы, который находится на втором этаже. В общем-то неудивительно, что Любовь Кузьминична попросила о помощи именно меня: я довольно хорошо знаю предмет и всерьез рассчитываю получить высший балл на экзамене.

Толкаю деревянную дверь, неаккуратно выкрашенную белой краской, и застываю как вкопанный. Диссонанс ожиданий и реальности невидимым кулаком бьет под дых.

Во-первых, Любовь Кузьминична сказала ученик, а не ученица. Я отчетливо это помню. Во-вторых, она совершенно не упомянула о том, что мне придется заниматься с девчонкой, при одном только виде которой во мне просыпается желание убивать.

Да ну на хрен! Она издевается?! Я чисто физически не вынесу часа с этой чокнутой наедине!

Касатина вскидывает голову, и ее круглые зеленые глаза берут меня в фокус. В них читается настороженность и… неподдельное изумление. Похоже, девчонка, как и я, понятия не имела, с кем ей предстоит заниматься.

Браво, Любовь Кузьминична! Приз за самую паршивую стратегию, определенно, ваш!

Стискиваю зубы до ноющей боли в челюсти и, сделав шаг назад, пулей вылетаю обратно в коридор.

Не могу. Просто не могу ее видеть!

Рядом с этой пучеглазой куклой во мне просыпаются самые темные, самые дурные стороны моей личности. Я начинаю всерьез раздумывать о том, о чем прежде никогда не думал. И мне абсолютно не нравятся эти мысли! Они пропитаны ненавистью, жестокостью и какой-то варварской беспощадностью…

А я не хочу быть беспощадным. Я хочу сохранить в себе человека. Чего бы мне это ни стоило.

Честно? Когда Касатина только пришла к нам в класс, я думал, что не выдержу. Думал, не справлюсь. Затащу ее в какой-нибудь темный угол, сомкну пальцы на белой шее и придушу.

Но потом я взял волю в кулак, приложил моральное усилие и вынудил разум взять верх над деструктивными эмоциями. С тех самых пор Касатина – мое внутреннее мерило. Гребаные весы, по которым я каждый божий день оцениваю свою порядочность.

Наверное, за это нужно сказать «спасибо» моим родителям. Именно они заложили во мне зачатки таких важных понятий, как человечность и благородство.

Но одно дело – просто сохранять дистанцию, не совершая откровенного зла. И совсем другое – помогать той, которой до умопомрачения, до зуда в ладонях, до аритмии в сердце хочется причинить боль.

– Если это какая-то шутка, то я не понял юмора! – выпаливаю я, нависая над Любовью Кузьминичной.

Женщина сидит за учительским столом в столовой и неспешно поглощает обед. Взглянув на меня, она вздыхает, откладывает вилку и негромко говорит:

– Присядь, Родион.

– Я не хочу садиться.

– Пожалуйста, – повторяет чуть настойчивей, – присядь.

Шумно выпускаю воздух через ноздри, но это простое действие ни черта не остужает пламя, бушующее внутри. Дергаю подбородком. Рывком выдвигаю табуретку и, скрежеща зубами от бессильной ярости, опускаюсь на нее.

– Родион, Эмме нужна помощь, – говорит учительница, страдальчески скривившись. – Ее сочинения никуда не годятся.

– Это ее проблемы, – рявкаю я. – Не мои.

– Но вы ведь одноклассники…

– Да как же вы не понимаете?! – восклицаю, вспылив. – Это же она! Она во всем виновата!

– Не она, – возражает тихо. – Виноват ее отец.

– Да какая разница?!

– Дети не должны отвечать за ошибки своих родителей. Тем более в столь юном возрасте.

Ее грустные синие глаза лучатся сочувствием и смирением, а во мне, напротив, бушует адский огонь. Хочется протестовать, спорить, сыпать обвинениями… Но тихий голос разума подсказывает, что она права.

Эмма не виновата. Не она оболгала мою мать. Не она с позором уволила ее с завода. Не из-за нее родительница, униженная и потерянная, слегла с сердцем.