По следам Данте. Книга вторая: Долог путь

Глава 1. Пограничье

Первое, что я вижу через окно слева, отворив утомлённые очи, — это заходящее на закате солнце. Тёплые его лучи падают на моё лицо и согревают чело, успевшее остыть. А проснувшись, я обнаруживаю себя лежащим на чьей-то мягкой кровати, моя голова покоится на столь же мягкой подушке из перины. А моё тело накрыто мягким и приятным на ощупь одеялом. Мне кажется, что я окутан облаками.

Как же всё-таки хорошо вот так лежать и ничего не делать. Кроме того, я могу чувствовать себя целиком. Помнится, в той битве с Маммоном я потерял руку, ногу, был практически разрублен.

Но, как вообще так получилось, что я теперь лежу здесь живой, здоровый и невредимый?! Причём, в чужой постели, в чужом доме. Что за фигня?! Голова у меня всё ещё чугунная, еле поворачиваю её. Повернув направо, сонным глазами осматриваю помещение. Внутри, кроме меня, никого.

Рядом кресло-качалка, небольшой письменный стол. А возле него стул с высокой спинкой. К стене приколочены полки, на них несколько лежащих и стоящих книг разной толщины и разных размеров. На столе стоит керосиновая лампа, лежит развёрнутый и расправленный бумажный свиток. Рядом с ним слева стоит чернильница с пером. Тихо, спокойно, умиротворённо вокруг. Только вот, поблизости слышен старческий голос и звуки удара с треском. Видимо, хозяин избы колет дрова во дворе.

Пытаюсь приподняться, опершись локтями о матрац, — не получается. Тело, судя по сему, такое же чугунное, как и голова. Чёрт побери, а я ведь даже не знаю, какой сегодня день, месяц и год, даже времени не знаю. Но, раз уж солнце успело сесть за горы, пока я тут лежу и предаюсь думам, это значит, что сейчас вечер. Около двадцати часов вечера. Минуты мне не известны. К сожалению. М-да. Печально, но факт.

Через какое-то время слышится скрип двери. Потом, топот и звук перекатывания дров. Затем я слышу, как хозяин дома ударяет кремни друг об друга, высекая искру. Судорожно сглатываю, не зная, что делать, когда мужик зайдёт в комнату проверить меня. Всё, сейчас он зайдёт сюда и мне придётся несладко.

— Уф… Патрик, ты ль это? — Застонав, задаю вопрос в пустоту.

Сначала мне не ответили, но потом, в комнату зашёл хозяин избы. Им оказался вовсе не Патрик, обучавший меня и Майкла искусству боя, а совсем другой человек. Высокий, немного сутулый, одетый в крестьянские лохмотья и ботинки. На меня, оценивая, смотрят его суровые глаза с косматыми бровями.

— А-а, всё-таки ты очухался, — хрипит старик, продолжая буравить меня взглядом. — Славно, славно.

— Кто ты? И, где я? Может, я умер и нахожусь в Раю?

Старец цокает и качает пальцем:

— Вопросы будешь задавать, когда на ноги встанешь и ходить сможешь. А покамест помалкивай-ка ты лучше.

Я послушно замолкаю. Сам понимаю, что мужик прав. Мне лучше вообще молчать в тряпочку, пока не разрешат. Даже если я взрослый мужчина. Старец садится на стул перед своим столом, надевает очки, зажигает лампу, фитиль вспыхивает, и комната озаряется желтоватым светом. Старец берёт в руки перо, обмакивает его в чернильнице, вытаскивает оттуда, подносит к бумаге и начинает что-то активно строчить.

Понимающе, я опускаю и отвожу взгляд. Мне нужно успокоиться. Сделать глубокий вдох и выдохнуть. И тут я слышу, как у меня урчит голодный живот. Всё это время, пока был без сознания, я, оказывается, ничего не ел и не пил. Будь Белла здесь, она бы сошла с ума, узнав об этом. Интересно, Бог вернул её домой к друзьям?

— Не переживай, Габриэль, — говорит старик, как отвечает, будто мои мысли читает, — с твоей женой всё в порядке. Она сейчас в мире живых. И с твоим братом, Майклом, тоже всё хорошо.

«Вот как?! — приятно удивляюсь. — Что ж, тогда, я спокоен». Не буду пока беспокоиться о них. Однако, что я буду делать дальше, когда поправлюсь? Лично мне не хотелось бы здесь бить баклуши.

Старик, кряхтя, встаёт из-за стола, потом, говорит, что идёт на кухню готовить ужин для нас обоих и лекарство для меня. Я тем временем остаюсь лежать. Когда он вышел из комнаты, я потихоньку пытаюсь опять же приподняться на локтях. Таким образом я с трудом поднимаюсь, чугунность головы всё ещё не проходит. В результате появляется головокружение, рука соскальзывает с края, и я, не сумев удержаться, падаю на пол с кровати.

Хозяин избы тотчас подбегает ко мне, услышав звук падения. Он подходит и помогает мне обратно лечь в кровать, поддерживая за подмышки. Уложив меня обратно, старик сетует:

— Ну что же ты такой дуралей. Лежи и не двигайся, чёртов болван.

— Но, — пытаюсь возразить.

— Никаких «но», — рявкает тот и угрожает: — Иначе прикую тебя к кровати надолго, пока не одумаешься. Всё понял?

Я обиженно хмурюсь и отворачиваюсь от сварливого старца. Последний возвращается в кухню, и я вновь остаюсь наедине с самим собой. Вздохнув, закрываю глаза и засыпаю.

Морфей забирает меня в своё царство сновидений. И буквально пару мгновений спустя я вижу сны-воспоминания. Там Белла, она держит в руках нашего ребёнка. Но мне не видно его лица, и не понятно, мальчик это или девочка. В моих снах есть и Майкл — единственный родной брат, а также отшельник Патрик, учивший нас всему, что знал и умел. Люцифер — повелитель демонов в аду, стражи кругов ада. Я вижу маму, чей дух покинул пределы Преисподней и устремился в Небеса. Также вижу Лорда Джона Великого, и всех тех, кого мне довелось встретить на пути к выходу из последнего круга.

Просыпаюсь я от скрипа открываемой двери. Приоткрыв глаза, вижу, что старик заходит ко мне с подносом на руках. Из подноса тянет ароматной похлебкой. А ещё каким-то неприятным запахом.

Старик ставит поднос на стол, и я могу видеть то, что стоит на нём. Горячая еда в миске и кружка с лекарственной настойкой, из которой и исходил неприятный запах. Морщусь, понюхав лекарство. Что за дрянь он мне сварганил?!

— Ну, ну, — приговаривает старик, помешивая кашу в миске, — не противься. Пусть лекарство и противно на вкус и запах, но оно поможет тебе встать на ноги.

Глава 2. Подступы

Прошло ещё два дня после того, как я встал на ноги без помощи костылей. А потом я ещё несколько дней, которые ежедневно отмечал на стене крестиками, немного тренировал мышцы, чтобы они не атрофировались.

Затем на восьмой день ко мне приходит видение. В нём с небес спустилась святая блаженная монашка с сияющим нимбом над головой. Она сказала, что пришло время покинуть Пограничье и отправиться искупать грехи. Врата Чистилища ожидают меня, а следом и врата Рая.

Лик святой блаженной был чист, светел и прекрасен, несмотря на монашескую чёрную рясу. И хотя имени этой девушки я не знаю, я знаю одно, моя Белла молится там за меня.

— Ты Габриэль МакКейн? — спросила меня блаженная дева. В ответ я ей молча киваю, не в силах взгляда отвести и даже слова вымолвить. — Супруга твоя возлюбленная молится за тебя в доме твоём. Она молила меня помогать тебе ступать по Чистилища кругам.

Старик в дорогу даёт мне простую сумку с ремнём через плечо и пару напутственных слов. Простившись с добрым человеком, я в последний раз смотрю на избушку и её гостеприимного хозяина. Потом поворачиваю с к ним спиной, хватаюсь обеими руками за руки блаженной и иду за ней, оставив позади Пограничье.

----------֍֍֍----------

Вскоре с востока нас встречает яркая Венера, затмевающая свет созвездия Рыб. А с юга нас приветствуют четыре звезды; согласно Библии, они озаряли собой Адама и Еву, живших в Земном Раю. Эти звёзды символизируют четыре естественных добродетели древности — мудрость, справедливость, мужество и умеренность.

Позже мы с моей спутницей встречаем на пути своём некого старца. И, разрази громом, он старче того старика, что помог мне встать на ноги месяцы назад. Седобородый, седовласый, а лицо старца столь ослепительно высвечивается при свете четвёрки звёзд, и мне померещилось, что это солнце светит.

— Кто вы, и кто темницу вам открыл, чтобы к слепому выйти водопад? — шевеля величавой бородой, задаёт вопрос старец грозно. — Кто вывел вас? Где взяли вы лампаду, чтоб выбраться из глубины земли сквозь черноту, разлитую по Аду?

— Вы ль над законом бездны превозмогли, — продолжает он, буравя нас очами и, косматые сдвинув брови, — иль новое решилось в горней сени, что падшие к скале моей пришли?

И тут блаженная, внимая величавому духу, велит мне опустить взгляд и на колени встать. Потом молвит старцу:

— Почтенный Катон, я тут не сама собой. Посланец божий явился ко мне в обитель и от лица жены его, — она взглядом указывает на меня, — попросил, чтобы я помогла идущему со мной. — После, помолчав секунду, продолжает: — Но раз желаешь ты точно знать, какая у нас судьба, то это мне закон, который я уважу, исполняя… Мой спутник смертельно ранен был в бою с Люцифером, лежал он на Коцита дне и умирал. Однако силою чудесной был сослан в Пограничье и там был воскрешён. И к нему явилась я, когда носитель имени светлейшего второго из архангелов небесных гостил у друга моего…

— Он вместе с родным братом, — продолжает блаженная, — являющимся тёской предводителя райского воинства, странствовал по Аду. А после брат его вернулся в мир живых с восьмого круга, вместе с двумя безвинными душами. Весь грешный люд видели братья сии. И ныне я души показать ему желаю, вручённые надзору твоему… Как он с братом своим блуждал, я не могу поведать. Посему, прости меня за это, и не серчай, дедушка, — ласково говорит она старцу, — и благосклонно встреть его приход. Ведь восхотел он свободы, столь бесценной, как знают все, кто жизнь ей отдаёт…

… Ты это знал, приняв, как дар блаженный. Смерть в Утике, где ризу бытия совлёк, что в день Страшного суда ей стать нетленной. Запретов, кстати, не ломал ни он, ни брат его. И, как я говорила раньше, он — живой, а я — его проводник… Дедушка Катон, прошу, дай нам войти в твои семь царств, чтобы спутник мой тебя мог славить, вернувшись из мира сего в свой.

— Хорошо, как пожелаешь, прекрасная Джанин, — молвит старец в ответ. — Ступайте, и тростьем опояшь его, и сама ему омой лицо, стирая всю грязь, чтоб не осталось ничего. Нельзя, глазами мглистыми взирая, идти навстречу первому из слуг, принадлежащих к светлым сонмам Рая… Весь этот островок обвив вокруг, внизу, где море бьёт в него волною, растёт тростник вдоль илистых излук. Растения, обильные листвою иль жёсткие, не могут там расти, затем что неуступчивы прибою. Возвратитесь не по этому пути. Как солнце взойдёт, оно покажет ясно, как вам удобней будет на гору взойти, — а после, старец исчез.

Затем, я встаю с колен и, страстно прильнув к той, кто стал мне вождём, её глаза я молча вопрошаю. Она говорит, всё так же ласково улыбаясь мне:

— Друг мой, ступай за мной; идём в ту сторону; мы здесь на косогоре и по уклону книзу повернём.

Начинает светать, и я, посмотрев вперёд, уже могу различать трепещущее море.

Мы идём, куда ведёт нас безлюдный спуск, как тот, кто вновь дорогу обретает и, лишь по ней шагая, будет рад. Дойдя дотуда, где роса вступает в боренье с солнцем, потому что там, на ветерке, нескоро исчезает, — раскрыв ладони к влажной траве, нагнулась моя спутница блаженная. И я, поняв, к ней приближаю свои щеки, мокрые от слёз. И она возвращает мне цвет, — уже навек, могло казаться, тёмным Адом скрытый.

Затем мы выходим на пустынный берег, не видевший, чтобы человек отсюда начал обратный путь по волнам. Здесь пояс она вьёт мне, как старец Катон назначил.

И я чертовски удивляюсь:

Глава 3. Предчистилище

«И я второе царство воспою,

Где души обретают очищение

И к вечному восходят бытию»

Данте Алигьери.

Божественная комедия. Часть 2:

Чистилище. Песнь первая.

Подножие горы

Пока потревоженная толпа мчалась в спешке к подножью скал, где правда нас испытывает строго, я ни на шаг не отстаю от духа прекрасной Джанин, ведущей меня вперёд. Куда б я пошёл в одиночку, не зная верного пути к вершине? И я чувствую одновременно её самоупрёки. Она корит себя за то, что дала себе волю расслабиться немного тогда, когда время нас поджимает.

Когда ж Джанин замедляет шаг, мой разум, что не мог расшириться никак, опять раскрывается жадно, и я смотрю на стену, от моря к небу поднявшейся громадно. Солнечный свет, алевший за нами, ломается впереди меня, покорный преграде из моего тела, для него сплошной. Я оглядываюсь в страхе, что меня могли оставить, видя под собой потемневшую землю от собственной тени. И Джанин молвит:

— Ты ли это думать мог? Не бойся, я пока что с тобой, и ты не один, — она подходит ко мне и нежно обнимает, утешая. Так проходит весь мой страх. — Покуда я не затмеваю день, — шепчет мне Джанин, — удивляйся не больше, чем кругам небесным: луч, не затмясь, проходит сквозь их сень, — затем, она выпускает меня из объятий и, отстранившись, продолжает:

— Но стуже, зною и скорбям телесным подвержены и наши существа Могуществом, в путях своих неисповедимым. Воистину безумные слова — что постижима разумом стихия единого в трёх лицах естества! О, смертные, довольно знаний с вас; будь всё открыто для очей ваших, то не должна бы и рождать Мария… Габриэль, ты видел жажду тщетную таких, которые бы жажду утолили, навеки мукой ставшую для них. Средь них были и Платон с Аристотелем, и многие другие.

И Джанин замолкает, потупивши взгляд, а на губах её прячется печаль.

Проходит какое-то время, и перед нами появляется обрывистый горный склон, которого мог бы устрашиться ловчайший из ловких.

— Как знать, не ниже ль круча где-нибудь, — молвит, остановившись, моя проводница, — чтоб мог бескрылый на неё шагнуть?

Пока она медлит, думою объятая, не отрывая глаз от земли, а я рассатриваю крутые подъемы, — я вижу слева от меня, вдали, очередь душ, приближающихся к нам, и словно тщетно, — так все тихо идут.

— Глянь, Джанин, и не тревожься, — говорю я. — Вот, кто нам посоветует, когда ты сама не знаешь дороги.

Взглянув, она молвит радостно в ответ:

— Пойдем туда, они идут так вяло. Милый Габриэль, вот путеводный свет.

Толпа от нас настолько отстаёт, и после нашей тысячи шагов, что бросить камень — только бы достало, как вдруг они, всем множеством рядов теснясь к скале, останавливаются, как тот, кто шел и стал, дивясь без слов.

— Почивший в правде, — молвит им Джанин, — сонм избранных, и мир да примет вас, который, верю, все вы заслужили, скажите, есть ли тут тропа для нас, чтоб мы могли подняться кручей склона; для умудренных ценен каждый час.

Как выступают овцы из загона, одна, две, три, и головы, и взгляд склоняя робко до земного лона, и все гурьбой за первою спешат, а стоит стать ей, — смирно, ряд за рядом, стоят, не зная, почему стоят; так шедшие перед блаженным стадом к нам приближаются с думой на челе, с достойным видом и смиренным взглядом. Но видя, что перед ними на земле свет разорвался и что тень сплошная ложится вправо от меня к скале, ближайшие смутились, отступая; и весь шагавший позади народ отходии тоже, почему — не зная.

— Меня не спрашивали, но отвечу наперёд, что это — человеческое тело; поэтому и отбрасывает тень. Не удивляйтесь, но поверьте смело: супруга его молилась мне, просила помочь ему осилить этот склон.

На эти речи прекрасной блаженной:

— Идите с нами, — отвечают они; и показывают, руку отводя.

— Мистер МакКейн, неужто это вы? — вдруг слышу я вопрос из уст одной из душ, идущих возле нас.

Я, разглядев ту, узнаю в ней мистера Шелдона, что был преподавателем культурологии в институте. Он говорит мне дальше:

— Вы были правы, словам вашим не верил я тогда. Простите ли вы меня?

— Не страшно, — отвечаю ему, мягко улыбнувшись, — я прощаю вам неверие. Ведь в отличие от некоторых, я не злопамятен.

— Всегда считал, что эта женщина добропорядочная, — оправдывается мистер Шелдон, каясь в грехе. — Но, вышло, что я ошибался. Мистер МакКейн, эта ведьма убила всех нас… Предупрежу вас загодя; взбираясь вверх, вы встретите остальных.

— Мистер Шелдон, что держит вас в этом полумраке? — спрашиваю, обведя округу взглядом.

— Кто в распре с церковью умрёт, — разведя руки, отвечает он, — хотя в грехах успел бы признаться, тот у подножия этой кручи ждёт, пока тридцать раз не закончится срок отщепенства, если этот срок молитвами благих не будет сокращен.

— Ты видишь сам, — дальше говорит дух, — как ты бы мне помог, моей семье возвестив, какая у меня судьба, какой на мне зарок: от тех, кто там, вспомога здесь большая.

Первый уступ. Нерадивые.

Когда одну из наших сил душевных боль или радость поглотит сполна, то, отрешась от прочих чувств ежедневных, душа лишь этой силе отдана; и тем опровержимо заблуждение, что в нас душа пылает не одна. Поэтому, как только слух иль зренье к чему-либо всю душу обратит, забудется и времени теченье; за ним одна из наших сил следит, а душу привлекла к себе другая; и эта связана, а та парит.

Глава 4. Круг первый: Гордецы

Когда мы очутились за порогом, заброшенным из-за любви дурной, ведущей души по кривым дорогам, дверь, гремя, захлопывается за нами. И, оглянись я на дверные своды, что я сказать мог, подавленный виной? Мы поднимаемся в трещине породы, где та и эта двигается стена, как набегают, чтоб отхлынуть, морские волны.

Блаженная Джанин молвит:

— Здесь выучка нужна, чтоб угадать, какая на самом деле окажется надежней сторона.

Вперед мы продвигаемся с трудом, и тощий месяц, канув глубоко, улегся раньше на своей постели, чем мы проходим через ущелье. Наконец, мы выходим там, где горный склон от края повсюду отступает недалеко. Так мы добрались до первого круга Чистилища.

Я — утомясь, и монашка и я — не зная, куда идти; тропа над бездной идёт, безлюднее, чем колея степная. От кромки, где срывается скала, и до стены, вздымающейся высоко, она в три метра шириной. Докуда крылья простирает око, налево и направо, — весь извив дороги этой идёт равно широко.

Ещё вперёд и шагу не ступив, я, озираясь, убеждаюсь ясно, что весь белеющий надо мной обрыв — мрамор, изваянный так красиво, что не только современным скульпторам подражать, но и природа стала бы напрасно.

Тот ангел, что земле принес обет столь слёзно чаемого примирения и с неба вековечный снял завет, является нам в правдивости движения так живо, что ни в чем не походил на молчаливые изображения. Он, я бы поклялся, «Ave!» говорил склонившейся жене благословенной, чей ключ любовь в высотах отворил. В ее чертах ответ ее смиренный, «Ессе ancilla Dei», был ясней, чем в мягком воске образ впечатленный.

«Это ж тёска мой, — догадываюсь я, глядя на него, — согласно евангельской легенде, тогда принесший деве Марии весть о том, что родит она Христа».

— Друг мой, не стой столбом, — Джанин молвит, стоя слева от меня.

Я, отрывая взгляд мой созерцавший, вижу за Марией, в стороне, где находится мне повелевающая, другой рассказ, вырезанный в стене. Встаю напротив, обойдя Джанин, чтобы глазам он был открыт вполне. Изображает изваянье это, как на волах святой ковчег везут, ужас приносящий в сердца тех, кто не блюдет запрета. И на семь хоров разделенный люд мои два чувства вовлекает в противоречие; слух скажет: «Нет», а зренье: «Да, поют».

Как и о дыме ладанном, который там изображен, зрение и обоняние о «да» и «нет» ведут друг с другом споры. А впереди священного ларя смиренный Псалмопевец, пляс творящий, и больше был, и меньше был царя. Мелхола, изваянная смотрящей напротив из окна больших палат, имеет облик гневной и скорбящей.

Я сдвигаюсь с места, чтобы взгляд насытить историей другой, которой вправо, вслед за Мелхолой, продолжался ряд. Там возвещалась истинная слава того владыки римлян, чьи дела священник Григорий, молясь за него, обессмертил.

— Некогда существовала легенда, — молвит Джанин, с грустью рассматривая третий барельеф, — о императоре Траяне. Он что был язычником, также он был, благодаря молитвам Григория, умершего в 604 году н.э., освобождён из ада, жил вторично, вернувшись на землю, но уже как христианин, и достиг райского блаженства.

Вдова, схватившись за удила, молит императора Траяна и слезы, сокрушенная, проливает. Всадники стоят вблизи от поляны, и в золоте колеблемых знамен парят орлы, кесарю охрана. Окружённая людьми со всех сторон, несчастная зовёт с тоской во взгляде: «Мой сын убит, он должен быть отмщен!»

И кесарь ей отвечает: «Подожди, я вернусь вскоре». — «А вдруг, — говорит вдова, как всякий тот, кого торопит горе, — ты не вернёшься?» Он же ей: «Отомстит преемник мой». А та ему возражает: «Не оправдание — когда другой добро за нас творит». И он ей говорит в ответ: «Успокойся! Чтя моё призвание, я не уйду, не осудив убийцу. Так требуют мой долг и сострадание».

Всевышний, которому известно, что было раньше и будет с нами в грядущем, создал чудо этой речи зримой, немыслимой для смертного труда.

Пока смотрю я неутомимо на смирение всех этих душ, всё, что изваял мастер, чьи работы не сравнить ни с чьими другими:

— Оттуда к нам, шагая очень тихо, — шепчет Джанин мне в ухо, — идут много людей. У них узнаем мы путь к вершине.

Мои глаза, которые, взирая, восхищались познанием новизны, к ней устремились, мгновения не теряя. Джанин говорит, чтобы я не смущался благих помыслов моей души тем, как бог взымает долг с вины. И советует блаженная подумать не о тягости мучения, а о конце, о том, что крайним часом для худших мук является час Страшного суда. Я лихорадочно сглатываю, понимая, что это время совсем скоро настанет. Вскоре после того, как я вернусь домой и начнётся подготовка к кровопролитной войне.

Сглотнув, я говорю своей «подруге»:

— То, что идёт на нас, и на людей с виду не смахивает, а что идёт — не разглядеть.

Она в ответ, взгляд опустив в печали:

— Едва ли есть наказание строже, и им так придавлены они, что я и сама сперва тоже не поняла, — затем, подняв взгляд: — Но, присмотрись и разгляди, что движется под этими глыбами: посмотри, как бьют они самих себя.

Там в нескольких метрах от нас медленно ползут по круговому подъёму, согнувшись в две погибели под тяжестью камней, привязанных к их шеям. Кто-то несёт свою ношу легче, а кто-то тяжелее. И самый терпеливый в слезах вопит: «Не могу!»

От взгляда на этих несчастных я вспоминаю как сам вёл себя самонадеянно. Да, всё так и было; я всегда верил в то, что всего добьюсь самостоятельно. Хотя, кого я обманываю? Иногда я сомневался в собственных силах и всё же просил помощи у родных и близких. Но, будучи атеистом, Бога не благодарил за всё, что у меня было в жизни до того, как отправиться в ад.

Глава 5. Круг второй: Завистники

…Мы находимся на последней из ступеней, там, где вторично срезан горный склон, ведущий ввысь путём очищение. Здесь точно так же кромкой обведен обрыв горы, и на первую похожа эта, но только выгиб круче закруглен. Дорога здесь резьбою не одета; стена откоса и уступ под ней сплошного серокаменного цвета.

— Мы не можем ждать, чтоб узнать дальнейший путь, — говорит блаженная, — это займёт много времени, а выбор надо сделать поскорей.

— Согласен, медлить нам не пристало.

Затем, на солнце устремляя взоры, недвижным стержнем делает правый бок, а левый поворачивает вокруг опоры.

— О, милый свет, средь новых мне дорог к тебе зову, — обращается к небесному светилу она. — Помоги нам, как должно, чтобы здесь ты нам помог. Тепло и день ты излучаешь земным долинам; и, если нас не иначе ведут, вождя мы видим лишь в тебе едином.

То, что как милю исчисляют тут, мы там прошли, не ощущая дали, настолько воля ускоряла труд. А нам навстречу духи пролетают, хоть слышно, но невидимо для глаз, и всех на вечерю любви сзывают.

Так первый голос, где-то возле нас, «Vinum non habent!» — молвит, пролетая, и вновь за нами не единожды повторяет.

И, прежде чем он скрылся, замирая за далью, новый голос: «Я Орест!» — опять восклицает, мимо проплывая.

Я знаю, что мы среди безлюдных мест, но чуть интересуюсь, бровь приподняв:

— Чья это речь? — как третий: «Врагов любите!» — возглашает рядом.

И добрая спутница моя:

— Выси эти стегает грех завистливых; и вот, сама любовь свивает вервья плети. Узда должна звучать наоборот; быть может, на пути к стезе прощенья тебе до слуха этот звук дойдёт. Но устреми сквозь воздух силу зренья, и ты увидишь — люди там сидят, спиною о камни опираясь.

И я, глаза расширив, вижу людей, одетых в мантии простые; был цвета камня этот их наряд.

Ближе подойдя, я слышу зов к Марии: «Моли о нас!» Так призван был с мольбой и Михаил, и Петр, и все святые. (Читал я Библию чисто из интереса). Сомневаюсь, что кто-то ходит по земле такой бессердечный, кто бы не смутился тем, что предстало вскоре предо мной.

Когда я с ними рядом становлюсь и видеть могу подробно их дела при жизни, я сильно печалюсь о них. Их тела власяницей покрыты, и плечом они друг друга подпирают, а вместе подпирает всех скала. Так нищие слепцы на хлеб собирают у церкви, в дни прощения грехов, и друг на друга голову склоняют, чтоб всякий пожалеть их был готов, подвигнутый не только звуком слова, но и видом, вопиющим громче слов.

И как незрячий не может видеть солнца, так и от этих душ, сидящих там, небесный свет себя замкнул сурово: у всех железной нитью по краям зашиты веки, как для прирученья их зашивают диким ястребам. Не желая огорчать их и, пройдя невидимым, и видя их, оглядываюсь, желая наставления.

Джанин поняла смысл бессловесных речей моих и молвит так, не требуя вопроса:

— Спроси, в словах коротких и живых!

Джанин идёт по выступу откоса тем краем, где нетрудно, оступясь, упасть с неогражденного утеса.

С другого края, к скалам прислонясь, сидят духи, и по лицам слёзы сквозь страшный шов у них волною льётся.

Я начинаю так, не продолжая шага:

— О вы, чей взор увидит свет высот и кто добра другого не желает, да растворится пенистый налёт, мрачащий вашу совесть, и сияя, над нею память вновь да потечёт! И если есть меж вами мне родная англо-саксонская душа, я был бы рад и мог бы ей быть в помощь, это зная.

— У нас одна отчизна — вечный град. Ты разумел — душа, что обитала пришелицей в Англии, мой брат.

Немного дальше слова эти звучали, чем стали я и спутница моя Джанин; в ту сторону подвинувшись сначала, я меж других вижу, наконец, того, кто ждал.

«Как, интересно, я его заметил?»

Он поднимает подбородок, как слепец.

— Дух, — говорю я, — чей жребий станет светел! Откуда ты или как зовут тебя, когда ты тот, кто мне сейчас ответил?

И душа мне говорит:

— Из «города ангелов» я и здесь, скорбя, как эти все, что жизнь свою пятнали, зову, чтоб Вечный нам явил себя. Меня звали Ирен, жила я с мужем в бедности, как духовной, так и материальной. В не самом благополучном районе, в котором частенько происходили нападения плохих людей на невинных. И так уж судьба поступила со мной, что стала я понемногу завидовать тем, кто живёт в благоустроенных домах и благополучных районах. «Почему мне и моей семье так не везёт?» — терзалась я мыслью этой много лет до самой смерти в больнице. И лишь на смертном одре покаяться пред господом успела. И дети мои, хвала Богу, молились святым за меня, чтоб не осталась я там внизу до конца срока… Но кто же ты, который, нам даря своё внимание, ходишь, словно зрячий, как я сужу, и дышишь, говоря?

И я, мягко улыбнувшись, отвечаю:

— Мои глаза закроются не иначе, чем ваши, но ненадолго, так как я, к счастью своему, редко завидовал тем другим, кому везло в чём-то в жизни. Гораздо большим ужасом смущен мой дух пред мукой нижнего обрыва; той ношей я заранее пригнетен.

Тут я вспоминаю, как в юности своей я часто завидовал одноклассникам своим. Завидовал тому, как много они: участвуют в научно-практических конференциях, ездят на экспедиции, гастролируют, выступают, танцуют, людей развлекают и получают за это грамоты, дипломы, президентские стипендии и тому подобные вещи. О, как больно мне было от всего этого. Я один тогда чувствовал себя серым мышонком, пустым местом, нулём.