Под маской доброй птахи

Пролог. Невский проспект. Место, поросшее людскими грехами.

Я признаюсь Вам честно, я люблю пустой проспект. Люблю тьму, что выползает на него ночами. Люблю людские пороки и их запах. С годами они становятся только привлекательней. Грехами пропитывается воздух, когда-то свежей Невы, и люди, а точнее их души..., становятся фантомами этой серой земли. Сами того не замечая, с каждой минутой они грязнут во тьме и в похоти. Проходя по мощеным дорогам этого города, они вязнут в дрезине лжи и гнили. Такова уж человеческая природа.

Бывает, я задаюсь вопросом, кто породил всю эту нежить? Неужто Я сделал это собственными руками? Да быть такого не может! Всё это чушь поганая!

Люди сами себя уродуют, а я лишь изредка им помогаю. Работа уж у меня такая, что с меня взять.

Признайтесь, каждый из Вас хоть раз в своей жизни бессовестно врал. Не плёл красивых иллюзий, выстраивая грамотную ложь, а врал грязно и слепо. Признайтесь, было же. Я слышал Вашу ложь собственными ушами. Ваши слова пропитаны гнилью, а вонь от них, разносится на тысячи километров, что даже крысы в сточных каналах уносятся прочь.

Я не говорю, что все жители Невского порочны. Хотя смысла обманывать Вас доколе нет. Но в эти замшелые года ничего кроме похоти здесь не обитает.

Вряд ли в этом столетии осталась хоть сотня чистых душ, да или вообще... что-либо светлое.

Я знаю нескольких персон, что сошли бы на роль таких святош. Они не живут на Невском. Эти «лучики надежды» далеки от местных реалий, постоянной икоты, литров жгучего алкоголя, туманного разума и долго похмелья. Они отдыхают и веселятся совершенно иначе.

И даже днём, по Невскому гуляют пустые люди. Их лица не выражают эмоций, а движения их острые, режущие да пронзающие еще никем не тронутые души. Скитающиеся странники, что никогда не найдут дороги домой.

Истинная грязь скапливается в ночи. Однако даже нечисть многим благосклонней, чем люди. Поступки людей заставляют даже последних тварей ада, осознать насколько те жестоки.

И только «лучики надежды» сохраняют баланс мироздания.

И знаете, что самое интересное — каково ломать эти души? Прочувствовать, как они гниют и умирают! Искоренить эту чистоту и погрузить их во тьму! Как же я люблю свою работу, Дамы и Господа. Вы даже не представляете, как звучат их последние вздохи и тихий плач. Однажды познав — позабыть уже не в силах.

Бойтесь. Оборачивайтесь. Не ходите ночами и не бродите в одиночестве.

Кто знает, а может именно Вы — моя следующая жертва?

—записка неизвестного автора—

Глава 1.

Глава 1.

«Мне сложно писать эти строки, осознавая, что я уже полвека не видел твоего лица и не слышал твоего смеха, моя храбрая пташка. Ты покинула меня, оставив на пороге своей жизни совершенно обессиленного. Я до сих пор помню тот взгляд, что ты подарила мне напоследок. Глаза полные слёз, но улыбка — настоящая и счастливая.»

Август. Шла третья неделя месяца, а погода больше смахивала на устоявшуюся осень. Прохладный ветер и дожди бушевали через день, сменяя тёплые летние пейзажи красками алого и жёлтого, а деревья больше начинали походить на сухие стручки, качающиеся у обочины дороги. В этом году осень наступала намного раньше положенного. Проживая прошлые годы в центре Санкт-Петербурга в сентябре жителям ещё удавалось поймать мягкие солнечные лучи, а сегодня и улочки Невского погрязли в длительном и холодном дожде.

Эта ночь не стала исключением. После сильного дождя, что неистово бушевал в ночной мгле, в облаках показались проблески запоздалого света, что уже совершенно не грели своим присутствием. Эти яркие лучи пусть и пытались высушить сырую землю и лужи, спрятавшиеся под кромкой облезших берёз, спящих во дворе, но так и не смогли вернуть на тихий дворик летнюю пору.

Оценивая внешнее убранство этого домишки, предназначенного для времяпрепровождения семьи помещиков среднего класса, сложно было представить, что на самом деле здесь расположилась семья нынешнего обер-прокурора Российской империи Синицына Льва Петровича. Двор этот порос высокой травой, где средь густой зелени изредка виднелись протоптанные тропинки. Старые детские игрушки, покрытые ржавчиной и пылью, на которые периодически натыкались местные жители, решившие проложить свой путь от забора до веранды сквозь зелёные заросли, небрежно были раскиданы по всему двору, напоминая о былых годах. Где-то под старой лавкой, спрятанной в левой части владений Синицыных, возле плакучей ивы, что склонила свои ветви к небольшому пруду, лежал давно потерянный садовый инвентарь. Маленькая лопатка, судя по всему предназначенная для ребёнка, стала новым домом для семейства пауков.

Взглянув на дом и близлежащие владения со стороны, могло показаться, что и человеческих душ здесь не было уже как минимум пару лет, но выводы эти будут ошибочны и опрометчивы. Синицын просто не любил роскошь. В его владениях в Санкт-Петербурге и на работе всё пестрело золотом и излишним сиянием. Вокруг носилась прислуга и молодые гончие правосудия, падали вещи и шумели голоса. Весь этот звуковой бардак до жути раздражал главу семейства, заставляя запираться в кабинете на два замка и молиться всем видимым и невидимым силам о прощении его грешной души и даровании хотя бы минуты тишины и спокойствия.

И только в дачном имении, на отшибе имперских владений, в глуши, где жили крепостные, и путь до куда на карете занимал около суток, Лев Петрович мог дышать полной грудью. Правда и тут спокойствие бывало минутным удовольствием. В жизни обер-прокурора был один раздражающий фактор, не дающий ему покоя вот как уже восемнадцать лет. Этим фактор стала я. Необузданная и дикая девчонка, что наотрез отказывалась соблюдать любые правила приличия и говорить о замужестве. Девчонка, что сбегала из дома, ходила на общественные суды и казни. Я могла затесаться в толпе обычных зевак, пришедших посмотреть на сцену правосудия, а после, в домашних стенах, высказать отцу, где тот умудрился допустить ошибки в момент обвинительного выступления. Я зачитывалась юридическими энциклопедиями и изучала записи с судебных процессов, пока мои сверстницы проводили вечера в бальных залах, покоряя молодые сердца кавалеров, и ища собственное счастье.

Я — младшая дочь семьи Синицыных — Александра Львовна — полная противоположность идеальной женщины.

Как только отец не пытался меня контролировать, я делала всё по-своему. Однажды мать уговорила его оставить меня на домашнем обучении, позволив спать в родной кровати. Это стало главным сожалением в жизни отца, и причиной ненависти к себе за столь тёплое отношение к главной проблеме всего княжеского рода.

В четырнадцать лет мне удалось порядком разозлить батюшку, и тот, не слыша мольбы и клятв моей матери, отправил свою единственную дочь в Смольный институт благородных девиц. Хватило меня ровно на три дня. Совладать с княжеской дочерью семьи Синицыных не смогли даже там. Администрация любезно и настоятельно попросила князя Синицына забрать свою родную кровь и, чтобы ноги моей больше не было на территории Смольного института, не забыв выставить счёт за понесённый ущерб. С того времени отец предпочитал держать меня на коротком поводке. В обычные рабочие дни он прятал меня за четырьмя замками домашних владений, выпуская лишь на короткие прогулки с фрейлиной, а в летнее время, как и поныне, отправлял в ссылку в дачные владения.

За пыльным окном деревянного домика, сквозь холодный солнечный свет и водяные разводы, успел промелькнуть маленький силуэт, да так быстро, что глазами не успеваешь углядеть в какую щёлку он спрятался. Мерзкий громкий скрипучий звук от несмазанных петель ознаменовал начало нового дня для жителей летнего имения князя Синицына. Тяжёлая дубовая дверь отворилась, и в проходе показалась моя кучерявая голова. С ранних лет я была не выдающегося роста, да и поныне походила на подростка только достигшего периода созревания, ростом от силы метр пятьдесят пять. Думаю, со стороны многие могли сравнить меня с домовёнком, что только выполз из своего потайного угла. Однако делать этого я вам не советую, я натура нежная, могу обидеться.

Слегка неопрятна на вид после долго сна, я выскочила на веранду и столкнулась со стеной прохладного воздуха, что откинул меня на пару шагов назад, намекая на непотребный вид для столь молодой особы, и необходимость вернуться в дом. Каштановые, и без того пушистые, волосы разлетелись в разные стороны, когда я облокотилась о перила и вытянула руку вперёд, туда, где крыша не укрывала бы её, чтобы почувствовать, греет ли солнце. Повертев ладонью и поиграв с солнечным светом, всё же решила — нет, не греет.

Глава 2.

Глава 2.

«Я смог выдержать без тебя лишь день, и то только потому, что не помнил своего имени, бросаясь в пучины отчаянья. На второй день я отправился на твои поиски. Я знал, что это бессмысленное занятие. Знал, что не найду тебя. Ты ушла, а значит настолько хорошо спряталась, что я не сумею отыскать тебя даже среди тысячи миров.»

Глава семейства Синицыных не представлял себя без охоты. С ранних лет это увлечение стало излюбленным. Выйти в лесную чащу, чтобы погонять зайца или найти дикую лань, а после доставить их к столу в родном доме. Раньше он ездил на охоту с отцом, а ныне либо же один, либо же с близкими друзьями. В далёком прошлом Лев верил, что его первенец спустя время разделит его увлечение, но тот выбрал иной путь. Его привлекала наука и искусство, он был точной копией своей матери.

Гончие бегло бежали возле лошади, периодически петляя среди деревьев в лесном массиве. А конь, что шёл, склоняя голову, без устали ржал и тяжело дышал, подгоняемый владельцем. Вместе с этим бурым жеребцом Лев Петрович провёл вот уже как десять лет. Взяв его совсем малым, с бойни для исхудавших лошадей, Лев и не думал, что тот вымахает в столь прекрасного и горделивого коня.

Следом за Синицыным, пустив своих лошадей галопом, неслись отец и сын. Старший Полозов поравнялся с Львом Петровичем, оставляя сына позади, чтобы Лев не чувствовал себя обделённым вниманием родного друга. Младший Полозов старался держать определённую дистанцию от обер-прокурора и отца, осознавая, что их разговоры не предназначались для его ушей. Пусть сам он и ведал о многом, о чём отец ему докладывал, но то, о чём стоило бы помалкивать, однако вмешиваться в их имперские разговоры не желал. Льва Петровича Никита опасался и нечасто заговаривал в его присутствии. Его проницательный взгляд заставлял молодого человека чувствовать дискомфорт, а сердце в груди бешено колотиться от тревоги. Да и ожидания, кои Синицын нынче возлагал на младшего полозова тяжкой ношей легли на его плечи. Никита Алексеевич и сам не мог уверенно во весь голос объявить о своих намерениях, а возможное приближающееся родство с четой Синицыных, о котором отец заводил разговор при любом удобном случае, заставляли его чувствовать как сердечный пульс, норовить оборвать его жизнь, при этом принося с собой нескончаемые боли в груди.

— Постой, Лев Петрович, — обратился к мужчине Алексей Васильевич. — Дело к тебе есть, пока мы в твои владения не въехали. Информация эта не для девичьих ушей, а Сашка у тебя та ещё партизанка. Будто бы все стены в вашем доме — это её глаза и уши.

— Не начинай, Алексей. Сил моих нет, бороться с этой необузданной силой. Да и толку, она ведь потом залезет в мой кабинет и раскопает бумаги с твоим рассказом.

— А ты не записывай, будь уж так добр, слушай лучше. Нам ещё твоих записей не хватало, и так город пестрит.

Слова товарища заставили Синицына остановить коня. Приподняв свою уставшую седую бровь и пристально посмотрев на свой новый источник беспокойства, он показательно кивнул в сторону младшего Полозова, при котором не стоило говорить о делах императорской важности. Годы работы в высокой должности отразились не только на моральном состоянии обер-прокурора, заставляя того понуро слоняться по судам и многочисленным кабинетам, но и на физическом облике. К своим пятидесяти годам, голову его тронула платиновая седина, а под глазами и на лбу проступили отчётливые морщины. И только лишь глаза, цвета кристального ручья не тронула приближающая старость. Был в них тот скрытый задор, что покоился там с ранних юношеских лет.

— Никита тоже ведает об этом, — заметив настороженность друга, пояснил Алексей Васильевич. — Он, как-никак, мой главный ассистент и товарищ в делах врачебных. Нет смысла от него что-то утаивать. С тем учётом, что он этим делом и занимался.

Главу семьи Полозовых и Синицына связывали давние отношения, проверенные кровопролитной войной и долгом службы. Лев начинал свою государственную службу среди военных полков, а Алексей работал на фронте полевым врачом. Судьба распорядилась так, что однажды Лев оказался раненным на столе молодого врача. В тот день он остался один на дежурстве в госпитале, и никак не ожидал, что к нему доставят молодого офицера с серьёзным ранением. Вариантов у Полозова было немного. Если испугается — дворянин погибнет, а если не испугается, но ошибётся — исход будет тем же. А потому, Алексей решил рискнуть и попытать удачу, что обходила его стороной годами.

Чуть не отчислили из медицинского училища, в наказание сослали на фронт полевым врачом, и что не день, так гангрена. Столько крови, как в этом госпитале, обустроенного в заброшенном соборе, он даже в хирургическом отделении родного Санкт-Петербурга не видывал.

Благо на утро Синицын всё-таки смог открыть глаза, а Полозов смог спокойно выдохнуть. Лев стал первым пациентом, что выжил на его столе. Уж больно рано отправили Алексея на фронт, и уж больно злостная ему досталась ноша. Всех тяжело раненных, тех, у кого и шанса выжить не было на столе у профессионального хирурга, отдавали ему на попечение. День ото дня бойцы умирали у него на руках, отчего ночами мужчина не мог уснуть, пустым взглядом прожигая облупленные церковные стены. И вот он, Синицын — его первый выживший пациент.

После войны Лев не забыл своего спасителя. Их дружба завязалась ещё на фронте, после выписки Синицын иногда возвращался в госпиталь, проведать товарища и рассказать о свежих военных новостях.

А там, год за годом, долгая и упорная работа, и Лев Петрович занял место обер-прокурора Российской Империи. Он же и порекомендовал Императору Полозова, кой в начале стал основным лечащим врачом императорского семейства, а после смог открыть собственный хирургический госпиталь, где и поныне выхаживал безнадёжных и обучал подрастающее поколение.