Под одной крышей

первое поколение (1880–1917)

Чердак у нас всегда был подозрительно живучим. Все, кто пытался в нём навести порядок, либо резко заболевали, либо внезапно вспоминали, что им срочно нужно поехать на дачу, хотя дачи у нас никогда не было.

Я взялась за него летом. Тем самым летом, когда мой молодой человек уехал «на неделю» к маме и вернулся через месяц с бородой, увлечением ретро-мопедами и странным взглядом человека, который узнал слишком многое о своей родословной. Меня он за это время не вспоминал. А я, нашла семейную коробку.

Она стояла в углу, под пыльной швейной машинкой, на которой, по слухам, моя прабабушка шила себе свадебное платье и одновременно писала завещание. Коробка хранила запах чего-то забытого и немного табака. Рядом валялась старая тетрадь с рецептом салата «Мимоза» и один серый женский чулок (правый).

В коробке из-под обуви с надписью шариковой ручкой: «НЕ ВСКРЫВАТЬ ДО ОКОНЧАНИЯ СЕМЕЙНОГО СКАНДАЛА». Автор подписи неизвестен.

Я подняла крышку. На самом верху лежало письмо, сложенное, как в кино: уголком, с аккуратным почерком и пятном варенья вместо марки.
Под письмом, лежала вырезка из газеты «Оренбургские губернские ведомости», 17 июля 1891 г.:
Ещё глубже нашлась фотография, на которой семь человек смотрят в разные стороны, а один (возможно, дед) целует пса. Подписано: «Лето. Мы всё ещё семья. Вроде бы».

Была Карта Оренбурга 1890-х годов, вложенная в одну из книг Александры с её рукописными пометками: "Здесь брали мыло. Здесь была лучшая соль. Здесь Никандр потерял варежку и был уверен, что это знак судьбы."

Газетная вырезка из «Оренбургских губернских ведомостей», июнь 1892:

«Врач земской больницы М.А.З. сообщил о вспышке тифа в нижней части уезда. Рекомендует кипятить воду, проветривать постели и воздержаться от страха как формы заразы.»

Письмо двоюродной тётки из Москвы:

«Пишу вам, Саша, из переулка Пречистенки. У нас сегодня снова говорили про Оренбург — будто вы там лечите не только тела, но и судьбы. Врут, конечно. Но красиво.»

Они жили под одной крышей, но порой не слышали друг друга. Передавали рецепты, травмы, кольца и семейные тайны. Нарекали детей именами бабушек, избегая главного разговора. Хранили фотографии, письма, обиды, но всё равно оставались вместе.

Я решила сделать архивацию. А точнее это лучше назвать - расследование истории моей семьи.

Меня зовут Лиза. Я праправнучка всех, кого вы увидите в этой книге. И всё, что я расскажу, это правда о моей семье. Ну… та её часть, которую не успели сжечь в печке или превратить в салат.

Письмо пахло чернилами и чем-то сладким. Варенье? Липовый мёд? Или, как сказала бы моя мама, «воспоминаниями, которые залили, закатали, а потом забыли подписать».

Я осторожно развернула бумагу. Почерк был аккуратным, длинным, как будто автор боялся испортить лист.

Оренбург. Июнь 1892.
Милостивая государыня Александра Владимировна,

Не сердитесь за письмо, написанное вне установленного круга тем и времени. Я просто вспомнил, что Вы в прошлый вторник интересовались вопросом: «Вы правда верите, что вода может быть носителем судьбы?»

Отвечаю: верю. Вода всё несёт — и микроб, и прощение. Особенно кипячёная вода.

Вы не сказали тогда ничего, но я видел, как Вы посмотрели на мою флягу.

С тех пор я не пил из этой фляги. Но оставил на полку — вдруг Вы передумаете.

С уважением и тревогой,
Михаил Артемьевич Зотов, земский врач.

P.S. Если посчитаете нужным, лучше отдайте письмо в печку. Если интересным, тогда прочтите под яблоней. Если сочтете опасным, в этом варианте спрячьте в банку с солью. Там оно и сохранится.

Я читала это письмо под ту самую яблоню, которая так и не научилась плодоносить. Она стояла, как старый родственник, которого все любят, но не зовут за стол, потому что он вечно ворчит и ничего не приносит. Я смотрела на подпись: Михаил Артемьевич Зотов. Именно так звали того, кто построил дом. Мой прапрадед.

На чердаке я нашла ещё десятки писем, вырезок, записок на оборотах чеков и обрывков ткани. Но именно это письмо, первое, оказалось не любовным, а запросом на доверие.
Так всё и началось.

Оренбург, весна 1889 года.

Михаил ему 27. Он недавно вернулся из Петербурга, работает земским врачом.
Александра ей 22. Она дочь уездного чиновника, учит детей грамоте, возится в саду.

Груша была старая и скрипучая. Под ней стоял столик, один накрытый стул и один просто стоит рядом. Александра пришла читать. Михаил пройти мимо. И остановился. Слишком тихо.

Она подняла голову:

Вы снова идёте мимо с видом человека, которому всё равно, сказала она. Но вы всегда на третьем круге заглядываете в чайник. Может, всё же сядете?

Михаил покашлял. Аккуратно сел. Первое ухаживание было молчание. Они пили чай. Он подавал ей сахар без слов. Александра, не глядя, кивала.

Потом он сказал: У вас руки чуть обожжены. схватили чайник?

Александра ответила - Я всегда хватаю за металл, призналась она. Как будто забуду, что он горячий.

Он достал из кармана бинтик, маленький тюбик с мазью. Положил на стол. Не предложил оставил.

Просто если снова забудете, сказал он. Я лечу, но не воспитываю.

На следующий день Александра снова приготовила чай под грушей. На столе, был сервирован тот же чайный сервиз. На бинтике новая ленточка. Увидев Михаила, спросила - Вы, снова, идете мимо?

Ответ Михаила был лаконичен - Да.

Тогда Алекандра решилась - Хотите, я обожгусь и будет повод подойти?

Михаил отановился и посмотрел на неё с лёгкой иронией, как врач, который знает, что пациент уже поправился, но приходит “на всякий случай”.

Отрывок из письма Александры подруге (лето 1889):

*“Он никогда не говорит, что любит. Но однажды пришёл и сказал, что нашёл способ не обжигаться, надо держать чашку через сложенную вдвое салфетку.

Второе поколение (1910–1922)

Оренбург 1905 год

Михаил шел домой поздним вечером, усталый и задумчивый. В руке он держал аптечку, а в голове, мысли о мальчике с прострелом, о том, как важно быть рядом, когда кто-то нуждается в помощи. Он не спешил, шаги были медленными, словно каждое движение это напоминание о том, что сегодня он был не только земским врачом, но и частью чьей-то судьбы.

На кухне Александра сидела у окна, в руках держала газету. Глаза ее были широко раскрыты, будто она пыталась понять, что происходит за пределами их тихого дома. Ее лицо было спокойным, но в глазах Михаил видел тревогу. Она не верила глазам, когда прочла новость: «В Петербурге стреляли по своим». Молчание между ними было тяжелым, словно невидимая стена, разделяющая два мира.

Александра взглянула на него, её руки дрожали чуть сильнее. Она положила газету на стол и сжала руки в кулаки.

- А если завтра выстрелят у нас? спросила она, голос ее задрожал.

Михаил посмотрел на нее и улыбнулся с грустью. - В газетах об этом не напишут.
- А ты напишешь?

Михаил посмотрел на нее. Я… нет. Я, врач, а не журналист. Но я буду рядом, когда потребуется бинты, лекарства. А писать, это не моя работа.

Газетная выреска:

«Оренбургский телеграф», январь 1905:
«Слухи о стрельбе в столице вызывают волнения. Некоторые ученики гимназий демонстративно молчат на уроках. В уезде наблюдается рост тревожности. Предлагается усилить наблюдение за лавками, храмами и женскими обществами».

Артемий, их старший сын, вошел в комнату, держа в руках листовку, которую он старался спрятать за спиной. Марфа заметила и быстро протянула руку.

- Это правда? Спросила Марфа, её глаза горели любопытством и страхом.

- Там написано да, тихо ответил Артемий, глядя на сестру. Но кто знает, что из этого правда.

- А если правда, что мы будем делать? спросила Марфа, чуть запинаясь.

Артемий посмотрел на нее, его лицо было серьезным.

- Наверное, сначала молчать. А потом будем думать.

Что делает Александра: Она шьёт. Это её ответ на тревогу. Создавая ночную рубашку ночную рубашку из обрезков, у неё нет одной ткани. На груди вставка из скатерти, на рукавах заплатки из старой гимназической формы. На изнанке рубашки она вписала подпись:
«1905. Чтобы не развалилось, нужно скроить по-новому».

Михаил писал статью для местного бюллетеня, его рука двигалась медленно, ломая привычные слова. Михаил вычёркивает слово «революция» и меняет на «возмущённые состояния».

- О повышении тревожных состояний в малых населённых пунктах и способах их стабилизации, он читал про себя, меняя слова. Может, и не стоит так прямо говорить о революции.

Котя: Он строит из кубиков дом, который, по его мнению, никогда не сломается. Потом он аккуратно поставил чернильницу и отпечатал свою ладонь на стене. Это был его след, его маленькая метка на этом мире.

- Это чтобы дом знал, что я его.

Александра не стирала отпечаток ладони. Оставляет навсегда, как напоминание о том, что даже в самые трудные времена есть место для надежды. Вскоре она сложила письма, фотографии, вырезки - свои «коробки на потом». Там собирался их семейный архив, память о том, что было важно, что нужно было сохранить.

Отечаток ладони доживёт до 1972 года, когда его по ошибке закрасят ремонтом.

Михаил добавляет туда вырезку из газеты. Артемий положил листок с формулой, которую он не понимает, но считает красивой. Марфа отдала свое сокровище перо. Котя отдал пробку от чернильницы.

Они называют это «коробкой на потом». Она и станет началом архива.

Лиза, из настоящего:

Когда я открыла эту коробку, внутри лежала тканевая ленточка и клевер.
И на дне — записка, выцветшая:
“Если мы не сможем поговорить, пусть хотя бы кто-то потом поймёт.”

18 апреля 1905 года
Утро было обычным, но в воздухе витала напряженность. На улице пахнет пылью, дымом и печёным луком. В доме пахнет тревогой и молчаливыми вопросами. Обычно слышалось пение птиц и журчание воды, а сегодня слышался гул, будто далёкий разговор, в котором слова ещё не разобрать, но настроение понятно.

08:00 На кухне

Обычно в доме слышно пение птиц и хлюпанье воды. Сегодня слышен гул. Он не как гром. Он как далёкий разговор, в котором пока не разобрать слов, но уже ясно: говорят громко.

— Что это? — спросил Котя, застёгивая воротничок на рубашке.

— Люди идут, — ответила Марфа, сжимая перо.

— Куда? спросил он, его глаза были полны любопытства и страха.

— Кто вперёд. Кто на всякий случай. Кто из чувства, — тихо ответила Марфа.

Михаил сидел за столом,Он уже вернулся из утреннего обхода, держал в руках газету, но не читал. Его мысли были где-то далеко, в сердце происходящего. Александра режет хлеб. Слишком медленно, будто прислушивается к улицам.

Газетная вырезка:

«Оренбургский листок», 18 апреля 1905:
«Сегодня ожидается митинг у здания Городской Думы.
Причины — общие и частные. Просим граждан не терять порядка и помнить: дом — это крепость.
В магазинах отсутствует сахар, в типографиях — бумага, в головах — разное.»

На улице крики. Лозунги. Слова: «Долой!», «Свобода!», «Правда!» Никто не смеётся. Даже Котя. За стенами проходит уличное шествие, гул лозунгов, тревожное ожидание, за столом сидит семья, которая пытается сохранить равновесие, не теряя достоинства

— Они злятся? шепчет он.
— Они устали, отвечает Артемий. И от себя, и от нас.

— Они злятся? — прошептал он.

— Они устали, — ответила Артемий. — И от себя, и от нас.

Марфа стояла у окна, сжимая перо. Её трясло , то ли от страха, то ли от возбуждения. Внутри дома царила тишина, наполненная предчувствием, что всё скоро изменится.

— Я хочу туда, сказала она, я уже вижу и понимаю. Значит, уже не маленькая.

Михаил собрал всю волю в кулак, и на семейном совете он твердо заявил: