Под подолом приличий

Глава 1. День, когда всё пошло не так  

Глава 1. День, когда всё пошло не так

Солнце еще только пыталось пробиться сквозь тяжелые облака, а я уже стояла у плиты, пытаясь превратить обычные яйца в шедевр, который Сергей наконец-то оценит. Руки дрожали от бессонницы — всю ночь ворочалась, думая о том, как вчера он в десятый раз отказался идти со мной в кино.

«Мама говорит, эти ваши романтические комедии — сплошная глупость», — бросил он тогда, даже не отрываясь от экрана телефона.

Пламя газовой горелки подпрыгнуло, когда я добавила щепотку паприки. Запах горелого масла тут же заполнил кухню.
— Черт, — выругалась я, хватая лопатку.

Из спальни донеслось шарканье тапочек. Сергей появился на пороге в мятых трениках и футболке с надписью «Не трожь меня до кофе». Его взгляд, мутный от сна, скользнул по моему перекошенному фартуку, затем по дымящейся сковороде.

— Опять яичницу? — хрипло спросил он, плюхаясь на стул.

— Омлет, — поправила я, с усилием улыбаясь. — С сыром и шпинатом. Ты же сам сказал, что хочешь питаться правильно.

Он фыркнул, уставившись в телефон. Экран подсветил его лицо — острый подбородок, темные круги под глазами. Когда-то этот взгляд, холодный и насмешливый, казался мне загадочным. Теперь я видела лишь вечное недовольство.

— Мама вчера звонила, — начал он, тыкая вилкой в еду. — Говорит, оливковое масло полезнее. И что сыр — это вообще яд для печени.

Мои пальцы сжали ручку сковороды так, что костяки побелели.
— Сергей, я не твоя личная повариха. Если хочешь, чтобы всё было по маминому рецепту, можешь попросить ее переехать к нам.

Он поднял голову, и в его глазах мелькнуло что-то вроде злорадства.
— Ты ревнуешь? — протянул он, облизывая вилку. — Просто мама знает, как надо. Она, в отличие от тебя, умеет готовить.

Тишина. Где-то за окном закаркала ворона. Я чувствовала, как гнев поднимается по горлу, горячий и горький.

— Знаешь что? — голос мой дрожал. — В следующий раз будешь есть то, что сам приготовишь. Или звони маме — пусть принесет тебе супчик в термосе.

Стул с грохотом отъехал назад. Сергей встал, его лицо исказила гримаса.
— Ты совсем охренела? — зашипел он. — Мама пытается помочь, а ты…

— Помочь? — перебила я. — Она помогает тебе оставаться ребенком! Тебе тридцать два, Сергей! Когда ты начнешь сам принимать решения? Когда перестанешь сравнивать меня с ней?

Он схватил со стола ключи, лицо его покраснело.
— А ты — идеальная? — бросил он, направляясь к двери. — Вечно ноешь, вечно недовольна. Может, это ты виновата, что у нас ничего не получается?

Дверь захлопнулась. Я стояла, глядя на его нетронутый омлет, и вдруг заметила, что плачу. Слезы капали прямо на тарелку, растворяясь в желтке.

Но как бы не хотелось поплакать и пожалеть себя, меня ждала работа.

С работой в последнее время тоже не клеилось. Так что я быстро собралась. Убрала омлет в холодильник, не собираясь выкидывать продукты, и отправилась на работу.

Голова была забита утренним происшествием. В последнее время таких происходило слишком много. Так что я практически привыкла. Но слезы все равно появлялись на глазах, как и желание убежать.

— Видимо, и эти отношения скоро закончатся. — я бормотала себе под нос.

Мне с отношениями не везло. Точнее я притягивала не правильных мужчин. И смотря на Сергея, я уверена, что проблема во мне. Точнее в том, что я не умею выбирать.

Но от мыслей самобичевания пришлось отвлечься. Я поздно вспомнила, что скоро совещание, к которому не подготовилась и погрузилась в работу…

Кондиционер гудел, как рассерженная оса. Я лихорадочно стучала по клавиатуре, пытаясь закончить отчет до совещания. На столе дрожал стакан с остывшим кофе — третий за сегодня.

— Лиза, — голос Марины Игоревны заставил меня вздрогнуть.

Начальница стояла в дверях кабинета, скрестив руки на груди. Ее строгий костюм цвета хаки и собранные в тугой пучок волосы всегда напоминали мне школьную учительницу.

— Зайдите ко мне. Срочно.

Сердце упало в желудок. По дороге в кабинет я ловила взгляды коллег — Аня из бухгалтерии прикрыла лицо руками, молодой стажер Миша быстро отвернулся.

Кабинет начальницы пахло лавандовым освежителем и страхом. Марина Игоревна села за стол, положив перед собой папку с моей фамилией.

— Лиза, — начала она, избегая моего взгляда. — Компания переходит на аутсорсинг. Ваша должность... упраздняется.

— Но... — я сглотнула ком в горле. — У меня же проект не сдан. Клиент из Питера...

— Его передадут Светлане. — Она закрыла папку. — Вы получите выходное пособие. И.… — пауза, — рекомендации.

Я смотрела на ее маникюр — идеальные ногти цвета кровавого рубина. Месяц назад она хвалила мой презентационный доклад. «Талантливая», —сказала тогда.

— Почему я? — спросила я тихо.

Марина Игоревна вздохнула.
— Вы слишком... эмоциональны. Клиентам нужна стабильность.

Эмоциональны.

Слово, как пощечина. Вспомнился Максим, мой второй парень, который ненавидел, когда я плакала во время фильмов. «Ты как ребенок», — ворчал он.

Я сегодня слишком часто вспоминаю бывших, вздохнула про себя. И приготовилась выторговать несколько окладов за свою упраздняющуюся должность.

— Марина Игоревна, — я тяжело вздохнула, давайте обсудим выходного пособия.

Надо признать, что сегодня мне не везло. Но ситуация с Сергеем занимала больше, чем потеря работы. Как специалист я хороша. И это объективно, так что работу найду быстро.

Мы принялись торговаться. Наверное, начальница не ожидала от меня такой прыти. Но сдерживаться, когда со мной так поступили не хотелось. Да и нужно было на зло подтвердить свою «эмоциональность»

Из офиса я выходила с чеком. Сумма после торгов и небольшой истерики с угрозами получилась приличная. И из офиса меня выперли с тремя дополнительными окладами. Даже отрабатывать не заставили этот месяц.

Глава 2. Чужая эпоха

Глава 2. Чужая эпоха

Сознание вернулось ко мне волной боли. Виски пульсировали так, будто под череп засунули раскаленный камень. Я приподняла веки, и свет ударил в глаза, заставив снова зажмуриться. В нос ударил запах — не привычный городской коктейль из выхлопов и асфальта, а что-то плотное, душное: конский навоз, дым и мокрая шерсть.

— Господи, что со мной? — прошептала я, пытаясь приподняться на локтях. Голос звучал чужим, будто сквозь вату. Рука нащупала под собой не асфальт, а крупную брусчатку, холодную и неровную. Когда зрение наконец сфокусировалось, я замерла.

Передо мной возвышался дом. Но не серая панельная девятиэтажка, а трехэтажный особняк с лепниной, высокими окнами и коваными решетками. По улице, вместо машин, цокали копыта — мимо проехала карета, запряженная парой гнедых лошадей. Кучера в цилиндре и сюртуке я сначала приняла за актера... пока не увидела остальных.

Люди. Десятки людей в длинных платьях, кринолинах, сюртуках и котелках. Женщины под зонтиками от солнца, мужчины с тростями. И все это — без единого намека на современность. Ни стеклянных витрин, ни проводов над головой, только вывески с витиеватым шрифтом: «Аптека», «Мануфактурный магазинъ», «Чайная».

— Это съемки? — пробормотала я, поднимаясь на дрожащих ногах. Платье — нет, не платье, а дурацкая серая кофта и джинсы — выделялись, как пятно крови на снегу. Прохожие оборачивались, шептались, тыкали пальцами. Одна дама в лиловом кринолине даже прикрыла рот веером, будто я была прокаженной.

Сердце забилось чаще. Я схватила за руку молодого человека в очках, шедшего с газетой под мышкой:
— Скажите, пожалуйста, что здесь происходит? Где я?

Он вырвал руку, будто обжегся:
— С ума сошла, девка? Не тронь!

— Подождите! — я бросилась к женщине с корзиной, но та отшатнулась, крестясь:
— Нечистая! Отойди!

Паника сжала горло. Я металась между прохожими, хватая их за рукава, но чем громче кричала, тем быстрее от меня шарахались. Кто-то толкнул в спину, я упала на колени, царапая ладони о камни.

— Молчать, сумасшедшая! — рявкнул бородач в мундире, вероятно, полицейский, размахивая дубинкой. — Еще раз подойдешь — в участок заберу!

Слезы застилали глаза. Я попятилась к стене, прислонилась к холодному камню, пытаясь дышать.

— Это сон. Сейчас проснусь. Сейчас...

— Вам помочь, сударыня? — Голос прозвучал сверху, спокойный, с легкой насмешкой. Передо мной стоял мужчина. Высокий, в черном сюртуке и сером жилете, цилиндр слегка сдвинут набок. Темные волосы, острые скулы, глаза... Глаза запомнились сразу — серые, как петербургское небо перед грозой, с золотистыми искорками у зрачков.

— Я... я не знаю, где я, — выдавила я.

Он нахмурился, изучая мой наряд, и вдруг протянул сложенную газету:
— Возьмите. Думаю, вам стоит это увидеть.

Газета была пожелтевшей, с кривыми буквами: «Санкт-Петербургские ведомости, 12 мая 1870 года».

— Что за розыгрыш? — прошептала я, но мужчина уже повернулся, собираясь уйти.

— Эй, подождите! — крикнула я, но он лишь махнул рукой, растворяясь в толпе.

Пальцы дрожали, разворачивая лист.

«Высочайший визит Его Императорского Величества в Царское Село... Открытие новой линии конки по Невскому...» Даты, имена, цены на хлеб — все сходилось. Все, кроме одного.

— 1870... — выдохнула я, и земля ушла из-под ног. Очнулась, уже сидя на бордюре, сжав газету в белых пальцах. Мир звенел, как разбитое стекло.

«— Это невозможно. Не может быть.»

Прохожие обходили меня стороной. Каблуки цокали по камням, чей-то смешок: «Пьяная, видать...» Слезы катились сами, горячие и горькие. Как? *Как?!* Удар дверью, боль, темнота — и вот она, прошлая жизнь, отрезанная, как ниточка. Мама... Друзья... Кофе из Starbucks, мобильник с кучей уведомлений... Всего час назад я злилась на сломанный лифт, а теперь...

— Сударыня, — чей-то голос пробился сквозь шум в ушах. Над моей головой склонился тот самый мужчина. В руках он держал мой рюкзак — синий, с нашивкой «Keep calm and carry on», который я носила везде.

— Вы это обронили, — он протянул.

Его рука была твердой и теплой, словно ядерный реактор в этом ледяном мире. Я вцепилась в нее, как утопающая, пока темные пятна перед глазами не рассеялись. Алексей не одернул меня, лишь слегка нахмурился, будто разглядывая редкий экспонат в музее.

— Вы в силах идти? — спросил он, поправляя цилиндр.
Я кивнула, хотя ноги дрожали, как студень. Мы двинулись вдоль улицы, и я ловила взгляды прохожих: любопытные, осуждающие, насмешливые. Женщина в кружевной накидке шептала подруге:
— Видала? Совсем без корсета, и волосы распущены... Как у падшей!

«Спасибо, милая, я слышу,» — я стиснула зубы. Алексей, кажется, тоже слышал, но лишь ускорил шаг. Его сюртук развевался, и я заметила на подкладке вышитый герб — ворон с распростертыми крыльями. Дворянин? Чиновник? Или просто франт?

Чайная оказалась в двух кварталах. Вывеска скрипела на ветру: «Трактиръ «Сибирский котикъ»». Внутри пахло дымом, вареньем и чем-то кислым. Десяток столиков, занавески в горошек, на стене — портрет Александра II с усами, достойными отдельной биографии.

— Садитесь, — Алексей указал на угол, подальше от окон. Его тон не терпел возражений.

Я шлепнулась на деревянную лавку, а он, не спрашивая, заказал у служанки в чепце:
— Чай с лимоном, блины с икрой и... — он окинул меня взглядом, — что-нибудь сладкое.

— Малиновый кисель, барин? — служанка улыбнулась ему слишком сладко, явно не впервые.

— И кисель.

Пока он говорил, я изучала рюкзак на коленях. Замок цел, внутри — телефон (мертвый, конечно), паспорт, пачка салфеток и ключи от квартиры.

«От квартиры, которой нет еще сто лет.»

— Вы умеете читать? — Алексей развернул газету, которую дал мне ранее.

— Да, — я фыркнула, не в силах сдержаться. — В нашем... в моем мире женщины даже в университетах учатся.

Он поднял бровь, но не стал спрашивать. Вместо этого достал из кармана портсигар, предложил папиросу. Я отказалась.

— И курить не умеете? — он чиркнул спичкой. — Странная вы.

— Вы бы тоже странно выглядели в моем... в моем городе.

— В Петербурге 1870 года, сударыня, вы выглядите как сумасшедшая нищенка, — он выпустил дым колечком. — Ваши джисы... как это называется?

— Джинсы.

— Джинсы, — он растянул слово, будто пробуя на вкус. — И эта куртка... Из какого она материала?

— Хлопок с синтетикой, — я потрогала рукав. — Вам такого не сделать.

Он замер, папироса застыла в пальцах.

— Вы говорите как иностранка, но акцент... его нет.

— Я русская. Просто... из другого места.

Служанка принесла поднос. Блины дымились, икра чернела жемчужинами. Кисель дрожал, как розовый мозг. Алексей налил чай в фарфоровую чашку.

— Ешьте. Вы бледны как смерть.

Я отломила кусок блина, и масло потекло по пальцам. Первый же укус вернул меня в детство — бабушка на даче, чугунная сковорода... Слезы снова подступили.

— Вы заплачете из-за блина? — он усмехнулся, но в голосе зазвучала тревога.

— Из-за всего, — я вытерла лицо его платком. — Вы не поверите, если я расскажу.

— Попробуйте.

И я начала. О лифте, который сломался. О двери, ударившей в висок. О мире, где летают железные птицы, а люди разговаривают через стеклянные коробочки. Он слушал, не перебивая, только пепел папиросы рос длинным столбиком.

— ...и вот я здесь. В вашем 1870-м.

Тишина повисла густой пеленой. Где-то звенела посуда, смеялись купцы за соседним столиком.

— Вы либо гениальная лгунья, — наконец сказал он, — либо я сошел с ума.

— Проверьте сами, — я вытряхнула из рюкзака телефон. — Вот. Это устройство для связи. Оно... мертво здесь.

Он взял гаджет, повертел в руках, нажал кнопку. Экран остался черным.

— Очень убедительно, — язвительно заметил он.

— А это? — я сунула ему паспорт.

Он открыл его, пробежал глазами текст.

— «Лизавета Сергеевна Ковалева. 1998 года рождения». Двести лет вперед? — он щелкнул обложкой. — Бумага необычная, печать... Но подделать можно.

— Тогда зачем мне врать? — голос мой задрожал. — Я здесь никого не знаю! Меня все ненавидят!

Он откинулся на спинку стула, изучая меня.

Глава 3. Белый павлин  

Глава 3. Белый павлин

Дверь захлопнулась с глухим стуком, словно гробовая крышка, отрезав последнюю нить к свободе. Комната, в которую меня втолкнули, была крошечной, словно каменный мешок. Воздух здесь застоялся, пропитанный запахом сырости, розового масла и чего-то кислого — возможно, старой крови, въевшейся в деревянные половицы. Я прижалась спиной к стене, пытаясь унять дрожь в коленях.

Стены, когда-то алые, как спелая вишня, почернели от времени и копоти. На потолке висела люстра с тремя свечами, их огоньки дрожали, отбрасывая мерцающие тени на облупившуюся штукатурку. В углу стояла кровать с провисшим матрасом, покрытым серой простыней, а у окна — комод с выдвинутыми ящиками, один из которых болтался на единственной петле. Окно, затянутое паутиной, было перекрыто кованой решеткой, узор которой напоминал сплетенные друг с другом змей.

— Новенькая! — Голос за дверью прозвучал резко, как удар хлыста. — Выходи, хозяйка ждет!

Я провела ладонью по лицу, оставив на щеке полосу грязи, смешанной с потом, и потянула ручку. В коридоре, слабо освещенном масляными лампами, стояла Ирина Петровна. Ее фигура, облаченная в бархатное платье цвета запекшейся крови, казалась монолитной, словно высеченной из мрамора. В руке она сжимала тонкий хлыст с серебряным набалдашником, который поблескивал в полутьме.

— Здесь я — закон, — начала она, медленно обходя меня, будто оценивая товар на аукционе. Ее голос, хриплый от многолетнего курения, звучал как скрип несмазанных колес. — Будешь слушаться — проживешь долго. Нет — выкину в Неву, как щенка.

Она резко развернулась, и я последовала за ней по узкому коридору. Стены здесь были увешаны картинами в позолоченных рамах: обнаженные нимфы, томно закатившие глаза, пастушки с румяными щеками, застывшие в неестественных позах. Но краски потрескались, обнажив поддельную роскошь. Из-под слоя позолоты проглядывала плесень, а лица на полотнах казались искаженными гримасой боли.

— Это «Белый павлин», — Ирина Петровна широко раскинула руки, когда мы спустились в холл. Ее тень, удлиненная пламенем канделябра, метнулась по стенам, словно живое существо. — Лучший дом на Петербургской стороне. Здесь бывают графы, купцы, офицеры... Все, у кого есть золото и желание.

Холл, обставленный потертой мебелью в стиле рококо, был заполнен девушками. Одни курили папиросы, облокотившись на мраморный камин, другие чинили кружевные чулки, их пальцы мелькали, будто крылья пойманных птиц. Когда я появилась на лестнице, десятки глаз устремились на меня — пустых, как у фарфоровых кукол, но с искоркой любопытства.

— Смотрите, дикарку привели, — прошипела блондинка в розовом пеньюаре, ее губы, выкрашенные в цвет спелой сливы, искривились в насмешке.

— Молчи, Дуня, — рявкнула Ирина Петровна, ударив хлыстом по перилам. Звон металла заставил всех вздрогнуть. — Вчера тебя купец выгнал за то, что ныла, как сука.

Девушки затихли, опустив глаза. Их наряды, когда-то дорогие, теперь висели мешковато, словно снятые с чужих плеч. Я сжала кулаки, чувствуя, как гнев поднимается из глубины живота, смешиваясь со страхом. *Они смотрят на меня, как на диковинку. Как на зверя в клетке.*

Ирина Петровна толкнула меня в просторную комнату с малиновыми шторами, за которыми скрывались решетчатые окна. Воздух здесь был густым от запаха ладана и дешевых духов. На стене висел портрет мужчины в генеральском мундире — основателя «Белого павлина», как позже объяснила хозяйка. Его глаза, холодные и пронзительные, словно следили за каждым движением.

— Правила просты, — начала Ирина Петровна, опускаясь в кресло с высокой спинкой, обитое выцветшим бархатом. Она достала из кармана серебряную табакерку, медленно насыпая щепотку нюхательного табака. — Подъем в семь. Завтрак — овсяная каша и чай. С девяти до трех — уроки: танцы, французский, умение слушать. Вечером — гости.

Она говорила спокойно, будто перечисляла расписание пансиона для благородных девиц. Но затем ее голос стал жестче, как заточенный клинок

— Клиент заплатил — делай, что скажет. Плачешь — бьешься — наказываю. Сбежишь — найду. Убьешься — выброшу в Неву.

Из складок платья она достала ключ и бросила его мне под ноги. Металл звякнул о паркет, отскочив к стене.

— Комната на третьем этаже. Ужин принесут. Завтра начнешь работать.

— Работать? — мой голос дрогнул, но я выпрямилась, глядя ей в глаза. — Я не собираюсь...

Хлыст свистнул в воздухе, остановившись в сантиметре от моего лица. Запах кожи и металла ударил в ноздри.

— Ты — вещь, — прошипела Ирина Петровна, вставая. Ее тень накрыла меня целиком. — Вещь не спорит. Вещь молчит и служит.

Она повернулась к двери, но замерла, услышав шум за стеной. Чьи-то шаги, прерывистые всхлипы. Дверь распахнулась, и в комнату втолкнули девушку в разорванной сорочке. Ее лицо было залито кровью, волосы спутаны.

— Марфа опять отказала клиенту, — доложил мужчина в косоворотке, скручивая ей руки за спину.

Ирина Петровна вздохнула, будто речь шла о надоевшей мухе. Она махнула хлыстом, и удар обрушился на спину девушки. Та вскрикнула, падая на колени.

— Три дня без еды. В подвал.

Марфу поволокли прочь, а хозяйка обернулась ко мне, улыбаясь.

— Урок поняла?

Возвращаясь в холл, я пыталась не смотреть на девушек. Но их шепот преследовал меня, как наваждение.

— Как звать-то? — рыжая в синем корсете, развалившись на диване, играла веером из павлиньих перьев. Ее глаза, подведенные сурьмой, блестели как у хищницы.

— Лиза.

— Лизавета, — поправила она, щелкнув языком. — Здесь все полными именами. Я — Аграфена.

— Груня, хватит пугать новенькую, — вступилась худенькая девушка с темными кругами под глазами. Ее пальцы, обмотанные бинтами, дрожали, перебирая кружевную ленту. — Я — Соня.

— Сонька-плакса, — фыркнула Аграфена, откидывая волосы с плеча. На ее шее виднелся синяк в форме отпечатка пальцев. — На прошлой неделе из-за нее купец ушел без кошелька.

Соня потупилась, пряча лицо за прядью тусклых волос. Я заметила, как ее губы шевелятся, будто она повторяет молитву.

— А это — Маруся, — Аграфена кивнула на блондинку в розовом, которая пристально разглядывала свои ногти, покрытые трещинами. — Наша звезда. Ей даже цветы дарят.

Маруся подняла голову, и я увидела, что два ее передних зуба сломаны. Она улыбнулась, словно демонстрируя трофеи.

— Не слушай их, — прошептала Соня, когда Аграфена отвернулась. Ее голос дрожал, как лист на ветру. — Выживай как можешь.

Комната на третьем этаже оказалась еще более убогой, чем я предполагала. Пол скрипел под ногами, а из щелей в стенах тянуло холодом. Кровать с металлическим изголовьем, покрытым ржавчиной, стояла у стены. Матрас, истончившийся до состояния тряпки, пах плесенью. На комоде лежала кружка с трещиной, а рядом — гребень с запутавшимися в зубьях волосами.

Я опустилась на край кровати, и пружины застонали, словно живые. В рюкзаке, который Ирина Петровна не удосужилась отобрать, лежали ключи от квартиры, мертвый телефон, паспорт. Я достала его, всматриваясь в свое фото. *Лизавета Сергеевна Ковалева. 1998–...* Даты смерти не было, но теперь я знала — здесь, в этом мире, она появится скоро.

Внезапно дверь приоткрылась, и в щель просунулась рука с подносом. На нем лежал ломоть черного хлеба и миска мутного супа, где плавали жирные пятна.

— Ужин, — пробормотал детский голос.

Я подошла к двери, но служанка — девочка лет тринадцати в сером платье — уже убегала, ее босые ноги шлепали по деревянным ступеням.

Суп оказался холодным, с привкусом прогорклого масла. Я отодвинула тарелку, подойдя к окну. За решеткой, в сизой дымке вечера, виднелись огни Петербурга — тот самый город, который я знала по экскурсиям и открыткам. Но теперь его шпили и купола казались насмешкой, иллюзией, за которой скрывался ад.

Ночь принесла с собой кошмары. Сначала — шаги в коридоре. Смех, шарканье туфель, звон бокалов. Потом — крик. Женский, пронзительный, наполненный такой болью, что я вцепилась в одеяло, пытаясь заглушить его. — Это Матрена, — сказала Соня, когда я высунула голову в коридор. Она стояла у своей двери, завернувшись в тонкий плед. — Ее сегодня выбрал офицер.

— Почему она кричит?

Соня посмотрела на меня с жалостью, словно я спрашивала, почему идет дождь.

— Потому что он любит, когда кричат.

Дверь в конце коридора распахнулась, и оттуда вывалился мужчина в расстегнутом мундире. Его лицо, красное от хмеля, исказила гримаса удовольствия. За ним, спотыкаясь, вышла Матрена — распухшие губы, кровь на сорочке, глаза, полные слез.

— Еще раз заноешь — придушу, — бросил офицер, швырнув на пол медяк. Монета покатилась под ноги Соне, но та даже не шелохнулась.

Матрена опустилась на колени, собирая окровавленные клочья платья. Ее плечи тряслись, но звуков больше не было — только беззвучные рыдания.

— Не смотри, — Соня потянула меня за рукав обратно в комнату. Ее пальцы были ледяными. — Чем меньше видишь — дольше проживешь.


Я легла, укрывшись тонким одеялом, пропахшим чужим потом. В углу скреблась мышь, ее писк сливался с гулом города за окном. Где-то за стеной играла шарманка — мелодия, знакомый мотив из моего времени. *

Глава 4. Кукольный дом

Глава 4. Кукольный дом

Солнце, бледное и равнодушное, пробивалось сквозь решетку окна, рисуя на стене клетчатый узор. Я проснулась раньше других — в моем теле все еще бился ритм другого века, где будильники звонили в семь утра. Но здесь, в «Белом павлине», день начинался поздно. Часы в коридоре, огромные, с позолоченным маятником, показывали половину одиннадцатого, когда первые звуки жизни просочились сквозь стены.

Где-то за дверью заскрипели половицы, послышался звон посуды — служанки начинали свой день, таская ведра с водой из колодца во дворе. Я прижалась ухом к холодной стене: чьи-то шаги спотыкались по лестнице, мужской голос ругался сквозь хриплый кашель. Ночные клиенты покидали дом, оставляя после себя запах табака, коньяка и чего-то затхлого — словно в комнатах застаивалась сама похоть.

Дверь моей клетки распахнулась без стука. На пороге стояла Ирина Петровна, одетая в утренний капот из лилового атласа, от которого пахло лавандой и старостью.

— Вставай, — бросила она, не глядя на меня. — Через полчаса в умывальной.

Ее тень скользнула дальше по коридору, и вскоре послышались удары трости по другим дверям:

— Просыпайтесь, девки! Солнце уже на небесах, а вы валяетесь, как трупы!


Умывальная оказалась длинной комнатой с низким потолком, где воздух был густ от пара и щелочной вони мыла. Вдоль стен стояли жестяные тазы на деревянных подставках, а посередине — огромная бочка с водой, покрытая зеленой пленкой. Служанки, девочки лет двенадцати-тринадцати в серых платьях, разливали воду, их руки дрожали под тяжестью медных кувшинов.

— Становись в очередь, новенькая, — толкнула меня Аграфена, уже стоявшая голой по пояс у таза. Ее спина была исчерчена тонкими шрамами, будто кто-то вывел на коже тайные письмена.

Девушки молча умывались, скребя кожу кусками серого мыла, оставлявшего красные полосы. Вода стекала в поддоны, унося с собой румяна и сурьму прошлой ночи. Я замерла, глядя на свое отражение в потрескавшемся зеркале: лицо, бледное от бессонницы, волосы, спутанные в гнездо, синяк на виске, который теперь прикрывала густая челка.

— Не пялься, — прошипела Дуня, прикрывая грудь руками. На ее ребрах синели пальцевые отпечатки.

Мыло оказалось едким, разъедающим. Я стискивала зубы, смывая с себя прилипший запах чужих рук, пока кожа не загорелась, как после ожога.

— Теперь тебя раскрасят, — сказала Соня, накидывая на плечи холщовый халат. Ее влажные волосы пахли уксусом — видимо, чтобы избавиться от вшей.

Комната гримерок напоминала лабораторию алхимика. На полках стояли склянки с белилами из свинца и мела, баночки с румянами из кошенили, порошки из толченого жемчуга для придания коже «аристократического блеска». Женщина с желтыми ногтями и лицом, покрытым оспинами, впилась в мои волосы щеткой из свиной щетины.

— Не дергайся, а то лысой останешься, — проворчала она, выдирая колтуны. Масло, которым она смазывала пряди, пахло прогорклым миндалем.

Потом взялась за лицо. Холодная лопатка прижала мой лоб к спинке стула, пока пальцы, шершавые как наждак, втирали в кожу свинцовые белила.

— Для фарфоровой кожицы, — усмехнулась гримерша, замазывая синяк.

Румяна из свеклы жгли щеки, сурьма для глаз смешивалась с сажей и жиром — позже я узнаю, что девушки часто слепнут от такой косметики. Когда зеркало показало мне незнакомку с кукольным лицом, я поняла: Лизавета Ковалева умерла. Осталась лишь Лизетта, товар из плоти.

— Открой рот, — гримерша сунула мне палец, обмакнутый в кармин. Губы загорелись кровавым алым.

Гардеробная пахла нафталином и потом. На стенах висели корсеты — некоторые с засохшими пятнами крови на шнуровках. Ирина Петровна лично выбрала мне «наряд»:

— Талия должна быть не толще 45 сантиметров. Клиенты любят хрупкость.

Две служанки, девочки с худыми руками, затягивали шнуры, упираясь коленом мне в спину. Ребра трещали, воздух выходил из легких со свистом. > Просто дневник: — Еще разок, — приказала хозяйка, и девочки дернули сильнее.

Перед глазами поплыли черные пятна. Я ухватилась за столбик кровати, чувствуя, как пульс бьется в висках. Корсет, украшенный дешевым кружевом, впивался в кожу, оставляя красные полосы.

— Теперь платье, — Ирина Петровна бросила на кровать шелк цвета заката. Ткань была тонкой, протертой на локтях, с заплатами под мышками.

Когда я двинулась, швы впились в тело, как сотня иголок. Аграфена, уже одетая в голубое тюлевое чудовище, скривила губы:

— Красиво. Теперь ты как витринная кукла.

Завтрак подавали в столовой с облупившимися обоями, где на стене висел портрет основателя дома — того самого генерала с мраморными глазами. Девушки рассаживались по рангу: ближе к хозяйке — «звезды» вроде Маруси, дальше — «отработанный товар» вроде Сони.

Меню никогда не менялось:
- Овсяная каша, разбавленная молоком пополам с водой.
- Черствый хлеб с плесенью, которую приходилось соскребать ногтем.
- Квас, забродивший до состояния уксуса.

— Ешь, — толкнула меня Соня. — Вечером сил понадобится.

Маруся, сидевшая напротив, ковыряла ложкой в каше. Ее сломанные зубы не могли разжевать крупинки, и она глотала их целиком, морщась от боли.

— Вчера граф опять звал тебя, — сказала Аграфена, тыча вилкой в Марусю. — Говорит, любит, как ты стонешь беззубым ртом.

Та закрыла лицо руками, но Ирина Петровна уже вошла, звонко хлопнув дверью:

— Тише, чернильные души! После еды — уроки!

Учебная комната была обставлена как пародия на аристократический салон: потертый паркет, расстроенное пианино, стулья с ободранной позолотой. Здесь нас превращали в товар высшего сорта.

Урок первый: танцы.
Мадам Элен, бывшая балерина с ногами, искривленными рахитом, стучала тростью в такт шарманке:
— Плие, плие, чертовки! Мужчина должен видеть лебедя, а не деревенскую корову!

Корсеты не давали дышать. Когда я упала, схватившись за бок, мадам Элен ударила меня тростью по лодыжке:
— Встать! Ты не человек, ты — виньетка для удовольствия!

Урок второй: французский.
— _Oui, monsieur. Non, madame. Voulez-vous coucher avec moi?_ — мы хором повторяли фразы под присмотром жухлой девицы в пенсне, бывшей гувернантки, потерявшей место за роман с графом.

Урок третий: искусство беседы.
— Если клиент говорит о политике — вздыхайте. Если о жене — смейтесь. Если бьет — целуйте ему руки.

С двух до пяти — «свободное время», которое девушки проводили по-разному:

- Аграфена чинила чулки, сплетничая с кухаркой.
- Дуня пила настойку мака, украденную у клиента-аптекаря.
- Соня молилась перед иконкой в углу, стирая пальцы в кровь.
- Маруся сидела у окна, перебирая засохшие цветы — «подарки» от гостей.

Я пыталась писать письма углем на обрывках обоев, но Ирина Петровна, застав за этим, вырвала листок:

— Здесь нет Лизаветы. Здесь есть Лизетта. Запомни.


К шести вечера дом преображался. Служанки зажигали канделябры, наполняя залы дрожащим светом. В воздухе витал запах дешевых духов, смешанных с ладаном — попыткой заглушить вонь греха.

Нас снова вели в гримерку, чтобы «освежить красоту»:

- Подкрасить облупившиеся белила.
- Втереть в губы свежую кровь свеклы.
- Затянуть корсеты туже, до хруста ребер.

Ирина Петровна лично обходила строй, как генерал перед боем:

— Ты, Дуня, сегодня к купцу — он любит полных. Маруся — к офицеру, помни про улыбку. Лизетта... — ее пальцы впились в мое плечо, — тебя ждет особый гость.

Комната №7 находилась в конце коридора третьего этажа. Алые шторы, кровать с балдахином, икона в углу — все здесь было театральной декорацией. На столе стояла бутыль вина и две чаши, на полу — медный таз для омовения ног.

Сердце колотилось, как птица в клетке, когда я услышала шаги за дверью. Ключ щелкнул в замке, и в комнату вошел мужчина в черном сюртуке, его лицо скрывала тень цилиндра.

Глава 5. Тени доверия

Глава 5. Тени доверия

Телефон лежал на столе, его экран светился холодным синим светом, словно осколок далекой звезды, затерявшийся во тьме XIX века. Я не сводила с него глаз, словно боялась, что он исчезнет, как мираж. Алексей Волынский стоял у окна, затянутого плотной тканью, поправляя манжеты рубашки. Его пальцы, обычно уверенные, слегка дрожали — первый признак слабости, который я уловила за все время нашего странного знакомства.

— Зачем вы здесь? — мой голос прозвучал резче, чем я планировала. — Чтобы убедиться, что я окончательно сломалась? Или насладиться зрелищем падения?

Он повернулся, и свет масляной лампы скользнул по его лицу, высветив шрам над левой бровью — тонкий, как лезвие бритвы.

— Дела, — ответил он коротко, доставая из внутреннего кармана серебряный портсигар с гравировкой в виде ворона. — У меня есть интересы в этом квартале. Дома, магазины... заведения.

— Интересы? — я засмеялась, и смех мой прозвучал горько, как полынь. — Вы — дворянин. Вам ли пачкать руки грязными деньгами борделя?

Он чиркнул спичкой, поднеся огонь к папиросе. Дым заклубился, смешиваясь с запахом ладана, который служанки жгли, чтобы заглушить вонь греха.

— Вы забываете, Лизавета, — он произнес мое имя нарочито медленно, растягивая слоги, будто пробуя на вкус, — я мужчина. А здесь... удовлетворяют потребности.

Слова повисли в воздухе, тяжелые и острые. Я подошла ближе, чувствуя, как корсет впивается в ребра, перекрывая дыхание. Шелковое платье шелестело, словно змеиная кожа.

— Врете. — Я уперлась ладонями в стол, наклоняясь к нему. — Вы пришли из-за меня.

Он не ответил, сделав глоток вина из хрустального бокала. Рубиновая жидкость оставила влажный след на его губах, и я невольно вспомнила кармин, который гримерша втирала мне в кожу перед зеркалом — густую смесь свекольного сока и воска.

— Думаете, вы особенная? — Алексей поставил бокал на стол, обведя взглядом комнату с ее алыми шторами, позолоченными рамами и иконой в углу. — Здесь каждую неделю появляются новенькие. Одни спиваются на второй день, другие сбегают и замерзают в канаве, третьи...

— Третьи вешаются на шелковых поясах, — перебила я, сжимая край стола до побеления костяшек. — Я видела петли на чердаке. Вчера служанка сказала, что там умерла девушка по имени Катя.

Он резко обернулся, и в его глазах мелькнуло что-то вроде боли — быстрой, как вспышка молнии.

— Тогда зачем вы остаетесь? — голос его сорвался, потеряв привычную холодность. — Почему не сбежите через черный ход, пока Ирина Петровна пьянеет от портвейна?

— Куда? — я развела руками, и кружевные рукава съехали, обнажая синяки на запястьях — следы вчерашнего клиента. — В мир, где я — сумасшедшая нищенка без прошлого? Или обратно в тот подъезд, где дверь выбила меня из времени?

Телефон на столе мигнул, будто отозвавшись на слова. Алексей потянулся к нему, но я схватила его за рукав, чувствуя под пальцами тонкую шерсть сюртука.

— Ответьте! — мои ногти впились в ткань. — Зачем вы здесь?

Он резко притянул меня к себе. Наши лица оказались в сантиметре друг от друга. Я чувствовала тепло его кожи, смешанное с запахом бергамота, табака и чего-то металлического — словно он только что снял с себя доспехи.

— Вы правы, — прошептал он, и его дыхание коснулось моих губ. — Я пришел из-за вас.

— Почему? — мой голос дрогнул.

Его пальцы скользнули по моей шее, разминая узлы шнуровки корсета. Движения были медленными, почти нежными, но я застыла, ожидая подвоха.

— Потому что сегодня утром я прочел в газете, — он говорил тихо, будто делился государственной тайной, — что на набережной Мойки нашли тело девушки в странной одежде. Джинсы, куртка... как у вас.

Ледяная волна прокатилась по спине.

— Это...

— Не вы, — он развязал верхний шнурок, и воздух ворвался в легкие, словно я вынырнула из воды. — Но, когда Ирина Петровна похвасталась, что заполучила новую диковинку...

Его губы коснулись моей шеи — легче перышка.

Я вздрогнула, но не отстранилась. Страх смешивался с облегчением: он не был чужим. Не очередным монстром из ночных кошмаров.

— Вы все еще можете сказать «нет», — Алексей отступил на шаг, его дыхание неровное. — Я заплатил за весь вечер. Здесь никто не войдет.

Я посмотрела на дверь, за которой слышался хриплый смех клиентов, на телефон, мерцающий как маяк в чужом времени. Потом — на его руки, сжимающие мои плечи без привычной грубости.

— Лучше вы, чем они.

Он снял сюртук, аккуратно сложив его на спинку стула. Каждое движение было обдуманным, будто давая мне время передумать. Потом расстегнул манжеты, свернул рукава рубашки, обнажив предплечья с бледными шрамами — тонкими, как паутина.

— Здесь? — он указал на узел шнуровки у меня на спине, и я кивнула, не в силах вымолвить слово.

Его пальцы скользнули по шелку, развязывая ленты одну за другой. Платье упало на пол с шелестом, похожим на вздох. Я осталась в корсете и тонкой льняной сорочке, прозрачной от частых стирок.

— Они сделали из вас фарфоровую куклу, — он провел большим пальцем по моей щеке, стирая слой свинцовых белил. Под краской проступили веснушки — след солнца из другого века.

Его прикосновения были непохожи на все, что я знала. Не жадные щипки пьяных купцов, не поспешные толчки офицеров. Он изучал мое тело взглядом ученого, но в его глазах не было холодности — только странная смесь любопытства и грусти.

— Почему вы помогаете? — спросила я, когда его губы коснулись впадины у ключицы.

— Потому что вы не отсюда, — он расстегнул пряжку корсета, и ребра наконец расправились, вбирая воздух полной грудью. — А я... устал от лжи этого мира.

Он повернул меня к зеркалу, стоявшему в углу. Наше отражение казалось сюрреалистичным: его темный костюм контрастировал с моей бледной кожей, испещренной синяками.

— Здесь, — его палец коснулся желтоватого пятна на бедре, — кто?

— Не помню, возможно кто-то из людей, у которых я просила помощи.

— А здесь? — ладонь легла на ребра под левой грудью.

— Ирина Петровна. За то, что чуть не разбила бокал

Он наклонился, целуя каждую отметину, будто стирая их губами. Его поцелуи не были страстными — скорее, напоминали извинение.

— Вы не обязаны... — начала я, но он перебил:

— Молчите. Сегодня вы говорите только «да» или «нет».

Когда его руки скользнули под сорочку, я замерла, ожидая привычной боли. Но пальцы лишь мягко обвили талию, притягивая ближе.

— Да, — выдохнула я, закрывая глаза.


Он поднял меня на руки, как ребенка, и отнес к кровати. Балдахин из красного бархата колыхался над головой, отбрасывая узорчатые тени. Каждое движение было вопросом, каждое прикосновение — просьбой о разрешении.

— Можно? — он коснулся застежки на брюках.

Я кивнула, чувствуя, как жар разливается по щекам. Его одежда упала на пол, открывая тело, иссеченное шрамами — длинными полосами на спине, круглым следом от пули у плеча.

— Война? — прошептала я, проводя пальцем по старому рубцу.

— Жизнь, — коротко ответил он, отворачиваясь.

Но я не дала ему скрыться. Притянула к себе, целуя шрамы, как он делал минуту назад. Его тело напряглось, потом дрогнуло, и он обнял меня, прижимая к груди так сильно, что стало больно.

Когда он вошел в меня, я закусила губу, готовясь к привычному насилию. Но его движения были медленными, осторожными, будто он боялся разбить хрупкий фарфор.

— Открой глаза, — попросил он, и я повиновалась.

В его взгляде не было похоти — только глубокая, почти невыносимая человечность. Он прижимал мое лицо к своей груди, скрывая слезы, которые я стыдилась показать. Его пальцы вплетались в мои волосы, распутывая узлы, завязанные чужими руками.

— Простите, — прошептал он, но я не поняла — за боль мира или за собственную слабость.

Глава 6. Второй день в пасти «Белого павлина»

Глава 6. Второй день в пасти «Белого павлина»

Проснулась я от резкого щелчка замка — Ирина Петровна лично проверяла, живы ли ее «инвестиции». Солнечный луч, пробивавшийся сквозь зарешеченное окно, разрезал лицо как лезвие. Вчерашние события всплывали обрывками: запах ладана, грубые руки первого клиента, его смех, когда я зарыдала... И вдруг — он, Алексей, с его странной нежностью. Но это было потом. А сейчас — второй день. Всего второй.

Мышцы ныли, будто меня переехал конный экипаж. На полу валялось платье цвета увядших роз — подарок мамаши «на первый выход». Я подняла его, и из складок выпал червонец с гербом Алексея. Ворон, разрывающий цепь. Словно насмешка.

«Жди сигнала», — шептала записка под подушкой. Какой сигнал? Звон колокола? Крик совы? Или хрип Ирины Петровны за дверью?

Кабинет мамаши оказался логовом паука. Стены, обитые бархатом цвета запекшейся крови, поглощали свет. На столе — счетные книги с кровавыми разводами вместо чернил. Ирина Петровна восседала в кресле, похожем на трон, ее пальцы, унизанные перстнями с фальшивыми рубинами, перебирали четки из человеческих зубов.

— Ну, цыпочка, — голос ее скрипел, как несмазанная дверь. — Показывай, чем тебя Волынский наградил.

__________

Буду рада твоим звездам и комментариям. Подписывайся на меня, чтобы не потеряться)


Монеты зазвенели, падая на стол. Она замерла, потом медленно провела языком по губам.

— Двадцать червонцев... — шёпотом протянула она, поднося монету к единственной свече. — За ночь? Да ты, я смотрю, талантлива.

Отсчитала пять, швырнув их на пол. Золото покатилось в щель между половицами.

— Собирай, фаворитка. — Ее сапог придавил мою ладонь. — Тут мышь недавно сдохла. Может, найдёшь косточки.

Когда я, дрожа, подняла последний червонец, она внезапно наклонилась, впиваясь ногтями в подбородок:

— Смотри не возомни себя особенной. Вчерашняя в №4 удавилась своим же поясом. Место уже заняла новенькая.


Девушки толкались у единственной бочки с водой, где плавали тараканьи усики. Дуня, блондинка с лицом фарфоровой куклы, тыкала мне в спину острым локтем:

— Двигайся, принцесса! Ты тут не одна королевская кровь!

Вода оказалась ледяной, с плавающими чешуйками чужой кожи. Мыло, выданное Ириной Петровной, воняло щелочью и гнилыми яйцами. Я терла тело до красноты, пытаясь смыть следы вчерашних рук. Соня, худенькая девчонка лет семнадцати, прошептала, пока Аграфена громко сморкалась в общую тряпку:

— Не обращай внимания. Они все тут с ума посходили к третьему дню.

Ее руки, обмотанные грязными бинтами, дрожали, застегивая мне корсет. На запястьях — следы веревок.

— А ты... давно? — спросила я, но она лишь покачала головой, показывая на отрезанный язык.


После завтрака (жидкая овсянка с червями вместо изюма) нас повели в «класс». Мадам Элен, бывшая балерина с ногами, искривленными рахитом, стучала тростью в такт расстроенному пианино:

— Плие, чертовки! Представьте, что на головах у вас не вши, а диадемы!

Аграфена, изображая реверанс, споткнулась о свой кринолин. Мадам ударила ее тростью по голени:

— Ты не женщина! Ты — витринная кукла! Дыши животом, а не ртом!

Когда очередь дошла до меня, мадам обвела меня взглядом хищницы:

— Новенькая? Покажи, как принимаешь комплименты.

Я замерла, вспоминая вчерашнего купца, его жирные пальцы под юбкой. Удар трости между лопаток заставил вскрикнуть.

— Глаза в пол! Грудь вперед! — Мадам схватила мои волосы, запрокидывая голову. — Мужчины платят за иллюзию счастья. Твоя улыбка — товар.


В столовой пахло плесенью и отчаянием. Маруся, девушка со сломанными зубами, пыталась есть похлебку, причмокивая, как ребенок.

— Вчера чиновник подарил кольцо, — она протянула руку с дешевой стекляшкой. — Сказал, я похожа на его дочь.

Аграфена фыркнула, швыряя хлеб в стену:

— Его дочь, поди, в монастыре сидит. А ты — сучонка подзаборная.

Дуня залилась визгливым смехом, но внезапно замолчала, когда в дверях появилась Ирина Петровна.

— Лизетта! — ее палец указующе простерся в мою сторону.

— После еды — к портнихе. Сегодня тебя ждет особый клиент.

Комната с платьями напоминала склеп. На манекенах висели наряды умерших девушек — с пятнами крови на корсетах, прожженными сигаретами дырками. Ирина Петровна выбрала для меня платье цвета морской волны — шелковое, с вышитыми серебряными рыбками на подоле.

— Волынский заплатил за неделю вперед, — она затягивала шнуровку так, что ребра трещали. — Но сегодня ты обслужишь другого. Для репутации.

Ее дыхание, пахнущее тухлой рыбой, обжигало шею. В зеркале я увидела чужую: губы — кармин, щеки — румяна из свеклы, глаза, обведенные сажей. Брошь Сони с фальшивым изумрудом жгла кожу как клеймо.

— Спрячь это, — мамаша сунула мне крошечный нож в пояс. — Клиенты бывают... неаккуратны.


Вечер. Я стояла у двери, сжимая в потной ладони ключ. За дверью — мужские голоса, звон бокалов, смех. Нормальный смех, без похабных ноток.

— ...собственность — это кража! — гремел баритон. — Прудон прав!

— Анархия — мать порядка! — вторил ему тенор.

Я вошла, сделав реверанс, как учила мадам Элен. В комнате пахло книгами и юношеским максимализмом.

Первый клиент — долговязый блондин в очках — размахивал потрепанным томом «Капитала». Второй, коренастый шатен с кудрями до плеч, чертил на скатерти химические формулы.

— Боже, она настоящая! — Блондин схватил мою руку, рассматривая как биологический экспонат. — Виктор Ильич, студент медицины. А это...

— Карл Антонович, — шатен поклонился с преувеличенной галантностью. — Философ, химик и... ваш покорный слуга.

Они усадили меня между собой, подливая вино в треснувший бокал. Виктор тыкал стетоскопом в грудь:

— Сердцебиение 120! Гипервентиляция! Вам нужен свежий воздух, мадемуазель, а не эта...

Он махнул рукой в сторону двери, за которой слышался визг Дуни. Карл тем временем рисовал на салфетке схему бомбы:

— Азотная кислота плюс глицерин... Империя рухнет как карточный домик!

Я смеялась, пила кислое вино и вдруг осознала: это первый раз за два дня, когда меня не щипали, не кусали, не называли «шлюхой». Когда Карл наклонился за упавшей книгой, из его кармана выпала листовка:

«Долой самодержавие! Свобода, равенство, братство!»

— Вы... — я замерла, сжимая бумагу. — Из «Народной воли»?

Студенты остолбенели. Виктор побледнел, Карл схватил меня за плечи:

— Откуда ты знаешь это имя?!

— Я... — язык заплетался. — Вчера... один клиент...

Он резко закрыл мне рот ладонью, пахнущей нитроглицерином:

— Через неделю. Чёрный ход. Полночь. Если хочешь жить — молчи.


Когда я вышла, Ирина Петровна уже ждала в тени, вертя в руках хлыст. Ее глаза блестели, как у кошки, поджидающей мышонка.

— Мило пообщались? — Она сорвала с меня брошь, царапая кожу. — Студенты-революционеры... Опасная компания.

Сердце замерло. Но мамаша лишь сунула в руку серебряный рубль:

— Умные девчонки долго живут. Глупые... — Она кивнула на чердачную лестницу, откуда свисала петля. — Сама знаешь.


Лежа в постели, я вертела в пальцах монету Алексея. За стеной стонала новая девчонка — сегодняшняя замена утопленнице из №4.

«Чёрный ход... Полночь...» — слова Карла звенели в такт капанью воды. А в кармане платья ждала листовка, пахнущая надеждой.

Но когда я закрыла глаза, увидела другое: телефон Волынского, светящийся в его руке. Схему с катушками и проводами. Его голос, читающий странные цифры: «1870... 2023... координаты...»

— Жди сигнала, — шептал он во сне. — Ворон клюнет трижды.

А за окном, в предрассветной мгле, кто-то свистнул в два коротких, один длинный...

Глава 7. Ночь, которая разбила меня на осколки  

Глава 7. Ночь, которая разбила меня на осколки

Дверь в комнату №7 скрипнула так громко, что я вздрогнула, будто услышала собственный стон. Горничная толкнула меня в спину, и я едва удержалась, вцепившись в косяк. Ладонь скользнула по шершавой древесине — кто-то выцарапал здесь ножом букву «К

Катя? Катюша? Та самая девушка, о которой шептались в умывальной? Воздух в комнате был густым, пропитанным запахом дешевого табака и чего-то кислого, словно здесь годами скисало недопитое вино.

Он сидел спиной ко мне, его тень на стене изгибалась, как спрут, готовый схватить щупальцами. Когда повернулся, свет лампы упал на лицо, и я едва сдержала крик. Глаза — выпуклые, мутные, будто у дохлой рыбы, выброшенной на берег. Зрачки слишком широкие, не реагировали на свет.

— Новенькая, — протянул он, растягивая слова, будто разминая челюсти. Голос скрипел, как ржавые петли. — Ирина хвалила твои... *таланты*.

Он встал, шатаясь, и я поняла — пьян. Шагнул ко мне, и запах перегара ударил в нос. Его пальцы, холодные и липкие, как морские водоросли, впились в мой подбородок.

— Сними платье. Хочу видеть, за что плачу.

Пуговицы дрожали в моих пальцах. Я пыталась дышать — коротко, поверхностно, как учила Соня:

«— Представь, что ты не здесь. Что ты птица. Выше. Выше облаков». Корсет упал на пол с глухим стуком, и я почувствовала, как по спине побежали мурашки.

— На колени. — Он указал на ковёр, затоптанный грязными сапогами. — Покажи, как лижешь сапоги.

Пол был липким под коленями. Я наклонилась, и слёзы закапали на лакированные носки. Он рассмеялся — хрипло, будто кашлял.

— Не нравится? — Каблук врезался мне в грудь. — А вот твоя предшественница обожала это!

Из кармана он достал фотографию. Девушка с синяками под глазами, связанная у его ног. Лицо знакомое — та самая Катя из комнаты напротив, чьи всхлипывания я слышала прошлой ночью.

— Сдохла, дура. От разрыва сердца.

Он говорил дальше, но я уже не слышала. В ушах звенело, смешиваясь с гулом крови. Его руки, его дыхание, его смех — всё слилось в один сплошной кошмар.

Когда он наконец отпустил меня, я выползла в коридор, цепляясь за стену. Ноги подкашивались, а рёбра горели, будто кто-то вставил раскалённые иглы между костей.

Коридор «Белого павлина» был живым существом. Он дышал сквозняками, стонал скрипом половиц, плакал каплями конденсата на стенах. Я шла, прижимая руку к рёбрам, и мне казалось, будто старые обои шепчут имена:

«— Маша, 1871. Анфиса, 1869. Люба, удавилась в июне...»

Ирина Петровна поджидала в тени, её парик съехал набок, обнажив редкие седые волосы. В руке она держала хлыст, поглаживая рукоять, как любимую кошку.

— Жива? — Глаза её блестели, как у совы, высматривающей мышь. — В №12 тебя ждёт господин Орлов. Вежливый.

Слово «вежливый» прозвучало так, будто она сказала «палач».


Комната №12 пахла лавандой и смертью. На стенах висели портреты одной женщины — тонкие брови, печальные глаза, губы, сжатые в ниточку. Во всех она была в чёрном, будто уже носила траур по себе.

Господин Орлов сидел у окна, качая на руках куклу в свадебном платье. Лунный свет падал на его лицо, и я увидела безумие — настоящее, без масок. Левый глаз дёргался, а пальцы перебирали кружева кукольной юбки.

— Маргарита... — Он обернулся, и кукла упала на пол с глухим стуком. — Ты опоздала на семь минут.

— Я... я Лизетта... — начала я, но он вскочил, схватив меня за плечи.

— Не смей! — Его дыхание пахло камфорой и прокисшим вином. — Ты — Маргарита! Моя Марго!

Он поволок меня к шкафу, битком набитому платьями. Все одного фасона — высокий воротник, кружевные рукава, вышивка серебряными нитями. Платья пахли нафталином и слезами.

— Надень. — Он сунул мне в руки чёрное шелковое платье. — Игра начнётся, когда будешь готова.

Платье оказалось на два размера меньше. Швы впивались в кожу, а воротник душил, будто удавка. Орлов поправил складки на юбке, его пальцы дрожали.

— Совершенство. Теперь... — он указал на кровать с железными браслетами, — ...покажи, как наказывала меня.

Всю ночь я была Маргаритой.

Хлестала его плетью, кричала, что он ничтожество, смеялась над его слезами. Он рыдал, прикованный к кровати, и я вдруг поняла — это не игра. Это было наяву.

Её рука когда-то сжимала эту плеть. Её голос звучал в этих стенах. Её безумие всё ещё жило здесь, как плесень в сырых углах.

Когда он заснул, я вырвалась, оставив на полу клочья кружев и капли крови от содранных ногтей.

И дикую мысль, что возможно, мне это тоже немного понравилось.

Коридоры «Белого павлина» на рассвете были похожи на лабиринт Минотавра. Я шла, спотыкаясь о пустые бутылки, и мне казалось, будто стены смыкаются за мной.

Вдруг из тени вынырнула Ирина Петровна. В руках она держала тарелку с марципановыми пирожными, посыпанными сахарной пудрой.

— Молодец, — протянула она, и пудра осыпалась на пол, как пепел. — Орлов доволен. Говорит, ты точь-в-точь Марго.

Я взяла пирожное механически. Сахар крошился на языке, смешиваясь со вкусом крови. Вишня внутри была кислой, как слёзы.

— Он... он приковал себя...

— Знаю. — Она облизала пальцы, оставляя на губах красный след. — Его жена вешала кошек на балконе. Умерла от сифилиса. — Внезапно схватила моё запястье, впиваясь ногтями: — Но ты-то умнее, да? Не станешь делать глупостей?

Пирожное застряло в горле. Я закашлялась, и слёзы хлынули ручьём. Ирина Петровна гладила мои волосы, её голос стал мягким, почти материнским:

— Плачь, плачь, милая. Завтра ждут новые гости.

Вернувшись в комнату, я выплюнула пирожное в ночной горшок. Вишня плавала в жёлтой жиже, как капля крови в моче. За окном прокричала чайка — резко, надрывно, будто звала за собой.

В кармане платья ждала записка, переданная утром горничной:

Глава 8. Бегство в тупик

Глава 8. Бегство в тупик

Но на следующий день побег не состоялся. Как и через день. Я ходила в томительном ожидании неделю, прежде чем пробил час Х.

Все это время я видела лица клиентов.

«Гостей, Лизетта!»

И готовилась. Морально и не только.

Нож я нашла на третий день, когда убирала комнату после клиента-офицера. Он оставил его на комоде, завернутым в шелковый платок с монограммой «В.Р.».

Лезвие блестело, как серебряная слеза, рукоять была обтянута кожей, отполированной до мягкого блеска. Я замерла, держа холодный металл в руке. В ушах звучал голос Ирины Петровны:

«Вещи клиентов не трогать. За воровство — порка».

Но что-то внутри сжалось, будто сама судьба протягивала мне руку. Спрятала нож под матрас, прикрыв выщербленным одеялом. С тех пор каждую ночь проверяла пальцами, на месте ли он, как ребенок, убеждающийся, что под кроватью нет монстров.

Этот нож стал моей тайной. Когда Дуня рылась в моих вещах, ища спрятанные монеты, я притворилась спящей. Когда Аграфена допытывалась, почему так часто перестилаю постель, соврала про клопов. Даже Соне, с её немым вопросом в глазах, не призналась. Нож был единственным, что связывало меня с надеждой.

Сердце колотилось так громко, что я боялась: его стук разбудит весь дом. Стояла у чёрного хода, прижимая ладонь к груди, будто могла унять бешеный ритм.

Ветер свистел в щелях, разнося запах мокрого дерева и речной тины. В кармане юбки — смятая записка от горничной:

«Два свистка — сигнал. Не опаздывай».

Пальцы нащупали рукоять ножа.

«Если это ловушка...» — мелькнула мысль, но я прогнала её. Карл говорил о свободе так искренне, его глаза горели, когда он рисовал карту подземных ходов.

Виктор шептал о новом мире, где девушки из борделей станут учительницами, швеями, даже врачами.

Из темноты донёсся первый свист — короткий, как вздох. Второй — длинный, дрожащий. Я толкнула дверь, которая заскрипела, будто предупреждая об опасности.

Виктор ждал в переулке, закутанный в чёрный плащ. Его очки блестели в лунном свете, превращая глаза в бездонные провалы.

— Где Карл? — прошептала я, озираясь. Переулок был пуст, лишь крыса шуршала в куче мусора.

— Нас ждут. — Он схватил мою руку, и его пальцы сжались, как капкан. — Карета за углом.

Мы шли вдоль канала, где лёд трещал под ногами прохожих. Фонари мигали, будто подмигивая чьей-то шутке. Я вдруг заметила — мы движемся не к окраинам, а вглубь трущоб, где дома лепились друг к другу, как пьяные нищие.

— Здесь... Здесь же нет подземных ходов. — Я остановилась, вырывая руку.

Виктор обернулся. Его лицо, обычно оживлённое, стало каменным.

— Хватит вопросов. Идём.

Карета оказалась старой телегой, запряжённой клячей с проваленными боками. Внутри, за деревянной решеткой, сидели двое мужчин в потертых мундирах. Ни Карла, ни дружеских улыбок.

— Садись. — Один из них, коренастый, с шрамом через глаз, толкнул меня на солому. В углу валялись цепи, пахнущие ржавчиной и страхом.

— Где Карл? — голос мой дрожал, но я сжала нож крепче. — Он обещал...

— Карл занят. — Виктор сел напротив, доставая из кармана фляжку. — Ты же хочешь помочь революции?

Телега дёрнулась, и я врезалась плечом в решетку. Лёд в животе растаял, превратившись в ужас.

— Вы... вы же говорили, что вывезете меня в Финляндию!

Мужчина с шрамом засмеялся, выдыхая облако табачного дыма:

— План изменился. Бордель Ирины — прикрытие для полицейских сводок. Тебя поймают с листовками, дом обыщут, а мы... — он щёлкнул пальцами, — ...найдём её переписку с градоначальником.

— Я — приманка? — слова застряли в горле.

— Революция требует жертв. — Виктор отхлебнул из фляги. — Ты или сотня других.

Нож в моей руке дрогнул. Вспомнила, как неделю назад резала этим лезвием хлеб, делясь с Соней. Как прятала его от горничных. Как верила, что он станет ключом к свободе.

— Нет. — Я вонзила нож в бедро мужчины с шрамом. Он взревел, хватая меня за волосы. Телега закачалась, кляча рванула в сторону. Второй удар пришёлся в руку Виктора, когда он попытался схватить меня. Выпрыгнула на ходу, ударившись коленом о булыжник.

— Держи её! — Виктор выстрелил из револьвера. Пуля просвистела мимо, угодив в вывеску трактира.

Бежала, не разбирая пути. Ледяной ветер резал лицо, юбка цеплялась за мёрзлые кусты. За спиной — топот сапог, ругательства. Ноги сами вынесли меня к знакомой арке — чёрному ходу «Белого павлина».

Ирина Петровна стояла на пороге, закутанная в соболиную шубу. В руке — фонарь, бросающий дрожащий свет на её лицо.

— Возвращаешься, цыпочка? — Голос её звучал... почти ласково.

Я рухнула на колени, рыдая. Рассказала всё — о революционерах, о плане подставить бордель, о переписке с градоначальником. Говорила сквозь слёзы, вытирая кровь с разбитой губы.

Она слушала молча, лишь брови чуть приподнялись, когда я упомянула полицейские сводки.

— Умница. — Она протянула руку, помогая подняться. — Значит, мозги всё же есть.


Её похвала обернулась десятью ударами плети.

— По числу лет, что я владею этим домом, — пояснила Ирина Петровна, закатывая рукава.

— Первый — за доверчивость. — Удар рассек кожу между лопаток.

— Второй — за кражу ножа. — Кровь выступила каплями.

— Третий — за глупую надежду.

Я не кричала. Стиснула зубы, думая о том, как Виктор назвал меня «расходным материалом». Как Карл целовал руку, шепча о свободе. Как они обменяли меня на призрачный шанс найти какие-то бумаги.

— Десятый — за возвращение. — Последний удар был слабее. — Умные девчонки долго живут.

Она обмакнула платок в хреновуху, протирая раны. Жгучая боль заставила вскрикнуть.

— Здесь враги предсказуемы. — Ирина Петровна прижала платок к самой глубокой ране.