Под сенью абрикоса

"1"

1923 год

США

Нью-Йорк, боро Бруклин

Район Бруклин-Хайтс

ШАРЛЬ

«1»

Мы были самой обыкновенной американской семьёй: мама – домохозяйка, папа – банковский работник, рыжий кот Сидни, ну и я с сестрой. Даже смешение франко-итальянской крови под нашей крышей ничем не отличало нашу семью от других таких же в Бруклин-Хайтс. Единственным, что значительно переменило наш образ мыслей и расширило представление о людях и мире, оказалась дружба с Израилянами.

Мы не сразу осознали, что оказались «под сенью абрикоса», но его влияние на наши жизни трудно недооценивать. Несмотря на разногласия, я и по сей день с трепетом вспоминаю лица тех, кто встретится вам на этих страницах, и никогда не забуду их доброты. Я не понимал их языка, похожего на морской бриз или дуновенье ветра, традиций, порой казавшихся мне, впечатлительному мальчишке, чем-то волшебным и таинственным, словно из другого мира или времени. Раз, я смотрел на них и думал: ну как можно жить такими устаревшими понятиями?! Двадцатый век ведь уже на дворе! В другой, с восхищением и дурацкой улыбкой слушал звуки дудука и зурны и слизывал пенку с только что вскипевшего кофе из турки.

Так или иначе, я навсегда запомнил их историю, оставившую отпечаток и на моей судьбе.

А началось всё с того, как мой отец, потомок эмигрантов с юго-востока Франции, переселившихся в Америку после буржуазной революции, получил повышение по службе и в очередной раз задумался о переезде. Уже на следующую зарплату он сменил маленькую квартирку в безлюдном и Богом забытом Статен-Айленде на аккуратный домик из тёмно-красного песчаника в Бруклин-Хайтс. Дом сдавали пожилые супруги, что вот-вот должны были отправиться в поездку по Европе. Я и моя старшая сестра очень обрадовались этому, да и мы привыкли переезжать. После жизни в пустынном и ветреном Канзасе, где некогда наши предки делили землю с коренными жителями Нового Света, всё казалось теперь нам мёдом и малиной. И даже мама, в чьих жилах текла итальянская кровь, не возражала против самого европейского района Нью-Йорка.

Ей к тому же очень нравилось, что многие дома в Бруклин-Хайтс были выполнены в итальянском стиле из коричневого камня, а ещё с них открывался прекрасный вид на статую Свободы и Бруклинский мост. Уже во времена моей зрелости здесь по соседству жили многие знаменитости: Теннесси Уильямс, Трумен Капоте. Узкие гравийные улочки, небольшие уютные магазины и кафе с колокольчиком у дверей – точь-в-точь как в маминой родной Италии!

Мы могли позволить себе прислугу, но не держали её, так как мама привыкла делать все домашние дела сама, а папа никак не мог её переубедить. Наша мать, истая католичка, застёгивала невзрачные ситцевые платья, которым отдавала предпочтение, до последней пуговицы, а чёрные как вороново крыло волосы зачёсывала в такой тугой пучок, что моя сестра взвизгивала каждый раз, когда мать бралась за её непослушные рыжие волосы перед школой. Орудуя расчёской так, что у сестры в уголках глаз собирались слёзы, а я, подглядывая из-за угла, очень сильно ей сочувствовал, мама зачастую сокрушалась, что «эти космы достались Джи-Джи из-за галльских корней отца». Потом ещё обязательно крестилась и низко склоняла голову перед распятием, висевшим у неё прямо над изголовьем.

– Signore, pietà*… (итал. Господи, помилуй) – шептала она по-итальянски, прикрыв глаза, и складывала руки в молельном жесте над нашими перекусами в школу, пока я и Жени́ с недоумением дожёвывали тосты с джемом, а кот Сидни вилял рыжим хвостом где-то неподалёку. – Пусть ещё один их день пройдёт без происшествий! Аминь!

Не то чтобы я и Жени́ были такими уж проблемными детьми, да и в школе учились мы прилежно, но мама считала своим долгом просить Господа об этом каждое утро, а по вечерам, укладывая нас спать, обязательно заставляла читать Псалтирь и молиться. Сводя смоляные брови у переносицы, она зачастую и меня отчитывала, если забывал надеть к школьной форме подтяжки или выбирал слишком короткие шорты.

– Думаешь, раз ты не девочка, то можешь щеголять с открытыми коленками? Ну-ка живо наверх! – ворчала она, стуча тарелками в деревянном тазу, что был до краёв полон пены, и сестре, в белом переднике и с туго сплетёнными косичками, приходилось ждать меня у лестницы.

Пожалуй, мама относилась к нам с той же степенностью в чувствах, что и ко всему остальному, а Бог был её единственной страстью в жизни. Отец, надо признать, от этого особо не страдал и, забирая нас с Жени́ со школы вечерами на новеньком красном Cadillac, щедро раздавал обворожительные французские улыбки хорошеньким горожанкам и даже нашим учительницам.

– Мистер Мартен, ваш Чарльз очень умный мальчик, а какие пишет сочинения!.. – говорила миссис Пибоди, пока отец улыбался и обворожительно смотрел на неё сквозь солнечные очки, а на палец накручивал ключи от машины. – Жаль, что такой стеснительный… У него только один друг в классе, Патрик Джефферсон, но как было бы неплохо, если бы у него появились ещё друзья! Вы не находите?

– Так в чём же проблема, m’am? – Его широкая улыбка с блестящими белыми зубами была точно как у звезды Голливуда. – Подождите, пока мой сын подрастёт… и ему больше не понадобятся друзья! Их место займут… подруги.

Миссис Пибоди румянилась по самые уши и не находилась с ответом, а отец ей подмигивал до тех пор, пока не садился в Cadillac, и ещё какое-то время сигналил. Миссис Пибоди упоминала, что хотела поговорить и о том, как часто заставала Юджинию плачущей в женском туалете из-за задиристых реплик старшего брата Патрика, Криса, и его бессовестной белобрысой подружки Айрис. Лично я на дух не переносил ни ту ни другого, ведь знал причину травли, но до ушей нашего отца проблемы Жени́ в школе доходили лишь эхом.

"2"

Я стал учеником Армана Израиляна в декабре 1923 года. А сложилось всё вот как…

По-настоящему громко мои родители ругались не так уж и часто, зато неизменно после того, как отец возвращался из своих командировок в Северную Каролину со следами красной помады на воротнике белой рубашки и весь пропахший женскими духами. После каждой ссоры папа всегда водил маму в торговые дома и бутики Бруклина или на бродвейские мюзиклы, а на этот раз ещё и согласился взять с собой в следующую поездку в Роли.

Они обещались вернуться к Рождеству, но до тех пор нам следовало пожить пару дней у соседей, так как все наши родственники остались в Канзасе. Жени́ очень уж хотела, чтобы выбор пал на Джефферсонов, и её даже не смущало, что мистер Джефферсон всегда смотрел на нашего отца немного свысока. Хотя его и любили все соседи в Бруклин-Хайтс, и любой бы согласился нас приютить!

– Ну что ты опять хмуришь брови? – немного виновато спросила сестра перед сном, когда я отвернулся к стене и натянул одеяло до самого носа. – Зато ты проведёшь время с Патриком. Поиграете в бейсбол… или что ещё вы любите делать… Вы же закадычные друзья!

– Патрик не такой, как твой Крис, – заступился за друга я, поудобнее взбивая свою подушку. – Чего ты смеёшься? Он и мухи просто так не обидит!

– Как скажешь, – пожала плечами Жени́, укладываясь обратно в постель, и выключила ночник на прикроватном столике, – только до Криса ему всё равно далеко.

Я бы с ней поспорил! В свои четырнадцать Патрик и правда был тем ещё верзилой (на две головы выше меня, почти догнал по росту Кристофера, которому уже исполнилось шестнадцать), да и звёзд с неба по учёбе не хватал. Зато он всегда приходил ко мне за советом и прислушивался к моим словам. Видит Бог, не каждый человек способен признать свои ошибки!

Я искренне любил друга за доброе сердце и чистые помыслы, пусть тот постоянно влезал в драки и получал нагоняи от учителей. Крис же искусно плёл паутинки интриг и очень гордился своим банкиром-отцом, работавшим в Манхэттене. За внешностью будущей звезды немого кино – тёмные волосы, зачёсанные с пробором налево, густые брови, острые скулы и кривовато улыбавшиеся полные губы – скрывался тот ещё «серый кардинал». И как Жени́ этого не замечала?

Кристофер даже брата обижал колкими шутками, ведь из их семьи подчёркнутых интеллектуалов только не очень-то амбициозный коренастый Патрик выбивался из стада.

– Мне не нравится, как Крис называет брата дураком, – осуждающе покачал головой я, а Жени́ небрежно закатила глаза. – Он говорит, что Пат ничего не добьётся в жизни сам. Я вот всегда поддерживал твою мечту стать актрисой!

– Вот почему ты у меня самый лучший. – Она вдруг переползла ко мне в постель, притянула к себе и крепко обняла. – Только когда не занудствуешь.

В итоге сестра принялась щекотать меня, а я не успел увернуться и стал хохотать и извиваться так, что чуть не сломал лампу с торшером на туалетном столике и едва не разбудил родителей. Жени́ шикнула на меня, приложив палец к губам, – на лестнице не было ни души, и лишь отцовский храп доносился из спальни.

– А вдруг… – хитро стрельнула глазками Жени́, снова нарушив тишину ночи, и я слышал её тяжёлое дыхание, видел, как сверкнули её глаза в лунном свете, – а вдруг нас оставят у Крысолова?

– Что?! – ахнул я в ужасе. – Нет! Никогда!

– А что? Они же наши ближайшие соседи после Джефферсонов. А другим, как бы не улыбался им в лицо, папа не доверяет… Даже ты слюни пускаешь на сестру Крысолова!

– Жени́! Как тебе не стыдно?

То, что со встречи на газоне возле их дома я действительно часто думал о «царице Клеопатре», было сущей правдой, но мне не очень-то хотелось в этом признаваться. Когда я закрывал перед сном глаза, то представлял её лицо, её строгую причёску, нос с горбинкой, лебединую шею… и улыбался.

Я ещё не разговаривал с «царицей Клеопатрой» и лишь видел её пару раз на улице, когда она ходила за покупками… Да если бы даже она со мной тогда заговорила, я бы всё равно не вымолвил ни слова от смущения! Слишком далёкой и платонической мечтой она стала для меня: не человек из плоти и крови, а воздушная и бестелесная лесная фея, с которой можно связывать свои романтические грёзы без страха быть преданным или осуждённым.

А по ночам, в надежде хоть глазком увидеть её, я с трудом взбирался на высокий подоконник – для своих одиннадцати лет я всё же был слишком маленьким и щуплым – и, не желая думать о том, что расстраивало, вглядывался в окно соседского дома.

В тот раз, чтобы не разбудить сестру, я бесшумно встал с кровати и, даже не надев тапочки, босой и в пижаме в полоску, подбежал к подоконнику, приоткрыл ставни, присмотрелся. Дунул свежий летний ветерок, и я подставил под него лицо.

«Всё ещё темно», – разочарованно думал я и вздыхал.
Зачастую, убегая от неприятной действительности, я искал утешения в мечтах, и уж там непременно его находил. В последние полгода, благодаря недавно появившемуся и ещё неизведанному жару в груди, я стал связывать его с некой особой, жившей неподалёку. И, хотя это откровение пугало меня, вместе с тем оно дарило мне небывалое облегчение.

"3"

Сона́ предупреждала меня, что учиться у Армана Израиляна будет нелегко, но я даже не представлял насколько. Гораздо позже, когда Арман назовёт меня своим сыном, которого у него никогда не было, я буду с умилением вспоминать те дни, когда чуть не бросил фортепиано из-за его неуступчивого, почти фанатичного нрава.

Когда я садился за инструмент играть очередной этюд, Арман, бывало, не говорил ни слова, но я научился понимать его настроение по жестам. Когда он молча накручивал волосы на затылке на палец, это означало лишь одно: я очень провинился. Когда же я спрашивал, что именно сделал не так, то он никогда мне не отвечал, видимо, надеясь, что я догадаюсь сам, и лишь командовал: «Сначала!».

Иной раз же давал ещё более пространные объяснения, за которыми моё подростковое сознание с трудом разглядывало большой смысл.

– Фортепиано – это живой инструмент, Шарль, – твердил Арман, с любовью проводя рукой по крышке, – как и любой звук, который оно издаёт. Чувствуй инструмент, владей им! Владей им, как мужчина владеет женщиной.

Я краснел по самые уши и, надеясь скрыть румянец на щеках, принимался играть с особым рвением и ревнивой отдачей технике. На что, конечно, получал болезненное напоминание о том, что сыгранное произведение оценивают не столько по технике, сколько по его интерпретации.

Так, не получая толковых разъяснений, помимо разве что «округлых пальчиков» и «дышащей кисти», я и учился играть первые в своей жизни сонаты. Родителям поначалу не нравилось, что я пропадал у соседей больше, чем дома и в школе, но со временем они смирились с этим и даже подумывали о том, как перевести меня на домашнее обучение, чтобы оставалось больше времени на подготовку к поступлению. За мои уроки отец платил Арману чисто номинальное жалование, хотя, видя результат, порывался поднять цену. Арман неизменно отказывался.

– Ты действительно хочешь стать пианистом, сынок? Хочешь, чтобы музыка стала твоей профессией? – спрашивал меня отец в доверительном разговоре вечером за пастой.

Я кивал, а мои глаза страстно горели желанием и оптимизмом. Моей мечтой с недавних пор стал Карнеги-холл, а Арман пообещал, что, когда я достигну определённых успехов, обязательно порекомендует меня в Манхэттенскую школу музыки, где преподавал и сам.

– Как он вообще зарабатывает на жизнь, этот ваш мистер Израилян? Если они беженцы, то откуда у них с женой такой большой дом? – спросила мама, причмокивая, и поднесла к столу свечи и керосиновую лампу. Запах разошёлся по всей гостиной.

Мама до сих пор относилась к Арману с некой опаской, предостерегая меня и отца от «сомнительных знакомств». Со временем она становилась, пожалуй, только ворчливее, а её каждодневный труд – всё тяжелее. В тот вечер во всём районе выключили электричество, и мы ужинали в полумраке. Тени мелькали по лицу мамы, и я видел, как изнеможена она была, как не выпускала из рук носовой платок и зачастую срывалась на коте Сидни. Домашние дела, непрекращающийся кашель… Я сглотнул, подумав, что отец, подыскивавший для нас нового семейного врача, поступал разумно. А ещё он всё-таки уговорил маму взять в дом хотя бы одну помощницу.

– Сначала мистер Израилян давал частные уроки разным семьям, пока одна из тех семей не порекомендовала его в Манхэттенскую школу, – рассказал отец, уже успевший навести справки, и лениво перевернул страницу очередной газеты, – да и у этих людей огромные диаспоры по всему миру. У нас в банке и вовсе поговаривают, будто ему каждый месяц на счета приходят кругленькие суммы из какого-то иностранного фонда… Я лично видел чеки!..

– Дом не их… они снимают, – вмешался я, ковыряясь вилкой в пасте, за что мама, как раз собиравшая со стола крошки, дала мне подзатыльник. – А Сона́ не его жена.

Мама косо поглядела на меня, когда я назвал Сону́ по имени, а брови отца шустро взметнулись вверх. Камин потрескивал у нас за спинами, папа откашлялся и перелистнул страницу. Мама проворчала себе что-то под нос и, вытерев мокрые руки о передник, пошла по лестнице на верхний этаж звать Жени́ к ужину.

Влюблённость моей сестры в Кристофера Джефферсона крепла с каждым днём, равно как и восхищение, которое я испытывал к Соне́. После школы, когда я, прижимая к груди нотную тетрадку, бежал к Израилянам на занятия, Жени́ увязывалась за мной хвостиком. Зачастую, пока Арман мучил меня в гостиной, проверяя, смогу ли я на слух назвать ту или иную ноту, я прислушивался к смеху и сплетням сестры и Соны́ на кухне, жалея, что не могу к ним присоединиться.

– Хорошо, что Шарль нашёл себе занятие по душе! – говорила Сона́, мурлыча себе под нос какую-то мелодию, – она ведь тоже была очень музыкальна! – и я слышал, как кофе в турке подгорало на плите. – Тебе бы тоже не помешало чем-то увлечься, Жени́.

– Есть у меня одно увлечение, – мечтательно бормотала моя сестра, и сквозь полуоткрытую дверь на кухню я видел, как она, подперев щёку рукой, катала хлебную крошку, – да вот только он меня не шибко замечает.

Тут она, конечно, рассказывала о том случае с котёнком на дереве во дворе школы или о том, что Айрис и её компания не раз обсмеивали мечты Жени́ о бродвейской сцене. Жени́ даже стеснялась упоминать, как любила шить и вязать, ведь нередко из-под её спиц выходили забавные игрушки, которые она потом даром раздавала в детских домах, шапочки с глазками или даже тёплые рукавички.

"4"

Примерно через год Жени́ сдала выпускные экзамены с, надо признать, неплохими баллами по словесности и истории, за что отец накупил ей новых платьев из лучших бутиков Вест-Энда, да и ещё три дня она никак не помогала маме по дому. Теперь Жени́ носила высокие причёски, красила губы красной помадой, подводила глаза, а недавно и вовсе пригрозила, что порежет волосы под мальчишку согласно моде «ревущих двадцатых». Я так и не понял, когда моя горячо любимая сестрица успела повзрослеть!

Отец тоже, казалось, не сразу с этим смирился: всё норовил прикрикнуть на дочь за слишком высокий каблук или короткую юбку-футляр, а потом, в надежде ещё немного продержать её под своим влиянием, предложил Жени́ поработать телефонисткой в телефонной компании его приятеля. Моя сестра лишь презрительно фыркнула, тряхнув рыжей шевелюрой, хитро подкрученной по последней моде щипцами.

Наша Жени́ вообще была натурой свободолюбивой и никогда бы не позволила заточить себя в клетку, точно птичку или собачку, которых она всё ещё подбирала по приютам. Оказалось, что она уже посещала актёрские курсы на Бродвее и даже получала первые роли второго плана на студенческих постановках. Ещё осенью она сыграла горничную Элизы Дулитл в «Пигмалионе», надеясь когда-нибудь и самой «превратиться из цветочницы в герцогиню». Стоит ли упоминать, как часто моя сестра скандалила с отцом за право играть на сцене? Ведь Себастьян Мартен искренне считал всех актрис «девушками лёгкого поведения».

– Ну и профессии вы выбрали с братом! – ворчал отец. В последнее время он довольно часто находился в дурном настроении, а мы, не желая попасть под его горячую руку, всё шустрее сбегали из дому. – Сын – пианист, а дочь – актриса! Хорошо хоть не балерина… Вот же горе на наши с матерью седые головы!

– Следующий шаг, – гордо отвечала ему Жени́, преисполненная волной юношеского бунтарства, – парень! Берегись, папа!

Папа лишь причмокивал и, хмуря брови и обещая, что скрутит этому поганцу уши, если тот только приблизится к его дочери, поднимался с кучей склянок и компрессов в верхние спальни, откуда всё чаще раздавался кашель, и мы с Жени́ лишь скорбно переглядывались. Не только-то подростковый период Жени́ со всеми вытекающими беспокоил его в те дни!

Его нотации, правда, совсем не повлияли на решимость моей сестры стать звездой немого и не только кино, а о поступлении в университет она и слышать не хотела. Недавно я и вовсе застал её и – подумать только! – Айрис Кьюпит с сигаретами на заднем дворе у Джефферсонов, где они обычно делали барбекю. Жени́ стыдливо загасила сигарету каблучком. Что же до Айрис, то та ещё какое-то время приговаривала мне вслед нарочито соблазнительным голоском, а потом и вовсе залилась глумливым смехом, называя меня «жалким девственником» и «книжным червём». Я ничего не рассказал родителям о том, что видел в гостях у Джефферсонов, куда заглядывал, чтобы передать Патрику конспекты по арифметике, однако вечером – а мы всё ещё спали с ней в одной комнате – мягко, но настойчиво решил поговорить с сестрой.

– Это плохо, Жени́, – прошептал я в ночи и, прежде чем она бы нашлась с ответом, шёпотом добавил: – С каких это пор вы с Айрис подруги?

– С тех пор, как мы стали встречаться с Крисом, – победоносно доложила мне сестра, захлопав в ладоши. – Представляешь?

– Жени́! – ахнул я и, к своему стыду, почувствовал, как при слове «встречаться» запылали уши.

– Ну да, глупый! – Сестра снисходительно улыбалась, даже в темноте, должно быть, заметив мой румянец, и села на кровати по-турецки, прижимая к груди подушки и театрально расцеловывая их. – У тебя тоже скоро будет подружка. Вот прижмёшь её вот так к себе и!.. Такой красавчик, как мой братец, точно не останется один! Ты бы поменьше сидел за клавишами, глядишь, и реальную жизнь бы увидел…. Ну и что, что Айрис назвала тебя девственником?.. Не на всю же жизнь…

«А ты? Ты тоже… или?..» – так и подмывало меня спросить, но я всё-таки сдержался. Я фыркнул и повернулся к стенке лицом, а она потом полночи взахлёб рассказывала мне о том, как мечтает выйти за Криса замуж и какими именно воланами и принтами будет украшено платье, в котором она пойдёт под венец. Она смотрела в потолок и щебетала-щебетала-щебетала, а я, хотя мои глаза и слипались, молча слушал её, водя пальцем по буграм на стене, и представлял, как такими же движениями мог бы гладить по волосам свою «царицу Клеопатру».

А наша Жени́ всё та же, и душа у неё нараспашку! И хотя за эти годы моя сестра заметно повзрослела, её детская наивность осталась при ней. Я лишь надеялся, что Крис Джефферсон, переменившийся к Жени́ с тех пор, как Айрис изменила ему с миллионером-биржевиком из Манхэттена, сыном хозяина железной дороги, сможет оценить её по достоинству. Я и до сих пор не жаловал Криса, хотя то, что он поступил в лётное училище и позже станет носить форму пилота, придавало ему ещё больше привлекательности в глазах моей сестры. Жени́ рассказала мне, что он постоянно водил её в кино, театры или рестораны, и наша мама уже строила планы на их скорую свадьбу. Папа, конечно, принял новость, что Крис Джефферсон, возможно, станет его зятем, с меньшим энтузиазмом. Хотя… пожалуй, будь на его месте кто-то другой, бедняге досталось бы больше.

– Ну ты же так хотел, чтобы дети общались с Джефферсонами! – едко замечала мама, которая, несмотря на болезнь, не утратила иронии и лишь скрывала косметикой чёрные круги под глазами. – Чем не сбывшаяся мечта?..