Подарок Параскевы

Часть первая : Пролог

— Дома разделочные доски зачистить напильником и пошкурить. На следующем уроке выставлю оценки... — сказал Матвей, не поднимая головы. Отвернувшись к доске, сухой тряпкой, от которой тут же во все стороны пыхнула меловая пыль, он стёр заголовок, пару изображений, с помощью которых пытался объяснить ребятам как придать доске особенную форму и затравленно косясь из-под кустистых бровей на детишек, бросил тряпку в лоток. Не дожидаясь пока пацаны шушукаясь покинут класс, он взял толстую метровую плаху и сильными движениями рук зажал в тиски.

Слушая обрывки фраз, словно специально сказанных пацанами достаточно громко, для него, он послушно мешал их с болью и тщетно пытаясь переварить, сглатывал слюну. Организм не принимал и ядовитые фразы проступали на лице крупными складками. Брови напряглись, сгущаясь на переносице, а уголки рта дрожа расползались, складываясь в гримасу — подобие улыбки.

«Нет. Не стоит. Какой смысл? — подергивая головой, в такт мыслям думал Матвей. — Дети... Они всего лишь дети. Они ни в чём не виноваты»

Матвей ещё ниже опустил голову и закрыв глаза, постарался расслабиться. Из класса, наконец, вышел последний ученик и дверь со скрипом притворилась. Лёгкий сквозняк теребил её и скрип оцарапывал, мешал сосредоточиться, травмируя чуткий слух. Матвей резко повернулся собираясь шагнуть и закрыть дверь, но она вдруг неожиданно распахнулась и на пороге класса появился директор школы.

— Матвей Ильич, ты подобрал что-нибудь для областной выставки детского творчества? Что-то попроще... как мы договаривались, — не успев переступить порог громогласно заявил он.

Глаза Матвея забегали по классу.

— Ну вот это, это... тоже подойдёт... кажется этих ещё не было на выставке? Да? — директор прошелся по полкам, хватая одну за другой резные деревянные вещицы.

Матвей снова опустил глаза в пол.

— Ну кто же виноват, что ты за пять лет не вырастил среди учеников ни одного талантливого мастера. Нужно было стараться. И краснеть бы тогда не пришлось! Подписать не забудь и завтра принеси в учительскую. Упакуй сразу. Кто у нас там в прошлый раз участвовал? Иванов, Петров, Сидоров? Их оставим или новые имена будем открывать миру? — директор секунду-другую ждал ответа. — Тебе решать. Ты же педагог!

Матвей молчал. Директор развернулся уходить.

— Лучше старые оставить. Меньше вопросов будет.

— Вопросов! Вопросов! А ты научи детишек. Научи. И вопросов не будет. Я тебя для того и взял на работу, мил человек! — без злости, скорее с иронией, каламбуром ответил директор и вышел.

Про подлог на выставках детского творчества знали все: и родители, и дети. Директор школы так, весьма своеобразно продвигал Матвеево творчество: отправлял на выставки чудные вещицы, вырезанные из дерева, его умелыми руками, выдавая их за творчество учеников школы. Матвей за авторство не боролся. Неловко ему было глаза поднять, да что-то «против» сказать директору школы хоть и понимал насколько этот неправильно...

Отец ворчал на него, но что здесь пропишешь?

Другое бередило и ранило сердце отца гораздо больше. Не заметил Авгий как сын его вырос и стал мужчиной. Умным, скромным, талантливым и фигурой Бог не обидел, и душой широкой. Только вот не знал никто про ум. Женщины, мужики да дети на Матвея глядели косо, словно винили себя в чём или просто глаз резало его внешнее несовершенство: заячья губа. И Матвей, с раннего детства видя это, инстинктивно зажимался. В глаза старался людям не смотреть, не говорить, коли не спрашивают. Талдычил что-то незатейливое… В пору подумать, что полоумный. Когда начала борода расти, и усы, спрятался за бороду, но привычка — вторая натура. Осталась.

Затворником жил Матвей и чем дальше, тем сильнее снедало его одиночество. Не нравилось то отцу. Да и как понравится? Родное дитя страдает почём зря. Так скособочился Матвей, глаза пряча, что в пору горбу вырасти!

Глава 1 : Баня

Винил себя отец, плакала его душа о Матвее, но однажды по весне он неожиданно для всех баню решился строить. Почувствовал, что? Наверное, что уйдёт из жизни и сыну ничего не оставит в наследство, кроме вины. Но почему именно баньку? Есть ли в этом какой смысл?

Начали они с сыном баню строить вместе, а закончил её Матвей один. Отец преподал ему последний урок, захворал и помер. Та самая болезнь у него случилась, спасение от которой и сейчас не всем даётся. Говорили же люди, что нельзя на старость лет новый дом ставить. А он взялся. Оправдывался:

— Во-первых, и не дом это вовсе, а баня. А во-вторых, что за жизнь без бани? И Матвей взрослый. Бог сжалится, подарит ему невесту, а тут и дом уже готов. Как есть новенький, — приговаривал старик.

С этим расчётом и затеял он баню просторную, с широким предбанником, с мастерской, чтобы в один прекрасный день смогла она превратиться в уютное чистое семейное гнёздышко. В Ольгинке, если что, и общественная баня была абсолютно новая, современная. Поэтому — то на то! В любом случае, не прогадали б с баней иль без бани. Но, видно правы люди. Брёвна ворочать — не стариковское дело! Организм-то и надсадил.

Теперь была у Матвея баня, и дом был, да всё не в радость: «Глупая затея и мечты глупые! Мечты жениться вряд ли сбудутся когда, несмотря на последнее желание отца, а вот я теперь один на всём белом свете остался. Один!» — плакался Матвей, сидя за столом в сумеречном доме. Иногда так печаль снедала, что ни есть, ни свет включать, придя домой, не хотелось. Обычно, когда дождь да хмурь за окном, накатывала хандра, приходили в голову печальные, отчаянные мысли. Грешные.

Но Матвей научился жить — помаявшись часок-другой, собирался внутренне и гнал их от себя поганой метлой. В самом прямом смысле слова гнал, как отец научил: брал метлу и начинал дом выметать, а потом надраивать полы мокрой тряпкой, макая её в ведро с ледяной колодезной водой. Взмокнет от работы, умается — и всё! Мысли с пылью и грязью все ушли.
А в баню всё равно не ногой! Пообмоется из таза, выплеснет воду за порог, на землю и готово!
Так и стояла банька года два или три ни разу не опробованная, а Матвей общественной баней пользовался. Горько было каждый раз отца вспоминать, стоя на пороге новенькой, но уже слегка потемневшей баньки.

Как-то на Крещенский Сочельник нагнала его Олеся, соседская девчонка, восьмиклассница. Шёл он, задумавшись, а тут шаги: чирш, чирш, чирш — шаги быстрые, по снегу нагоняют:

— Дядя Матвей! Дядя Матвей! Погодите.

Матвей оглянулся, увидел девчонку и подождал, когда Олеся подойдёт.

— Матвей Ильич. У вас же баня есть, правда?

— Д-да. Есть баня. А что ты хочешь, Суворова? — не поднимая по обычаю глаз, ответил Матвей вопросом на вопрос, теребя пальцами межбровье и кончик носа.

— Подруга из города приехала, бабы Агнессы правнучка. Знаете её? Я обещала, что мы гадать с девчонками будем. На суженного, — захихикала Олеся в кулак, но тут же продолжила, — А мама в сочельник сестёр позвала на посиделки. Маски, скрабы, всякое такое... Ни в какую не соглашается перенести этот бред на другое время. Женьке родаки не разрешают, а у Вали вообще бани нет. А я нарыла такое классное гадание для бани... Так хочется суженного увидеть! Пустите нас погадать в свою баню, а?

Матвей, не дослушав, вперёд пошёл. К воротам. Не жалко, конечно, но нужно будет пойти в баню и подтопить печь. А он в баню, как на Голгофу ходит. Какой здесь суженный?.. И соседи. Что соседи подумают? Девчонки, малолетки у него в бане! Нет. И мечтать нечего.

— Дядя Матвей... дядя Матвей, вы же добрый! Пожалуйста. Я всегда ребятам говорила: вы мужчина что надо. Что с вами всегда можно договориться... Неужели зря вас защищала... — уже поникла духом

Олеся, видя, что Матвей пытается избежать разговора, укрыться от неё за калиткой...

Но тут буквально на последнем слове учитель труда неожиданно остановился.

«И в самом деле, жалко, что ли? Ну, подумают... мне уже терять, пожалуй, нечего...»

— Когда? — буркнул он, из-под бровей глянув на Олесю.

— Сегодня ближе к полуночи! Сегодня же Сочельник, — взвизгнула от радости Олеся.

— Приходите. Подтоплю баню, чтобы не замёрзли.

Разрешил... так пришлось наступить себе на горло и ближе к одиннадцати отправиться в баньку. Напихал стружки в печь, что от поделок всегда в доме была, раскочегарил, подкинул дровишек в топку и заревел в бане огонь. Огляделся Матвей по сторонам: холодно, темно, на стенах, на полках пляшут оранжевые огоньки пламени из печи. Сиротливо стало Матвею. Папашу вспомнил и сразу заговорил вслух, чтоб слёзы отогнать:

— Ну вот. Что морозиться-то девчатам. Ночью, да в чужой бане...

Глава 2 : Банница

— Олесь, страшно. Мало ли что в голове у этого Матвея. А мы ж по-серьёзному гадать будем. С раздеванием, — забеспокоилась Женька, остановившись у ворот и поглядывая то на окна Матвеева дома, то на подругу. Она жила в городе, а в Ольгинку приезжала только на каникулы к бабушке.

— Не бойся, Жень. Матвей хоть и страшненький, но хороший. Просто не повезло ему в жизни. Заячья губа сделала его замкнутым и стеснительным. Так моя бабуля говорит. Смотрит исподлобья, словно замышляет плохое, а это ведь не так! Он добрый и мастер на все руки. Наличники какие нам настрогал, видела?

— Ну да, это точно! Совсем не то, что детей строгать по ночам в бане… Не хочу ещё одного мелкого! Достала эта малышня! — всерьёз завозмущалась Валя, у которой кроме двух братьев, ещё три сестрички было, одна другой меньше, а мать опять на сносях.

— Женька, за Матвея отвечаем. Он не опасный. Не позарится и подглядывать не будет. Побоится одной мысли, что голую бабу перед собой увидит, — добавила Олеся, и подружки захохотали.

— Ага! А как детей делать, он только в теории, наверное, и знает… — услыхал Матвей звонкий шепоток у своих ворот, стоя в дверном проёме.

«Да уж! А ведь встретить вышел!»

Обидно такое слышать от мелкоты. Матвей и правда не думал подглядывать. Малолетки, что с них взять. А он не извращенец какой-нибудь. Не повезло в жизни — это правда. Но то не даёт никакого права расчеловечиваться. Дичь всякую творить…

И правда, добрым он был, Матвей. С широкой душой. Одно плохо — не знал никто, сколь добра в его душе, сколь нежны и искусны его умелые руки. Сколько интересных задумок в голове... Закружиться, порой, канитель мыслей завертится, засверкает яркими красками, а он полюбуется маленько, сгребёт всё в ладонь и за пазуху. С глаз долой, из сердца вон! Если какие идеи и получали воплощение, то только в дереве.

Только дерево мог оглаживать, шлифовать, лепить из него невиданные узоры. С людьми так не получалось. Им крутили! Его грубо отёсывали и охаживали поленом по боками. Фигурально, конечно. Но иногда и грубой силы не нужно, чтоб сделать больно человеку.

Не знал, не ведал он ласки людской. И как сам может быть ласков, не предполагал. Как могут искриться счастьем глаза, а тело страдать не от мозолей и ушибов, а от неги и исступления — не знал! Судьба-злодейка не давала ему шанса испытать радость любви и близость с женщиной, обнять родное дитя. Никто не позарился на его внутреннюю красоту, пугаясь внешней. И все бабы, что есть, воротили от него носы.

«Даже пигалицы эти...»

Перетерпел обиду. Впустил негодниц и, возвратясь в дом, шарахался бессмысленно из угла в угол, припоминая ещё долго дерзкие неприятные слова, поджимал губы, что-то бормотал себе в оправданье. Потом лёг. Но, провозившись на кровати часа два, уснуть Матвей так и не смог. Вышел, укутавшись в одеяло, на двор, свежего воздуха вдохнуть. Втянул ноздрями снежную пыль: «Хорошо!»

Зима тёплая выдалась.

«Вон чо! Нуль на градуснике!» — восхищенно охнул Матвей, всмотревшись в градусник, прислоненный к оконному стеклу со стороны горницы и тут услыхал, как неподалёку девчонки шепчутся. Зажмурился, встал за углом и прислушался. Интересно же получилось у них, али нет? И... только ли девкам можно гадать «на суженного» — парням тоже позволено?

Девчата покурлыкали тихонько, как птицы ночные, у входа в баньку, и снова скрылись внутри. Стало тихо и муторно на душе. Тоскливо как-то. Вдалеке голоса и смех, веселье по домам, а он тут один, не знамо что ожидает. Такие минуты он не ненавидел с каждым годом всё больше — внезапного затишья. Они будто обещали что-то, как то самое «затишье перед бурей». Появлялась паника, ожидание, колоток в груди, а в итоге ничего. Пшик!

Сел на крыльцо и сидел так Матвей, ожидая чуда? не чуда? пока девчушки с визгом не выскочили из бани гурьбой. Дверь нараспашку, одежонку на ходу застёгивают — прочь, бегом со двора! Только белые маленькие грудки и икры, опоясанные чёрными валенками, мелькнули в темноте и исчезли, взбудоражив сонное Матвеево сознание.

«Испугались чего?..»

Время было далеко за полночь, а Матвей тоже не из смельчаков, поэтому вначале испугался пойти дверь запереть, но из дверей бани лился таинственный красноватый свет…

«Свечу не загасили, прохвосты. Силу нечистую понапускали и текать...» — с обидой подумал он, нервно ковыряя пальцем губу. Свеча не затушена: значит, хочешь не хочешь, идти придётся!

О гаданиях и нечисти всякой слышал он от старух, но ни разу сам ни с чем таким не сталкивался. Думал всегда, что брехня. Сказки, детишек пугать. А сейчас-то струхнул. Только через пару минут всё же осмелился: «Не мужик, что ли? Слюнтяй какой-нибудь? В стране Советов вырос, поди. Суевериям — бой! Давай, не дрейфь!» — подбадривая себя, Матвей встал, шагнул вперёд, в темноту двора и направился к бане, шаркая валенными чунями. Пяток метров, не доходя до бани, видит в темноте на дорожке что-то белеет. Наклонился посмотреть — а это шпаргалка. Гадания на ней девчоночьи накаляканы. С трудом разобрать.

— Ох, срамота какая! — прочитал он первые строчки и фыркнул.

«А вдруг сработает? Попробовать, что ли? Если уж судьба выпадет, не просмотреть бы её, женушку мою ненаглядную!..»

Вернулся в дом, взял фонарь и обратно по белому снегу. Снег хрустит, блестит в голубом свете луны, посверкивает бриллиантами. Луна поглядывает на Матвея свысока, а он только бумажку в руках жмёт, нервничает, чувствует что-то. Подъём внутренний ощущает. Мистическое предчувствие.

Глава 3 : Назвался груздем — полезай в кузов!

Матвей глазом моргнуть не успел, как оказался в объятиях мягкого белого тела. Рубаха полетела на пол, а он на полок. Тёплые губы с ароматом спелой малины коснулись его век, и он уже сам не понимал, морок то или на самом деле касается он бархатистой кожи своей банницы, проводит ладонями по упругим ягодицам, задевая кончиками пальцев влажную промежность вздымающихся женских бёдер.

Морок, в котором он задыхался от поцелуев, в котором женские губы, язык, творили невообразимое, лишая его, Матвея, губы девственной невинности, не прекращался. Не мучил, не обманывал его в самых смелых ожиданиях. Обдавал жаром. Да что там губы… Ожившие, некогда призрачные мечты уносили его далеко за пределы реальности, каждый раз подтверждая, что существуют. В прежней его реальности никогда не было места ласкам и всепроникающего чувства слияния с кем-то другим. Женщиной, прекрасней которой нет на всём белом свете. А в этой реальности есть!

Дверь в баню тихонечко скрипнула. Банница обернулась, и Матвей скосил взгляд, всматриваясь в темноту. Они услышали короткое, тоненькое: «ах!» и мелькнувший в предбаннике светлый край куртки.

— Олеська, чо ли? Нас с тобой застали с поличным, Матвей. Теперь хочешь не хочешь, а жениться придётся, — весёло заметила чертовка и наклонилась к Матвею, заслоняя свет ниспадающим облаком светлых волос.

А он не шелохнулся, не побежал оправдываться перед девчонкой. Может, это какая другая, похожая на обычную реальность жизнь, но не та? Не та, где все были с ним холодны и прятали глаза. А та, в которой Матвей терялся в эмоциях, терялся во времени. Сколько там: два часа? три? четыре? В сумерках ароматной тёплой бани, где только он и она. Где некуда спрятать своё уродливое лицо, да и незачем. Банницу, скорее всего, даже не интересовало, есть какой-то изъян на лице у него или нет?

Мало того, Матвею мерещилось, что нет в нём изъяна вовсе. Не чувствовал он заячьей губы. Раньше казалось, он весь — сплошное уродство и недоразумение от макушки и до пят. А сейчас так всё ладно да складно... так идеально, как не может быть даже на небесах, где тебя судить должны, где ты под пристальным взором, гадающим: достоин али не достоин?!

Банница уже решила, что достоин. Что он идеал. И она для него идеал — потому что первая. Потому что взяла его таким, каким Бог родил, посчитав, что достоин он, Матвей, лучшей участи — счастливой...

Когда пропел первый петух Матвей лежал уже вконец обессиленный, довольный. Не хватало сил даже веки приподнять, не то чтоб руки или ноги. Банница с мягкими, пахнущими берёзовым веником волосами всё ещё находилось рядом, перекинув руку ему через живот. Пухлая женская ладошка лежала на груди, а где-то в районе лобка её локоток касался не в меру чувствительных курчавых волос Матвеевой внизу живота. Кровь пульсировала в нижней части тела, но Матвей ни в какую не мог утихомирить этот дьявольский огонь: «Вот женщина: и сладость, она и погибель...»

— Спи, дурашка… спи. Уймись уже, а то…— шепнула на ухо прекрасная банница, приложив палец к его губам, и Матвей по-идиотски блаженно улыбнулся ей в ответ, не открывая глаз.

«И не открою. Вдруг открою глаза, а она растворится, как туман. Как призрак моего неуместного желания!»

Банница запела нежно, задушевно. Грудным женским голосом, проникающим в вечность. Запела колыбельную. И Матвей угомонился, поверил, что она будет рядом: сегодня, завтра, послезавтра... Всю его грешную, сладострастную жизнь с банницей... А что? Нельзя, что ли? Ему, как никому из всех, можно!

Ночью за твоим окном
Ходит сон, да бродит сон.
По земле холодной
Ходит сон негодный,
Ах, какой негодный
Тот сон...

А за первым то сном,
За твоим да за окном
По свежей пороше
Ходит сон хороший,
Ах, какой хороший.
Тот сон.

Первый сон я прогоню,
А второй заманю,
Чтоб плохой не снился,
А хороший сбылся,
Поскорее сбылся
Твой сон...

Сны ведь снятся неспроста.
На заре роса чиста.
Бродит по росе мечта —
Пусть она найдется,
Явью обернется
Мечта...

(Колыбельная песня из к/ф "Романс о влюбленных" в исполнении Наталии Фаустовой)

Только в эти дни Матвей осознал, зачем нужны длинные новогодние праздники и что это такое — блаженное ничего-не-делание! Оно означало, что валяешься в кровати дни на пролёт, а поверх тебя — баба. И единственный труд — гладить её молочно-белые груди, бёдра да ляжки щупать.

Целоваться до одури, вдыхая пряный аромат русых волос, и уноситься на волнах блаженства.

Всё на свете позабыл он. И ничего не посчитал важным. Банница готовила, кормила его с рук, мыла в бане, как ребёнка, а он за все дни и двух слов не произнёс. А что тут скажешь — счастье любит тишину.

Тишину нарушила соседка.

— Эй! Дома кто есть? Матвей! Ты дома?

Банница посмотрела на Матвея и посторонилась, накидывая на себя Матвееву рубаху.

— Иди. Чо сидишь? Гости к тебе.

Матвей, прыгая на одной ноге, натянул штаны, свитер, висевший на спинке стула, и крикнул, только глаза показались из ворота:

— Иду. Сейчас! Открываю... — и виновато посмотрел на банницу, пожимая плечами.

Запрыгнув в чуни, он потянулся, скидывая дверной крючок. Вышел в сени, отворяя замок.

Глава 4 : Кто она такая?

— Ну что, мам?

— Чо, чо... И правда, баба у Матвея, — кусая губы, ответила мать Олеське.

— Ну, завёл наконец-то мужик бабу и что теперь? — подал голос с дивана Панкрат, муж Катерины.

— А то, что это не женщина, а сила нечистая! Вот кто!

— Да с чего ты взяла? — лениво поднял голову от телевизора Панкрат, тогда как Катерина встала у окна и помалкивала, вглядываясь в морозную тишину улицы и Матвеева дома, словно обмозговывая ситуацию.

— Вчера мы у Матвея в бане на суженого гадали. Тогда она и появилась! Мы так перепугались, что выскочили из бани голышом.

— Может, она там и была. Слушала ваши бредни, притаившись на верхней полке, а потом попугать решила. А вы теперь...

— Не было там никого! Всё же вот на уровне глаз. Это же не тюрьма с нарами. Мы, прежде чем раздеваться, не осмотрелись, думаешь? Говорю — не было там никого!

— Ну и что она вам: будущее открыла? Страхолюдина эта.

— Открыла. И вовсе она не страхолюдина. Сказала, что я замуж выйду в городе. За музыканта.

— За музыканта? Ты? — заржал отец.

— А что? Я всерьёз думала поступать в музучилище. Как вариант. Что зря на пианине пальцы отбываю, как проклятая. Меня училка хочет на конкурс отправить.

— И то верно. Она мне говорила перед каникулами, что в марте конкурс городской и на Олеську у неё большие планы.

— А Женьке сказала, что та за корейца выйдет. Ты же знаешь, она повернута на корейцах, — посмотрела Олеська на мать. Бывало, она делилась с ней на эмоциях новостями из своей жизни. — А Валька... она её в свадебном платье в гробу увидела. Вот тогда мы и перепугались. Голос у тетки стал жутким и холодом повеяло могильным. Мы завизжали и прочь из этой бани! Я тогда вместо своего валенка в Матвеев резиновый сапог нырнула. А когда вернулась, минут через пятнадцать, они там с бабой этой, кажись, банница она или типа того, уже сюси-пуси устроили. Она это была. Точно!

— Говорит Параскева, — подала голос Катерина.

— Параскева? Хах! Вот умора. И имя у неё странное — замогильное...

— У меня Панкрат. Чо, тоже замогильное? Ты и скажешь, музыкантка, блин. У меня прабабку Параскевой звали.

— Так это прабабку!

— У них там с Матвеем чувствуется — любовь через край плещет. Губищи распухли, глаза осоловелые, а сами в одном исподнем, — тихо добавила Катерина. Почему-то её сильно обеспокоило появление Параскевы. Почему?

— Разврат! — сморщилась Олеся.

— Интересненько... чо за разврат? Матвей, поди, с голодухи оторвался за праздники. Мы жрём с утра до ночи, а он чертовку эту охаживает...

— А ты чо, слюни распустил? Губу-то закатай! — сказала Катерина и грубо шлёпнула мужу под подбородок, прикрывая отвисшую челюсть...

***

Стали сельские бабы и мужики замечать в доме Матвея хозяюшку: бельё постирает, во дворе развешает, а пироги испечёт, так аромат на всю улицу стоит. В то люди сильно не выходит, а как стемнеет, начинает во дворе хозяйничать, аж шум стоит. И снег почистит, и хлам из сарая выберет, выкинет. А Матвей цветёт алым цветом, счастливый! Улыбается. Непривычно ему с поднятой головой ходить, а вот улыбку спрятать сил нет. Она так и рвётся наружу, показывая, как Матвею хорошо, Как радостно!

— Добрый вечер, соседушка! Кто ты такая и кем Матвею будешь? Откуда таку красавицу к нам принесло? — спросит какая-нибудь любопытная старушка, возвращаясь из магазина с авоськами...

— Жена я Матвея — Параскева.

— Ух ты! Жена. И имя-то какое старинное. Только в детстве такое и слыхала.

— А я женщина простая. Из глубинки. Доброй ночи, бабушка, — отвечала Параскева и быстро в дом бежала второпях. Словно с плиты утекло.

— Матвей! А что жена твоя всё в темноте да в темноте? Среди бела дня не появляется? — поинтересовался Панкрат. Он будто пас Матвееву бабу. Как только покажется та из дома, он уже тут как тут.

— Болезнь у неё. Светобоязь называется. Аллергия на солнце. Кожа пузырями покрывается и мокнет,

— сходу ляпнул он, что в голову первое пришло. Панкрат, видно, не поверил, а бабка Агнесса, что как раз из калитки появилась, к Олесе приходила, о внучке расспросить, уходя услышала слова Матвея и перекрестилась.

— Господи! Здоровья ей передай. Вот незадача… — сказала она, а под нос себе прошептала, удаляясь, что де сам Матвей юродивый и жёнку себе такую же отыскал…

«Светобоязнь... Ей месяц в лоб воткни — вот тебе Царевна-лебедь. Дьявольски хороша. А в кровати... не зря ж Матвей, как мишка с бочонком меда, с ней носится. Глазами пожирает. На кой ему эта баба? Чем он эту бабу пред Богом заслужил? Тем что юродивый что ль... — с презрительной ухмылкой глядя на Катерину, подумал Панкрат.

А Матвей не думал, не гадал. Ему и так ладно. Главное, что живут они с банницей душа в душу. И банька натоплена, щи да пироги на столе. В кровати супружеской: мягко да жарко… Матвей даже пританцовывал порой: душа поёт, а ноги сами в пляс бегут!

Даже на концерте с номером выступил по случаю юбилея комсомола. Все ахнули. Издали он молодец, хоть куда. А что под усами — никто и не вспомнил.

Глава 5 : Галатея

— Ну и что это ты такое сотворил? Я, поди? — хитро улыбаясь, спросила Параскева, разглядывая витиеватую корягу на рабочем столе мужа.

— Ты. Как думаешь, красиво будет? — смущаясь, спросил совета Матвей.

— Красиво. Тебе в пору выставку открывать.

— А я и хочу. Директор школы выбил для меня угол в небольшом музейчике в городе.

— Неужто я такая? — жеманничая, подошла к Матвею Параскева. — И талия у меня вот такая, как шея лебедя? И бедра крутые?

— А как же! Даже красивше. Я и передать не могу, насколько ты хороша, — ответил Матвей, сразу бросив резак на стол, и обхватывая большими руками полные мягкие бедра, притянул к себе Параскеву.

— И не надоела я тебе покуда?

— Как может надоесть такая красота и наслажденье? Я б любил тебя, даже голодный и холодный. Ты стала б пищей для моей души, а большего и не нужно. Не надышаться тобою... Я коснусь тебя — в жар бросает. Словно тысяча печей вокруг затопили. Это колдовство? Ответь мне, Параскева?

— Как есть колдовство. Оно в тебе. Называется — любовь! И не я той любви причина. Ты! Ты — источник. Ты, Матвеюшка.

— Не верю. Раньше ж не было её. Откуда взялась?

— Прорвалась, как источник со святой водой. Тебя исцелить. И меня наградить.

— Чем же?

— Любовью твоей и ребёночком. Девочка у нас родиться.

— Да как же... Как такое возможно — сразу столько счастья!!!

— Другим это дано как буднее. Только нам как счастье, потому что мы счастье в том видим.

— Дочка? Я то думал, что ты мне подарки каждый день даришь. И не знал за что. А оказывается, и я?

— Да, Матвеюшка. Дочка — это твой мне подарок. Оставшись, я тоже себе выгоду искала. Твое семя для меня подарок. Дочка.

Матвей лучился, не зная, как выплеснуть радость от услышанного. Он подхватил Параскеву на руки и понёс в комнату, целуя глаза, шею, плечи... всё, до чего мог дотянуться губами. Уложил жену на перину, снял с её ног меховые тапочки, сшитые собственноручно из старой дублёнки, и стал перебирать пальчики на ногах, массируя и целуя каждый, как ценный бриллиант. Потом поднялся к коленкам, оглаживая икры, словно луб, из которого творит свои статуэтки. Кончиками пальцев заскользил по бедрам, разводя их в разные стороны и тоже целуя. По коже Параскевы побежали мурашки, и она застонала. Матвей погладил массирующими движениями живот, груди, бока и плечи... Нежные руки его заскользили по рукам. Будто Пигмалион он боготворил, наслаждаясь идеальным, прекраснейшим из своих творений. Если б ему открылось, что Параскева создана им в его мечтах, по его эскизам, он наверняка бы поверил.

Всё в ней было в его вкусе: и точёные губы, и ровный греческий носик — Галатея. Его Галатея. Раньше Матвей сомневался, можно ли влюбиться в статую, а теперь верил, что можно, оживив её своими поцелуями. Аппетитные бока, икры, руки — всё образец Высокого Возрождения. Как ни ему знать это. Он тот ещё знаток искусства: художественную школу закончил, а после и училище. У резчиков всё как полагается: рисунок, живопись, история искусства. И стыдно было смотреть на обнаженные фигуры женщин и мужчин, но в то же время дух захватывало. Тело человеческое, оно как цветок,так же замысловато и прекрасно. Так же изящно, как тело лани или вороного жеребца. Гибко, как тело игривой кошки, дикой сливы, цветущей на склоне горы. Как море с его волнами: неумолимо и непредсказуемо. Тело — божественный дар, с помощью которого дух может воплотить на земле всю глубину и масштаб своих замыслов. Продолжить разумную жизнь, побороть тьму и сотворить тьму.
Матвей удивлялся, как в одном теле может уживаться и свет, и тьма одновременно. В одинаковых, по сути, телах могут обитать как ангелы, так и тёмные сущности, полностью овладевающие душами. Сквозь сознание которых не может прорваться не единый лучик света! А свет — это же прекрасная, очищающая, одухотворяющая энергия. Как жить, если сторониться её влияния? Он, Матвей же не поддался тьме? А мог бы взять силой то, что отняло у него уродство. Мог бы закрыться от света и тогда...

Матвей вздрогнул. Что стало бы с ним? С ним рядом никогда не появилась бы Параскева. Никогда не стал бы он отцом. Только что монстром! Вот кем стал бы он — монстром!

Матвея снова передёрнуло, и, чтобы избавиться от тёмных мыслей, он жарче стал целовать свою любимую жену. Подарок! Его подарок! Подарок света за то, что он не поддался греху. Не стал монстром!

***
Панкрата так и тянуло в дом Параскевы. Сам он не понимал, почему. Из зависти, что ли? Подойдя к двери соседа, он прислушался: сквозь щель доносились из глубины дома слабые женские стоны.

— Бесит! — рывком он ударил по косяку и спустился с крыльца, выходя на улицу. — Бесит меня эта сладкая парочка!

— Кто это? Слышал, Матвей? — вздрогнула всем телом Параскаева.

— Нет. Не слышал. Я, ничего кроме тебя не вижу и ничего не слышу. Ты — весь мой мир!

— Глупенький. А коли я исчезну?

— Как так? Когда?

— Не скоро, — отозвалась она и крепче обняла бёдрами Матвеевы бёдра. Рано она затеяла этот разговор. Не готов ещё Матвей. Большая рана откроется в его душе, если Параскева внезапно исчезнет из его жизни.

Глава 6 : Катерина

— Ну и чего ты делал в чужом дворе? — поставив руки в бока, наподобие сахарницы, спросила у муженька Катерина, когда тот вышел, зло хлопнув калиткой Матвеева дома.

— Дрель хотел позаимствовать!

— И где она? Дрель!

— У меня жена не хуже дрели! Перепелиха! А ты чо, следишь за мной, чоли?

— Чоли слежу. Не первый раз вижу, как ты вслед Параски заглядываешься.

— Красивая баба. Почему здоровому мужику не засмотреться?

— Здоровому? Тебе? А и правда! Холостыми стреляешь — безопасно на лево бегать. Никто не понесет!

— Я холостыми? — зашипел Панкрат, наступая на пятки жене, что ляпнула глупость и пошла павой в избу, словно ничего особенного и не сказала. — А Олеську ты чо, в капусте, чо ль, нашла?

— А то и в капусте!

— Чо мелешь, дура! — разозлился мужик и двинул грудью вперёд на жену как задиристый петух.

— Угомонись! — рявкнула в ответ Катерина и выпрямилась во весь рост. Да так, что Панкрат оказался на голову меньше женки. Расправил плечи, потянулся — но мимо. Жена, как не крути, крупнее. Присмирел малёхо.

— Не смей к Параске ластиться. Увижу — убью!

— Ну что ты, что ты… в самом деле, — отступил Панкрат, а сам кулаки сжал. Только вместе со злостью, чувствует, растёт возбуждение и дальше давай накручивать. — Вон Матвей с женкой, что не день кувыркаются. Она-то кровь с молоком… секс-бомба!

— А я что: мешок с костями? Тоже вроде не пальцем деланная… — поводив бёдрами, ответила Катерина, почуяв, что у мужика в кои то веки стоит. Давненько не баловал её муж пастельными играми. Всё больше с диваном да телевизором игрался…

«Хоть не пьёт, и то ладно… да работает» — утешала она себя. В деревне нормального мужика найти нужно ещё постараться. Или кобель, или пьяница. Один только нормальный, но он… Говорила, а сама на Матвея тайком поглядывала. Жалела, что тогда не позвала его в мужья, когда случилось то, о чём она так давно мечтала, да позволить себе не могла.

— Ну, покажи: что там у тебя… — заглядывая в вырез вконец растянутой футболки, спросил Панкрат, вдыхая носом аромат потного женского тела. Катерина занималась огородом и вид мягко говоря имела непрезентабельный. «А, что если…» — рывком она стянула футболку, оставшись в одних плавках, и бросила её в лицо муженьку. Два плотных белых яблока колыхнулись в стороны и застыли перед глазами Панкрата, поймавшего футболку одним лёгким движением. Он остервенело ударил кулаком по столу и пошёл напролом. Катерина от него. Панкрат пнул стул, и расстегивая на ходу рубаху, рявкнул:

— Ноги вверх!

Хорошо, что Олеськи дома не было: Панкрат снял штаны и, вытянув ремень, подначивал им Катерину, шлёпая по белому заду, но периодически выдавая залпы ремнём по спинке кровати. Видимо, агрессия поднимала его либидо. Это удивило Катерину: впервые она заметила за мужем такое. А когда замечать было? «Может почаще злить, тогда и толк будет?» — уже мечтала она, кусая Панкрата за губу. На что он моментально среагировал резким и глубоким проникновением. «Да…» — взвыла Катерина, откинув назад голову. «Всегда бы так… не пришлось бы на стороне семя искать».

***

— Кто-то был всё-таки во дворе, подглядывал, — хитро улыбнулась Параскева, отправляясь в баньку обмыться. — Кину пару дровишек, помоемся, а потом я ужин приготовлю. Ладушки?

— Сыт я. Могу одним твоим духом питаться, хотя… котлетка с картошечкой не помешали б.

— Ладно. Будет тебе котлетка с картошечкой.

Параскева как была нагишом, так и выскочила на крыльцо, оглянулась и бегом, на цыпочках, торопясь к баньке, чтоб никто ненароком не увидел. Матвей следом вышел и, наслаждаясь видом своей прекрасной половинки, запустил руки в волосы, потягиваясь.

— Я нашла сайт, где можно продавать вышитые рубахи и скатерти. Отправила образцы моей работы и сегодня получила ответ, что качество их устраивает. Нужно зарегистрировать самозанятость и получить сертификат соответствия. Ну, как думаешь, получится?

— Я думаю — да! Может быть, и моё продаваться будет?

— Надеюсь! Это даст мне шанс заработать на жизнь, даже сидя с ребёнком дома.

— Я рад, что ты думаешь о работе. Но в самом деле: неужели я не в силах прокормить свою семью? К тому же есть накопления. Много ли мне одному было нужно? Вот и копил.

— Когда мне нужно будет уйти, я хочу оставить свой дом и семью защищенной. Чтобы у доченьки всё было.

— Ты опять за своё!? Куда уйдёшь? Зачем! Что я сделал ни так!?

— Всё так, мой любимый. Просто я не могу остаться навсегда в мире людей. Я ему не принадлежу. Меня ждут мои обязанности и мир духов. Лесной царь недоволен моей жизнью и требует вернуться. Он дал времени десять лет. Десять лет на всё про всё! Десять лет на счастье, Дочку поставить на ноги, Матвеюшка. И ещё, присмотрись к Олеське. Ничего ты в ней не замечаешь?

— В Олеське? Что косится на меня и подозревает в чем-то?

— Косится она из-за меня. Видала она меня в бане в Сочельник. И Катерине про меня рассказала, и отцу, видимо. Все они на меня с подозрением глядят. Но не в этом суть. Не может быть такого, чтоб в девчонке текла твоя кровь?

Глава 7 : Олеся

Олеся наглядеться не могла на соседей. Матвей носился со своей дочкой да с Параскевой, как с тонким хрусталем, цены которому не знал. Страхуясь и перестраховываясь на каждом шагу. Она и не думала, что сосед настолько силен, что может носить на руках женщину с ребенком! Знает же, что жена его — нечисть, а как любит!

Поперву девчонки на каждом шагу болтали, что Параскева — банный дух! Но кто им поверит? Она и сама себе уже не верила. Ну не похожа соседка на нечисть! С какой стороны не посмотри — не похожа! А главное, на Матвея как приятно смотреть — расцвел мужик, как столетнее дерево, уже давно, казалось бы, засохшее, не реагирующее ни на смену времен года, ни на годы. Как одинокий корявый дуб из романа Толстого. Дуб, «для которого давно не существовало ни весны, ни солнца, ни счастья. Растопырил он свои обломанные, ободранные ветви, росшие из спины да из боков, и стоял так, потеряв веру, надежду и видя повсюду один лишь обман».

Нравился он Олеське. Сама она не понимала почему, а задумываться ей было недосуг. В детстве да в юности, кто сильно о чём задумывается? Других дел невпроворот. Например, готовиться к выступлению. Зимой на конкурсе она победила. А так как в голове висело это «предсказание» о женитьбе, Олеська останавливаться не стала и плотно занялась музыкой. Через два года выпускной, и она точно для себя решила: поступать в музучилище. На этой стезе у неё больше шансов на успех. Матвей всегда ей это говорил: «Ищи в себе сильные стороны». Так случилось, что частенько они возвращались домой вместе. Живут же напротив и время школьное для всех одинаково. Два-три раза в неделю точно так совпадало.

Поначалу шугался её Матвей, а потом привык. По дороге они разговаривали. Олеся просила совета, а Матвей, как правило, отнекивался, повторяя: «какой из меня советчик»! Но всё равно высказывал свое скромное мнение.

После того как он узнал правду об отцовстве, стал обращать внимание и на другие вещи: как Олеся одета, не голодна ли? Спрашивал, как даётся учеба, оберегал от навязчивых поклонников.

— Ой, дядя Матвей! Если б ни вы, не знаю, чтоб и делала. Этот Санька меня достал! Хорошо иметь рядом такого человека.

— Страшного?

— Ну что вы. Вы очень милый. Как отец мне! Вашу… ну это… совсем не видно под усами. А во всём остальном вы даже красавчик!

— Я красавчик?

— А почему бы и нет?

— Параскева тоже так говорит, — заулыбался в усы Матвей.

— Она обманывать не станет!

— Почему?

— Ну… потому что она…

— Банница?

— И вас это не беспокоит?

— С ней я стал счастливым. Знаешь, как это важно?

— Представляю.

— Приходи к нам! С Алёнкой поводиться… Олеся, Алена. Как две сестрички!

— Мы? Почему?

— По кочану, да с кочерыжкой! — возникла из ниоткуда Катерина. — Что ты такое говоришь, Матвей? Брысь-ка домой, — прикрикнула на Олеську мать, и та убежала в дом. — Ты, Матвей, что-то знаешь, да? — оглядываясь, не подслушивает ли дочь, тихонько спросила Катерина.

— Догадываюсь…

— А догадываешься… так помалкивай.

— Как не замечать-то. Дочь!..

«Дочь? Или он сказал «как дочь»? И почему помалкивать? — ахнула Олеська. Она слегка пригнулась, но всё-таки подслушала. — И Матвей намекнул, что мы с Алёнкой сестрички… Вот это дела!..

— Мам, чего вы с Матвеем там шушукались про меня?

— С чего ты взяла, что про тебя? Вовсе и не про тебя. Про Алёнку и Параскеву-банницу… — сказала Катерина и поспешила избавиться от вопросов, направляясь на кухню. Но и здесь её достала Олеська:

— Я же родилась почти через пять после того, как вы с папой поженились. Почему? Так было задумано?

— Тебя не спросили, когда детей заводить. А то, глядишь, подсказала б.

— Чувствуя я, что ты, мамочка, что-то от меня скрываешь? — сощурив глазки, выдавила Олеся.

— Может хочешь ещё тест ДНК сделать попросишь?

— Хорошая идейка! Короч, захочешь рассказать, я с удовольствием послушаю, — сказала Олеся и удалилась. Она решила подкатить с другого конца. Спросить у тёти. Из двух тёть, маминых сестер, тётя Лиза жила ближе всех…

Неожиданно для себя Катерина запаниковала, увидев, как Олеська выскочила из дома и большими решительными шагами устремилась через огород к задней калитке. Там в старом материном доме жила её сестра Лиза. Анна, третья из сестёр, переехала в город и ничего Олеське поведать не могла. А вот Лизка…

— Алло, Лиз. Ты дома? Слава Богу. Или нет? К тебе, похоже, идёт Олеська выведать тайну своего рождения. Помнишь, мы о чём договаривались: молчок! Ни в коем случае ничего ей не говори…

Глава 8 : Лиза

Когда Олеська подбегала к калитке Лизкиного дома, заметила отца. Тот куда-то очень торопился, а точнее сказать откуда-то. Поправляя на ходу рубаху и застёгивая ремень растянутых джинсов, он воровато оглядывался по сторонам. Откуда он держал путь говорила распахнутая настежь калитка теть Лизиного дома.

— Ого — присвистнула Олеська. — Вот это на… дела. — Чуть не вырвалось из хорошенького ротика грязное слово.

На цыпочках пробравшись в дом тётки, она застала финальную сцену, дополняющую весь предыдущий видеоряд. Тётя спешно заправляла кровать, распихивая по углам игрушки: плётку, наручники и другие вещички, виденные Олеськой лишь однажды: новогодней ночью по телевизору на одном из кабельных каналов. Нажимала кнопки ну, и случайно наткнулась решив, что это плод больной фантазии режиссера.

— И как же это всё понимать, тётечка Лизочка! Я к вам всей душой, а вы… Поди, мать позвонила, предупредила, что я иду? А иначе откуда такая торопливость?

Тётя Лиза в одной рубахе демонстративно взяла в руки легинсы и стала натягивать с таким лицом, будто виноватой себя нисколько не считает. И вообще, мол, Олеська, смотри, на что твой папаша позарился. Бесстыдно демонстрируя племяшке свои полные голые ляжки.

— Хочешь, чтоб мамка обо всё этом узнала? — складывая руки в замок перед грудью, ультимативно заявила Олеська, и спесь с тётки моментально слетела. Она поняла, что совсем не в том положении, чтоб выпендриваться. Поджала губки, выражая крайнее неудовольствие, и посмотрела на племяшку вопрошающе:

— А ты, поди, мечтаешь узнать кто твой настоящий отец в обмен на это. Не знаю, где я больше выгадаю, а где прогадаю! Сестра поймёт, что я её предала и в том, и в другом случае. А Панкрат пострадает по всем фронтам. Его ждёт ажно тройной коллапс. Не жалко отца?

— Учитывая последние данные… нет! Не знаю почему, но особой любви между дочкой и отцом, как все говорят, бывает, у нас с папочкой не наблюдалось. Рассказывай если тебе его действительно жалко, я не стану никому о том рассказывать. Он не узнает.

— Коли ты знаешь, что Панкрат тебе не отец, может, догадываешься, кто отец?

— Есть мысля. Матвей? Сосед наш с заячьей губой.

— Откуда инфа?

— Не дура. Он сказал, что у нас с его дочкой имена похожи, словно мы сестрички.

— Как по такой фразе можно догадаться? Ну деваха, даешь. Это вообще, ни о чем не говорит.

— А мать услышала и давай ему рот затыкать. А он в ответ что-то про дочь.

— Так про свою же!

— Нет! И вообще зачем тогда рот затыкать? Говори тётя Лиза, а иначе…

— Ладно, ладно… В селе отмечали Ивана Купала. Мы: Катька, Анька и я, гуляли на празднике допоздна. Выпили чуток, разговорились и вспомнили древние славянский обычай, ну, когда на Купала все со всеми могли вступать в половые контакты во имя повышения плодовитости почвы, всего и вся. Особенно полезен такой обычай был для бездетных. Если муж не мог обеспечить продолжение рода, на Купала этому могли поспособствовать друзья или родственники.

— Да брось! А я слышала, что баб забивали плетьми, если те приносили в подоле!

— Это было уже позже. А века так до пятнадцатого никто никого не осуждал.

— И что вы сделали?

— Стали искать подходящую кандидатуру. И тут видим — Матвей.

— Поймали и изнасиловали, что ль? Не думаю, что он мог откликнуться на вашу просьбу.

— Точно так. Мы хотели, чтобы всё это осталось в тайне. А Матвей… сама понимаешь, не станет никому рассказывать, даже кого из нас и узнает ненароком. Он шел через кустарник, стемнело и мы… Ну, немножко с ним поразвлекались. Думаю, что это была единственная ночь любви в его жизни. И он так разгорячился, что нам на всех хватило. Правда, пришлось его держать, но, тем не менее. Двое держат, а третья…

— Вот гады. Прости, господи… сучки! — выпалила Олеська в обиде за Матвея.

— Ну и сучки. И что! Мы мужику радость доставили. Вспоминал, поди, потом с вожделением и…

— Заткнись!

— Заткнись, заткнись… тоже мне защитница… — крикнула вслед убегающей из избы Олеськи тётя Лиза.

Сестре она ничего говорить не стала. Олеська не расскажет, и дай Бог, всё как-нибудь утрясётся. Главное, чтоб Панкрат не попал в мясорубку, Катька-Олеська- вся деревня…

— Ну чё? — спросила Катерина шепотом, хватая дочку за рукав, когда та дернувшись, попыталась протиснуться мимо неё. И протиснулась, мстительно посмотрев на мать.

«Сказала что Лизка или нет? Скорее нет. А то сейчас тут такое было б…» — решила про себя Катерина. Панкрат вернулся домой прямо перед дочкой и был отчего-то не в духе. До предела взвинченный, он сразу дал понять супруге, чтоб не лезла на рожон. Только Катерина всё равно пыталась. Пыталась загладить перед мужем несуществующую вину.

— Картошечки… — подошла она с тарелкой. — Со шкварками!

Но Панкрат даже не повернулся поставил перед тарелкой блок рукой. Пришлось убраться восвояси. Второй раз она подошла к мужу уже перед сном.

— Панечка, ты остыл? Уже спать пора. Я свежую постель постелила, — обвивая шею, руками Катерина наклонилась над ним в атласной рубашке с глубоким декольте, но тут же пожалела. Панкрат снова поставил блок рукой, и получилось так, что толкнул. Катерина завалилась на пол и, раскачиваясь туда-сюда, пыталась успокоится, когда мимо прошла Олеська. Понимая, что выглядит это всё со стороны не очень, поднялась и пошла на кухню выпить глоток воды.

Глава 9 : Алёнка

— Кто у нас такой пухленький? Кто такой румяненький?А у кого такие маленькие пальчики... — сюсюкалась Олеська с маленькой Лёлькой, купая малышку в ванной. Она заглядывала к соседям почти каждый вечер. Видеть не могла мать с отцом: этих беспредельщиков.

— Дядя Матвей, как прошла ваша первая выставка в городе?

— Мало, конечно, пришло людей на открытие, но я остался доволен. Мои педагоги из училища так постарели, жалость... очень хвалили за смелость. Не ожидали, что я решусь на выставку и вообще... Художник — он личность социальная, а меня всегда относили к обратному типу. И председатель союза художников хорошо отнёсся — предложил следующую выставку открыть уже на их территории. Сказал, что недалёк тот час, когда я стану членом союза.

— Ух ты! Такие люди и без охраны, — вполне искренне восхитилась Олеська. В отношениях с Матвеем ей не нужно было притворяться.

— А вот у меня никаких талантов нет.

— А как же пианино? Ты помнишь моё предсказание? Быть тебе лауреатом и женой известного в стране музыканта. Правда пока он только начинает свой путь. Как и ты. Вместе вы достигнете многого.

— Откуда вы берёте свои предсказания?

— Вижу. Способность у меня такая.

— А вы всем судьбу предсказать можете?

— Почти. Всем, кто этого желает. Если попросят, расскажу. А нет — будет судьба человеческая и для меня тайной. Таков закон. Без спросу не могу я в чужую жизнь вторгаться. Видеть ауру могу. Это издалёко видать. Аура показывает состояние тела. Больное оно или здоровое. Насколько истрепалось тело, настолько истончилась и аура.

— Значит, близкую смерть предсказать можете?

— Ага, — откусывая зубами узелок, ответила Параскева. — Пора доставать. Разомлела Алёнка, скоро уснёт прямо в ванночке. Покормлю и уложу. Спасибо тебе. А то шить не успеваю, — весело глядя на Олеську, сказала банница. — А ты смелая. Не побоялась к нам в дом ходить. Я думала бояться будешь.

— А что бояться! Раз Матвей не боится, и мне смысла нет. Я ему доверяю... как родному, — что-то хотела сказать Олеська, но осеклась.

— Считай, что мы родня, — опустив глаза долу, сказал Матвей.— Я чувствую, что мы родня. Значит, родня!

— Я почти уверена! Тётя Лиза мне рассказала как дело было, — выпалила Олеська. А Матвей при этом спрятал лицо в ладонях.

— Я ей всё выложила, что об этом думаю! Просто ужас какой-то. То что они сотворили бесчеловечно,

— подойдя к Матвею, она обняла его неловко за плечи, пытаясь обнять. И Матвей тут же коснулся её рук своими ладонями, накрыв их сверху. Но лица не поднял. Стыдно, невмоготу.

— Я их не сужу. Что было, то было.

— И не делается что, всё к лучшему, Запомни, Олеся. Если бы ни отчаянное поведение Катерины, тогда не появилась бы ты на свет. А ты — вот она! Значит, так было судьбинушке угодно. И твоей, и мамкиной, и Матвеевой. И Панкрата судьбе, видно, тоже. Всё связано-перевязано. За одну ниточку дёрнешь — другие потянутся. Значит, то было нужно.

— Нузно! Нузно! — сказала Алёнка, выпутываясь из полотенца.

— А ну-ка? Первое слово сказала.

— Нужно? Все говорят «мама» или «папа», — удивилась Олеська.

— Да ты моё золотко. Ты моя умница. Ну, нужно, так нужно. Долг свой помнить стоит. Никогда не забывать.

— Какой долг? Что ещё за долг? — смутился Матвей.

— Не могу сказать. У всех есть долг, покуда он жив. Только мёртвые никому ничего не должны...
Слова Параскевы как-то неожиданно успокоили Олеську. Всё происходит в мире не случайно. Плетётся сеть человеческих судеб на небесах. Или где-то в месте, неподвластном земному разуму. Судить мать она не перестанет, даже с учётом того, что без греха она и родиться-то не смогла б. И это служило ей каким-никаким оправданьем. Но загоняться действительно смысла нет. Мамка ни от хорошей жизни на такое решилась. Смех и грех, что бабы мужика...

— Олеська, погуляешь завтра с Лёлей? У меня работы много накопилось. На тебя одна надежда.

— Приду. Буду к экзаменам готовиться и за Лёлькой приглядывать. Может, она ещё что-нибудь умное выдаст. Похоже, Лёлька не простая девчонка, чувствую, ждать от неё больших дел!

— Да ну тебя, Олеська. С чего ей быть охочей до великих дел? — удивилась Параскева. — Я жду от неё судьбы простой — женской. Быть достойной женой своему мужу.

— Да ну! Это же скучно! Сейчас женщина, как и мужчина, могут попробовать в жизни всё и добиться личного успеха. Скукота же сидеть дома, в огороде копаться и коров доить. Столько интересностей вокруг, глаза разбегаются. А вы женой...

— Личный успех не вырастает из ничего. Без поддержки близких или вопреки. А если приводит к одиночеству и делает несчастливым — грош ему цена. Если не с кем поделиться радостью от триумфа, одарить заботой, исполнить чью-нибудь мечту, заботясь лишь о личной выгоде — грош ему цена. Лучше уж стать доброй хозяйкой и хорошим другом, матерью... Родить сына или дочку, которая станет чьей-то счастливой половинкой. Представь, если б мать твоего музыканта, будущего мужа и отца твоих двойняшек вдруг решила не рожать?

— У меня родятся двойняшки? — ахнула Олеська, всплеснув руками.