Подчинись мне

1

— Лиля! Зайди к Хосе в кабинет, он там перераспределение от главврача на подпись принес.

Голос Марии прозвучал из-за спины, заставив вздрогнуть. Я обернулась, всё ещё держа в руках папку с историями болезней.

— Какое перераспределение, Мари?

— Да там по нас опять, к новым участкам прикрепили на сезон гриппа. Новенькая опять на больничном. Её участок теперь на нас повесят.

Вот как. Снова. Эта «новенькая» детский хирург — уже третий раз за два месяца уходит на больничный. А я даже в отпуск не могу вырваться из-за этого. С этим новым распределением скоро придется спать в перерывах между пациентами в машине скорой. Просто кошмар. Нас на всю поликлинику — четверо. С учетом больной Симас — трое. А еще обходы в больнице, плановые осмотры, а теперь и на вызова будут дергать…

Выдохнула, потянула за завязки и стянула с лица маску. Кожа под ней влажная, липкая. Я устала. Очень.

В кабинете замглавврача, как всегда, было прохладно и густо пахло хлоркой и чем-то медицински-стерильным. Хосе Аморне, мужчина средних лет с слишком гладкими для его возраста чертами лица, поднял на меня взгляд и улыбнулся. Неприятно, слащаво.

— Присаживайся, Лиличка. Ах, Лиличка, какой стих у Маяковского есть… «Дым табачный воздух выел…»

— Хосе, я к вам по поводу распределения. Мари сказала, у нас участки меняют? — перебила я его, стараясь говорить максимально сухо и по-деловому.

— Да, Лиличка, но это подождет, — он отложил ручку, сложил руки на столе. — Скажи-ка мне лучше, какие у тебя планы на эту субботу? Если я не ошибаюсь, у тебя выходной?

Меня передернуло. Опять. Сердце неприятно и часто застучало где-то в горле. Я уже год не знала, как отвадить этого человека. Он вроде бы всё понимает, но упрямо продолжает свои попытки, словно надеясь, что я однажды сломаюсь.

— В эту субботу я еду к маме.

— Вы к ней каждые выходные ездите? Вы вроде взрослая… девушка, — его взгляд скользнул по мне, задержавшись на груди. Мне стало противно и тесно в этом кабинете.

— Планирую перевести её к себе, с ней жить буду, — солгала я, даже глазом не моргнув.

Он еле заметно скривился, и в его глазах мелькнул тот самый нехороший, знакомый огонёк. Хищный и настойчивый.

— Ну что жжжж, дорогая, тогда вот, ознакомься, — он протянул мне листок.

Я взяла его в руки и обомлела. В моем новом графике значился один-единственный выходной, и тот был помечен как «выезд в Сат-Лао».

Какого черта?

— Простите, а где выходные? — голос прозвучал чуть хрипло.

— А их нет, дорогая, — он улыбнулся слащаво-добродушной улыбкой. — Ты же сама понимаешь, сезон заболеваний, вас мало.

— А почему я на выезде в Сат-Лао? Я хирург.

— Да, я понимаю. Но, кроме тебя, у всех есть семьи и дети.

Горло сжалось.

— То есть дело в том, что я без семьи? — выдавила я.

— Ну да, мало ли что… — он откровенно наслаждался моментом, доводя меня.

— И зачем я там? У них свой хирург.

—Он, к сожалению, зашивается и не сможет проставить всем прививки за отведенный срок. Его медсестра… в декрете.

Я чуть не подавилась воздухом.

— Так отправьте медсестру!

— Не могу, — он развел руками, изображая искреннее сожаление. — Ты понимаешь, две в отпуск уходят, трое останется… Никак.

Я злилась всё сильнее, кровь ударила в виски.

— Но отзовите отпуск!

— Я не могу. Но вот если бы у тебя нашлось время на меня в эту субботу… мы бы могли, скажем, отправить туда другую девушку.

Чтоб тебе геморрой в три этажа вырос, ублюдок. Мысленно пожелала я ему самого страшного, что пришло в голову. Не получит он меня. Никогда.

Я улыбнулась ему в ответ самой ядовитой улыбкой, какая только нашлась, взяла ручку и с размаху подписала документ.

Его брови взметнулись к потолку, губы недоверчиво приоткрылись.

— До свидания, я пойду, — бросила я и вышла из кабинета, не дав ему опомниться.

Всю дорогу до своего кабинета мысленно материла его, прекрасно понимая, что следующий месяц превратится в сплошной ад. И, как оказалось, я была права.

К матери в ту субботу я всё-таки успела скататься. Свозила её с Тильдой в ветеринарную клинику. Кошка опять была на сносях, и мать очень за нее переживала. У неё всегда была слабость ко всяким бродячим душам — и человеческим, и животным.

Сколько себя помню, у нас дома постоянно кто-то жил: подобранные собачки, хомячки, морские свинки и даже огромный аквариум с рыбками. Мама жалела всех и вся.

Привезя её домой и убедившись, что с Тильдой всё в порядке, я вернулась к себе. Села на кухне, выпила чашку остывшего чая. Включила для фона негромкую музыку и стала готовить еду на неделю. Процесс меня успокаивал.

Я живу одна с тех пор, как закончила учебу, — уже пять лет. Не ищу отношений, не ищу альфу. Я слишком хорошо знаю, как это бывает больно. Когда альфа, которого ты, казалось бы, добилась, которого любишь и который отвечает тебе взаимностью, вдруг находит свою истинную пару. Всё.

Ты становишься просто фоном для их идеального счастья. Нет уж. Я лучше буду одна. Пока не встречу своего. Если встречу. Где, спрашивается, его встретить, если я постоянно на работе?

Приготовила еду, разложила по контейнерам, легла спать рано с единственной мыслью: завтра сложный день и мне бы отоспаться.

Но на следующий день едва успела переступить порог, как на меня буквально налетел наш главврач, Жерар Мартолле, весь красный и взволнованный.

— Лилия, срочно! Выезжайте в Сат-Лао. У них там вспышка, карантин объявляют, помощь нужна уже сейчас!

2

Холод наручников был далекой, почти абстрактной неприятностью. Гораздо реальнее была тишина, вязкая и тяжелая, давящая на барабанные перепонки. Я смотрел Риккардо в глаза, не чувствуя и доли тех эмоций, что заставляли его пальцы нервно барабанить по столу. Его дорогой костюм выглядел здесь игрушечным, кричаще чуждым. Мне было глубоко похуй на его доводы.

— Энцо, это же чистое безумие. Самому сдаться? Лечь в эту дыру? — его голос звенел фальшивой нотой, попыткой скрыть страх под маской заботы.

Я позволил себе усмехнуться. Тихо, едва слышно. Этого хватило, чтобы он замолчал и замер.

— Твое мнение меня не колышет. Решение принято. Ты здесь не для дискуссий. Ты здесь для отчета. Говори.

Он заерзал, достал планшет, суетливо отодвинул его. Жалкая попытка установить хоть какие-то границы. Словно несколько сантиметров стали что-то значить.

— Маратти активизировались. Лука затих, ведет себя слишком тихо. Но это всё шелуха, Энцо. Мелкие рыбешки. Тот, кто стрелял, сидит тихо. Умный, черт возьми. Не лезет вперед.

Я слушал, пропуская мимо ушей. Это было предсказуемо. Мелочь всегда суетится первой, когда чует кровь. Настоящий хищник ждет. Выжидает свой час. А тот, кто стрелял в меня… нет, тот, кто стрелял в меня — тот не просто хищник. Тот — призрак.

Тень, которую нужно выкурить из норы. Четыре раза. Четыре раза кто-то пытался убрать меня. И каждый раз — чуть точнее, чуть опаснее. Кто-то очень хорошо информирован. Кто-то из своих.

— Тебе что-то нужно привести? — Произнес Рик поправляя очки.

— Организуй мне сюда омегу. У меня скоро Гон.

Его лицо обмякло, рот от шока приоткрылся. Он снял очки, сжал переносицу, будто у него резко разболелась голова. Его паника была почти осязаемой.

— Ты в своем уме? Это же в «Сат-Лао»! Сюда и адвоката-то под подпиской о неразглашении пускают! Какую, на хрен, омегу? Они меня на пороге пристрелят!

Я наклонился вперед. Цепь звякнула, наручники впились в кожу. Я не повысил голос. В нем не было ни капли угрозы. Только абсолютная, леденящая уверенность.

— Организуешь. Потому что я не намерен сходить с ума здесь в одиночку. Таблетки не вариант. Мне нужна омега. Это не просьба, Рик. Это приказ.

Он сломался. Я видел, как гаснет последняя искра сопротивления в его глазах. Он кивнул, быстрее, стараясь угодить.

— Хорошо. Хорошо, я… я что-нибудь придумаю. Найду кого-то, договорюсь. — Он проглотил ком в горле. — Но, Энцо, ради всего святого… никаких эксцессов. Никаких драк, никаких заточек. Ты должен вести себя тише воды. Иначе её просто не пустят. Потерпи немного.

Моя усмешка стала чуть шире.

— Посмотрим.

Дверь открылась. Вошел надзиратель — гора мышц и молчаливого презрения. Он отстегнул цепь от стола. Я поднялся, чувствуя, как мышцы спины расправляются после долгой неподвижности.

Мысль о предстоящем гоне перестала быть проблемой. Она стала целью. Яркой, горячей точкой в этом сером, вонючем аду. Три дня. Не тюрьма. Не ловушка. Три дня с омегой. Её запах. Её жар. Её покорность. Это стоило того, чтобы потерпеть. Сыграть в их дурацкие игры.

Шаги гулко отдавались в пустом коридоре. Стены, пропитанные страхом и злобой, казались мне роднее, чем ковры в моем кабинете. Я был здесь по своей воле. Это был мой план. Моя ловушка. Липовое дело, подставные свидетели — приманка для крысы, которая осмелилась поднять на меня руку. Четыре раза.

Но то, что было направлено в меня, я мог простить. Как показывает жизнь, недалеких лучше прощать ведь зла на мертвых не держат.

Но тот выстрел, что предназначался моей матери… за него кто-то заплатит. Отец, передавший мне бразды, сейчас рвет и мечет. Его ярость — тихая, ледяная — могла смести с лица земли половину города. Но это моя добыча. Мой долг. Найти. Вытащить на свет. И раздавить.

Дверь камеры захлопнулась. Я остался в тишине. В голове уже складывался пазл. Имя предателя будет моим. Его смерть — тоже. А пока… пока нужно было дождаться омеги. И это делало ожидание почти приятным.

3

Машина резко затормозила, вырвав меня из тягучих размышлений. Я посмотрела в окно. Высокие стены, колючка, вышки. Серость, бетон и ощущение безысходности, которое, казалось, витало в самом воздухе, густом и спертом.

«Сат-Лао». Даже название звучало зловеще.

Я достала телефон, последний раз посмотрела на сообщение от мамы: «Хорошо, позвони, как закончится». Коротко. Сухо. Никакого «будь осторожна» или «как ты там». Её мир снова сузился до кошки. Как всегда. Я потянула носом воздух, давя подкативший к горлу комок, и сунула телефон в карман. Нечего раскисать.

Дверь открылась, и меня встретил ледяной ветер и пристальный взгляд охранника. Молча, жестом велел следовать. Ноги были ватными, но я заставила их двигаться.

Процедура «встречи» была унизительной и грубой. Посторонние руки, проникающие под одежду, холодный металл сканера, брезгливые взгляды. Я сжала зубы до хруста, глотая обиду и страх. Внутри всё кричало и рвалось наружу, но снаружи я была просто холодной и сосредоточенной докторшей Лилей, которая делает свою работу.

Просто работа. Просто рутина. Сейчас все закончится.

Меня провели через лабиринт коридоров. Повсюду решетки, камеры, звук автоматических замков отдавался эхом в костях. Воздух был пропитан потом, агрессией и запахом дезинфекции, который не мог перебить эту вонь.

С высоты на меня смотрели стволы автоматов с вышек. Мурашки побежали по спине. Сердце колотилось где-то в горле, громко, бешено, и я боялась, что его стук слышен на весь коридор.

Наконец, меня завели в кабинет. Небольшой, стерильно-белый, но от этого не становилось легче. За столом сидел мужчина в таком же белом халате, что и мой. Хирург. Тот самый, которому я должна была помогать.

Он поднял на меня взгляд. Холодный, оценивающий, без капли тепла или приветствия.

— Лилия? — голос ровный, без интонаций, как будто он спрашивал не обо мне, а о новом поставке медикаментов.

— Да, — ответила я, и мой собственный голос показался мне хриплым и чужим.

— Я доктор Вернер. Начальник медицинской службы, — он отложил папку, которую изучал. — Вы здесь для проведения плановой вакцинации заключенных и оказания необходимой медицинской помощи в период карантина. Ваша задача — осмотр, постановка диагноза, выполнение предписаний. Всё остальное — не ваша забота. Всё четко и ясно?

Он смотрел на меня, ожидая ответа. Его глаза были бледно-серыми, как сталь. В них не было ничего человеческого. Только функционал.

Я кивнула, сглотнув. Руки слегка дрожали, и я сжала их в кулаки, пряча в складках халата.

— Да, ясно.

— Хорошо. Ваши документы и аккредитация проверены. — Он произнес это так, будто это было невероятно. — Инструменты, медикаменты — здесь. Работать будете под моим наблюдением. Ко мне можно обращаться по рабочим вопросам. По всем остальным — к охране.

Он встал и прошелся по кабинету. Его движения были резкими, экономными.

— Заключенные здесь… особенные. Не стоит забывать об этом. Будьте профессиональны. Никаких лишних разговоров, никаких взглядов, никакого сочувствия. Вы здесь не для того, чтобы их лечить. Вы здесь для того, чтобы предотвратить эпидемию. Это всё.

Его слова падали, как камни. «Не для того, чтобы лечить». От этой фразы стало муторно и холодно внутри. Это шло вразрез со всем, чему меня учили.

— Я… я понимаю, — выдавила я, чувствуя, как краснею от сдержанного гнева и страха.

Вернер остановился передо мной и внимательно, слишком внимательно меня оглядел. Казалось, он видел мою дрожь, слышал стук моего сердца.

— Вы справитесь? — спросил он, и в его голосе впервые промелькнуло что-то, кроме холода. Лёгкое, едва уловимое презрение. — Если не справитесь, лучше сказать сейчас. Для вашего же блага.

Внутри всё перевернулось. Паника сжала горло стальным обручем. Я не справлюсь. Я хочу домой. Отведите меня отсюда.

Но я выпрямила спину. Посмотрела ему прямо в эти ледяные глаза. Внешнее спокойствие. Только внешнее.

— Я хирург, доктор Вернер. Я справлюсь. Давайте приступим к работе.

Он задержал на мне взгляд на секунду дольше, потом кивнул, будто поставив галочку в каком-то внутреннем списке.

— Как знаете. Первая группа на осмотр уже ждет. Идемте.

Он повернулся и вышел из кабинета, не оглядываясь. Я сделала глубокий, дрожащий вдох и последовала за ним, в самое пекло.

***

Меня поставили в процедурный кабинет. Тесный, душный, пахнущий хлоркой и чем-то еще — потом, гневом и отчаянием. Доктор Вернер молча указал на шприцы, вату, препараты и отошел к своему столу, погрузившись в бумаги, будто я была всего лишь новым прибором, который теперь здесь стоит.

Дверь открывалась с тяжелым металлическим скрежетом, и каждый раз мое сердце замирало. Они были разными. И все одинаково опасными.

Один — жилистый, с лицом, испещренным шрамами, и взглядом пустым, как у акулы. Он молча протянул руку, даже не глядя на меня, будто я была автоматом по выдаче кофе. Его татуировки, синие, небрежные, рассказывали какую-то мрачную историю, которую я не хотела знать.

Следующий — массивная гора мышц, с кривой ухмылкой и выбитыми передними зубами. Он, наоборот, уставился на меня так, будто пытался раздеть взглядом.

— Ну что, докторица, колоть будешь? — сипло просипел он, и дыхание у него пахло дешевым тюремным чифиром. — Только аккуратненько.

Я молча, с каменным лицом, протерла ему кожу спиртом. Рука не дрогнула. Я гордилась этой секундой мнимого спокойствия. Внутри все замирало.

Третий был почти интеллигентного вида, худой, в очках, но его глаза... Глаза были абсолютно безумными, бегающими, и он все время что-то бормотал себе под нос. На его тонких пальцах была татуировка в виде паутины.

Боже, до чего же нужно докатиться в жизни? Какую пропасть нужно перешагнуть, чтобы оказаться здесь, в этом бетонном аду, за решеткой, под прицелом?

4

Вода была обжигающе горячей, она била по напряженным мышцам плеч и спины, но не могла пробиться сквозь внутренний ледяной стержень, что сковал меня изнутри.

Гон. Он подбирался, неумолимый и настойчивый, чувственный голод, превращающийся в физическую боль. Он скребся под кожей, заставлял кровь бежать быстрее, а разум — затуманиваться от нарастающего животного инстинкта. Вот-вот.

Еще день, от силы два. Чертовски не вовремя. Все должно было идти по плану. Мой план.

Если я сорвусь раньше… Мысль была отвратительной и опасной. Останусь без омеги. Гон пройдет впустую, оставив после себя лишь выжженную ярость и неконтролируемую агрессию, а Риккардо не успеет ее доставить.

Или, что еще хуже, приведет ее прямиком в самый эпицентр моего безумия. И тогда… тогда с ней может случиться всякое. Обычно я брал двух, иногда даже трех, чтобы усмирить этот первобытный шторм, чтобы они могли сменить друг друга, дать каждой передохнуть. Сейчас такой роскоши не было.

Придется надеяться, что Рик не подведет, найдет ту, что поопытнее, выдержанную, знающую, чего от нее ждут. Он знает мои запросы. Всегда знал. Именно он все это организовывал все последние годы.

Мыслями я унесся к его последнему посланию, переданному через адвоката. Диего. Черт возьми, Диего. «Всё ли в порядке? Нужна ли помощь?»

Друг. Единственный оставшийся со времен института. Единственный, кто не стал пресмыкаться в страхе или лебезить с корыстными целями после того, как я взял бразды правления у отца.

Единственный, кому я устроил позорный скандал прямо на свадьбе, меня повязали во время первого танца молодых. Его лицо, перекошенное от бессильной ярости, когда меня скручивали.

Да, мне было стыдно. Редкое, но до сих пор щемящее чувство. Выйду отсюда — первым делом принесу извинения. Лично. И подарок. Не просто бутылка дорогого вискаря. Домик на каком-нибудь солнечном острове. Чтобы они могли сбегать туда от всей этой суеты. Кажется, он как раз говорил, что его жена мечтает о таком.

Вода и теплые воспоминания оказались предательскими. Они затуманили бдительность, позволили расслабиться на долю секунды. Роковая ошибка в таком месте не прощается.

Почти бесшумный шаг сзади. Еле уловимый скрип голой подошвы по мокрому кафелю. Я рванулся в сторону инстинктивно, но было уже поздно. Тяжелое, накачанное тело врезалось в меня, придавив грудью к прохладной кафельной стене. Запах дешевого мыла, пота и немытого тела, смешанный с запахом чистой, ничем не прикрытой злобы.

Проклятие.

Я успел перехватить запястье с самодельной заточкой, уже занесенное для удара в почку. Лезвие, обмотанное изолентой, блеснуло в тусклом желтом свете лампы. В периферии мелькнули еще двое. Все трое — наемники. Лица перекошены не личной ненавистью, а холодной решимостью выполнить работу. Глаза пустые.

Дальше все было быстро, жестоко и до примитивности тихо. Короткая, яростная схватка в облаке пара. Хлюпающий звук моего колена, входящего в пах первому. Глухой стон. Резкий разворот, основание ладонью под подбородок второму.

Отвратительный хруст хряща. Он оседает, хрипя. Но третий, тот самый, что изначально напал, вывернулся. Острая, жгучая боль рассекла предплечье. Глубоко. Проворовался, сука.

Адреналин заглушил всё, кроме ярости. Просто развернулся и со всей накопленной за эти дни злости всадил ему лбом в переносицу. Послышался тот самый влажный, костный хруст, который я знал слишком хорошо. Он рухнул на мокрый пол, беззвучно и тяжело.

Я стоял, тяжело дыша, опираясь рукой о стену. Из раны на руке ровной, темной струйкой текла кровь, смешиваясь с водой и растекаясь розовыми ручейками по сливному отверстию.

Гон, разбуженный всплеском адреналина и злости, заурчал внутри, требуя выхода, требуя жертвы. Это была уже не просто ярость. Это было нечто первобытное, требующее немедленного удовлетворения.

Дверь в душевую с скрежетом распахнулась. Охрана. Они стояли и смотрели. Их лица выражали не столько шок от увиденного, сколько подобострастный, животный ужас.

Они знали. Их подкупили, чтобы они смотрели в другую сторону, пока «что-то» происходит. Но теперь им придется объяснять, почему меня, только что добровольно сдавшегося, чуть не порешили в душевой.

— Смотрите, — я не повысил голос. Он прозвучал низко и хрипло, но каждое слово было отточенным стальным лезвием, готовым вонзиться. — Ваши подопечные решили поиграть в ножички. Получилось криво.

Один из них, здоровый детина с бычьей шеей, сгорбился, стараясь казаться меньше.

— Дон Энцо… Мы… Мы не знали… Мы…

— Теперь знаете, — я перевел взгляд на свое, истекающее кровью предплечье. Боль начала пробиваться сквозь адреналин, тупая и навязчивая. — И нашли меня. Молодцы. А теперь — к врачу.

Я видел, как они переглянулись. Они знали. Знали, кто я. Знали, что я здесь по своей воле. И знали, что сейчас лучше сделать именно так, как я сказал, без лишних вопросов. Страх перед последствиями моего гнева был сильнее страха перед начальством.

Они повели меня по коридору, стараясь не смотреть на расплывающееся по полу пятно крови. Я шел, почти не чувствуя боли в руке, отстраненно наблюдая за собственной кровью, капающей на бетонный пол. Внутри все горело. Гон бушевал, требуя своего, требуя ее. Омега. Ее запах. Ее тепло. Ее покорность. Ее шею.

Весь тщательно выстроенный план висел на волоске. Одно неверное движение, одна лишняя капля, переполняющая чашу, — и все рухнет. Предатель останется в тени, а я сойду с ума в этой бетонной коробке.

Но я не дам. Я переживу и это. Я доберусь до того призрака, что стрелял в меня. И тогда он пожалеет, что родился на свет. А пока… пока мне нужен этот чертов врач. Чтобы зашил. Чтобы я был готов. Чтобы быть в форме, когда ее приведут.

5

Он вошел не как пациент. Он вошел как хозяин, захватывающий новую территорию. Воздух в кабинете сгустился, стал тяжелым, густым, как сироп. Его сразу же заполнил его запах — кровь, холодный пот, влажная кожа и что-то еще… дикое, опасное, щекочущее ноздри.

Запах альфы. Не того прилизанного, с обложек журналов, а того, что рождается в грязи и крови. Первобытный ужас сковал меня, вцепился ледяными когтями в горло.

Он был огромен. Не просто высокий, а массивный, с широкими плечами, которые, казалось, заполняли собой весь дверной проем. Мокрые черные волосы спадали на лоб, капли воды стекали по вискам на шею, скатываясь по мощной груди покрытой черной вязью татуировок. Он был покрыт ими не так, как другие заключенные, которых, я видела до этого. Они были красивыми, яркими и удивительно гармонично очерчивали каждый напряженный мускул.

Я проследила за каплей воды что скатилась вниз по его рельефному прессу скрываясь под резинкой низко сидящих спортивных штанов, что чуть открывали поросль черных жестких волосков.

Его лицо… не красивое в привычном смысле. Слишком жесткие, резкие черты, скулы, что могли резать стекло, и губы, сжатые в тонкую, упрямую линию. Но в нем была гипнотическая, первобытная притягательность. Как у тигра за стеклом в зоопарке — смертельно опасного, но от которого невозможно отвести взгляд.

И его глаза. Темные, почти черные. Они уставились прямо на меня, приковывая к месту, лишая воли, дыхания, мысли. В них не было ни просьбы, ни боли. Был лишь холодный, оценивающий приказ.

Доктор Вернер, этот старый трус, сделал шаг назад, к своему столу, отдав меня на растерзание.

— Вот… Вот пациент. Зашейте рану, — его голос дрожал.

Я не могла пошевелиться. Сердце колотилось где-то в горле, бешено, громко, и мне казалось, он слышит его стук. Руки дрожали. Я сжала их в кулаки, пряча в складках халата.

Энцо медленно, с какой-то хищной грацией, подошел к кушетке и сел. Пружины жалобно скрипнули под его весом. Он молча протянул мне руку. Рана на предплечье была глубокой, края рваные, кровь сочилась упрямо.

— Анестезия… — прошептала я, заставляя себя сделать шаг к инструментам. Голос звучал чужим, слабым.

— Не надо, — его голос был низким, глухим, но он прозвучал как выстрел в тишине кабинета.

Я замерла, смотря на него с немым вопросом. Безумие. Это же адская боль.

— Не надо, — повторил он, и его взгляд стал еще тяжелее, еще неумолимее. — Шейте.

Это был не просьба. Это был приказ. Исполнение которого не обсуждается.

Внутри всё кричало.

Я не могу. Я не смогу. Я упаду в обморок, а он убьет меня за это.

Но руки, мои предательские, тренированные годами руки, уже действовали на автомате. Надели перчатки. Обработали рану. Взяли иглодержатель. Пальцы дрожали, я чувствовала эту предательскую дрожь в каждой клеточке, видела, как прыгает кончик иглы.

Я сделала первый шов. Игла вошла в плоть. Я ждала чего угодно — крика, рыка, угроз.

Но он не издал ни звука. Только мышцы на его руке вздулись буграми от нечеловеческого напряжения, а на скуле запрыгал нерв. Его дыхание оставалось ровным, лишь чуть более глубоким.

Я украдкой посмотрела на его лицо. Оно было спокойно. Холодно. Лишь глубоко в глазах, в их темной глубине, плясали чертики дикой, нечеловеческой боли, которую он в себе подавлял. И… интерес.

Пристальное, неотрывное внимание ко мне. Он наблюдал. За мной. За каждым моим движением, за дрожью в руках, за каплей пота, скатившейся с моего виска.

От этого взгляда по коже побежали мурашки, странные, противоречивые. Страх и… что-то еще. Что-то теплое, колючее, непонятное.

Мы молчали. В тишине кабинета было слышно лишь мое неровное дыхание и тихий скрип нити, входящей в плоть. Я концентрировалась на работе, на каждом стежке, стараясь, чтобы они были ровными, точными, стараясь не причинить ему лишней боли, хотя он, казалось, ее вообще не чувствовал.

Я видела мощь его тела, каждую вену, каждый рельефный мускул. Видела старые шрамы, белые полосы на загорелой коже. Истории его жизни, написанные насилием.

И вопреки себе, вопреки всему, что кричало внутри об опасности, я увидела не только монстра. Я увидела человека. Терпящего адскую боль. Молча. С гордым, яростным упрямством.

Вот это упрямство… оно отозвалось во мне странным эхом.

Я завязывала последний узел, когда он внезапно заговорил. Его голос, тихий, предназначенный только для меня, заставил меня вздрогнуть.

— Хорошие руки.

Я замерла, не зная, что ответить. Комплимент?

— Спасибо, — прошептала я, накладывая повязку. Мои пальцы случайно коснулись его кожи. Горячей, живой, напряженной. Между нами проскочила крошечная искра статического электричества, или что-то другое, невидимое, но ощутимое. Я резко отдернула руку, будто обожглась.

Он медленно поднял руку, разглядывая мою работу с видом знатока. Потом его взгляд снова утяжелился на мне.

— Имя?

Вопрос прозвучал как очередной приказ.

— Лилия, — выдавила я.

— Лилия, — повторил он, обжигая мое имя на своем языке. Оно звучало у него иначе. Нежно и опасно одновременно. Звериная ласка. Он кивнул, словно ставя на мне клеймо. — Хорошая работа.

Он поднялся с кушетки. Его тень накрыла меня целиком. Страх вернулся, затопляя все остальные чувства. Он развернулся и пошел к выходу, не оглядываясь. Охрана расступилась перед ним, как трава перед бульдозером.

Дверь закрылась. Я осталась стоять посреди кабинета, дрожа, с иглодержателем в дрожащих руках, с запахом его крови и его дикой, опасной сущности в ноздрях. Сердце бешено колотилось, но теперь не только от страха.

6

Дверь медпункта захлопнулась за моей спиной, но ее запах остался со мной. В носу, в легких, въелся в кожу. Чистый, без всякой парфюмерной мишуры, без сладкой приторности, которую я ненавижу.

Цитрусовый. Свежий, как удар хлыста, с горьковатой, почти колючей основой. Ее страх делал его еще острее, и от этого сводило скулы. Она пахла так, будто создана именно для меня.

Охрана все еще топталась рядом, стараясь не смотреть мне в глаза. Я повернулся к тому, что был внушительнее, с бычьим взглядом.

— Телефон.

Он замялся, проглотил комок страха.

— Смотритель запретил… это не положено… правила…

Я не стал ничего говорить. Просто посмотрел на него. Просто позволил тому, что во мне сидит, на секунду выглянуть наружу. Этого хватило. Он побледнел, отшатнулся на полшага и лихорадочно полез в карман. Его руки мелко дрожали, когда он протянул мне смартфон.

Я отвернулся, набрал номер по памяти. Риккардо снял почти сразу, будто ждал.

— Говори.

— Не приводи никого, — мои слова прозвучали низко и четко, без лишних объяснений. — я хочу ту, что тут работает. Лилия.

На той стороне повисла короткая, но красноречивая пауза. Он все понял.

— Энцо, это… неожиданно. Она не из нашего… круга. Я не успею выяснить о ней ничего… Это может быть опасно.

— Сегодня. Ночью. В моей камере, — я говорил тихо, но каждое слово было обледеневшей сталью. Оспаривать его было бесполезно. — оформи всё чисто. Чтоб ни вопросов, ни следов.

Еще одно молчание. Более долгое. Я слышал, как он дышит, обдумывая масштаб задачи.

— Хорошо. Сделаю. Но это дорого обойдется.

— Заткнись и делай.

Я бросил трубку, не дожидаясь ответа, и сунул телефон обратно в трясущиеся руки охранника. Даже не взглянув на него, прошел в свою камеру. Решетка захлопнулась с тяжелым, окончательным звуком.

Одиночество. Тишина. И ее запах, который не выветривался, а наоборот, становился только ярче, сочнее, навязчивее. Цитрусы и что-то еще… что-то неуловимое, что сводило с ума.

Я прислонился лбом к холодной бетонной стене, пытаясь остудить пылающую кожу. Гон, разбуженный ее близостью, ее страхом, ее чистотой, набирал обороты с пугающей скоростью. Контроль, всегда железный, начинал трещать по швам.

Она стоила того ножевого. Стоила всей этой грязи и крови. Был даже благодарен тем ублюдкам, что напали. Иначе Рик бы привел какую-нибудь платную куклу с сладким, приторным запахом, от которой тошнит.

А теперь у меня будет она. Ее все объяснят. Ей хорошо заплатят. Или напугают. Мне было все равно. Главное, чтобы она раздвинула ноги. Чтобы обслужила. Чтобы ее цитрусовый дух смешался с моим потом, чтобы я вкусил его полностью, вдохнул с ее кожи, когда она будет вся мокрая от меня.

Муть от фантазий ударила в голову, горячая и плотная. Я представил ее на коленях передо мной. Между моих ног. Ее широкие, испуганные глаза, поднятые на меня. Ее губы…

Член встал моментально, болезненно и твердо, упираясь в грубую ткань робы. Адская чувствительность, обостренная гоном, заставила меня вздрогнуть. Завела она меня. Сильно так. С первой секунды. Одним взглядом заставила все замереть, а потом разожгла пожар.

Я рухнул на койку, сжав кулаки до хруста в костяшках. Сел, опустил голову, пытаясь перевести дух, загнать обратно дикого зверя, рвущегося наружу. Жар пылал внутри, по коже бегали мурашки. Каждая клетка тела кричала, требовала, голодала. Только она. Ее запах. Ее покорность.

Я не знал, сколько так просидел. Время потеряло смысл, расплылось в мареве боли и желания. Сознание плавало, цепляясь за один единственный якорь — ее образ. Ее бледное лицо, дрожащие руки, делающие шов за швом…

И вдруг… дверь камеры скрипнула.

Я поднял голову. Не нужно было никого видеть. Я почувствовал. Сначала запах — тот самый, цитрусовый, но теперь приправленный чем-то новым, острым и знакомым — страхом и возбуждением. Потом шаги.

Она вошла.

7

Охранник пришел ко мне поздно вечером, когда я уже мысленно была в своей каморке, где можно снять этот проклятый халат и на секунду забыть, где я. «Пациенту плохо. Тому, которому вы руку штопали. Воспаление, наверное. Иди, посмотри». Голос его был усталым, безразличным. Я тяжело вздохнула. Сказать «нет» здесь не представлялось возможным.

Я подхватила свой чемоданчик — решала, что заберу его с собой, утром принесу обратно. Мы снова пошли по бесконечным коридорам, и я думала только о том, как бы поскорее закончить это и наконец рухнуть в кровать.

Дверь в его камеру открылась. Я зашла. Воздух был густым, тяжелым, сладковато-пряным. Я сразу почувствовала слабость в ногах. Он сидел на краю койки, спина напряжена, голова опущена. Казалось, ему правда плохо.

— Что случилось? — спросила я, стараясь звучать профессионально, ставя чемоданчик на пол. — Боль? Отек? Покажите руку.

Он медленно поднял на меня взгляд. И всё во мне оборвалось. Его глаза сияли в полумраке, два угля, полные нечеловеческой, животной силы. Дыхание было глубоким и шумным, по его шее и мощной груди катились капли пота. Его кожа будто излучала жар. Гон. У него был самый разгар гона.

Я застыла, парализованная этим знанием. Инстинкт кричал бежать, но я заставила себя сделать шаг вперед. Мои пальцы дрожали, когда я дотронулась до его повязки. Она была сухой. Чистой.

— Всё… всё в порядке, — прошептала я, отдергивая руку, как от огня. — Швы целы, воспаления нет. Вам… вам нужно просто отдохнуть.

Я резко развернулась к двери, чтобы уйти, чтобы вырваться из этого душного, пропитанного его диким запахом пространства. Потянула за ручку.

Она не поддалась.

Я дернула сильнее, отчаяннее — ничего. Глухой металлический звук. Заперто.
Паника, острая и слепая, ударила в виски. Я стала бить ладонью по холодной стали.

— Откройте! Я закончила! Откройте дверь!

Тишина в ответ. И тогда я почувствовала его. Прямо за спиной. Его тепло, его дыхание на своей шее. Я медленно, с трудом повернулась.

Он стоял вплотную, заслоняя собой весь мир. Огромный, могущественный, опасный. Он поставил ладонь на дверь прямо у моей головы, загораживая единственный выход. Его тело было напряжено, как тетива лука. Он низко наклонился ко мне, и его нос почти коснулся моей шеи. Он глубоко вдохнул, принюхиваясь, как зверь.

И его запах… Вблизи он раскрылся, ударил в голову. Это был не просто запах пота и крови. Это было что-то глубокое, терпкое, сложное. Дорогой выдержанный коньяк. Дуб, табак, кожа и что-то неуловимое, дикое, что кружило голову.

— Вы… выпустите меня, — голос мой звучал слабо и жалко, совсем не так, как я хотела. — Пожалуйста.

Он медленно покачал головой, его глаза не отрывались от моих губ.
— Нет.

— Почему? — прошептала я, чувствуя, как слезы подступают к глазам от бессилия и нарастающего, неконтролируемого страха. — Я не хочу здесь находиться. Найдите себе другую, согласную! Кто вы такой, чтобы меня здесь запирать? Я буду жаловаться! Я…

Он не дал мне договорить. Его рука молниеносно обвила мою талию, прижала к себе так сильно, что у меня перехватило дыхание. Второй рукой он захватил мой подбородок, заставив посмотреть на себя.

— Можешь начинать жаловаться прямо сейчас, — прорычал он хрипло, и его губы грубо прижались к моим.

Мир рухнул и перевернулся. Это был не поцелуй. Это было завоевание. Властное, безжалостное, опустошающее. Я пыталась вырваться, но его сила была абсолютной. И тогда во мне что-то переломилось.

От стресса, от его подавляющей ауры, от этого грубого, животного поцелуя во мне проснулось то, что годами молчало. Моя омега. Она взорвалась внутри меня волной ослепительного, стыдного жара. Внизу живота всё сжалось и тут же расплавилось, по ногам побежала предательская слабость, колени подкосились.

Я бы упала, но он не позволил. Он просто подхватил меня на руки, как перышко, и понес к койке. Я не сопротивлялась, не могла, парализованная шоком и накатывающей волной собственной измены телу. Он положил меня на жесткий матрац, и в следующее мгновение его тяжелое, горячее тело нависло надо мной, отрезая пути к отступлению.

До меня наконец дошло. Ясное, отчетливое, ужасающее осознание.

У меня началась течка. Спонтанная, дикая, вызванная его гоном.

И сейчас он возьмет меня. Прямо здесь, в этой камере. Мое тело, предательское, уже готово, уже хочет этого, о чем кричал каждый нерв, каждая капля крови. По коже пробежала предательская дрожь, и между ног стало мокро от одного только его взгляда.

Я проведу свою течку с этим заключенным. С этим монстром. И я уже не знала, чего боюсь больше — его… или той части себя, которая внезапно захотела этого.