Подруга дочери. Запретное исцеление

Пролог

Роман

Дождь. Он стучит по черному зонту над моей головой, сливается с чем-то мокрым на моих щеках. Не со слезами. Слёз больше нет. Есть только онемение. Глухое, всепоглощающее онемение, будто меня залили жидкой глиной – холодной, тяжелой, непробиваемой.

Передо мной яма. Нелепо маленькая яма в сырой, осенней земле. А в ней – белый гроб. Слишком белый. Слишком новый. Как игрушечный. Но внутри… внутри моя жизнь. Моя Машенька. Моя солнечная, неугомонная, смешливая девочка, которая всего неделю назад заливисто хохотала, споря со мной о новой прическе. Теперь она там. Неподвижная. Холодная. Навеки пятнадцать.

Рядом стоит Марина. Моя жена. Точнее, её тень. Она держится за мою руку так, будто костяшки пальцев вот-вот разлетятся. Вся дрожит, мелкой, неконтролируемой дрожью. Её глаза – пустые колодцы боли, выжженные до дна. Она смотрит не на гроб, а куда-то сквозь него, в какую-то свою, невыносимую реальность. Иногда из её сжатых губ вырывается стон. Тихий, животный. От него по спине бегут мурашки.

Священник говорит что-то. Слова о вечном покое, о божьей воле. Они разбиваются о глиняную броню моего онемения. Какая воля? Какая справедливость? Ещё два дня назад – живая, дышащая, планирующая будущее. Сегодня, на третий день, – коробка в яме под нудным осенним дождем. Из-за секунды. Из-за поворота. Из-за пьяного за рулем. Из-за…

“Она оттолкнула Веру”.

Эта мысль пронзает онемение, как раскаленная игла. Машенька увидела опасность первой. Увидела и оттолкнула свою подружку, Веру, в сторону, подальше от колёс. Только сама уже не успела…

Вера отделалась черепно-мозговой травмой, ушибами, швами. Лежит сейчас в больнице под капельницами. А моя девочка… Моя девочка мертва. Спасла подругу. Ценой себя.

Гордость? Безумная, режущая гордость смешивается с таким бессильным гневом на весь мир, что хочется зареветь. Но глина не пускает. Только глухой гул в ушах стоит. Ощущение, что черепушка просто не выдержит этого ультразвука. Лопнет напополам, да поминай как звали.

Ветер раскачивает голые ветки деревьев на кладбище, роняя последние листья на сырую землю. Они кружатся в воздухе, словно маленькие парашютики, не желающие приземляться. Как и моя девочка, они хотят жить, летать, радоваться…

Я чувствую, как земля под ногами становится все более зыбкой. Как будто сама планета не хочет принимать этот гроб, эту несправедливость. Как будто она тоже протестует против того, что происходит.

Люди вокруг шепчутся, переглядываются, бросают сочувственные взгляды. Но их сочувствие – как соль на рану. Как насмешка. Как издевательство. Потому что они не понимают. Никто не понимает. Никто не может понять, что я потерял. Что мы потеряли.

Машенька… Моя принцесса… Моя радость… Как же так? Почему именно она? Почему не я? Почему не кто-то другой? За что? За что нам это?

Я смотрю на этот белый гроб, и мне кажется, что он слишком мал для моей девочки. Слишком мал для её огромной души, для её бесконечной любви, для её светлого сердца. Она была слишком большой для этого маленького ящика. Слишком большой для этого жестокого мира.

Дождь усиливается, барабанит по зонту, по земле, по крышке гроба. И я вдруг понимаю, что это не просто дождь. Это слёзы неба. Слёзы всех, кто не смог защитить мою девочку. Слёзы всех, кто виноват в том, что она лежит здесь. Слёзы всех, кто не смог предотвратить эту нелепую, чудовищную ошибку.

Я закрываю глаза, и передо мной вспыхивает её улыбка. Её смех. Её сияющие глаза. Её взъерошенные после сна волосы. Её любимые джинсы и футболка. Её дурацкие шутки. Её мечты о будущем. Всё то, что больше никогда не повторится. Всё то, что навсегда останется только в моей памяти.

Открываю глаза. Не сразу понимаю, где нахожусь. Там, за сомкнутыми веками, я был счастлив, а теперь реальность снова ударяет меня под дых. Белый гроб. Яма, глубиной на два метра. Стискивающая мою руку Марина. Вой. Бесконечный, полный боли вой. Я не хочу быть здесь. Я хочу проснуться позавчера и запретить дочери выходить из дома. Но время не терпит сослагательного наклонения.

Обвожу взглядом толпу собравшихся. Коллеги – мои и Марины, соседи, знакомые, школьные друзья, учителя… Взгляд натыкается на старую Надежду Ивановну, бабушку Веры. Она стоит чуть поодаль, сгорбленная, платок мокрый от дождя и слёз. Её лицо – маска горя и вины. Она потеряла внучку в каком-то смысле тоже. Но вот Марина замечает её. Медленно осматривает толпу скорбящих и вдруг вырывает свою руку из моей. Она делает шаг вперёд, к бабушке Веры. Голос жены, хриплый, срывающийся, режет тишину похорон громче, чем слова священника:

– Ваша… – она задыхается, указывая дрожащим пальцем на старушку. – Ваша внучка… Она должна была умереть! Понимаете?! Она должна была лежать там! Не моя Машенька! Не моя девочка! Ваша Вера убила её! ОТДАЛА ЕЁ! Она ВИНОВАТА!

Тишина пронзительна. Даже дождь будто стих. Все замирают, застывают, уменьшаются в размерах. Стыд, ужас, сострадание – всё смешивается на их лицах. Надежда Ивановна бледнеет, как полотно, её губы беззвучно шевелятся. Я хватаю Марину за плечо, пытаюсь оттащить, прижать к себе, зажать ей рот. Она бьётся, как птица в силках, её крик становится нечленораздельным воем:

– ВИНОВАТААА! ОНА! А НЕ МОЯ МАШЕНЬКА! ВЕРНИТЕ ЕЁ! ВЕРНИТЕ МОЮ ДОЧКУ!

Её крик растворяется в истерических рыданиях. Я почти несу её обратно, к машине, чувствуя на себе тяжёлые, осуждающие, жалкие взгляды. Надежда Ивановна стоит, опустив голову, мелко дрожа. Мир сужается до тяжести безучастного тела жены на моих руках и ледяного стыда.

Глава 1

Вера

Солнце щедро заливает пыльные улицы Солнечного. Кажется, здесь оно ярче, настойчивее, чем в столице. Я стою на крыльце бабушкиного дома, впитывая знакомый запах сирени, смешанный с пылью асфальта и далёким дымком. Дом такой же – чуть покосившийся, но уютный, с резными наличниками, которые дед когда-то вырезал своими руками.

– Верунька, родная! Заходи же, чего замерла? – голос бабушки, тёплый и чуть хрипловатый, вырывает меня из оцепенения. Обнимаю её крепко, вдыхая аромат ванили и чего-то бесконечно родного.

Первый курс позади. Буря экзаменов, суетливые однокурсники, шумный, вечно спешащий куда-то город. А здесь… Здесь время течёт медленнее, гуще. И здесь живёт моя боль.

Правый висок. Я машинально касаюсь его кончиками пальцев. Под подушечками – неровная линия, холодная и чуть впалая. Шрам. Мой постоянный спутник. Моя вина, выжженная на лице. Пять лет. Прошло пять лет, а я всё так же ловлю на себе взгляды, сначала любопытные, потом – быстренько отведённые в сторону. “Блондинка со шрамом” – вот моё негласное прозвище в университете. Я научилась прикрывать его волосами, делать вид, что не замечаю. Но внутри – всё тот же ужас, всё то же чувство, что я украла чью-то жизнь.

Маша… Её смех, её каштановые косы, её бесстрашие. Мы были неразлучны. До того дня. До того поворота. До её безумного, неправильного, искажённого ужасом крика: “Вера, осторожно!” – и сильного толчка в спину. Я упала на обочину, усыпанную битым стеклом и гравием. А она… Она осталась на дороге. Глухой удар. Тишина. Потом – крики, сирены, кровь. Так много крови. Мои ушибы и этот шрам – ничто по сравнению с тем, что случилось с ней. С её родителями.

В университете я часто вижу её глазами других – тех, кто не стесняется задавать вопросы. Глазами тех, кому я рассказываю свою историю. Они смотрят на меня с сочувствием, смешанным с недоумением. Как будто не могут понять, почему я жива, а она нет. Почему я хожу на лекции, смеюсь с однокурсниками, влюбляюсь, а она лежит в сырой земле. Почему она поступила так. Почему выбрала спасти меня, а не себя. Признаться, эти вопросы постоянно звучат в моей голове. И я не могу найти ответа.

Иногда мне кажется, что я слышу её голос в шуме студенческой столовой, вижу её силуэт в толпе на перекрёстке. Она всегда была яркой – как солнечный зайчик, как вспышка молнии. А я… Я была просто тенью рядом с ней. Она была заводилой, весёлой и красивой подружкой, а я просто следовала за ней.

Бабушка накрывает на стол, щебетом рассказывая о соседях, о своём огороде. Я киваю, улыбаюсь, но мысли мои уже там – на старом кладбище за рекой. Туда я должна пойти в первую очередь. Это долг. Неоплатный долг выжившего.

Каждый раз, возвращаясь сюда, я заново переживаю тот день. Как мы шли по той дороге, смеясь над какой-то глупостью. Как она всегда шла слева от меня – её любимое место. Как она первой заметила машину, вылетевшую из-за поворота. Как она оттолкнула меня, спасая мою жизнь ценой своей… Падение. Острые камни, впивающиеся в тело. Битые стёкла, царапающие кожу. Покорёженный металл отбойника, рассекающий лицо. Удар. Резкую боль в правом виске. Шок, полную потерю координации и чувства реальности. Глухой удар. Оглушающую тишину. Холод, рвущийся изнутри. Крики. Мои крики, когда я смогла пошевельнуться, когда заставила непослушное тело повернуться, когда увидела лежащее навзничь, переломанное тело Маши, неестественное, неправильное, невозможное.

В моей памяти она навсегда останется живой. Смеющаяся, танцующая под дождём, рассказывающая свои безумные истории. А в реальности – только могила с памятником, только нескончаемая боль, только этот проклятый шрам, который тянется от моего виска до самого сердца. Который я не могу спрятать от себя самой.

Я закрываю глаза, пытаясь удержать слёзы. Маша… Как же мне жить с этим? Как мне нести эту ношу? Как мне быть счастливой, зная, что она пожертвовала собой ради меня?

Бабушка продолжает говорить, не замечая, как я погружаюсь в свои мысли. А я всё думаю о том, что если бы можно было поменяться местами… Если бы можно было вернуть всё назад… Если бы… Если бы… Если бы…

* * *

Кладбище встречает меня густым шелестом берёз и запахом нагретой хвои. Воздух дрожит от зноя, но здесь, среди могил, царит особая атмосфера – прохладная, умиротворяющая. Солнце, такое яркое за пределами кладбища, кажется, теряет свою силу, проходя сквозь густую листву деревьев. Тени от крестов ложатся на землю причудливыми узорами, создавая иллюзию застывшего танца.

Я иду знакомой тропинкой, сердце колотится так, будто я бегу марафон. Каждый шаг отдаётся в висках, каждый вдох наполнен тяжёлым ароматом увядающих цветов и чуть влажной земли. Вот и холмик – ухоженный, с яркими искусственными цветами в вазе. Гранитный памятник возвышается над землёй, словно последняя защита от забвения. “Мария Романовна Соколова. Любимая дочь. Светлая память” – простые слова, скрывающие в себе огромную пустоту.

Я кладу свой скромный букет полевых цветов рядом. Они кажутся неуместными здесь, среди искусственных роз и лилий, но именно такие цветы она любила – простые, живые, с нежным ароматом лета. Голос срывается:

– Прости, Маш… Прости, что я здесь. Прости, что тогда… – Слёзы душат. Они текут беззвучно, оставляя солёные дорожки на щеках. Я глажу холодный камень, как когда-то гладила её плечо, утешая после двойки по алгебре. Теперь утешать некого. Только ветер шелестит листвой да где-то далеко каркает ворона, словно напоминая о неизбежности.

Глава 2

Роман

Дом. Он всегда был полон смеха. Машиного смеха. Звонкого, как колокольчик, заразительного. Потом – ещё и её подружки Верки, такой же озорной и шумной. Теперь – лишь тишина. Гулкая, давящая тишина, нарушаемая только бормотанием Марины или скрипом половиц под моими тяжёлыми шагами.

Увидеть Веру на кладбище… Это было как удар током. Призрак прошлого. Но живой. Выросший. Из девочки-сорванца она превратилась в… в девушку. Стройную, светловолосую. Со шрамом. Этот проклятый шрам. Я видел, как она его прятала. Как стыдилась. Боже, да если бы она знала… Этот шрам – не клеймо вины, это знак того, что она жива. Что Маша успела. Успела спасти… Лучше бы они обе… Нет. Нельзя так думать. Грех.

Она спрашивала про Марину. Что я мог сказать? Правду? Что моя жена живёт в каком-то своём, искажённом горем мире? Что она то плачет днями, то смеётся без причины, то часами сидит в комнате Маши, гладит её платья? Что врачи разводят руками, говорят про “реактивное расстройство”, “тяжёлую депрессию”, предлагают клиники, от которых Марина впадает в истерику? Я не могу. Не могу отдать её туда. Это всё, что у меня осталось. Хоть и тень, но её тень.

Пригласить Веру на чай… Глупость. Импульс. Увидел её – молодую, растерянную, плачущую у могилы – и вдруг захотелось… чего? Отвлечься? Услышать голос, который не искажён болью, от которого не веет замогильным холодом? Увидеть в чьих-то глазах не жалость и пустоту, как в глазах соседей или жены, а просто… жизнь? Наивно. Опасно? Возможно. Но я сказал. И она… она помнит дом. Помнит.

Вечер. Марина в своей комнате, тихо напевает какую-то детскую песенку. Она практически не выходит оттуда. У меня сжимается сердце. Я сижу на кухне, пью холодный чай и смотрю в окно. Синий забор нуждается в покраске. Как и всё остальное. Энергии нет. Ни на что. Только работа, дом, Марина. Беличье колесо отчаяния.

И вдруг – стук в калитку. Негромкий, неуверенный. Я встаю, подхожу к окну. За синими досками – она. Вера. В простом сарафане, с корзинкой в руках. Солнце играет в её светлых волосах. Выглядит… хрупкой.

В груди что-то теплеет. Неожиданный отголосок радости пробивается сквозь пелену горя. Она пришла. Пришла. Словно глоток свежего воздуха в затхлой комнате. Словно луч солнца, пробившийся сквозь свинцовые тучи.

Я смотрю на неё, стоящую у калитки, и чувствую, как что-то внутри меня оживает. Как будто впервые за долгие годы я вижу не только боль и потерю, но и жизнь. Живую, настоящую, которая проходила где-то в стороне все эти годы.

Вера стоит там, в лучах заходящего солнца, и я вдруг понимаю, что это может быть началом чего-то нового. Не исцеления – нет, слишком глубока рана. Но, возможно, небольшим шагом в сторону того, что поможет нам обоим жить дальше. Жить, а не существовать. Возможно, я и не отдавал себе отчёта, как сильно нуждаюсь в этом шаге. И если она пришла, то, возможно, тоже нуждается в этом шаге?..

Я торопливо выхожу во двор, и моё сердце бьётся чаще. Впервые за долгое время я чувствую что-то помимо боли и отчаяния. Впервые за долгое время я надеюсь.

Я распахиваю калитку.

– Роман Андреевич… Здравствуйте. – Голос чуть дрожит.

– Вера. Заходи. – Пропускаю её во двор. – Не ожидал так скоро.

– Я… я испекла пирог. С яблоками. Бабушка подсказала, что вы… что Марина Юрьевна раньше любила яблочный. – Она протягивает корзинку. От неё идёт тёплый, сладкий аромат сдобы. Домашний. Давно забытый.

– Спасибо, – беру корзинку. Руки немного трясутся. Глупо. – Очень… очень мило с твоей стороны. Проходи, садись. На веранде прохладнее.

Она осторожно проходит в дом, оглядывается. Вижу, как её взгляд цепляется за знакомые детали – старые часы, тикающие с каким-то надрывным упорством, фотографии на стене, каждая из которых – осколок прошлого. На одной – мы с Мариной, молодые, счастливые, Маша лет пяти, у меня на плечах. Вера быстро отводит глаза, словно боится, что прошлое оживёт и поглотит её целиком.

Мы проходим через кухню, сразу в раскрытые двери веранды. Здесь действительно свежее, и воздух пропитан ароматом сирени, шиповника, других цветов, запахом травы, нагретой на солнце. Ставлю корзинку на стол, накрытый старой выцветшей клеёнкой с подсолнухами – той самой, что мы покупали на рынке тем последним летом. Теперь – словно в прошлом веке. В прошлой жизни.

– Чай согреть? Или холодный компот? – спрашиваю у своей гостьи, отвлекаясь от накатывающих мрачных дум.

– Чай, пожалуйста. Если не сильно затруднительно.

Ставлю чайник. Неловкое молчание. Я достаю пирог. Он румяный, аппетитный, с золотистой корочкой. Разрезаю – яблоки пахнут корицей, ванилью и… домом. Теплом, уютом, счастьем.

– Бабушка твоя не обманула. Пахнет отлично, – пытаюсь шутить, но голос звучит натянуто, словно струна, готовая порваться.

– Надеюсь, на вкус тоже отлично, – она робко улыбается. Шрам при этом чуть тянет кожу у глаза, но я стараюсь не смотреть туда. Не хочу заставлять её нервничать.

Наливаю чай. Садимся. Молчим. Пробую пирог. Действительно хорош. Воздушный, с приятной кислинкой, тающий во рту.

– Очень вкусно, Вера. Спасибо.

– Рада, что понравилось. – Она отпивает чай, смотрит куда-то в сад, где буйная растительность и давно уже нет порядка и уюта. – У вас… всё так же. Только сирень разрослась.

Глава 3

Вера

Проходит неделя. Неделя странная, наполненная новым ритмом и постоянным внутренним диалогом, который не даёт покоя ни днём, ни ночью. Я помогаю бабушке по хозяйству, перечитываю книги к новому семестру, пытаюсь наслаждаться провинциальным спокойствием, но мысли постоянно возвращаются к нему. К Роману Андреевичу. К тому вечеру, который словно разделил мою жизнь на до и после. К его смеху, который был таким искренним и заразительным. К его глазам, которые на крошечные доли мгновения теряли свою ледяную печаль, наполняясь тёплым светом воспоминаний. К его приглашению, которое до сих пор звучит в ушах, словно наваждение.

Я не пошла сразу. Два дня старалась и вовсе не думать об этом, запираясь в своей комнате с учебниками, пытаясь заглушить мысли знаниями. Три дня металась по комнате, как загнанный зверь в клетке, не в силах найти себе места. Вина грызла изнутри, раздирая душу на части: “Как ты можешь? Ты украла жизнь его дочери, а теперь лезешь в его дом? Ради чего? Ради тёплого пирога и минутного забвения?”

Но была и другая мысль, тихая, но настойчивая, которая посеяла зерно сомнения в моей измученной душе: “Он был рад. Он смеялся. Он вспоминал Машу живой”. Может быть… может быть, я могу дать ему это? Привнести немного света в темноту его жизни? Как искупление за то, что не смогла уберечь её, за то, что выжила, когда его дочери больше нет?

На седьмой день с нашей встречи на кладбище я встаю рано утром, пока бабушка ещё спит. Пеку ватрушки. С творогом. Бабушка удивлённо поднимает брови, но ничего не говорит, только смотрит на меня своими проницательными глазами, в которых читается понимание. И я складываю их в корзинку и ухожу. На Тополиную, к дому с синим забором, который теперь кажется мне не просто местом, а порталом в прошлое, в то время, когда мы ещё были счастливы. До того как горе перевернуло жизни каждого из нас.

Роман Андреевич открывает сам. В рабочей робе, руки в масле, но глаза… глаза светятся той же искренней радостью, что и в прошлый раз.

– Вера! Заходи! – Улыбка его искренняя, чуть растерянная. – А я над мотором колдую. Вечный бой. Пять минут, и освобожусь.

Я прохожу на веранду. Дом внутри кажется ещё более тихим, чем в прошлый раз. Гнетущая тишина давит на виски, словно бетонная плита. Пахнет маслом, бензином и… лекарствами? Чуть уловимо. Марина Юрьевна… Я не видела её, не слышала ни звука, ни шороха. Ни в прошлый раз, ни сейчас. Но её присутствие, её горе висит в воздухе незримой тяжёлой завесой, окутывая всё вокруг пеленой безысходности.

Роман Андреевич возвращается быстро, умытый, переодетый в чистую рубашку. Его движения уверенные, но в глазах проскальзывает тень беспокойства.

– Прости, что встретил так, – извиняется он. – Работа есть работа. Да и тебя я… не ждал, – завершает он чуть смущённо. Я уже хочу извиниться и уйти, чувствуя себя незваной гостьей в этом доме скорби, как он добавляет: – Но я рад, что ты решила навестить старика.

Почему-то мне хочется оправдаться, словно я совершаю что-то запретное:

– А я пекла ватрушки, вот и заскочила. Если я не вовремя…

– Ватрушки? Пахнут чудесно! – перебивает он, словно не замечая моего извиняющегося тона. – Сейчас будем пить чай.

И в этот момент я понимаю, что сделала всё правильно. Что этот дом, этот мужчина нуждаются в тепле, в живых эмоциях, в простых человеческих радостях. Что, возможно, я могу стать для него той ниточкой, которая свяжет прошлое с настоящим, боль с исцелением, одиночество с надеждой.

Мы снова сидим за столом на веранде. Пьём чай. Едим ватрушки. Роман Андреевич выставляет на стол тарелку сочной клубники с их огорода, и я нерешительно беру ягодку.

Сразу вспоминается, как мы с Машей тайком пробирались на огород и объедали кустики с едва порозовевшими ягодами. Тогда Марина Юрьевна гоняла нас веником по всему саду, ругая за то, что клубника даже не успевает созревать, а Роман Андреевич звонко хохотал, наблюдая за нами с этой самой веранды.

Теперь между нами тарелка крупных спелых ягод, и это навевает лишь тоску и грусть. Каждая ягода – как маленький кусочек прошлого, который невозможно вернуть. Я смотрю на эти красные капли и чувствую, как к горлу подступает ком.

Разговор сначала осторожный, о погоде, о городе. Потом снова плавно касается Маши. Лёгкие, смешные воспоминания, вроде того, где мы ощипываем зелёную клубнику. Но сегодня я замечаю в его глазах не только теплоту, но и глубокую усталость. Безнадёжность. Он не говорит о жене, но я чувствую – она здесь. В каждой щели этого дома, в каждом шорохе, в каждом вздохе.

– Как Марина Юрьевна? – решаюсь я спросить тихо, чувствуя, как сердце сдавливает от тревоги.

Он вздыхает, ставит чашку. Его руки слегка дрожат, и я вижу, как напряжены его плечи.

– Так же. Спит много. Иногда… иногда не узнает. Говорит с ней. С Машей. – Он сжимает кулаки на коленях, и я вижу, как побелели костяшки его пальцев. – Врачи… Говорят, нужна специализированная помощь. Но она… она не хочет. Боится. Я… я не могу силой. Не могу.

В его голосе такая беспомощность, такая боль, что у меня сжимается сердце. Я не могу вынести этого страдания, этой муки в его глазах. Протягиваю руку, осторожно касаюсь его сжатого кулака.

– Мне так жаль, Роман Андреевич.

Он поднимает взгляд на меня. В его глазах мелькает что-то… благодарное? Или ещё что-то? Он не отдёргивает руку. Его пальцы медленно разжимаются, ложатся поверх моих. Тёплые, сильные, шершавые от работы. Прикосновение длится всего одно секундное мгновение, но оно словно электрический разряд пронзает меня насквозь. Будто под кожей начинают танцевать маленькие искорки, разбегаясь по всему телу. Я быстро отдёргиваю руку, смущённо уронив взгляд на свою чашку. В груди сердце колотится дико и невпопад, по коже бросаются врассыпную целые полчища мурашек.

Глава 4

Роман

Десять утра. Я стою у дома Надежды Ивановны, бабушки Веры, за рулём старой “Нивы”. Мотор тарахтит, как недовольный жук, словно жалуясь на свою старость. В кармане сиденья – два термоса с чаем, в багажнике – корзина, которую Марина когда-то купила для пикников. В ней – бутерброды, купленные утром в магазине – дома не нашлось ничего подходящего, яблоки и плитка шоколада.

Идиотизм. Что я затеял? Водить девчонку, годившуюся мне в дочери, на пикник? Воспоминания о Маше – как нож в горле, который с каждым мгновением вонзается всё глубже. Вина перед Мариной – тяжёлый камень на сердце, который давит так, что трудно дышать. Но когда я думаю о Вере, о её светлых волосах, которые словно подсвечены утренним солнцем, о её глазах, которые так живо вспыхивали вчера у реки, о том, как она смеётся, запрокинув голову… Я не могу отказаться от этого. От глотка свежего воздуха. От иллюзии жизни, которая вдруг заиграла новыми красками.

Скрипит дверь. Она выходит. В лёгких джинсовых шортах и простой белой футболке, с небольшим рюкзаком за плечами. Волосы собраны в небрежный хвост, открывая шею и… шрам. Она не прячет его сегодня. Намеренно? Сердце ёкает, пропуская удар, а потом начинает биться чаще, словно пытаясь наверстать упущенное. Она выглядит молодо, свежо, как это июньское утро, когда всё вокруг дышит свежестью и обещанием счастья.

– Привет, – улыбается она, подходя. Её улыбка – как солнечный луч, пробившийся сквозь тучи. – Готова к приключениям.

– Загружайся, – киваю я, стараясь звучать непринужденно, хотя внутри всё переворачивается от её близости. – Приключения гарантированы, особенно если “старушка” не развалится по дороге.

Дорога на озеро вьётся полями и перелесками, петляя между холмами, словно не желая нас отпускать. Солнце печёт, в окна врывается ветер, пахнущий травой, нагретой землёй и далёким ароматом цветущих лип. Я включаю радио – играет какая-то старая песня, которая неожиданно точно попадает в настроение этого утра. Вера напевает под неё, смотрит в окно, где мелькают пейзажи, и на душе… легко. Слишком легко. Настолько, что это пугает.

Мы болтаем о пустяках – о том, как изменились поля, о смешной корове у дороги, которая смотрит на нас с любопытством, о том, как здорово пахнет летом, когда каждый вдох наполнен жизнью. Она рассказывает про университетские байки, и я ловлю себя на том, что смотрю на её профиль, на плавную линию челюсти, на ресницы, отбрасывающие тень на щеку, на то, как она морщит нос, когда смеётся. На шрам в отражении на стекле – не уродующий, а… ставший частью её, как неотъемлемая деталь портрета. Знак силы, а не слабости. Знак того, что она прошла через ад и осталась человеком, не сломилась под тяжестью судьбы.

Тёплая волна чего-то нежного, запретного подкатывает к горлу, заставляя сглотнуть ком. Я резко сосредотачиваюсь на дороге, пытаясь взять себя в руки. Но каждый её взгляд, каждое случайное прикосновение, когда она поправляет волосы или достаёт что-то из рюкзака, словно электрический разряд пронзает меня насквозь. И я не знаю, что делать с этими чувствами, которые вдруг ожили, нарушая все мои внутренние запреты.

***

Озеро встречает нас зеркальной гладью, в которой отражаются белые облака, и криком чаек, кружащих над водой. Мы отыскиваем уединённую полянку у воды, под раскидистой ивой, чьи ветви создают кружевную тень на траве. Расстилаем плед, и я невольно отмечаю, как солнечные лучи пробиваются сквозь листву, рисуя на ткани причудливый узор.

Тишина стоит почти звенящая, нарушаемая только шелестом листьев, который кажется музыкой для уставших нервов, и плеском воды. Мы едим бутерброды, пьём чай, и я замечаю, как образуется испарина вдоль линии роста её волос, оставляя влажный след на светлой коже. Говорим теперь меньше, но каждый взгляд, каждое случайное прикосновение кажется важнее тысячи слов. Наслаждаемся покоем и… присутствием друг друга.

Это странно – сидеть рядом, чувствовать её тепло через влажную от духоты ткань, слышать её дыхание, смешанное с моим, и понимать, как ужасно это всё. Как неправильно. Но остановиться невозможно. Затягивает как наркотик, и я не могу сопротивляться этому притяжению, даже зная, что оно может разрушить всё то, что складывалось годами. Мою привычную жизнь. Жизнь самой Веры. Наших близких.

– Купаться будешь? – спрашиваю я, чтобы разрядить нарастающее напряжение, которое становится почти осязаемым.

Она улыбается, сверкнув глазами, в которых отражается голубое небо.

– А вы?

– Я? – фыркаю я, пытаясь скрыть своё волнение за шуткой. – Старик, кости ломит.

– Да ладно! – Она вскакивает, и её энтузиазм заразителен. – Кто тут старик? Я вижу только мужчину в полном расцвете сил! Докажите обратное!

Она скидывает футболку – под ней простой купальник, который облегает стройное тело. Загорелая, с гладкой кожей, на которой поблескивают капли пота… Я отвожу взгляд, чувствуя, как кровь ударяет в лицо и… в пах. На периферии зрения Вера расстёгивает шорты, которые плавно скользят по длинным, стройным ногам, изящно переступает через них.

Она смеётся, убегая к воде, и переливы колокольчиков её звонкого смеха ласкают слух, заставляя моё сердце биться чаще. Я смотрю, как она заходит в озеро, как вода обнимает её ноги, бёдра, талию, как капли стекают по коже, создавая из дорожек узоры, которые мне хочется стереть ладонями, слизать языком... Как она ныряет с плеском, а потом выныривает, отряхиваясь, как мокрая лисичка, смеющаяся и счастливая. Сердце колотится как бешеное, и я не могу оторвать от неё взгляд, даже понимая, что это неправильно. Чувствую себя подлецом. Старым, глупым подлецом.