Полное собрание сочинений

Предисловие

Автор этой книги, Юлий Викторович Гарбузов – член нашего литературного объединения МСПУ (Межрегиональный союз писателей Украины), так что с ним я познакомилась, как говорится, не вчера. Но всякий раз, читая его новый рассказ, я неизменно радуюсь и удивляюсь столь разнообразным граням его таланта.

Этот человек обладает глубокими, где-то даже энциклопедическими, знаниями в целом ряде областей: истории, русской и всемирной литературе, радиотехнике. Зная, кроме наших родных украинского и русского языков, еще и польский, французский и немецкий, он профессионально занимается официальными переводами научно-технических, исторических, деловых, юридических, медицинских и других текстов.

О себе он много не рассказывает. Не гоняясь за славой, он постоянно работает над собой, много читает, не перестает учиться, критически анализирует собственное творчество.

Тематика его рассказов, в соответствии с широтой кругозора автора, очень разнообразна. Это и связь человека с природой («Волк на заставе» – кстати, рекомендую – великолепная повесть!), и сложные вопросы служебных, зачастую непростых, как это и бывает в жизни, взаимоотношений между людьми (повесть «Вселенские уравнения»), и глубоко личные, чисто человеческие аспекты нашей жизни. Последнее встречается во многих его произведениях.

У Юлия Викторовича несомненный дар писателя-фантаста. Фантастики у него довольно много: «Сила желания», «Птичка», уже упомянутые «Вселенские уравнения». Перечисление заняло бы много времени и бумаги, но вот что интересно – фантастика у него не просто ради занимательности! Сквозь фантастические сюжеты, несмотря на их богатство и разнообразие, а, может быть, именно в силу этих качеств, прорывается чисто реалистичное человеческое стремление к добру, справедливости, любви, красоте наших помыслов и поступков. Читатель, вовлекаемый автором в его фантастический мир, начинает и сам вместе с больным мальчиком страстно желать ему выздоровления и как бы силой своего желания помогает ему преодолеть тяжелую болезнь! Более того, я думаю, рассказ «Сила желания» может помочь людям осуществить свою мечту: ведь если она чиста, благородна, то непременно сбудется. Спасибо, Юлий Викторович, Вам за это!

В произведениях о жизни институтского научного коллектива все правдиво и узнаваемо: я утверждаю это с полной ответственностью, так как сама много лет проработала в высшем учебном заведении и знаю эту тему не понаслышке. Интересно, что персонажи у Юлия Викторовича на описываемой кафедре – все разные, с разными характерами, поступками и присущей им манерой высказываться. Напоминать сюжеты нет смысла, но надо сказать, что влияние прозы Юлия Викторовича на читателя довольно глубоко захватывает и философию с ее радостным утверждением жизни. Читая его произведения, не только переживаешь все события вместе с персонажами, но и невольно ощущаешь себя их свидетелем и даже участником.

Язык его произведений просто безупречен.

О других достоинствах его творчества тоже не надо много говорить, так как чисто художественное значение его прозы заслоняется важной тематикой, а ведь это высшая похвала мастерству писателя, когда художественные достоинства настолько органичны, что просто не бросаются в глаза.

Читайте книгу Юлия Викторовича «Вселенские уравнения» и убедитесь в этом сами!

Татьяна Стогова

Харьков

Байки деда Гордея

Повесть

Наш город еще стоял в послевоенных развалинах, но многие дома уже окружали строительные леса. ДнепроГЭС к тому времени частично восстановили, и в некоторых домах появилось электричество, в том числе и в нашем. Теперь по вечерам можно было делать уроки при электрическом освещении, которое казалось таким ярким! Не то что ранее – при коптилке, керосиновой или карбидной лампе. Для нас, школьников того времени, разбитые, изуродованные войной здания были настолько привычны, что без них мы и не представляли себе городского ландшафта. Страна постепенно поднималась из руин. Детей одевали, во что придется, порой совсем даже не по росту. На это никто не обращал внимания. Главное, чтобы прикрыть наготу да худо-бедно уберечь от холода. Родители работали с утра до вечера, а дети, целыми днями предоставленные сами себе, кое-как выполнив школьные задания, с шумом носились по улицам, гурьбились во дворах, сквериках и развалинах, играли в «пристеночек», в «битки», в «пекаря» и, конечно же, в «войну».

Зимой мы отводили душу на коньках и санках, а летом целыми днями пропадали на Днепре. Всем нам, конечно же, строго-настрого запрещалось ходить на реку без взрослых, но этот запрет систематически нарушался, несмотря на суровые наказания. Уж больно велик был соблазн.

Мальчишки в большинстве своем плескались в Днепре, наслаждаясь летом, солнцем и свободой от занятий. Школьники всех возрастов валялись на горячем песке, стараясь загореть как можно сильнее, плавали на остров Хортицу, где росли обильно плодоносящие шелковицы, дикие груши, кислицы и густые колючие кусты ежевики, усеянные крупными сочными ягодами, от которых чернели губы, языки и пальцы.

Многих увлекали ловля раков, в изобилии водившихся в озерах острова, и добывание длиннохвостых кувшинок. А наиболее терпеливые удили рыбу, особенно на Старом Днепре. Так называется рукав реки, охватывающий остров Хортицу справа по течению. Берега Старого Днепра скалисты, величественны, и течение там было настолько стремительным, что у отрогов скал бурлили многочисленные водовороты и пенились шумные буруны. На серых гранитных утесах там и сям располагались рыбаки, напряженно ожидавшие клева: одни ради развлечения, а другие – дабы обеспечить какую-никакую прибавку к скудному семейному бюджету. Рыбацкая публика была самой что ни на есть, разношерстной. Склонившись над удочками, на прибрежных камнях сидели рабочие и служащие трансформаторного завода, медики, работники торговли и сферы обслуживания, научные сотрудники, преподаватели, милиционеры, военные, пенсионеры и, конечно же, вездесущие мальчишки.

Особо колоритной личностью средь рыбаков был, конечно же, дед Гордей. Это был долговязый старик с крупными чертами лица и жилистыми узловатыми руками. Возраста его никто точно не знал, но, судя по тому, что в эту войну он не воевал по старости лет, ему было далеко за семьдесят. Однако его участие в Первой мировой и гражданской войнах было неоспоримо. Левую сторону лица деда Гордея пересекал глубокий сабельный шрам, проходящий наискось от середины лба через глаз до мочки уха. Место, где когда-то был левый глаз, дед заклеивал круглым куском пластыря, из-под которого время от времени сочилась слеза. Его зубы были целы все до единого, и рыбаки говорили, что несмотря на возраст, улыбка у него хоть и скупая, но молодая. Дед Гордей носил широкополую соломенную шляпу и даже в летний зной был одет во все теплое: стеганые брюки и куртку. «Кровь уже не греет», – отшучивался дед от насмешек по поводу такого одеяния. Огромные рабочие ботинки, тяжеленные, прочные и никогда не зашнурованные, свободно болтались на его босых ногах.

Дед был профессиональным рыбаком и промышлял исключительно коропа, то есть был «коропятником», как говорят в тех местах.

Курил дед Гордей одну цигарку за другой с короткими перерывами. Его жена, баба Маша, приходя забирать наловленную рыбу, приносила по несколько пачек «Примы», «Памира», «Севера» или «Спорта», а также скромную еду: краюху самопёклого хлеба, бутылку молока, кусок сала, несколько луковиц, огурцов, помидор, немного соли в спичечном коробке и иногда пару вареных яиц.

Баба Маша, женщина крупная и осанистая, была, в отличие от мужа, немногословной. Когда летний зной начинал спадать, она к месту дедовой рыбалки приводила видавший виды немецкий велосипед с прочно прикрепленной к багажнику сапеткой. В ней под слоем шелковистой зеленой травы лежала еда для деда и его неизменного спутника Руша я – небольшого черненького кобелька с белой грудкой и такой же беленькой мордочкой. Забрав продовольствие, дед аккуратно укладывал в сапетку пойманную рыбу и тщательно укрывал травой. Затем баба Маша уводила старый велосипед в рабочий поселок, где хозяйки охотно раскупали у нее живых, еще трепещущих крупных, толстоспинных коропов. В седло же она не садилась никогда.

На еду дед был не очень охоч, но курево у него словно улетучивалось. Тогда он ужасно мучился, и если у кого-то рядом были часы, поминутно спрашивал время в ожидании прихода бабы Маши. А когда было совсем невтерпеж, просил закурить у соседей. Причем, делал он это крайне неохотно. Рыбаки, делясь со стариком куревом, подтрунивали над ним и часто заставляли «отрабатывать» байками, на которые дед по праву считался непревзойденным мастером. Мальчишки обожали слушать дедовы байки, старались их запомнить как можно точнее и потом вечером, подражая дедовой лексике и говору, пересказывали во дворе или дома, вызывая восторг своих собеседников.

Лексика деда Гордея была своеобразной и всем казалась забавной. Ребятня часто задавала ему какие-нибудь вопросы лишь для того, чтобы только послушать, как говорит дед Гордей. А уж если он рассказывал очередную байку...

Байка первая. Про «хохла», «кацапа» и грамматику

Клева не было. Рыбаки лениво и скупо перекидывались короткими репликами. Дед Гордей, меняя наживку, тихо напевал себе под нос: «Меж крутых бережков быстра речка тячоть, а по ёй по волнам старый лапоть плывёть».

– Это ты про себя, дед, что ли? – лениво спрашивает Карпо, шофер из заводского гаражного хозяйства.

Волк на заставе

Повесть

Случилось это в середине тридцатых годов, когда мой ныне покойный дядя по матери, Сергей Андреевич Диденко, служил молодым командиром-пограничником на Алтае. Их застава располагалась в горах. На высоте около трех тысяч метров над уровнем Мирового Океана. Застава была немногочисленной и находилась примерно в том месте, где сходились территории тогдашнего Советского Союза, Монголии и Китая.

Охраняемый участок Советско-Китайской границы был спокойным. Местность гористая, поросшая лесом с густым подлеском и сплошь заваленная буреломом. Основными нарушителями кордона были медведи, волки да горные козлы. А так — тишина, спокойствие, почти курорт. Только населенные пункты были далековато. Вернее, по алтайским меркам — недалеко, но добираться до них приходилось долго и трудно. Особенно в зимнее, пуржистое время. Дороги извилистые, скользкие, пропасти бездонные. Поэтому и начальство туда наведывалось весьма и весьма редко.

Телефонная связь была плохая, на линии сидело множество абонентов, поэтому вклиниться в разговор для очередного доклада было весьма непросто. Радиосвязь тоже работала из рук вон плохо. Батареи питания очень быстро вырабатывали свои ампер-часы, особенно накальные элементы. И тогда связь могла осуществляться только через вестовых. Роль вестового чаще других исполнял старшина Прохоров, когда ездил в поселок по хозяйственным делам. На его попечении были и кухня, и снабжение, и вообще все хозяйство.

Когда позволяли погода и дорога, Прохоров седлал своего любимого коня, красавца Бантика, привязывал к седлу повод ослика и ехал за почтой, бумагами от начальства, кормом для лошадей, осла, свиней и коз, которые входили в состав подсобного хозяйства. В следующий раз он привозил боеприпасы, новое оружие, если таковое поступало взамен списанного, батареи, детали для радиостанции и мини-дизель-электростанции. А также плотницкий, слесарный и столярный инструменты и прочую дребедень, без которой в тех местах не выживешь. Да еще и службу по охране границы приходилось нести. В общем, Прохоров был для всей заставы самым главным человеком. Как и положено настоящему старшине. Все зависело от него, и он гордился этим не без оснований.

Все бы ничего, да досаждали волки. То в свинарник заберутся, то пса сожрут, то под курятник подкоп пророют. Вот и мечтал Прохоров хотя бы об одной хорошей собаке, чтобы с волком совладать могла. Но где достанешь в этих краях такую?

Вот и считал своим долгом каждый боец и командир как можно больше волков завалить. Но волк хитер. Днем на глаза попадается редко. А ночью — еще кто кого. И бойцы — народ молодой, неопытный в делах охоты. Да и, чего уж греха таить, — командиры тоже в этом деле не шибко преуспевали.

***

В тот день с утра стояла отменная зимняя погода. Солнце. Мороз не крепче десяти градусов. Ни малейшего ветерка. По извилистой тропе, круто взбиравшейся к заставе, из поселка возвращался Прохоров. Высокий, статный, в седле он держался прямо, свободно, как влитой. Настроение было веселое, и он мурлыкал себе под нос:

Мы — Красная

Кавалерия. И про нас

Былинники речистые

Ведут рассказ

О том, как в ночи ясные,

О том, как в дни ненастные

Мы смело,

Мы гордо в бой пойдем!

Позади, на веревке, привязанной к седлу, тащился молодой ослик, навьюченный продовольствием и почтой. Секретные пакеты, как всегда, Прохоров вез за пазухой. Мало ли что?

Тишина стояла такая, что хруст снега под копытами лошади и ослика слышен был, казалось, в самом низу, в поселке, откуда он выехал еще с рассветом. Иногда слышался звук падения снежного кома, сорвавшегося с еловой лапы, или хруст сухой ветки, обломившейся под тяжестью присевшей на нее птицы.

Солнце уже начало опускаться, когда Прохоров впервые ощутил легкий порыв ветерка, который едва коснулся его щеки и тут же легонько зацепил искристую поверхность снега, закружив несколько сверкающих снежинок. Прохоров посмотрел на небо, еще совсем недавно такое чистое и ярко-синее. Неизвестно откуда потихоньку наползали мглистые облака, порой заволакивая ослепительное горное солнце.

«Успеть бы до пурги», — подумал Прохоров и прибавил ходу. Лошадь нехотя пошла чуть быстрее. Но чувствовалось, что животное устало.

«Ничего, успеем. Вон уже и Орел-камень. До заставы часа полтора-два пути. Не больше. Если, конечно, за это время пурга не разгуляется».

Обогнув Орел-камень, Прохоров услышал жалобное, едва различимое повизгивание. Лошадь насторожилась и опасливо фыркнула. Прохоров остановил ее и спешился. Скуление доносилось из-под разлапистой ели, недалеко от тропы. Сняв с плеча карабин, старшина прикладом раздвинул лапник и увидел волчье логово, в котором шевелился и отчаянно скулил небольшой серый комочек. Он протянул руку и вытащил волчонка, маленького, еще слепого. Двое других волчат уже замерзли, а третий был еще жив. Трясся весь от холода в руках у старшины и продолжал громко скулить. Видать, волчицу недавно кто-то из заставы подстрелил. А, может быть, и где в другом месте погибель нашла — Бог ее ведает.

Пожалел старшина волчонка, посадил за пазуху, где лежали секретные пакеты, и двинул на заставу. Пурга уже начинала набирать силу. Порывистый ветер, поминутно меняя направление, кружил поземку, свистел меж ветвей вековых кедров, елей да сосен и обжигал щеки. Лошадь поскальзывалась на камнях, спотыкалась о корни деревьев. А волчонок за пазухой, угревшись, мирно посапывал. Временами он вздрагивал, издавая такие жалобные звуки, что даже у бывалого бойца Прохорова начинало щемить сердце.

Тем временем пурга успела набрать полную мощь, и стало почти совсем темно. В двух шагах уже ничего не было видно, а ветер люто завывал в ветвях деревьев, в дуплах, в расщелинах скал и с дикой силой отчаянно хлестал Прохорова по лицу колючей снежной крупой. Но до заставы оставалось уже недалеко. Вон за тем скалистым отрогом поворот направо, а там и до КПП — рукой подать. Но тут ветер завыл, засвистел и захлестал по лицу так, что Прохоров даже потерял из виду тот самый отрог, служивший ему последним надежным ориентиром. А когда ветер снова умерил на мгновение свой пыл, откуда-то слева, из-за ближайших кустов послышался протяжный волчий вой. Конь вздрогнул, рванулся вправо и взвился на дыбы, так, что Прохоров еле удержался в седле.

Вселенские уравнения

Научно-фантастическая повесть

Все персонажи и события этой повести вымышлены. Любые возможные совпадения имен, фамилий, портретных черт, характеров, образов, ситуаций, высказываний и взаимоотношений между людьми чисто случайны, поэтому автор никаких претензий на этот счет не принимает.

65-летнему юбилею профессора

Юрия Ивановича Волощука

посвящается

Когда на сердце тяжесть,

И холодно в груди,

К ступеням Эрмитажа

Ты в сумерки приди,

Где без питья и хлеба,

Забытые в веках,

Атланты держат небо

На каменных руках.

Александр Городницкий,

«Атланты».

Идея, внезапно вспыхнувшая в воображении Калинича, вот уже который месяц не давала ему покоя. Поражали не только ее значимость и оригинальность, но также необыкновенная простота, дешевизна и доступность в осуществлении. Всем существом своим Калинич чувствовал мощнейший потенциал этой идеи. И о чем бы он неи начинал думать, логическая цепочка размышлений в конечном итоге непременно приводила к навязчивой мысли о создании экспериментальной установки, ее реализующей.

Эта мысль прочно засела в его голове и разрасталась с каждым днем. Вскоре она заполнила каждую извилину, каждую живую клетку его мозга. Она повсюду следовала за ним, как тень, грызла его днем и ночью, точила, как ржа железо, и начисто лишила сна. Укрыться от нее было некуда — она преследовала его повсюду, куда бы он ни направлял свои стопы. Все, абсолютно все в жизни Леонида Палыча отодвинулось на второй план, даже основная работа. А ведь ему недавно исполнилось пятьдесят семь — пора бы уже всерьез подумать о приближающейся пенсии. Душа разрывалась на части, работа никак не клеилась, и думать он мог только об экспериментальной проверке своей идеи, больше ни о чем.

Голос разума менторским тоном наставлял: «Калинич, будь благоразумен. Вспомни, сколько тебе лет. Оставь юношеские иллюзии. Действуй рационально. Делай то, что необходимо для работы, для пенсии, для твоего личного благополучия и благополучия семьи». Но демоны подсознания в самые решительные моменты вкрадчивыми голосами нашептывали искусительные речи: «Калинич, не топи свой талант в рутинном болоте карьеры, стабильности и благополучия… Ты же знаешь: все это не более, чем мышиная возня. Брось все и займись воплощением своей идеи. Она же безукоризненна. Ведь это итог всей твоей жизни, черт побери… Овчинка стоит выделки. У тебя получится, и ты пожнешь лавры великого первооткрывателя, равного которому не знает история человечества».

Калинич отдавал себе отчет в том, что, хотя посулы демонов чрезвычайно соблазнительны, но искушая, они чаще всего обманывают. Однако же… не всегда! В том-то все и дело, что иногда — быть может, раз на миллион, а то и того реже, они говорят правду. Иначе кто бы тогда мог соблазниться их посулами? Как в лотерее или карточной игре. И если бы все люди были настолько стойки, чтоб их искушениям не поддаваться, человечество лишилось бы многого. И его прогресс остановился бы…

В конце концов, Калинич устал и сдался на милость назойливых демонов своего подсознания — пошел по пути наименьшего сопротивления. И всю свою дальнейшую жизнь он подчинил этой новой безумной идее.

I

Пустив работу на самотек, Калинич взялся за постановку эксперимента. Не осуществить его Леонид Палыч просто не мог — он шел к нему в течение всей жизни. Но для этого требовались время, терпение и кропотливый труд. Все необходимые детали и материалы были, слава Богу, под рукой — он ежедневно работал с ними в институтской лаборатории. Лучшим местом для постановки и проведения эксперимента была эта самая лаборатория, в которую Леонид Палыч пришел еще юношей, прямо со студенческой скамьи. Что же касается терпения и трудолюбия, то их ему было не занимать.

Компьютерные программы были самым сложным звеном работы. Для их создания требовалось не только глубокое знание самой сути идеи, но и умение формализовать ее и воплотить в виде формул и машинных команд. Программы можно было создавать и отлаживать дома, сидя в личном кабинете у собственного компьютера. Но поддержки в семье Леонид Палыч в этом не находил. Впрочем, как и во всем остальном. Долгое времяпрепровождение в отрыве от самых насущных семейных дел вызывало злость, раздражение и непрестанные упреки со стороны жены. Сыновья с детства привыкли во всем вторить матери. Естественно, работать приходилось, в основном, по ночам, когда жена спала. А дети, слава Богу, были уже взрослыми и жили отдельно — каждый со своей семьей.

Но «клепать железо», то есть создавать материальную часть экспериментальной установки, можно было только в лаборатории, причем в рабочее время. Окружающие видели, что он упорно трудится, но чем он занимается конкретно, мог понять далеко не каждый. Да это, собственно, до поры до времени не интересовало никого. Свою основную работу Калинич полностью переложил на подчиненных и всецело посвятил себя осуществлению задуманного. Он испытывал мучительные угрызения совести, но ничего не мог с собой поделать.

А время шло. Постепенно, невзирая ни на какие препятствия, программные пакеты были созданы и скрупулезно отлажены. Создавать и тестировать их помогала Аня — давняя подруга Леонида Палыча. Она была опытным программистом и единственным в мире человеком, осведомленным о замысле и цели предстоящего эксперимента. Но в принцип действия установки она никак не хотела вникать, как она неоднократно высказывалась, в силу разных причин. Кроме нее никто не был в состоянии вдохновить, поддержать, или хоть мало-мальски понять увлеченного ученого. Она была единственным в мире верящим в него человеком, и только ей мог спокойно довериться Леонид Палыч.

Наступил день, которого Калинич ждал столько времени, к которому упрямо шел, преодолевая множественные сомнения и препятствия. Задолго до обеденного перерыва он сделал последнюю пайку и с облегчением выключил паяльник. Все! Готово! Тьфу-тьфу — три раза через левое плечо! Леонид Палыч откинулся на спинку стула и закрыл глаза. Только сейчас он почувствовал голод и вспомнил, что уже конец июля, что на улице палящий зной, что с мая месяца не было дождя, что почти все коллеги в отпуске. Да ведь и сам он вот уже девять дней, как числится в отпуске. Но какой может быть отпуск, когда созрела столь грандиозная идея, и так приблизилось ее осуществление?! И если он ее не проверит тут же, немедленно, то непременно окажется где-нибудь в психушке или в кардиологической клинике! А с чего это он уже расслабился? Не рано ли? Нет-нет, надо спешить! Мало ли какие могут возникнуть осложнения. Надо действовать! Проверить, срочно проверить эту необычную и столь многообещающую идею! Ведь даже самая стройная, перспективная, изящная и красивая теория может быть в одно мгновение разрушена до основания одним-единственным, грубым, элементарным опытом.

Книжный лоток

(August 08, 1999 at 21:33:59) Domain: 209.53.249.170

Vancouver, Canada.

Русскоязычный журнал «PRIVAN»

(«Привет, Ванкувер!»)

Удивительный случай, о котором пойдет речь в этом рассказе, произошёл с моей ныне здравствующей коллегой, Анной Вячеславной Этус. Мы с ней много лет преподавали на общетеоретической кафедре одного из институтов нашего города. Это странное событие случилось в июне 1975 года, но Анна Вячеславна, опасаясь, что ее сочтут не вполне адекватной, решилась рассказать о нем только сейчас, то есть двадцать четыре года спустя в застольной беседе, будучи у меня в гостях на Дне рождения. Описываемая история глубоко взволновала всех моих гостей, а лично меня экстраординарные явления привлекали всегда. Я не имею морального права сомневаться в искренности этой строгой и объективной женщины, в недалеком прошлом преподавательницы экстра-класса. Для более точной передачи последовательности событий я поведу повествование от её имени.

***

В тот день я не особо спешила на работу, так как лекции и другие виды аудиторных занятий уже закончились. Шла летняя экзаменационная сессия. Погода была солнечная, небо ясное, и, когда я проходила по улице Гоголя мимо находящегося там одного из корпусов госуниверситета, неожиданно хлынул теплый летний ливень. Судя по висевшей у входа вывеске, в этом корпусе располагался филологический факультет. Входная дверь была широко распахнута. Преодолев несколько ступенек полуразвалившегося крылечка, я влетела в нее, чтобы укрыться от дождя, и очутилась в ярко освещенном вестибюле. Моё внимание привлекло необычно пышное по тем временам убранство помещения. Времени у меня в распоряжении было достаточно, и я с любопытством озиралась вокруг, невольно сравнивая обстановку с нашей институтской.

Необычайно яркий свет исходил от огромной хрустальной люстры, висевшей под расписным плафоном и сверкавшей бронзовой арматурой. Прямо напротив входа поднималась широченная мраморная лестница с мраморными же перилами. Ступеньки были устланы роскошной ковровой дорожкой, закреплённой бронзовыми прутьями, начищенными до зеркального блеска. Пол был тоже мраморный, украшенный посредине замысловатой мозаикой. Народа было не особенно много, как обычно, во время экзаменационной сессии. Высокие потолки с художественной лепкой под старину, массивные дубовые двери с дорогой бронзовой фурнитурой, блестевшие свежим лаком, и висевшие на стенах огромные картины, на которых были изображены живописные пейзажи, повергли меня в шок.

Слева, если смотреть со стороны входа, за массивным бюро сидел строго одетый элегантный дежурный. На бюро стояли новенькие телефонные аппараты, как видно, импортные, вентилятор с лопастями, окруженными защитной решеткой, и тяжелая дорогая настольная лампа, а дежурный вежливо, с улыбкой давал пояснения подходившим к нему людям, время от времени спокойно отвечая на телефонные звонки.

По правую сторону располагался книжный киоск, вернее, очень богатый по тем временам лоток. Хорошие книги в то время были редким дефицитом, и я не преминула возможности подойти к нему. Книги там были воистину великолепные. Мои глаза разбегались, я загорелась азартом, однако денег у меня при себе было мало, поэтому купить то, что хотелось, я не имела возможности. Но одну книгу всё же приобрела. Это был сборник стихов Омара Хайяма в великолепном оформлении. Страницы цветные, со старинными вензелями, выполненные в нежных, успокаивающих пастельных тонах. Переплёт жесткий, глянцевый, талантливо декорированный мудреным восточным орнаментом времен арабских халифатов.

Ливень на улице стих так же внезапно, как и начался. Радуясь покупке, я вышла из вестибюля, ещё раз оглянулась на невзрачную наружную дверь над полуразрушенным крыльцом и подумала: «Как за такой неказистой дверью может скрываться столь великолепная внутренняя обстановка? Уж наружную-то дверь и крыльцо можно было бы оформить по-человечески. Ведь именно с нее начинается знакомство с филфаком госуниверситета!»

Придя на работу, я тут же показала книгу сотрудникам и с увлеченностью поведала о том, как великолепно оформлены некоторые факультеты госуниверситета — не то, что наш институт. Мой рассказ особого впечатления на коллег не произвел, а вот книга оказалась всем на зависть, и одна из моих ближайших приятельниц тут же дала мне деньги и попросила сегодня на обратном пути купить ей такую же, так как до завтра их наверняка раскупят.

Дел у меня в тот день на кафедре было не особенно много. Я быстро с ними управилась и где-то через пару часов ушла домой. Возвращаясь тем же путём, я опять подошла к этой невзрачной наружной двери с вывеской и вошла в здание.

Сначала я решила, что ошиблась дверью, потому что попала в совершенно незнакомое полутёмное помещение, даже отдалённо не напоминавшее тот роскошный вестибюль, где была всего каких-нибудь три-четыре часа тому назад. Я вышла, ещё раз посмотрела с улицы на входную дверь. Сомнений не было — дверь была та же, что и утром. И то же полуразбитое крыльцо. Нигде поблизости не было ничего похожего ни на подобную дверь, ни на вывеску, ни на здание корпуса госуниверситета.

Не веря своим глазам, я снова вошла в помещение и осмотрелась более внимательно. Оно имело обшарпанный вид и давно нуждалось в капитальном ремонте. На том месте, где утром за роскошным бюро сидел импозантный дежурный, стоял убогий письменный стол, за которым, освещенный тусклым светом запыленной настольной лампы с треснутым основанием дремал не менее убогого вида вахтёр. Ничего больше, кроме раздевалки, закрытой в летнее время, старой лестницы с побитыми ступеньками да нескольких человек, озабоченных своими делами, в помещении не было. Недоумевая, я подошла к вахтёру.

— Простите, пожалуйста, у вас здесь был книжный лоток…

— Нет, вы ошибаетесь. Никогда здесь никакого книжного лотка не было.

— Но это же университет?

— Совершенно верно.

— Корпус филфака?

— Филфака.

— А есть здесь где-нибудь поблизости здание с красивым вестибюлем, хрустальной люстрой и богатым книжным лотком?

Колдовской туман

Рассказ в купе

Хочу поведать вам историю, рассказанную мне в поезде, следовавшем в Симферополь в 1992 году, когда я ехал на летний отдых в Алушту. Моими соседями по купе были молодая супружеская пара, занятая только своими заботами и практически не общавшаяся с попутчиками, а также пятидесятилетний житель какого-то приалуштинского посёлка, назвавшийся Михаилом Николаевичем, и рассказавший мне эту удивительную историю.

Михаил Николаевич, по его словам, работал механиком в каком-то санатории и имел свою моторную лодку, на которой от случая к случаю рыбачил неподалёку от берега. Как и большинство крымчан, они с женой в сезон летних отпусков сдавали часть своего жилья внаем отдыхающим. Наиболее активные из их постояльцев просились иногда с Михаилом Николаевичем на рыбалку. И он им, как правило, не отказывал — дополнительный заработок, конечно же, не помешает.

Об одной из таких его рыбалок в компании с квартирантом-отпускником и пойдёт речь в этой истории. Постараюсь ничего не упустить из услышанного и, чтобы изложить события как можно точнее, поведу повествование в той манере, в какой преподнес его рассказчик, и от его имени.

Погода установилась солнечная и жаркая, море было тёплым и спокойным, и мы с моим постояльцем Лёней решили, наконец, осуществить план, задуманный им ещё в начале месяца: порыбачить на моем катере вдали от берега на утренней зорьке. Более правильным было бы называть его моторной лодкой, но по документам это все же катер.

Встали мы до восхода солнца и не спеша снарядили лодку. Все остальное, необходимое для рыбалки, мы подготовили еще с вечера. Чтобы не раздражать пограничников, решили выйти в море, дождавшись рассвета, хотя я имел все необходимые разрешения.

Приятно было нестись «с ветерком», прыгая с волны на волну. Солнце сверкало ослепительно и, хоть было ещё раннее утро, день намечался по-крымски знойный. Отойдя от берега на дозволенное расстояние, мы заякорились и забросили удочки.

Прошел час, потом еще один, а клёва все не было. Какая досада! Так долго собираться и — на тебе — хоть бы разочек у кого-то клюнуло. А солнце всё поднималось и жгло немилосердно. Однако мы не уезжали, надеясь выудить хоть маленькую рыбёшку — кошке на обед. Но тщетно. И жара нас, что называется, достала. Искупавшись, мы не смогли охладиться, ибо вернувшись в горячую от солнца лодку, вновь ощутили такой жар, что рисковали получить тепловой удар. Даже непосредственная близость водной поверхности не приносила желанной прохлады.

В нескольких километрах от нас на таком же расстоянии от берега мы увидели облачко густого тумана, низко стлавшегося над водой. Лёня предложил прокатиться туда, опять-таки «с ветерком», и погрузиться в его влажную прохладу, чтобы защититься от крымского солнца хотя бы чуточку, хоть на короткое время. Я воспринял это предложение без особого энтузиазма, так как дома меня ждали неотложные дела, но наш предварительный уговор обязывал меня согласиться.

Подняв якорь, мы тут же рванули с места на полных газах, и встречный ветер приятно освежил наши тела, размякшие под лучами нещадного солнца. Лодка стремительно неслась к намеченной цели, подпрыгивая на волнах, глухо ударявших в днище. Вскоре мы достигли полосы тумана и сходу внедрились в него, не сбавляя скорости.

Нас окутала желанная прохлада, которая, по мере нашего погружения во влажную мглу, быстро перешла в такой холод, что захотелось что-нибудь на себя накинуть, да потеплее. Туман стал настолько густым, что я, глядя с кормы, едва различал силуэт Лёни, сидевшего на носу. Внезапно катер стремительно скользнул вниз с высокой волны, а через несколько секунд зарылся носом во встречную волну, обдавшую нас лавиной ледяных брызг, и тут же стал взбираться на неё. Спустя минуту мы выскочили из тумана на ослепительно яркое солнце, чему обрадовались, как дети. Мы дрожали от холода, а выступающие металлические части катера были покрыты инеем. И это в такую-то жару!

Некоторое время мы молча продолжали мчать в прежнем направлении, не обращая внимания ни на что вокруг. Но тут я почувствовал голод и предложил вернуться. Оглядевшись, мы в ожидаемом направлении не увидели берега. Вернее, увидели, но очень далеко, на самом горизонте в виде узенькой полоски в размытой синеватой дымке, что было очень странно, так как проехали мы совсем мало. До этого я никогда в такую даль не забирался, да и пограничники не позволяли, могли лишить прав вождения катера. Но как бы там ни было, нужно было возвращаться.

Поворачивая к берегу, я развернул катер влево на девяносто градусов, и тогда Лёня, сидевший на носу лицом ко мне, жестикулируя, стал указывать в сторону кормы. Оглянувшись, я увидел позади нас большой остров, покрытый лесом. До него было метров триста. Я очень этому удивился, потому что никогда слыхом не слыхивал ни о каком острове в тех местах. Ведь я там родился и живу по сей день безвыездно. Да и насколько я знаю, на Чёрном море вообще нет островов таких размеров, кроме Змеиного вблизи от Румынской границы. Лёня сказал, что тоже знает только Змеиный, но факт – вещь упрямая, и мы исключительно из любопытства решили подойти к «открытому» нами острову.

Взяв курс на остров и пройдя метров сто, я неожиданно увидел, что нам наперерез несётся пограничный катер, и офицер, стоя у борта почти на самом носу, что-то кричит в мегафон. Но мы ничего не слышали, кроме рева нашего мотора. Я понял: нам велят остановиться, и заглушил мотор. Офицер вроде бы продолжал кричать, однако мы слышали только мерный плеск волн о борт моторки и больше ничего.

Пограничный катер подошёл почти вплотную к нашему судёнышку и развернулся к нам бортом. Офицер продолжал говорить в мегафон, но голоса его по-прежнему не было слышно. На борту появился матрос, который явно намеревался кинуть нам конец, с тем чтобы мы к ним пришвартовались. Катер дрейфовал в нескольких метрах от нашей моторки, и в это время в ее правый борт крепко ударила волна. Нас резко подбросило и понесло прямо на катер. Столкновение было неизбежно. В ожидании удара я мертвой хваткой вцепился в банку и зажмурился, но никакого соударения не произошло.

Красный рыцарь

Семейное предание

Эта история — наше семейное предание. Первой мне её поведала бабка Калина, двоюродная сестра моей бабушки со стороны матери. Калинино имя по паспорту было Анастасия, но с детства её в семье почему-то звали Калиной или коротко Калей. Отец Калины — известный в Харькове в начале века купец первой гильдии, Яков Иванович Фёдоров, был человеком очень набожным и предприимчивым. Каретная и кроватная мастерские, построенные им в конце девятнадцатого века, работают и по сей день, правда, в иных ипостасях.

Яков Иванович был инвалидом — без правой руки. Потому и получил на Ивановке, а потом и во всём Харькове, кличку «Дед Безрукий». Деда Безрукого знали в Харькове все — от ремесленника до генерал-губернатора. А в церкви Иоанна Богослова он считался первым прихожанином. На храм демонстративно жертвовал приличные суммы и по большим праздникам, и по малым, и по разным случаям, и просто так. Всего у Деда Безрукого было десять детей. Калина — самая старшая, а Дуняша — наименьшая. Любил отец всех своих детей, но по-своему, по-безруковски. Он считал, что девочек учить в школе ни к чему. Правда, десятилетнюю Дуняшу он не только в школу отдал, но и музыке учил на фортепиано.

Санька, средний и единственный сын, был его любимцем. Отец щедро оплачивал Cанькино обучение — сначала школьное и музыкальное, а затем и в Харьковском Императорском университете, чем очень гордился. Только учился Санька неважнецки. Прогуливал занятия, иногда выпивал с приятелями, а потом связался с атеистами-революционерами. Говорил отцу богохульные слова, называл его эксплуататором трудового народа, деспотом, вёл среди его рабочих разлагающую большевистскую пропаганду.

Деду Безрукому это, конечно, ой, как не нравилось! Но он терпел: молодо-зелено, не ведает, что творит. Но ничего, повзрослеет со временем, да и поумнеет. Всё равно от отца дела примет да поведёт с умом, отцовский капитал приумножит.

Два двухэтажных дома выстроил Яков Иванович на Ивановке, в одном из которых и жила вся Безруковская семья. Санькина спальня находилась на втором этаже. Там же располагались спальня Дуняши и большая зала, где стоял рояль работы германских мастеров. Здесь же стояла и семейная реликвия — старинное трюмо с огромным хрустальным зеркалом — почти от пола до потолка. Спальни родителей, Калины и других сестёр располагались на первом этаже. Некоторые сёстры были уже замужем и жили отдельно от родителей.

Случилось это в 1916 году, когда Саньке шёл двадцать первый год. Был тогда Великий пост, которого Санька, кстати, не признавал. И в одну из предпасхальных ночей его разбудили торжественные, эмоциональные аккорды фортепиано. Кто-то в зале громко, профессионально, мастерски играл на рояле бравурную маршевую мелодию. Это была явно не Дуняша, так как играть столь совершенно она ещё не могла при всём желании. Музыка мешала спать. С каждым аккордом сон всё дальше и дальше отлетал от Саньки и, в конце концов, окончательно развеялся. Закурив дорогую папиросу, Санька вышел из спальни и направился в залу с целью выяснить, кому это вздумалось развлекаться в такое позднее время. По пути он заглянул в Дуняшину спальню. Сестрёнка безмятежно спала, разметав по подушке золотистые кудри. Заинтригованный происходящим, Санька подошёл к двери залы и увидел, что сквозь щели оттуда льётся яркий электрический свет, а неведомый музыкант уверенно продолжает наигрывать будоражащую душу мелодию. Резко распахнув дверь, Санька остолбенел. Освещённый ярким сиянием электричества, за роялем сидел и вдохновенно играл рыцарь, облаченный во всё красное. Рядом на кресле лежали щит и тяжёлое копьё, тоже красного цвета, как и панцирь, и латы, и шлем. С хозяйской раскованностью Санька спросил:

— Послушайте, милейший! Что за маскарад? Кто Вы такой и как здесь оказались? Кто Вам позволил здесь музицировать посреди ночи?

Рыцарь прекратил играть и дерзко, чуть-чуть улыбаясь, уставился на Саньку. Пыхнув папиросой, Санька медленно двинулся к ночному гостю. Рыцарь встал и, не сделав ни единого лишнего движения, ловко подхватил копьё и щит.

— Объяснитесь, милейший! Это мой дом и мой рояль. Кто Вас сюда пригласил? Что Вам здесь нужно?

Гость не отвечал. У Саньки появилось ощущение, что именно он — этот Красный Рыцарь — является хозяином ситуации. Санька был не робкого десятка, но тут невольно ощутил робость, и на него стал медленно наползать непонятный мистический ужас.

Ценой невероятного усилия воли Саньке кое-как удалось взять себя в руки. Этого ещё не хватало — робеть перед каким-то наглецом! И Санька, было остановившись, снова двинулся в сторону рыцаря. А тот опустил забрало красного шлема и так же медленно и уверенно двинулся навстречу безоружному Саньке. Санька чувствовал, что гость улыбается, хотя лицо его было скрыто забралом, сквозь решётку которого только зловеще сверкали колючие глаза, и их сверхъестественный блеск заставил Саньку попятиться и сделать пару шагов назад.

Рыцарь на это отреагировал весьма своеобразно. Он тоже отступил на два шага назад, поднял забрало, положил на кресло копьё и щит и сел за рояль. Санька почему-то почувствовал, что если он отойдёт к двери, рыцарь снова ударит по клавишам.

«Да что за чертовщина! Чего это вдруг я должен его бояться? Этот ненормальный, видимо, ухажер одной из сестёр, и они решили меня разыграть, чтобы потом насмехаться в кругу друзей. Нет! Я никому не позволю над собой потешаться!» И он решительно двинулся на незнакомца. Тот снова встал и взял наизготовку щит и копьё. Санька спокойно остановился, энергично раскурил почти потухшую папиросу и, пользуясь тем, что рыцарь тоже замер, как изваяние, стал продумывать план действий. «Копьё у него тяжелое. Кажется, для конного боя. И держит он его подмышкой. Ударить им меня он, пожалуй, не сможет — это уж точно. Я буду медленно к нему приближаться, чтобы в случае чего отскочить в сторону. Если же мне удастся подойти так близко, что конец копья окажется за моей спиной, я ухвачусь за него, а потом пусть попробует со мной совладать. Я дома, чуть что — и за ружьём в спальню недалеко».

Крокодилы в приволжском озере

Подлинная история

История, которую я собираюсь вам поведать, случилась еще до революции с моим ныне покойным дядей, Петром Ивановичем Тельновым. Он родился в январе 1908 года в Самарской губернии. Родители его были крестьянами, а сам Петр Иванович, выучившись, впоследствии стал офицером Красной Армии. Во время Второй мировой войны он партизанил в Черкасской области, где память о нем жива и поныне. Так что человеком он был очень серьезным, не любил никакой фантастики, терпеть не мог историй о встречах со сверхъестественными явлениями и был, если можно так выразиться, абсолютным атеистом. Поэтому правдивость его рассказа из воспоминаний детства я не подвергаю ни малейшему сомнению.

Случилось это летом 1914 года, когда Россия еще не вступила в Первую мировую войну, но уже стояла на ее пороге. Шестилетний Петя ехал с отцом в город на базар. Отец остановил воз на какой-то Колдыбанской станции, чтобы накормить лошадей, самим поесть и немного отдохнуть. Подкрепившись, отец начал кормить лошадей, а Петя побежал в лес, через который проходила дорога в город. Вскоре он набрел на озеро. Вода в нем была кристально чистой, а по берегам росли обильно плодоносящие кусты смородины. И Петя принялся с аппетитом поглощать сочные ягоды.

Наевшись ягод до оскомины, Петя намерился было возвращаться, но за кустами увидел песчаный пляж и решил искупаться, так как стояла изнурительная жара. Оставив на песке трусы, он медленно нагишом вошел в холодную озерную воду. Погода была абсолютно безветренной, а идеально гладкая поверхность озера блестела словно зеркало в лучах полуденного солнца. У противоположного берега на зеркальной глади неподвижно лежали два бревна.

Петя присел, чтобы окунуться с головой, и, громко фыркнув, поплыл к середине озера. Неожиданно он заметил, что предметы, которые поначалу показались ему бревнами, вовсе и не бревна, а какие-то огромные живые существа. Они плыли ему наперерез, а по сторонам от них, морща зеркальную гладь, расходились волны. Ужас охватил мальчика, и он что было сил поплыл к пляжу. Выскочив на берег, и, схватив лежавшие на песке трусы, он увидел, что одно из чудовищ пытается выбраться на сушу, а другое только подплывает к берегу. Вид этих тварей был ужасен — серо-зеленого цвета, все в буграх, и глаза навыкате — злые-презлые.

Не раздумывая, мальчик нырнул в кусты и, выскочив на тропинку, во весь дух помчался к станции, где ожидал его отец. Впопыхах Петя рассказал ему, что едва не стал обедом для каких-то озерные гадов, но сумел убежать. Отец только поворчал в ответ. Не следует, мол, забираться далеко в лес, тем более в незнакомых местах.

На том история и кончилась. Но, будучи уже пожилым человеком, Петр Иванович, листая страницы шеститомника «Жизнь животных», неожиданно увидел картинку с изображением африканского тупорылого крокодила и невольно вспомнил о приключении в далеком детстве.

— Вот! Вот! — вскричал он, показывая мне картинку. — Вот такие твари пытались напасть на меня на озере у Колдыбанской станции! Неужели там водились крокодилы!

После этого мы с ним не раз обсуждали этот случай. Знакомые зоологи категорически отрицали реальность этого случая и утверждали, что в силу неблагоприятных климатических условий ни тупорылые и никакие другие крокодилы не могли жить в приволжских озерах. Но Петр Иванович готов был поклясться, что ни с какими иными животными спутать их не мог, ибо помнил до мельчайших подробностей это яркое событие на протяжении всей своей жизни. И я ни на йоту не сомневаюсь в правдивости его слов. Скончался Петр Иванович в январе 1975 года.

Юлий Гарбузов

24 февраля 2000 года, четверг

Харьков, Украина

НЛО над «Электроном»

В основу этого рассказа

положено реальное событие,

случившееся лично с автором.

Рассказ

Когда же это случилось? Дай, Бог, памяти… Кажется, в 1983 году... Да, конечно же, именно в 1983-м. Я тогда отдыхал в спортлагере нашего института «Электрон». Это живописнейшее место на берегу Черного моря неподалеку от Туапсе.

В тот сезон нам повезло. Погода стояла изумительная — курортная, что называется. Днем — невыносимый зной, а вечером — легкий бриз и теплое море. Воздух был наполнен ароматом хвои, цветов, леса, а также стрекотанием цикад, пением птиц и веселым студенческим гомоном. И комаров почти не было. Там их вообще бывает мало. Поэтому вечером, отдыхая от дневного зноя, было неописуемо приятно совершать прогулки по территории лагеря и по берегу моря.

Основное население «Электрона» составляли наши студенты. Днем все: и студенты, и преподаватели, и просто сотрудники, и отдыхающие, не имеющие к институту никакого отношения, независимо от возраста, барахтались в море. В перерывах между морскими ваннами они просто нежились на пляже: кто на открытом палящем солнце, кто под тентами на топчанах, скамейках, подстилках или просто на береговой гальке. Молодежь в основном резалась в карты и шахматы, играла в волейбол, бадминтон или пинг-понг. А старшие — поглощали детективы, любовные романы, фантастику или беллетристику об НЛО, последних достижениях науки, Бермудском Треугольнике, пресловутом «снежном человеке», парапсихологических явлениях и прочее курортное чтиво. Под надоедливые звуки динамиков, изрыгающих какофонию, почему-то именуемую современной музыкой, и объявляющих очередные распоряжения администрации или службы спасения, многие спорили о прочитанном. Одни утверждали, что лично знали людей, наблюдавших НЛО, сталкивались с полтергейстом и прочими необъяснимыми явлениями. Другие начисто отрицали подобные факты и ядовито острили по этому поводу.

Я не относил себя ни к скептикам, ни к приверженцам версии о существовании таких явлений, и неоднократно высказывал пожелание хоть раз в жизни увидеть НЛО собственными глазами.

— Избави Бог, это же опасно! — предостерегал один из собеседников.

— Зато как интересно! И в корабле побывать бы! — возражали другие.

Я придерживался того же мнения.

После ужина старшая часть населения, в основном преподаватели, бесцельно прогуливалась по территории лагеря, по берегу моря вдоль полосы прибоя. А самые ленивые из них любовались с балконов своего корпуса красотой чарующей поверхности моря, постепенно обволакиваемой южными сумерками, быстро переходящими в ночную мглу.

Младшая же часть обитателей «Электрона» — преимущественно студенты — до полуночи, а то и дольше гарцевала на дискотеке. Потом они разделялись на пары и до утра бродили по остывающим от дневного зноя прибрежным скалам, по пляжу, по лесу, купались в ночном море, жарили на костре мидий, наловленных в часы полуденного пекла. Некоторые готовили нехитрые блюда из наловленной рыбы или крабов и смаковали предметы гордости своего поварского искусства — иногда просто так, иногда сдабривая их доброй порцией местного вина, а то и чего покрепче. И только к рассвету «Электрон» затихал, чтобы после восхода солнца вновь наполниться привычным южным гомоном, духотой и зноем.

В один из таких вечеров мы с коллегой, доцентом Черняком, отдыхая после знойного дня, стояли у барьера лоджии нашего корпуса с видом на море. Закат был великолепен. Заходящее солнце живописно разукрасило морской горизонт крупными золотисто-оранжевыми мазками и медленно погрузилось в море, которое напоминало зыбкую поверхность расплавленного золота.

С моря повеял легкий бриз, почти не приносящий прохлады, и мы даже не заметили, как начало темнеть. Море стало темно-лиловым. Только самый край горизонта да участок неба над ним оставались еще относительно светлыми. А их разделяла узкая полоса темно-синей облачности. И вся эта картина гасла, тускнела прямо на глазах.

Из-за соседнего корпуса доносились звуки дискотеки. Слева, метрах в пятидесяти от нас, сидела на лавочке группка студентов, одни из которых, посмыкивая струны видавшей виды гитары, стенал, подражая Высоцкому:

«Едешь ли в поезде,

В автомобиле

Или гуляешь,

Хлебнувши винца,

При современном

Машинном обилии

Трудно по жизни

Пройтись до конца».

Где-то в зарослях постанывали ночные птицы. В траве стрекотали еще не уснувшие насекомые. Стены нашего корпуса, перила и ступеньки лестницы, асфальт и камни еще не успели остыть от палящего солнца и вобрать в себя вечернюю прохладу. Живописная морская даль угасала последней.

— Какая красота, Артем Михайлович, — сказал Черняк, не в силах оторвать взгляда от завораживающего необъятного морского простора.

— Красиво, но восторгаться особо нечем. Закат как закат на Черноморском побережье Кавказа.

— Ну, что Вы, Артем Михайлович! Если бы я был художником, то непременно запечатлел бы эти три контрастные полосы: две светлые — морской горизонт и нижний край неба, а между ними — черно-синюю полосу облаков. Такое редко можно увидеть, согласитесь.

Я пробурчал в ответ что-то невнятное, и несколько минут мы стояли, думая каждый о своем. Вдруг я вновь обратил взгляд к горизонту и чуть не вскрикнул от удивления. Не веря своим глазам, я помотал головой, а потом вновь посмотрел на темную полосу облачности. Нет, это не галлюцинация!

Над горизонтом, на уровне самой середины темной полосы облачности плыл объект в форме сигары или же диска, спроецированного в сигару. Причем вдоль его борта ярко светились золотистые огни, аккуратно выстроившиеся в два ряда. А над вершиной объекта горело несколько красных огней… Объект шел по прямолинейной траектории, под небольшим, но хорошо различимым углом к линии горизонта, курсом примерно с северо-запада на юго-восток. А под ним поблескивала относительно светлая полоса морской поверхности с четко очерченным краем.

Я робко тронул Черняка за локоть:

Ночь у гроба с покойником

Быль

Эта жуткая история произошла со мной в середине пятидесятых годов, когда я был еще демонстративно воинствующим атеистом и не верил ни во что сверхъестественное. Тем более что в свои шестнадцать лет я считал себя вполне взрослым человеком.

Случилось так, что умер мой двоюродный дедушка Ваня. Так звали мужа бабушки Лизы — родной сестры моей родной бабушки по отцу. Это был человек, обладавший неиссякаемым чувством юмора, любимец всей детворы как в кругу нашей семьи, так и вне его. Правда, своих детей у них с бабушкой Лизой не было, но это не мешало ему любить нас так, как мало кто любит детей вообще. Даже своих собственных. Мой отец был в семье самым младшим — шестым ребенком, поэтому двоюродных братьев и сестер у меня насчитывалось человек десять. И все мы вместе съезжались летом к дедушке Ване, который устраивал между нами игры, конкурсы и прочие испытания, а также многое-многое другое, чего мы недополучали от организаций, призванных устраивать досуг советских детей.

Смерть дедушки Вани глубоко меня опечалила, и я не мог не прийти на его похороны. К тому же, можно было безнаказанно прогулять занятия в школе. Нас, двоюродных внуков, в одном городе с дедушкой Ваней жило трое. Я и две сестры, одна из которых была старше меня на пятнадцать лет, а другая — на тринадцать.

Сестры вместе с остальными женщинами готовили все к поминкам, а я примкнул к мужчинам и весь день подписывал ленты к венкам, занимался обивкой гроба и прочей посильной работой, в то время как старшие оформляли документы, договаривались о месте на кладбище и копке могилы, об автобусе и грузовике для гроба с телом покойного.

У изголовья покойника старый схимник весь день читал молитвы, а к вечеру устал и, поужинав с рюмочкой водки, был отпущен до завтра. Устали все. Нужно было хорошо выспаться, поскольку похороны были назначены на десять утра.

На дворе стоял теплый сентябрь. Словно продлилось лето. Родственников приехало довольно много. Мужчины легли спать на летней кухне или просто в саду на раскладушках, взятых на время похорон у соседей. Женщины расположились в самом доме. А мне не хватило ни раскладушки, ни спального места внутри дома. Родственники решили отправить меня спать к себе домой. Но это было далековато. Минут сорок пешего хода до трамвайной остановки, потом ехать трамваем не менее часа. А как долго пришлось бы ожидать его в такое позднее время, оценить было вообще невозможно. Ехать мне не хотелось, да и утром пришлось бы вставать очень рано, чтобы успеть к началу траурной церемонии.

Гроб с телом дедушки Вани установили в большой зале на добротном деревянном столе старинной работы бельгийских мастеров. Рядом стоял просторный диван с кожаной обивкой, и спать на нем никто из родственников не намеревался. Я заявил, что лягу на этом диване, то есть рядом с покойным.

— А ты не боишься? — заботливо спрашивали родственники.

— Да разве мертвых нужно бояться? Живых! — отвечал я словами одной из наших соседок, слывшей мудрой женщиной. — Да и дедушка Ваня никогда ничего плохого никому не делал. Только хорошее. Я всегда любил его, а он меня. Как же я могу его бояться?

— Это уже не тот дедушка, — весомо вставила Анна, самая старшая тетка. — Души-то от Бога у него теперь нет.

Произнося эти слова, тетка Анна трижды перекрестилась.

— А, по-моему, тот же самый. Если он всю жизнь добрым был, то и сейчас вреда не принесет. И никто не знает достоверных случаев, чтобы мертвые из гроба вставали.

Видимо, мои доводы оказались убедительными, и сразу после ужина мне постелили на диване. Все разошлись по своим местам. Погас свет, и взрослые вскоре уснули.

А мне не спалось. Ярко светила полная луна. За окном покачивались деревья, и по комнате бесшумно ходили мрачные тени. Откуда-то издалека доносился лай дворовых собак. Наконец, действительность мало-помалу начала покидать меня, и я медленно стал погружаться в сон. Даже какое-то сновидение уже мерещилось.

Вдруг сквозь сладкую дрему я услышал какое-то жуткое шипение, которое становилось все громче, постепенно переходя в жужжание. Я похолодел. Жужжание все усиливалось и, наконец, послышалось громкое «Бам-м-м!» Я в испуге вздрогнул от этого звука, но тут же успокоился, поняв, что это большие старинные часы, которые висели на стене против окна, бьют полночь. «Бам-м-м! Бам-м-м! Бам-м-м!» Износившийся механизм часов всегда издавал перед боем это клокочущее не то жужжание, не то шипение. Но в ночной тишине оно показалось мне таинственным и слишком громким. Все ясно и обыденно, никакой мистики. И на меня снова стал тихо наползать сладкий юношеский сон.

Я невольно дернулся, когда среди полной тишины резко треснул стол. Очевидно, оттого, что рассыхался. Легкий порыв ночного ветерка, неожиданно влетевшего в открытую форточку, легонько колыхнул гардину и донес до моего обоняния тяжелый запах покойника. В это самое время я явственно ощутил, как кто-то невидимый осторожно надавил пальцем на мою ступню, упиравшуюся в качалку дивана. Меня с ног до головы обдало жаром. Сладкая дремота мигом отскочила, и бешено заколотилось сердце, отдаваясь в ушах волнами пульсирующего шума. Я лежал, оцепенев от ужаса, и лихорадочно думал, что же мне делать? К каким неожиданностям готовиться? Надо побороть страх… Что это может быть? Это, должно быть, мне просто снится. Конечно же, снится, не иначе.

Но давление пальца на ступню заметно усилилось и заставило меня воспринимать все как объективную реальность. Преодолевая животный страх, я чуть-чуть приоткрыл глаза, но увидел только кромешную тьму. Лишь слабый свет ночного неба, проникавший через выходившее в густой сад окно, позволял кое-где различать отдельные туманные контуры окружающих предметов. Луна, очевидно, зашла за тучу. Животный страх сковал меня так крепко, что я не решался сделать хоть малейшее движение и пассивно ждал, что будет дальше. Ситуация не менялась, и от этого с каждой секундой становилось все страшнее. «Наверное, я спятил. А раз так, я могу увидеть то, чего нет в действительности. Я же чувствую, что кто-то пальцем давит на мою ступню, а на самом деле этого нет и не может быть. И если я ощущаю то, чего не может быть в принципе, то могу и увидеть нечто нереальное. Даже восставшего из гроба деда… Но ведь это мне только кажется… кажется… кажется…»

Огневик

Сказка

Мой маленький друг!

История, которую я собираюсь тебе поведать, случилась давно. Тебя тогда еще не было на свете, как не было и твоих родителей. А твои бабушки и дедушки были еще такими же маленькими, как ты сейчас. А возможно, только чуточку старше или младше тебя. А может быть, их тоже еще не было на свете.

Так вот, где-то в самой середине страны Украина, в селе Бабанка, что стоит на берегу речки Ревухи, жил мальчик Ивась. Это был самый обыкновенный мальчик, который ходил в первый класс, любил играть в футбол, бегать по селу и слушать сказки. В то время только-только закончилась страшная война. Многие хаты еще были разрушены. Школа была уже восстановлена, но не полностью. В окна вместо стекол были вставлены листы железа или фанеры. А сельский клуб еще стоял в развалинах.

Ивась жил только с мамой, так как его папу убили на войне враги. Мама была сельским врачом. Почти каждую ночь ее вызывали к какому-нибудь больному. А Ивась оставался в доме один до утра. А утром возвращалась с вызова мама, кормила его и отправляла в школу, а сама шла на работу в сельскую больницу.

Раньше с ними жила бабушка, которая очень любила Ивася. Ивась тоже любил свою бабушку. Она рассказывала ему сказки, кормила его, топила печку и укладывала спать. А когда мама уезжала на ночные вызовы, бабушка клала его рядом с собой и беседовала о самом интересном. Ивась прижимался к ее теплому боку, и ему тогда казалось, что все плохое не для него.

Особенно любил Ивась зимние вечера, когда они с бабушкой вдвоем топили печку соломой, принесенной из сарая. Солома вспыхивала в печи ярким пламенем, печка разогревалась, а в ней гудел огонь. Иногда, чаще всего по воскресеньям, мама приносила в хату охапку поленьев. Бабушка клала их в печь, подкладывала солому и поджигала. Тогда солома вспыхивала, сгорала, а дрова постепенно разгорались и разогревали своим теплом печку так, что плита на ней раскалялась докрасна, и в комнате становилось так тепло, что все в хате сбрасывали с себя кофты, жакеты и ходили в одних рубашках. Совсем как летом.

Ивась любил стоять у этой самой раскаленной докрасна плиты и плевать на нее. Плевки подпрыгивали, шипели и, крутясь и стреляя, исчезали. От них оставались только темные пятнышки на раскаленном металле, которые вскоре тоже исчезали. Тогда Ивась плевал на плиту снова. И вновь наблюдал такую же картину.

Но бабушка не любила таких забав и журила за них Ивася.

— Нельзя плевать на печь, Ивасик! Нехорошо это, внучек!

— Почему, бабушка? — недоумевал Ивась. — Что тут плохого?

— Нехорошо — и все тут! Не смей больше делать так. Просто я так прошу.

— Бабушка, от моих плевков даже следа не остается. Все шипит и сразу высыхает. Кому от этого может быть плохо?

— Тебе, глупенький! Только тебе.

— А чем же, бабушка? Что со мной от этого может случиться?

— А то, что не всем нравится, когда плюют на огонь и на горячую плиту. Понял?

— А кому еще, кроме тебя это не нравится?

— Огневику, глупенький. Вот рассердится он на тебя за то, что ты плюешь ему на голову, да и отомстит тебе за это. Так что лучше не зли его.

— А кто это такой, Огневик, бабушка?

— Это тот, кто в печке живет, тепло в ней поддерживать помогает, сохраняет его, пожару разгореться не дает в хате. А если кто обидит его, он может перестать это делать. Тогда печка быстро прогорать начнет, в хате холодно станет. А если он уж очень разозлится, то может вообще и хату сжечь, и того, кто обидел его. Так что не обижай его, подкармливай сухой соломой, сухим ароматным сеном, дровами или углем. Благодари его за тепло в хате, за все, что на печке сварено, спечено и сжарено. Понял?

— А где он сейчас, бабушка?

— Он там, в огне греется. Слышишь, как ухает от удовольствия, что мы с тобой в огонь соломы подкинули?

— Бабушка, да это же просто огонь гудит, и ветер в трубе подвывает. Не обманывай, пожалуйста.

— Сиди, да благодари Огневика за тепло его. Не то прогневишь, и он с тобой рассчитается. Ох, как рассчитается!

Но Ивась насмехался над бабушкиными предостережениями, а когда она отходила от печки, как и раньше, плевал на нее и смеялся.

Но однажды он услышал, как огонь как-то по-особому загудел, застонал в печке. И сквозь щели между конфорками Ивась будто бы увидел злое-презлое лицо человека с узкими, сверкающими, как угли, глазками. Ивась в испуге отшатнулся, но потом, превозмогая страх, тихонько прошептал: «Я не боюсь тебя, Огневик! Я плюю на тебя! Тьфу! Тьфу! Тьфу! Понял? Захочу, и затушу огонь в печке, и ты умрешь там!»

А в печке пламя еще сильнее завыло: «У-уу-гу-у-у…» Ивась вздрогнул и отскочил к постели, а потом лег спать. Когда он засыпал, ему казалось, что Огневик сверкал на него из печки своими злыми глазами и завывал, угрожая. А гневные вспышки его глаз яркими бликами метались по комнате, отражаясь в окнах, в зеркале, в стекле потухшей керосиновой лампы и в посуде, стоявшей на полке и на брусе.

Ночью маму опять вызвали к больному. Она вернулась только под утро, когда Ивасю уже следовало вставать в школу. Мама удивилась, почему бабушка до сих пор не приготовила завтрак. А когда она подошла к бабушкиной лежанке, то упала на нее и беззвучно заплакала. Ивась еще никогда не видел, чтобы большие плакали, подбежал к маме, обхватил ее за талию и тоже заплакал.

— Мама, мама, не надо плакать! Почему ты плачешь?

— Ох, Ивасик! Наша бабушка умерла!

На бабушкины похороны приехали родственники из города, пришли соседи и Ивасиковы друзья из школы. Все успокаивали Ивася и маму, обещали помогать, чем могут. А потом все ушли. Остались только Ивась да мама.

Так и стали они жить с мамой вдвоем. Утром мама провожала Ивася в школу, а сама уходила на работу в сельскую больницу. А когда в школе заканчивались занятия, Ивась приходил домой, растапливал соломой печку, разогревал обед, кушал и садился за уроки. Затем приходила мама, занималась хозяйством, кормила Ивася ужином, проверяла его уроки. А потом они ложились спать, и Ивась каждый раз прислушивался к гулу пламени в печке.

Птичка

Фантастический рассказ

Я увидел его, когда наклонил рукой густой кустик сныти. Оно лежало на черной земле, покрытое крупными каплями утренней росы. Белое, с едва уловимым розоватым оттенком яйцо, чуть меньше страусиного — того самого, которое я видел в коллекции своего шефа. Я так и стоял, наклонившись и придерживая жмут упругой сныти. А оно смотрело на меня, поблескивая радужными искрами в прозрачных каплях росы. В нем было что-то необыкновенное, что-то ласкающее душу самым невыразимым образом. Оно завораживало, не давая оторвать взгляда. Я протянул руку и погладил его. Поверхность показалась мне бархатистой и неописуемо приятной на ощупь. Капли росы размазались по скорлупе и тут же исчезли. Оно было теплым, чтобы не сказать горячим.

Какая птица могла снести его в этих краях? Самая крупная из наших птиц — это дрофа, но ее уже Бог знает сколько лет здесь не встречали. Однако для дрофиного оно было слишком велико. Я поднял его и стал рассматривать в лучах утреннего солнца. Чувствовалось, что под его прочной скорлупой билась жизнь, какая-то особая, неведомая жизнь, пробуждающая к себе чувство необыкновенной нежности, подобной той, которая возникла во мне, когда я впервые взял на руки моего новорожденного сына-первенца. Я положил его в лукошко, в которое намерился было собирать грибы, и накрыл листами сныти. Мое эмоциональное возбуждение было столь велико, что ни о какой грибной охоте уже не могло быть и речи.

Я повернул к дому и медленно побрел по узкой лесной тропинке, время от времени запуская руку в лукошко под травяной покров и нежно поглаживая столь необычную находку.

Такого прилива нежности я уже не испытывал более трех месяцев — с тех пор, как от меня ушла жена. Она уехала с командировочным, который в последнее время зачастил из Москвы в организацию, где она работала заведующей сектором. Высокий, стройный красавец-мужчина, полковник, доктор технических наук. Мне, конечно, не чета. Она сказала, что наши дети уже взрослые, и нас больше ничто не связывает, а этого человека она полюбила по-настоящему; меня же не любила никогда. Это было правдой. Я помог ей собрать вещи и пожелал им счастья. Когда за нею захлопнулась дверь, а спустя минуту я услышал звук мотора увозящей ее машины полковника, меня охватило неописуемое чувство обиды, горечи и душевной боли. Как же так? Вместе прожито более четверти века. Сколько радостей и горестей мы разделили с нею! И вдруг какой-то незнакомец вот так запросто взял и увел ее из моего дома. А до меня не было дела никому.

Квартира опустела. Образцовый порядок быстро обратился в свою противоположность, а в моем сердце поселилась черная меланхолия. Ничто меня не радовало. Квартира осталась за мной — чудесная трехкомнатная. Многие бабы набивались ко мне в жены, но никаких чувств кроме отвращения я к ним не испытывал. Пробовал пить. Но алкоголь только усугублял мою тоску, снижал и без того низкую работоспособность и вызывал физическое недомогание. Сыновья были далеко, жили каждый своей жизнью и во всем сочувствовали матери. Одиночество давило со всех сторон.

И вот я почувствовал, что необычная находка пробудила во мне что-то доброе и нежное. Так, видимо, люди, прожившие всю жизнь бобылями, находят выход для нереализованных чувств отцовства или материнства в уходе за кошками, собаками или другими животными. Размышляя, я незаметно оказался у порога собственного дома.

— Ну, как, много грибов собрали? — спросила сидевшая у подъезда старушка.

— Да нет, ничего не собрал.

— А в корзинке что? Небось, белые все?

Ничего не ответив, я вошел в подъезд и поднялся на лифте на свой шестой этаж. Войдя в квартиру, я тут же положил яйцо на кровать и пошел мыться и переодеваться, а минут двадцать спустя стал внимательно рассматривать находку, не переставая удивляться.

Вооружившись очками и лупой, я увидел, что скорлупа найденного яйца не сплошная, а вся в мельчайших отверстиях, через которые временами мелкими порциями выходила какая-то вязкая жидкость. Потом пузырек воздуха, проходя, вновь открывал отверстие, а жидкость растекалась кольцеобразно вокруг него и быстро затвердевала, наращивая, таким образом, скорлупу. И яйцо как бы росло. Медленно, но росло.

Я попробовал смыть затвердевающие кольцеобразные наросты, но у меня ничего не вышло. Яйцо всосало воду через отверстия, и процесс роста вроде бы даже ускорился. Я поливал его еще и еще, пока отверстия не закрылись и не перестали вбирать воду. Как видно, яйцо напилось. Я прекратил смачивание и стал наблюдать дальше, забыв даже пообедать. Спустя пару минут, отверстия снова открылись, и процесс роста продолжился. Потом я снова полил яйцо водой, и все повторилось как ранее.

Размышляя над тем, что это может быть за яйцо и что мне нужно с ним делать: то ли отнести туда, где взял, то ли отдать соответствующим специалистам, то ли оставить у себя и отложить все решения на «потом», я не заметил, как пролетело время. Почувствовав голод, я решил не возиться дома с кухней, а выйти пообедать в кафе, находящееся в пятнадцати минутах ходьбы от моего дома.

Я шел по направлению к кафе, не замечая ни шума улицы, ни прохожих и вообще ничего, что творилось вокруг меня. В кафе было пусто. Мне было все равно, чем утолить голод, и я взял первое, что подвернулось под руку: суп с фрикадельками, паровые котлеты и стакан компота.

— Обедаете? Приятного аппетита. Позвольте составить вам компанию, уважаемый Константин Саввич, — услышал я сзади мягкий женский голос.

Это была давняя приятельница моей бывшей жены. Но после того, как мы развелись, и моя жена переехала в Москву к своему новому мужу, их общение постепенно «сошло на нет». Она чуть более полугода, как овдовела и искренне тосковала по своему покойному мужу. Их единственная дочь, которая еще при жизни отца вышла замуж за молодого шведского предпринимателя, оформила, наконец, выездные документы и переехала к нему в Швецию. Так что наши судьбы во многом были сходны, и мы невольно тянулись друг к другу. Однако наше общение ограничивалось только телефонными беседами и случайными встречами, как сегодня. Нас все время разделял какой-то невидимый барьер. То ли мы еще не успели смириться с потерей супругов, то ли осознание невозможности повторения тех отношений, которые могут устанавливаться только в молодости, подспудно тормозило наше сближение. Я искренне обрадовался встрече.

Наследие Бога Нингирсу

Аннотация

Пятидесятилетнего инженера — Глеба Николаевича Меланчука — увольняют с завода без объяснений. Будучи в отчаянии, Глеб решает покончить с собой, но его неожиданно останавливает незнакомец — Петр Стефанович Собьеский, который предлагает ему помощь: древний кулон работы шумерских ювелиров. Собьеский предупреждает, что конечная цель использования талисмана должна быть благородной. Глеб не верит в талисманы, но все же принимает помощь Петра Стефановича.

На следующий день ему начинает сопутствовать удача. Меланчук сомневается в причастности к этому кулона, неоднократно проверяет его действие, но все равно истолковывает все случившееся как благоприятное стечение обстоятельств.

Под давлением жены Глеб определяет конечную цель своей карьеры – стать президентом фирмы, в которой успешно работает, что приводит к непредвиденной развязке.

Юлий Гарбузов.

Фантастическая повесть

Меланчук медленно брел по Прибрежной улице, надвинув на самые брови спортивную шапку-вязанку и подняв воротник кожаной куртки. Все вокруг было окутано осенним туманом, тяжелым и мокрым. Порывистый ледяной ветер хлестал в лицо мелким дождем, который, казалось, вот-вот перейдет в мокрый снег. Закрыв щеки и подбородок мохеровым шарфом, он ссутулился и сунул руки в карманы куртки, продолжая шагать в никуда. Миновав последний дом на Прибрежной, он вышел к Днепру. Где-то на середине реки сквозь густой туман виднелись плывущие над водой размытые огни запоздалого теплохода, издававшего короткие тревожные гудки. Справа мутно светились фонари городской пристани и тусклые ряды окон речного вокзала. Повернув к причалу, теплоход протяжно загудел, и Меланчук перестал обращать на него внимание.

Настроение Глеба Николаевича было премерзким — под стать погоде. Сегодня, совсем неожиданно, главный менеджер ЦЗЛ без какого-либо предупреждения вручил ему конверт с расчетной суммой и коротко уведомил, что лаборатория в его услугах больше не нуждается. При этом он издевательски улыбался, явно наслаждаясь собственной властью над его, Меланчука, судьбой. И Глеб Николаевич, маститый инженер с многолетним стажем, чувствовал себя полнейшим идиотом, игрушкой в руках этого самодовольного выскочки. Глебу так и хотелось хватить кулаком по его холеной роже.

На проходной у Меланчука отобрали пропуск, и за его спиной навсегда закрылись двери завода, к которому за двадцать семь лет он, что называется, прирос душой и сердцем. А ведь ему нет и пятидесяти — мог бы спокойно работать до самой пенсии, да и после еще лет десять-пятнадцать. И специалистом он считался отличным. По крайней мере, так говорили коллеги, в том числе и начальство. Как видно, знания и опыт Глеба Николаевича перестали быть востребованными. Или кому-то «наверху» понадобилось место ведущего инженера-исследователя ЦЗЛ. Кто знает? Перед ним никто не обязан отчитываться. Коллеги вроде бы ему сочувствовали, но помочь не могли ничем. Или не хотели — Бог им судья.

Что теперь делать? Что он скажет жене, отдавая последние деньги, выплаченные заводом? Можно, конечно, солгать и интенсивно заняться поиском какой-нибудь работы. Но если он не найдет ничего путного в течение двух недель, что наиболее вероятно, эта ложь раскроется, и жена начнет его корить, упрекать и обзывать неудачником, не способным чего-либо добиться в жизни, да еще и лжецом. Боже, какой позор! Нет, это невыносимо…

Глеб Николаевич не заметил, как вышел на мост через Днепр, где ветер дул в лицо с такой силой, что у него заледенели нос и щеки. Пройдя полтора пролета, он остановился, отвернулся от ветра и протер заслезившиеся глаза. По мосту изредка с шумом проносились мокрые автомобили, порой обдавая Глеба грязными брызгами, которые тут же смывал дождь. Он достал сигарету и закурил. Бросил в воду спичку. Опершись на перила, посмотрел вниз. Туман и сумерки скрывали поверхность реки, но сквозь шум ветра был отчетливо слышен плеск ледяных волн, разбивающихся о бетонную твердь опорных башен. Мысли путались, вязли в переплетении ассоциаций. В памяти всплыли стихи:

Он на мосту, где воды сонные

Бьют утомленно о быки,

Вздувает мысли потаенные

Мехами злобы и тоски.

В лесу, когда мы пьяны шорохом

Листвы и запахом полян,

Шесть тонких гильз с бездымным порохом

Кладет он молча в барабан.

Как они вписываются в его душевное состояние! Боже, да это же брюсовский «демон самоубийства»! И попал он в самую-самую точку. Да…

Вот! Вот он — выход из тупиковой ситуации! Лишь один шаг — и конец всем терзаниям. Пусть тогда упрекают его в чем угодно и сколько угодно. Все равно он уже не услышит никаких упреков, даже самых обидных и жестоких. Конечно, не мешало бы напоследок съездить по тупому рылу главного менеджера, но поздно. Пусть, сволочь, остается безнаказанным и продолжает садистски упиваться своей властью над людьми.

Предсмертная записка… Впрочем, зачем она нужна? Кому? Все отвернулись от него, насмеялись над ним и надругались, бросили в одиночестве. Записка даст только лишний повод для глумления. Нет, она совершенно ни к чему. Дочь… Впрочем, она уже взрослая. У нее теперь своя жизнь. Переживет, как и все. Никто ничего не потеряет, если он сейчас прыгнет в бурлящую ледяную пучину днепровских вод…

Готовясь перекинуть ногу через перила, Глеб Николаевич внезапно услышал за спиной сухой простуженный голос:

— Послушайте, уважаемый!

Вздрогнув от неожиданности, Меланчук обернулся и застыл на месте. Перед ним стоял низкорослый худощавый старик в черном длиннополом плаще. Его лицо до самых глаз было укутано темным шарфом. Одной рукой он держал над головой черный зонт, а другой грозил Глебу пальцем.

Досадуя, что ему помешали, Глеб, не проронив ни слова, посмотрел на бесшумно подкравшегося старика с откровенным негодованием.

— Вы что это задумали, дорогой мой?! Как Вам не совестно! Не юноша ведь! — укоризненно сказал старик, пронизывая Глеба Николаевича колючим взглядом, от которого у него заледенела спина.

Роман «Жито и плевелы»

Роман "Жито и плевелы"

1. Пролог

Июльский день был на исходе. Злое солнце уже приближалось к горизонту за Вырвой, но зноем ещё дышало всё: почва, дороги и тропинки, сухая степная трава и прибрежные скалы, среди которых извивался Старый Днепр. Вырвенские балки едва заметно затягивались прозрачной тенью; правый берег уже заслоняли от солнца замшелые гранитные скалы, а левый, со стороны острова Хортицы, был ещё залит его лучами. Людей на Старом Днепре было мало — редкие рыболовы-любители, ещё более редкие купальщики да вездесущие мальчишки. Солнце уже коснулось вырвенских холмов, когда с Днепра повеял лёгкий летний ветерок и принёс первую, едва ощутимую вечернюю прохладу.

В это время из балки вылез старый худой волк. Оглядевшись, он лёгкой рысцой потрусил через степь к Днепру. Там были люди, опасность, но голод заставлял преодолевать страх и бежать к берегу, где рыбаки и купальщики обычно оставляли кое-что от дневного пиршества. Где-нибудь у прибрежного камня можно было наскочить на полупустую консервную банку, которую можно вылизать, остатки птичьих, говяжьих или свиных костей, недоеденную картофелину или колбасные шкурки. Это, конечно, не то, что живая, горячая, трепещущая добыча. Но голод есть голод, а он, как говорится, не тётка — заставит есть всё, что хоть мало-мальски съедобно.

Старость всё явственнее давала о себе знать: несколько дробин, засевших в правом бедре всё чаще напоминали о себе и всё сильнее сковывали движения. Да, раньше и сила была, и проворство, и нюх. А теперь всё уже не то…

Ветер с Днепра несколько усилился и стал доносить едва уловимые запахи съестного. Серый, скрываясь в траве, тихонько бежал навстречу вечерней прохладе, не опасаясь быть обнаруженным раньше, чем он заметит возможную будущую добычу или опасность. Трава скрывала его почти полностью, и только шелест её под волчьими лапами мог кому-то сигнализировать о его приближении. Поэтому Серый бежал особенно осторожно — почти крался.

Вдруг откуда-то слева ветер донёс посвистывание, едва слышимое волчьему уху, и запах добычи. Серый мгновенно замер и стал напряженно слушать, принюхиваться, шевеля ноздрями и жадно втягивая ими воздух. Ветер дул в его сторону — это хорошо. Тишина, только стрекот поздних кузнечиков. И тут опять: «Фьюи-и-и… Фьюи-и-и…» Вот, вот он — жирный суслик, беззаботно стоящий у норы на задних лапах! Ага! Только бы не спугнуть, только бы подкрасться к нему поближе, чтобы успеть схватить его раньше, чем тот юркнёт в нору.

Затаив дыхание, Серый медленно, прижавши морду к самой земле, стал подкрадываться, обходя суслика слева, чтобы тот, убегая в нору, бежал бы ему навстречу. А если побежит от норы, то тогда уж точно — от Серого не уйдёт. Вот ещё, ещё шаг к норе…

И тут суслик насторожился, замер и, заметив Серого, кинулся к норе. Бросок! Серый лишь на какое-то мгновение опередив суслика, успел преградить ему вход в нору, и тот оказался прямо между его челюстями. Хрясть! — и готово! Волк, не раздумывая, тут же принялся за ужин. Суслик — добыча небольшая, но всё же еда и уже спокойнее можно жить до завтра.

Покончив с сусликом, волк нехотя побрел дальше вдоль берега в сгущавшихся сумерках — а вдруг повезёт и удастся поживиться ещё чем-либо. Но теперь это уже не столь важно на сегодня.

Из-за скал со стороны острова Хортица медленно, величаво поднялась полная луна, высветив на зыбкой поверхности Старого Днепра причудливо извивающуюся серебристую дорожку. Одна за другой засияли звезды и беззвучно заиграли тусклым мерцанием на черном небе. Стало прохладно и тихо. Над самой водой бесшумно закружили летучие мыши, порой издавая скрипящие звуки, словно кто-то невидимый время от времени царапал в темноте по стеклу ножом. Из густой травы донеслись грустные переливы трели сверчка. Ему ответил второй, затем третий, четвертый… Где-то на середине Днепра вскинулась рыба, и луна осветила искристый фейерверк брызг и расходящиеся круги.

Волк взошел на пригорок и остановился на его вершине, словно завороженный белесым холодным блеском полной луны. Он высоко поднял морду и завыл. Одинокая заунывная волчья песня поплыла по холмам, по кустам, по оврагам, по скалам. Потекла вдоль берегов по водной ряби, донеслась до затихающего села Хортица, на окраинных дворах растревожила собак, и они отозвались отрывистым отдаленным лаем. Волк замолк и замер, прислушиваясь к вечерним шорохам. Над головой все сгущалась июльская ночь, а он стоял и стоял на холме, бесцельно устремив взгляд в густую темень, не замечая хода времени. И время пред ним словно остановилось.

Юлий Гарбузов

7 ноября 1999 года, воскресенье

Харьков, Украина

2. Ампиров

Резко, пронзительно прозвенел звонок, и наш поток, оправдывая это слово, потёк в аудиторию слушать очередную лекцию по ТОРу, как тогда сокращенно именовали «теоретические основы радиотехники» — самый сложный предмет, которым старшекурсники вечно пугали младших. Пугали заслуженно, ибо ТОР включал в себя колебательные цепи, сигналы, спектры, нелинейные явления и тому подобные заморочки, на которых зиждилась вся радиотехника конца пятидесятых — начала шестидесятых.

Нашему «торовику» было 42 года, но читал он этот курс, да и лекции вообще, всего второй раз в жизни, только-только защитив кандидатскую диссертацию, выполненную, как тогда у нас было принято, определённым рабочим коллективом. Знал он предмет, прямо скажем, пока что неважнецки. Читая, поминутно заглядывал в конспект, который с претензией на юмор именовал «святцами». Мы откровенно потешались над ним. И он смиренно терпел наши измывательства, ибо мы часто ловили его на незнании того или иного положения читаемого предмета, на ошибках в математических выкладках и прочих огрехах. Но, в принципе, все прекрасно понимали, что Александр Тимофеевич Цымбал — добрейшей души человек и обладает достаточным потенциалом, чтобы освоить на зубок и ТОР, и прочие дисциплины этой грозной кафедры, что для него это всего лишь вопрос времени. Знали, но измывались с жестокостью, свойственной только молодым.

После звонка прошло уже минут десять, а доцента Цымбала всё не было. Шумели, как никогда.

— Ну, что, пойдём домой?

— Айда в столовую!

— Чего мы ждём? Лекции не будет, вот увидите!

В это время Санька Брус, староста нашего потока, протиснулся между рядами и вышел в коридор. Это был дородный парень, прошедший службу на флоте, сознательный, высокоидейный и, конечно же, коммунист. Мой друг Латыщенко выглянул из аудитории вслед за Брусом.

— На кафедру побежал, лошадь! Нет бы — смотаться!

— Да как же так? Оне же парте-эйныя, шибко созна-ательныя, учиться на инженера сюда пришли, а тут на тебе — лекция пропадает, а надо коммунизм строить, — бубнил вечный оппозиционер Ленька Лабунец.

Некоторые уже начали складывать вещи, чтобы слинять, но тут с командирским видом вошёл Брус, остановил уходящих и, подняв руку, прокричал:

—Спокойно, товарищи! Цымбала вызвали в обком — едет в командировку в Монголию! Но лекция будет! По ТОРу!

— Когда?

— Сейчас! Читать будет сам Ампиров, ясно? Так что все остаются на местах — никто не уходит!

Аудитория недовольно загудела.

— А чего это Цымбала — в Монголию? — удивился Латыщенко.

— На место Цеденбала, — сострил Лабунец.

Быстрыми, нервными шагами в аудиторию вошёл полноватый человек среднего роста в старомодных черных очках с круглыми стёклами, со светло-русыми волосами, подстриженными ёжиком. Рубашка на нём была явно не первой свежести, а костюм — давно не знавший глажки, с вытянутыми на коленях брюками, и на локтях — рукавами пиджака. Лицо его было круглым, одутловатым, с гримасой презрения и отвислой нижней губой. Встретив такого на улице, его можно было принять за заведующего овощной базой, колхозного агронома из выдвиженцев с неполным высшим или директора рынка. А старшекурсники с упоением уверяли, что он уже без пяти минут доктор технических наук, неоднократно бывал за границей, в совершенстве знает английский, немецкий и французский. Чуть ли не бог в теории и практике радиотехники, выстроил огромный полигон, создал колоссальную кафедру и командует ею профессионально, со знанием дела, талантливо и умело, хотя ему всего тридцать девять лет. В общем, мы смотрели на него с благоговением, а я думал, как обманчива может быть внешность. Я видел его впервые, а партийные студенты и прочие активисты с гордостью говорили, что знакомы с ним лично и чуть ли не за ручку здороваются. Но это была особая категория людей — которым всегда «всё по плечу».

— Здрдавствуйте, — чуть картавя и гнусавя произнёс он, глядя в пустоту. И аудитория затихла.

Я буквально заглядывал ему в рот, впервые видя перед собой столь значительного человека. Все профессора математики, физики, электротехники, металлургии и прочие казались пешками по сравнению с Ампировым. Шутка ли — быть не только теоретиком, но и воплотить всё разработанное в жизнь! А полевая лаборатория чего стоит! Она была создана под 1957 — Международный Геофизический Год, о котором я столько читал в «Науке и жизни», «Технике — молодёжи», «Знании — силе», «Природе», «Астрономическом календаре»! Об МГГ столько говорили по радио, писали в газетах и журналах! Особенно к такой знаменательной дате, как сорокалетие Великой Октябрьской Социалистической Революции. А тут — вот он, передо мной, живой участник всех этих работ. А ещё по секрету старшекурсники говорили, что он занимается не только распространением радиоволн, исследованиями ионосферы и радиоастрономией, но и ведёт массу закрытых работ по линии Минобороны. Даже присутствовал при испытаниях ядерного оружия! Вот бы на какую кафедру распределиться после защиты диплома! Но такое счастье, видимо, не для меня. Туда, говорят, берут только суперотличников, талантливых, трудолюбивых, высокоидейных, да к тому же ещё и предпочтительно партийных и непременно харьковчан. А у меня — отец пропал без вести где-то под Вязьмой в сорок первом, дед ликвидирован как враг народа в тридцать седьмом. Бабушка, бельгийка по происхождению, добилась его реабилитации, но всё равно на нашу семью смотрели косо. Хорошо уже и то, что я учусь на кафедре, которой руководит такой известный человек, и вообще на радиофакультете — самом престижном во всём этом огромном институте.

Тем временем Ампиров начал лекцию.

— Я вижу, половина из вас уже настрдоилась уйти? Так я никого не дерджу. Скатердтью дордожка! Мы никого сюда не прдиглашали, вы сами сюда стрдемились. Прдеодолевали конкурдс, а тепердь что? Рдады случаю побездельничать? Пожалуйста! Стрдане нужны и двордники, и ассенизаторды, и черднордабочие, и навоз вывозить из свинардников кому-то нужно, и лес валить. А инженердом, тем более — рдадиоинженердом, сможет стать не каждый. Вот вы, молодой человек, можете сказать мне, что было на последней лекции?

3. Общежитие

С общежитием у нас было туго. Первокурсникам и второкурсникам общежития практически не давали. И лишь на третьем курсе, если заработать успеваемостью, поведением, так называемой «общественной работой», участием в студенческих кружках и тому подобным, счастливчики могли быть удостоены чести проживать в столь желанном общежитии, населенном помимо студенческой братии еще и миллионами клопов, тараканов, мышей и крыс, а в летнее время — еще и мух да комаров.

Мы с Сашкой Латыщенко учились хорошо, поэтому сразу по окончании второго курса попали в число таких счастливчиков и были поселены в пятиместную комнату под номером 102 на пятом этаже. Компания у нас подобралась веселенькая. С нами поселились Ленька Лабунец, Гаврюша Яценко да Митя Солошенко. Все трое — колоритные личности, в особенности Солошенко.

Митя был деревенским парнем, окончившим школу с золотой медалью. Но мы считали его медаль не настоящей, поскольку его родители учительствовали в школе, где он учился. Митя пришел к нам только на третий курс после двух академотпусков по болезни кряду. Говорили, что у него было не все в порядке не то с нервами, не то с головой. Во всяком случае, вел он себя очень даже своеобразно. Выпить по какому-либо поводу или без повода с ребятами — это было не для него. Он не курил, не ругался даже чертом, а на девочек вообще не смотрел. Не играл не то чтобы в карты, а даже не «бросал кости». «Бросать кости» на нашем жаргоне означало играть в детскую игру «Кто первый?», очень популярную в то время в общежитии радиофакультета. Наблюдая наши развлечения с Сашкиным магнитофоном, Митя искренне возмущался, что мы тратим попусту время, то бишь государственные деньги, отпущенные нам на учебу, а не занимаемся, как тому надлежит быть. Он ни с кем не вступал в «колхоз по питанию», хотя у нас в комнате все остальные жили при «полном коммунизме». Все продукты были общие, никто не считался с тем, кто что купил к столу, да кто чего сколько съел. «А я буду сам по себе, так вернее», — рассуждал Митя. Он никогда никому не одалживал не то, что денег, а даже ломтя хлеба в ненастную погоду, когда выскочить через дорогу в магазин было проблемой. В итоге Митя получил прочно закрепившуюся за ним кличку «Баптист». Ему эта кличка пришлась очень не по душе, и мы тем более величали его Баптистом. Так и жил он у нас в комнате отщепенцем. Учился Митя на три-четыре, но исключительно своим трудом да способностями, какие ему Бог даровал. Списывать, халтурить и пропускать занятия было для него недопустимо.

Мы потешались над ним при каждом удобном случае, и только Гаврюша Яценко проявлял свою «коммунистическую сознательность», будучи единственным членом КПСС в нашей комнате.

Гаврюша был добрым парнем из какого-то села под Полтавой — высокого роста, круглолицым, краснощеким, кареглазым, с черным кучерявым чубом, который он вечно стремился выставить из-под головного убора в любую пору года. Крайне неравнодушный к женскому полу, он все время сокрушался, что Бог его не наделил такими, как он бы того хотел, мужскими достоинствами. Когда Гаврюше присылали из села продукты: колбасу, сало, самогон, сальтисоны, солонину и прочее, он отдавал все в наш «колхоз», и мы всей комнатой, исключая только Баптиста, пировали на славу. Как истинный партиец, он возмущался, когда Лабунец занимался детскими шалостями — стрелял из рогатки «театральным горошком» по окнам девичьих комнат общежития строительного института, расположенного напротив. Девочки из этого общежития иногда кричали из окон: «Да что вы все стреляете “театральным горошком”? Стрельните хоть раз шоколадом, что ли!» А Гаврюшу возмущал сам факт: «Ленька, тебе уже скоро тридцать лет, а ты все по окнам стреляешь!»

Лабунец был огромным увальнем, примерно одного роста с Гаврюшей, и очень любил шутить. При этом он имел юмор висельника и насмехался над кем только мог: подстраивал всякие штучки-дрючки соседям по комнате, по этажу, да и по общежитию вообще. Но меня не трогал — это было чревато неприятными последствиями. Я умел придумывать такие проделки, что от одной только мысли о том, что это можно сделать тебе, иным порой становилось дурно. Сам он часто пользовался моими идеями в этом плане, поэтому, как никто другой, знал что почем.

Сашка Латыщенко, мой лучший друг еще с первого курса, был у нас на особом счету. Это был добрый, безвредный, простодушный и умный парень, которому от нас с Лабунцом доставалось больше всех после Баптиста. Его отец был главным судмедэкспертом соседней области, а мать — главврачом одной из тамошних клиник, депутатом Верховного Совета СССР. Его родители были партийными и высокоидейными, и Сашка стремился непременно походить на них, над чем мы не могли не издеваться.

Кроме того, Сашку можно было легко убедить в чем угодно и сагитировать на какой угодно поступок. И мы с Лабунцом пользовались этой его слабостью в своих эгоистических интересах. Сколько вещей мы с Ленькой подбили его купить для наших шкурных нужд! А Сашка при этом был уверен, что следует своим собственным желаниям. Даже жениться мы его подбили из интереса. Но об этом речь пойдет позже.

Я, Сашка, Гаврюша и Баптист учились в одной группе, по специальности «радиотехника», а Ленька — в другой, по специальности «конструирование и технология производства радиоаппаратуры». Но программы наших специальностей различались в то время весьма незначительно. Конструкторам не читали теории электромагнитного поля и еще кое-каких теоретических дисциплин, а у нас было значительно меньше чертежных работ. И в этом была вся разница, но спорили мы по поводу специальностей до хрипоты. Ленька мастерски, изощренно хаял нашу специальность, а мы с Сашкой ее защищали и расхваливали, как могли. Но охаивать конструирование у нас никак не получалось.

***

На радиофаке труднее всего было удержаться на третьем курсе. В основном из-за ампировской кафедры. Впрочем, если честно, то это было не совсем так. Электронные и ионные приборы или по-студенчески просто «лампы» читались ампировской кафедрой уже на четвертом семестре, то есть на втором курсе. Но главный лектор-ламповщик Матвей Лазаревич Шноль был настолько добрым и мягким человеком, что в образ преподавателя такой грозной кафедры никак не вписывался. Поставить студенту двойку было для него непосильным делом. Списывальщиков он «не замечал», особенно когда списывали из его книги «Промышленная электроника». Наоборот, это было бальзамом на его добрую стариковскую душу. Правда, лабораторные работы даже по «лампам» были для нас сущей каторгой. На каждой из них приходилось делать по две-три тысячи измерений. А потом оформление. Графики и отчеты преподаватели — Шорина и Луганская — вынуждали нас оформлять безукоризненно. А потом вопросы при сдаче. Боже, какая это была пытка! Зато мы твердо знали, что к сессии зачеты будут у нас у всех, а на экзамене, в крайнем случае, можно будет списать из книги Матвея Лазаревича.

4. Дед Гордей

Будучи впечатлен своими вчерашними приобретениями, я почти не спал всю ночь.

Чувство особого восхищения и радости вызывала у меня спиннинговая катушка, купленная накануне в спортивном магазине на деньги, вырученные за наловленную рыбу. Неся ее в авоське, словно царское сокровище, я направился на толкучку, чтобы купить к ней леску, блёсны да крючки. Такого товара в те времена на прилавках советских магазинов не было — приходилось шастать по базарам среди рядов, где торговали всяким хламом. В качестве обер-консультанта я уговорил поехать со мной давнего друга — Вовку Родионова, которого для краткости все именовали Родионом. Родион долго отказывался — как раз судак клюет, а тут целый день терять, по барахолке шататься. Да и жара стояла адская. Но потом он вспомнил, что у него осталось мало крючков для живцов, да и тонкой лески для поводков — всего ничего. Так что в конце концов он согласился.

Родион, как опытный рыбак, придирчиво рассматривал снасти, предлагаемые из-под полы трусливо озирающимися шаромыжниками.

— Если леска желтоватая, это значит старая, порвется сразу же. Окрашенную тоже брать нельзя — они специально старую красят, чтобы желтизна не была заметна. Кроме того, надо просить на разрыв ее проверять. Если не дают, значит гниль. Хорошую новую леску просто так не порвешь. А крючки надо губой пробовать на остроту. Тупых не бери ни в коем случае.

В общем, вечером я аккуратно прикрепил к удилищу новоприобретенную катушку и агатовые кольца. Как всегда, консультировал Родион.

— Фланцы приматывай не толстой проволокой, чтобы гибкой была. Желательно, стальной. Но можно и медной. Виточек к виточку укладывай, не торопись. А кончики, чтобы не царапались, аккуратно подсунь потом под виточки. Лучше всего вязальной спицей. Можно и шилом, но это хуже — оно вгораживается во все на своем пути. А поверх проволоки один слой изоленты положи, чтоб от влаги защитить, — назидательно говорил он.

Но вот, наконец, наступило утро, и я сразу же после завтрака собрался на Старый Днепр, чтобы обновить новоприобретенные снасти. Родион с отцом еще с ночи на лодке на судака пошел, а я решил попытать счастья на Криничке. Так называли небольшую тихую заводь, на берегу которой из-под скалы бил холодный ключ. Чистая и прозрачная, как слеза, ледяная ключевая вода, весело журча, ручьем стекала в Старый Днепр, от чего в заливе было много рыбы. Честно говоря, я не замечал, чтобы на Криничке клев был лучше, чем в любой другой заводи, но так, во всяком случае, говорили старые опытные рыбаки. Рыба — она, мол, чистую воду любит. Поэтому занять место на Криничке порой было очень даже непросто. Но в тот день был понедельник, и рыбачили в основном те, кому не нужно было идти на работу: профессиональные рыбаки, пенсионеры, отпускники-любители да ребятня вроде нас с Родионом. А таких в те времена было совсем немного.

К Криничке часто подходили местные прогулочные колесные теплоходики «Рубин» и «Диабаз», чтобы в жаркий летний полдень набрать свежей ключевой воды. Приходили туда за водой и люди из близлежащих поселков с ведрами да канистрами. Один старый рыбак с пышными седыми запорожскими усами недавно сказал нам с Родионом не без гордости:

— Це, хлопці, історична криниця: з неї сам Тарас Бульба пив!

Несмотря на свои одиннадцать лет, я уже был неплохо знаком с произведениями Гоголя и даже знал историю написания некоторых из них. Поэтому я не замедлил блеснуть эрудицией:

— Тарас Бульба не мог пить из этого источника, потому что такого человека вообще не существовало.

— Ти диви, який обізнаний! А я тобі кажу, що була така людина, — насмешливо возразил старик.

— Ничего подобного, я читал, что Гоголь придумал такого героя, чтобы получше показать тогдашнюю жизнь, — с уверенностью стоял я на своем.

— Ти, Ґенко, як я бачу, книжечки читаєш. Але не гріх тобі знати, що не все треба розуміти просто так, як воно написано. На пустому місці людина не здатна створити анічогісінько. І коли Микола Васильович вигадував Тараса Бульбу, то мав на увазі когось живого, конкретного. Тобто жив тут на Запоріжжі такий козак або подібний до нього. А він, як і всі січовики, напевно пив водицю з нашої кринички. Второпав, халамиднику?

Против таких доводов возразить было нечем. Я согласился и потом часто сам прибегал к такой аргументации.

Положив на плечо предмет собственной гордости — спиннинг, а вернее — удочку с катушкой, я направился к Старому Днепру.

— Генка, ты на Днепро? — окликнул меня соседский мальчишка — первоклассник Витька, сын милиционера.

— Да. Вот — иду, попробую на спиннинг ловить.

— И меня возьми. Я хочу посмотреть, как спиннингом ловят, — сказал Витька, с завистью глядя на мою новенькую удочку.

— Спроси у родителей. Отпустят — возьму, — ответил я, изображая взрослого.

— Их нет — на работе до вечера.

— Тогда не возьму. Меня самого только недавно стали без взрослых отпускать. К тому же, ты еще плавать не умеешь. Утонуть можешь. Я же на Криничку. А там скалы, глубина у самого берега, — сказал я и прибавил шагу.

— Геночка, ну пожалуйста. Я и купаться не буду — только на камушке посижу. Тут во дворе никого — гулять не с кем. Все по пионерлагерям разъехались. Я тебя слушаться буду. Честное слово. Ну, честное октябренское, — ныл Витька, забегая вперед.

Мне стало жаль бедного первоклашку, и я строго сказал:

— Хорошо. Только не лезть в воду и слушаться меня безоговорочно. Понял?

— Спасибо! Спасибо тебе, Геночка, что ты меня не прогоняешь. Я буду все делать, как ты скажешь. А можно, я твою удочку понесу, а?

Витькины глаза сияли неподдельным счастьем, и мне стало неописуемо приятно, что именно я сделал его на этот миг счастливым. И, чтобы испытать это пьянящее чувство еще раз, я снисходительно протянул ему предмет своей гордости. Хотя самому мне очень хотелось не только нести эту удочку, но и кричать на весь квартал, что это моя удочка, что это я — я сам ее смастерил, как заправский, видавший виды рыбак.

5. Поступление

После восьми часов утомительной тряски автобус въехал, наконец, на территорию автовокзала и, немного поманеврировав среди своих многочисленных собратьев, скрипнув тормозами, замер на месте. Усталый водитель заглушил не менее усталый мотор, отворил дверь и с явным облегчением крикнул хрипловатым голосом:

— Приехали! Выходи — с вещами по одному!

Люди принялись разбирать свои багажи, кое-как сложенные у задней двери, и выходить на асфальт, размягченный лучами горячего июльского солнца.

Поднявшись с «насиженного» места, я отыскал свой чемодан и вышел на платформу, разминая затекшие ноги. Первое, что показал мне опыт самостоятельной поездки, это то, что сидения с низкими спинками для междугородных автобусов не годятся. Ужасно болела шея. Хотелось поскорее добраться до человеческого жилья и где-нибудь прилечь хотя бы на пять минут.

Я осмотрелся по сторонам. Было жарко, солнечно и пыльно. На платформах там и сям валялись окурки, смятые пачки из-под папирос, бумажки, обрывки газет, обертки от мороженого, конфетные фантики и скорлупки от семечек. Около мусорного бака, расположенного неподалеку, роились крупные мухи, и горячий ветер временами доносил оттуда кислый гнилостный запах.

Немного постояв, я спросил у какого-то, как мне показалось, важного пожилого работника автовокзала с красной повязкой на рукаве:

— Скажите, пожалуйста, где здесь поблизости телеграф?

— Дать маме телеграмму, что благополучно прибыл? — снисходительно улыбаясь, спросил красноповязочник.

— Да… — ответил я, смущенный тем, что он с первого взгляда верно оценил мои намерения.

— В здании вокзала. Вон в ту дверь входи — там увидишь.

— Спасибо, — ответил я, не поднимая глаз, и последовал его совету.

Я вошел в эту дверь и очутился в душном и шумном зале, заполненном сновавшими во все стороны людьми. Небольшой закуток в углу был отгорожен деревянным барьером. Над ним висела табличка с надписью «Почта, телеграф, междугородный телефон», а рядом были пристроены две тесные переговорные кабины. У загородки стояла очередь, в хвост которой я и пристроился. Простоять пришлось около часа, и я, наконец, смог отправить маме обещанную телеграмму: «ДОЕХАЛ БЛАГОПОЛУЧНО = ГЕНА».

«Глупость, конечно. А как я еще мог доехать?» — думал я, выходя на улицу, чтобы двинуться в направлении, указанном стрелкой на схеме, которую мне начертила мама перед отъездом. Что я, ребенок, что ли? Слава Богу, семнадцать лет уже. Аттестат зрелости в кармане, паспорт тоже. Сейчас что, война? Нет, конечно. Тринадцать лет как закончилась. Или я при себе крупную сумму денег везу, а на дороге лихие разбойники орудуют? Тоже нет. Так чего, спрашивается, переживать? Напускное это все, вот что. Только чтобы лишний раз подчеркнуть, что я еще не взрослый. Я давно уже заметил, что родители упорно не желают признавать, что их дети с некоторых пор повзрослели, хотят жить своей собственной жизнью и в их опеке совершенно не нуждаются.

Я шел, стараясь не наступать на трещины в асфальте. Это у меня с детства такая привычка. Но тут я вспомнил, что уже взрослый, что приехал, чтобы стать студентом, и пошел, стараясь не смотреть на асфальт, чтобы не видеть, есть там трещины или нет.

Чемодан у меня был не то чтобы пижонский, но не самый худший. Не такой, как мама таскала по командировкам да при поездках на отдых – серый фибровый, а небольшой, вернее, средних размеров, с дерматиновой обивкой, блестящими металлическими углами и заклепками.

Впереди, изумительно красиво повиливая ягодицами, шагала девчонка с модной клетчатой сумочкой и кокетливо ею размахивала. Пышное коротенькое платьице кремового цвета было ей как нельзя более к лицу. Я уже стал было придумывать, что бы у нее такое спросить, чтобы завязать беседу, но она неожиданно свернула в ближайшую подворотню. Я сделал вид, что отдыхаю — поставил чемодан на асфальт и стал, как мне казалось, незаметно за нею наблюдать. С дворовой лавочки подхватился какой-то тип чуть постарше меня и подлетел к ней, как молодой петух. Он обнял ее за талию, и они в полуобнимку пошли к какой-то двери под навесом, густо оплетенным диким виноградом. Боже, как я в этот момент ненавидел этого типа! Кстати, и ее тоже. «Ну почему она должна улыбаться ему, а не мне? Почему он так бесстыдно при всех ее обнимает? Нет, я ужасный эгоист, черт возьми!»— думал я, сгорая от зависти. Раздосадованный тем, что такая красивая девчонка, ушла к тому типу, вовсе не подозревая не то что о моем намерении с ней познакомиться, но даже о том, что я вообще существую, я наконец-таки успокоил себя, решив, что эта девица наверняка ужасно капризная и непременно избалованная, потому что очень уж красивая. А этому типу — ее красавчику — так и надо. Пусть он с нею мучается, а не я. Вот.

Мне больше ничего не оставалось делать, кроме как подхватить свой неказистый чемодан и, тихо чертыхнувшись, двинуться дальше по направлению к дому тети Саши.

В конце концов я отыскал улицу, дом и подъезд, где жила моя тетя Саша.

Она доводилась родной сестрой моему отцу, погибшему на фронте в сентябре сорок первого, и была на десять лет старше его. Тетя Саша всегда говорила о моем отце как о ребенке, так и не успевшем повзрослеть. И это меня почему-то ужасно бесило. В самом деле, какое она имеет право на покровительственный тон по отношению к моему отцу? Нельзя так неуважительно относиться к брату, хоть и младшему, — думал я. Он ведь был дипломированным врачом, даже аспирантом мединститута. И на фронт пошел в звании капитана медслужбы, и похоронка на него пришла, как на солидного воина. Любят же эти взрослые своим старшинством бравировать! Вот я, например, взрослый человек уже; самостоятельно в другой город приехал, определил свою будущую специальность; завтра сам в институт пойду документы сдавать. А вся родня ко мне все как к ребенку относится, не хотят моей независимости признавать, с моим мнением считаться, советоваться со мной, как с полноправным членом семьи. Ну да Бог с ними, увидим еще, кто мудрее — они или я.

6. Колхоз (Не закончено)

До начала занятий оставалось еще пять дней. Целых пять дней свободной жизни! В школе мне всегда было мало каникул, хотелось гулять еще и еще. А тут не терпелось поскорее приступить к учебе. Мечта начать постижение заветной профессии радиоинженера затмила во мне все: и лень, и девочек, и юношеские шалости, и кино, и даже лишние часы утреннего сна. Я давно благоговел перед радиотехническими терминами, с которыми до сих пор сталкивался только в радиолюбительской и научно-популярной литературе, которые слышал от старших в радиоклубе, от нашего учителя физики и по эфиру на радиолюбительсих УКВ-диапазонах. Они меня буквально завораживали, и я мечтал поскорее постичь кроющиеся за ними тайны. Слова: «модуляция», «генерация», «дискриминатор», «фантастрон», «спектральная плотность», «гармоника» были для меня подобны волшебным заклинаниям, поэзии и музыке одновременно. Неужели я когда-нибудь овладею ими настолько, что смогу свободно и со знанием дела небрежно употреблять их в беседах со специалистами? От этой мысли я буквально балдел, преисполнялся гордости и честолюбия, воображал, с каким уважением будут тогда смотреть на меня ровесники, особенно девчонки. Но это казалось несбыточной мечтой, туманной, как мираж и далекой, словно звезды на небе.

Томясь от безделья, я мог думать лишь о Светлане да о предстоящей учебе. Все мои мысли были заняты грандиозными «воздушными замками». Я воображал себя радиоинженером с мировым именем, глубоко погруженным в науку и выдающим идеи, одна ценнее другой. А дома меня будто бы ждала красавица-жена. Разумеется, это была Светлана, жизнь с которой мне представлялась в обожании друг друга и, конечно же, в полном согласии, без малейшего намека на какие-либо ссоры и нелады. Я помнил блеск ее небесно-голубых лучистых глаз, ни с чем не сравнимый запах девичьего тела, ее манящие губы, такие пышные, розовые, словно специально созданные для страстных поцелуев… и роскошный платиновый волос, тяжело ниспадающий на загорелые плечи и стройную спину. Вот это девчонка! Куда там привередливой Марине, с которой последнее время мы вечно из-за чего-нибудь ссорились, и наши отношения неуклонно шли к разрыву.

Но… я четко понимал и суровую сторону жизни. Наивно думать, что Светлана будет долго по мне грустить в одиночестве. Такую девчонку надо надежно к себе привязать, чтобы ее тянуло ко мне и больше ни к кому. Иначе непременно уведут. Как бы сделать так, чтобы она постоянно ощущала мое теплое внимание и органическую потребность общаться со мной? Однако со вниманием нужно не переборщить. Излишняя навязчивость может ее оттолкнуть. Необходимо подумать над тем, как чаще видеться с нею. Как жаль, что в ближайшее время нам придется жить не в одном городе. Так ее любви скоро придет конец. Как говорит моя мама: время и расстояние свое дело сделают…

Понятно, все это — пустые разглагольствования. Ведь опыта общения с девочками мне явно недоставало, если не считать, конечно, Марины. С нею мы начали дружить еще когда учились я — в шестом, а она — в четвертом классе! Как видно, за это время мы успели друг другу изрядно надоесть. К тому же мы не очень хорошо расстались. Однако при воспоминании о ней у меня где-то в глубине души что-то еще чуточку щемило.

Но Света… Ужасно хотелось написать ей большое письмо — откровенное, эмоциональное и, конечно же, с объяснением в чистой и страстной любви. Но она столь умна, серьезна и рассудительна, что подобную писанину может счесть смешной. Такими банальными излияниями ее не увлечешь. Кроме того, нужно выждать, пока в ее душе боль из-за провала при поступлении в университет затухнет до такой степени, что она сможет спокойно мыслить и строить реальные планы на ближайшее и более отдаленное будущее. Да и у меня должны накопиться какие-то новости, могущие ее заинтересовать. Вот начнутся занятия, тогда, пожалуй, будет самое время написать. Нет, все же нужно написать сейчас — не могу об этом не думать.

Каждый день, позавтракав, я отправлялся в город и, думая о Светлане, бродил по магазинам, где продавались самые по тому времени модерновые телевизоры, приемники и в изобилии — радиодетали. Столь богатых радиотехнических отделов в магазинах моего родного города, увы, не было. И я часами стоял у прилавков, любуясь всевозможными электронными лампами, трансформаторами, конденсаторами, ручками управления, панелями, реле, тумблерами, микрофонами, динамиками и прочими вещами, за обладание которыми готов был продать душу дьяволу. Но денег на их покупку у меня, к превеликому сожалению, не было.

Потом, основательно утомившись, брел в институт. Подходя к электрокорпусу с сердечным трепетом, внимательно изучал информацию на стендах. Затем поднимался на третий этаж, с благоговением подходил к деканату радиофакультета и читал факультетские объявления.

Не находя ничего для первокурсников и не встретив никого из новых знакомых, я разочарованно покидал институт и спешил к тете Саше, где меня ждал нехитрый, но непременно вкусный обед и, как всегда, искренний, неподдельно радушный прием. Казалось, будто время остановилось, и занятия не начнутся никогда.

И вот на стенде у входа в электрокорпус появилось, наконец, долгожданное объявление о собрании первокурсников радиофакультета тридцатого августа — в субботу. Оно привело меня в восторг. Слава Богу, дождался! Дождался возможности вплотную соприкоснуться со своей давней мечтой!

Нас собрали в большущей аудитории, устроенной амфитеатром. Я сел во втором ряду, так как в первом все места были заняты. Вот так всегда: к чему бы я ни стремился, вечно меня опережают более проворные и целеустремленные. И почему я в жизни такой нерасторопный?!

Аудитория весело шумела. Успевшие раззнакомиться переговаривались через несколько рядов, кричали, обменивались остротами. Те же, кто поскромнее, спокойно сидели, рассматривая лица сокурсников, с которыми предстояло учиться целых пять с половиной лет. И этот срок представлялся мне непомерно длинным, почти бесконечным. Подавляющее большинство парней было одето в солдатскую или матросскую форму без погон, которой они явно кичились. Девочек было совсем мало — одна-две на двадцать-тридцать парней. Все правильно, — думал я, — нечего им делать на радиофаке. Еще в седьмом классе я вбил себе в голову, что выше радиотехники нет ничего на свете и что радист — профессия не для женщин.

7. Ложка дегтя в бочке меда (Не закончено)

Образец, задающий форматы.

Баландин Филипп Евстафьевич — заведующий кафедрой истории КПСС, читал нам этот предмет.

Баландин:

— Медленным шагом, робким зигзагом тише вперед, рабочий народ!

Сатира на меньшевиков:

Медленным шагом,

Робким зигзагом,

Не увлекаясь,

Приспособляясь,

Если возможно,

То осторожно,

Тише вперед,

Рабочий народ! (Ю. Мартов)

Медленным шагом,

Робким зигзагом,

Тише вперед,

Рабочий народ!

Не увлекаясь,

Приспособляясь,

Тише вперед,

Рабочий народ!

Если возможно,

То осторожно

Шествуй вперед,

Рабочий народ!

Федеративный Совет партии, Ленин, Троцкий — вот на ком сосредоточилась во время деятельности Совета вся ненависть Хрусталева-Носаря.

Он был настолько умен, что сознавал свое политическое бессилие в каждом выдвигаемом революцией вопросе и свою безграмотность при его решении. Он в этом далеко уступал каждому рядовому рабочему, так как у него не было присущего пролетарию революционного чутья, не было хотя бы бессознательно правильной оценки момента, не было порыва, создаваемого классовой солидарностью и беззаветным стремлением к жертве собой во имя торжества в борьбе с капиталом и освобождения всех трудящихся от ига эксплуататоров. Носарь был связан воспринятой от Милюкова и его компании буржуазной идеологией и являлся олицетворением насмешливой песенки, сложенной Ю. О. Мартовым в эпоху экономизма 1890 годов по адресу рецептов их органа «Рабочего Дела» — «Медленным шагом, робким зигзагом, тише вперед, рабочий народ…».

В первую сессию он поставил мне двойку за узкие брюки. Сказал, что я представитель чуждой идеологии.

— А что там слышно по голосу Америки? А по Бибиси?

Хотел завалить меня на пересдаче. Выручил Шкиц, послав меня сдавать экзамен на другой день, зная, что заболел и подговорив нового экзаменатора.

Весь весенний семестр Баландин, проводя в нашей группе семинары, ни разу меня не вызвал, как я ни тянул руку. Потом, перед сессией, сказал:

— А у Вас, товарищ Очерет, катастрофическое положение! Ни одного выступления на семинарах! Вас отчислять надо. Я не могу Вас к экзамену допустить.

— Вы же меня не вызывали — я сколько просился выступить!

— Вы просились? А почему руки не поднимали?

— Да я каждый раз руку тянул, а вы меня все равно не вызывали.

— Что? Помилуйте, я не помню такого! Факт есть факт — ни одного выступления. Такого у меня еще не было!

А в летнюю сессию он, на мое счастье, заболел опять. Одногруппникам было только смешно. Все откровенно веселились, смеялись.

— Пусть выгонят. Поработает, жизнь увидит. Нечего тут прямо со школы в институт! Мы вот служили в армии, по пять лет потеряли. И ничего!

Но меня не выгнали. Пришел Лисецкий и спокойно принял у меня экзамен. Даже похвалил. Предложил четверку — я тут же, не думая, согласился.

Юлий Гарбузов

29 августа 2007 года, среда

Харьков, Украина

8. Елка-елка, зеленая иголка! (Не закончено)

Вася Трубинок во втором классе отвечал урок перед Новым годом. Нам было задано выучить наизусть стишок о елке:

Елка-елка,

Зеленая иголка!

Откуда ты, душистая-

Пушистая пришла?

Пришла я из колхоза,

Удрала от Мороза

И много-много радости

Детишкам принесла!

Но Вася случайно перепутал и рассказал на полном серьезе:

Елка-елка,

Зеленая иголка!

Откуда ты, душистая-

Пушистая пришла?

Пришла я от Мороза,

Удрала из колхоза

И много-много радости

Детишкам принесла!

Никто из ребят даже не заметил неточности. Но вот учительница акцентуировала внимание на его невинной ошибочке и раздула из этого политический скандал.

— Как-как ты сказал? «Пришла я…», а дальше?

— Пришла я от мороза, удрала из колхоза…

Весь класс взорвался смехом над васиной ошибкой. Но учительница утихомирила класс, подняв вверх ладонь, обращенную к ребятам.

— Тихо! Вот, значит, как! Так ты это сознательно!

— Что сознательно?

— Такую пропаганду здесь среди моего класса ведешь?

— Какую про-па-ганду? — произнес Вася, с трудом выговаривая незнакомое слово.

— Вражескую! Вот какую! И не прикидывайся здесь дурачком! Кто тебя этому научил?

— Чему научил? — недоумевал Вася.

— Тому, что ты здесь насаждаешь среди моего класса, негодяй!

— Чего еще?

Отец прилюдно бил Васю.

Юлий Гарбузов