Полынь и пажитник

Глава 1. Место под соснами

Я едва видела очертания стен, но по резкому дуновению почувствовала, как впереди распахнулись двери. Подземелье выдохнуло на нас затхлый сумрак, солёная сырость студёным саваном обволокла с головы до ног. Тоннель уходил в скалу настолько глубоко, что ни мокрые кирпичи, ни рыхлый грунт в проплешинах кладки никогда не видели солнца. Местами чернота казалась совершенно непроглядной, а от смеси промозглого смрада и духоты сбивалось дыхание.

Раздался глухой хлопок, и мрак коридора разорвался редкими треугольниками света от кривых газовых рожков. На щербатой стене выросли две вытянутые тени. Я облегченно выдохнула, хотя мои лобные сяжки всё ещё тряслись в такт подрагивающим плечам.

Ноги неприятно заскользили по мощеному полу, покрытому старой несходящей изморозью. Мы шагали гулко, ничем не скрытые, но по-странному незаметные. Гроздья летучих мышей в потолочных щелях лишь недовольно пошуршали рукокрыльями и затихли. Стая отсыпалась перед ночной охотой.

Облачённая в длинную рясу с широким остроносым капюшоном, я следовала за игуменом, легко вторя его шагам. Игумен шел медленно, истинно по-монашески. Ступни едва приподымались, металло-костяные конечности гудели и поскрипывали, выпуская в воздух струйки густого жирного запаха. Чего-то среднего между машинным маслом и тюленьей ворванью. Каждое его движение сопровождалось рокотом, с выводных трубок звонко капало масло.

Внешне игумен не был похож ни то что на пастора, даже просто на монаха. Его лысый бугристый череп покрывали грубые выцветшие татуировки, в правом ухе тяжелели пять тёмных колец. От взгляда его бледных, почти белёсых глаз в груди стягивался плотный, тугой клубок чувств, весьма далёких от спокойствия и умиротворения. На фоне чопорного монастыря игумен и так был непомерно эксцентричен, но когда по долгу службы я впервые увидела его без монашеского облачения, едва не задохнулась от изумления.

Мне и раньше доводилось встречать увечных с суррогатами: механическими конечностями, литыми пластинами искусственной кожи, жужжащими органами. Три долгих года в стенах университета я, затаив дыхание, наблюдала, как медь под действием биочар сливалась с кожей, железо врезалось в кости, а латунные трубки заполнялись кровью, желчью и куда менее приятными жидкостями. Затем была стажировка в лазарете, где мои бледные ладони чуть чаще, чем всегда, оказывались покрыты смесью сукровицы, ржавчины и масла. Суставы, конечности, зубы – всё это было, прошло и приелось. Игумен же в моих глазах затмил всех.

Когда-то – сейчас уже не предположить, как давно – плоть в его теле побеждала железо. Сейчас же кхорара в нём выдавали только две пары гребенчатых сяжек, раскосые миндалевидные глаза и рука. Крепкая, поджарая, покрытая редкими бурыми волосами, она соединялась с шеей кривым лоскутом грязно-оливковой кожи – гораздо более темной, чем моя, хотя мы оба южане.

Я ещё помнила всполохи в моей груди, разгоревшиеся в момент, когда игумен впервые снял передо мной рясу. Это не было ни таинством, ни интимностью. Это не резало нашу веру. В меха-хирургии я только начинала путь творца, игумен уже был произведением искусства. Его авантажное одеяние скрывало под собой плотный, хаотичный, поражающий воображение симбиоз трубок, шестеренок и плунжеров. В районе ключиц загрубевшая от контакта с металлом кожа сменялась изогнутой решетчатой пластиной – так, что становились видны обнажённые горловые мышцы. Киноварно-красные и всегда напряжённые. Когда игумен говорил, их волокна подрагивали.

Раньше от пыхтения его насосов и скрежета приводов у меня сводило зубы. Постепенно я свыклась, а недавно вдруг поняла, что нахожу в этом мерном рокоте утешение. В конце концов, сколь бы чудовищным не был этот агрегат, жизнь игумена держалась на нём. И мой скудный опыт позволял лишь молча восхищаться.

Я не знала, следствием чего стала столь гротескная внешность игумена, но одно поняла сразу – работа над ним проведена колоссальная. В первые дни в монастыре меня обволакивало дикое, густое сладострастие ужаса, но сейчас, спустя уже два десятка лун, оно переросло в неумолимый, жгучий азарт. Я убедилась, что в своё время сделала правильный выбор, ступила на верный путь.

Стены подземелья всё теснее окружали нас зловонием, по обе стороны змеями извивались трубы. Покрытые кривыми пятнами ржавчины и ледяными потеками, они переплетались и устремлялись вдаль – туда, куда в одиночку я идти не рисковала. Света стало заметно меньше – в такой глуби факелы были бесполезны – почти сразу гасли, потому путь нам освещали угловатые фосфорные камни, подвешенные под потолком в мешочках из батиста.

Я ступала по мокрым, склизским от мха камням. В мягком зеленоватом свете они походили на жаб. Меня передёрнуло – казалось, по всему телу выступила испарина. Игумен тщетно пытался обходить широкие лужи. За много лет его суррогат густо покрылся патиной, счистить которую самостоятельно игумену было уже не по силам, да и смысла в этом было немного. Все приличные биомеханики давно оставили окрестности монастыря, а обращаться к мастеру из города игумен отказывался наотрез.

В самом конце тоннеля ютилась единственная келья, обитатель которой не покидал её никогда. Погружённый в большую деревянную лохань, он сутки напролёт плескался в мутной болотной воде. Едва мы вошли в его логово, ноги тут же насквозь промокли, и я вновь содрогнулась. Сырой земле, пропитанной гнилой водицей, не могла противостоять ни одна дозволенная в монастыре обувь.

– День добрый, Сол, – приветственно кивнул игумен.