Попаданка. Дом Мак Ларен.

Пролог.

Пролог

Океан в этот вечер был спокойным, почти ленивым, будто и он решил сделать вид, что жизнь — штука предсказуемая. Солнце медленно сползало к линии горизонта, окрашивая воду в медь и золото, и палуба катера казалась сценой, где всё выверено до сантиметра: свет, музыка, бокалы, люди с одинаково уверенными улыбками.

Она стояла у борта, слегка повернув голову к закату, держа в пальцах тонкий бокал с шампанским, и думала не о красоте момента, а о том, что через сорок минут ей всё равно придётся отвечать на письма. Два клиента из Милана, один из Сеула, срочный запрос от кураторов выставки, перенос сроков, правки эскизов. Мир не замирал ради красивых видов — он ждал решений.

Её звали Эйлин МакЛарен.

Имя уже знали. Не все, но достаточно многие. Достаточно, чтобы приглашения на закрытые показы приходили не из вежливости, а из интереса. Достаточно, чтобы на фуршетах к ней подходили с тем самым взглядом — внимательным, оценивающим, почти хищным: «А что вы сделаете дальше?»

Она привыкла к этому взгляду. Привыкла к чужому ожиданию и к тому, что оно никогда не совпадает с её собственными планами.

Коктейльное платье цвета глубокого синего моря облегало фигуру идеально — не кричало, не заискивало, не пыталось быть заметнее хозяйки. Она всегда выбирала одежду так: сначала характер, потом ткань. И никогда наоборот. Светлые волосы были собраны в небрежный, но продуманный узел, в котором не было ни одной случайной пряди. Ярко-голубые глаза казались почти холодными, если смотреть со стороны, но это была не холодность — это была сосредоточенность человека, который слишком много раз начинал сначала.

Она начинала с нуля.

Не из красивых историй про «мечту», а из коммунальных квартир, дешёвых тканей, ночей за швейной машинкой и отказов, от которых хотелось смеяться, чтобы не выть. Когда у тебя нет богатых родителей, фамилии, открывающей двери, и привычки перекладывать ответственность — ты учишься считать, планировать и терпеть. Терпеть усталость. Терпеть одиночество. Терпеть собственный характер, который не позволяет сдаться, даже когда разум шепчет, что пора.

Она умела работать. И умела ждать.

Конкурсы, где её эскизы сначала не замечали. Выставки, где её ставили в дальний угол зала. Заказы, от которых другие отказались бы — сложные, неблагодарные, сжатые по срокам. Она брала всё. Потому что знала: каждый проект — это не просто деньги, это имя, строчка в биографии, ещё одна ступень.

Личной жизни в этом списке не было.

Не потому, что она не умела любить. Просто любовь — это тоже ресурс. А ресурсы она привыкла тратить осознанно. В двадцать пять она влюбилась впервые. Ярко, глупо, с надеждой, что «вместе легче». Был мужчина, красивые слова, уверенность, что он «верит в неё». Потом оказалось, что он верит прежде всего в её будущие доходы, связи и терпение.

Альфонс — слово грубое, но точное. Он не был ленивым или тупым. Он был гибким. Умел вовремя обнять, вовремя пожаловаться, вовремя внушить мысль, что без него она бы не справилась. И почти внушил.

Почти.

Она выгнала его без скандала. Спокойно, чётко, с тем самым взглядом, который больше не оставлял места иллюзиям. После этого она не заводила отношений. Не потому, что боялась, а потому, что не хотела повторений. Мир не заканчивался на любви. Он начинался с работы.

Сейчас этот мужчина снова был рядом.

Он стоял чуть позади, держа бокал, улыбаясь кому-то из гостей, и выглядел именно так, как умел: уверенно, расслабленно, будто всё вокруг — естественное продолжение его присутствия. Он называл себя её партнёром. Иногда — менеджером. Иногда — просто любимым. Она не поправляла. У неё не было на это времени.

— Ты сегодня слишком серьёзная, — сказал он, подходя ближе. Его рука легко легла ей на талию, как нечто привычное и позволенное. — Это же праздник.

— Это мероприятие, — спокойно ответила она, не поворачивая головы. — Праздники у меня бывают редко.

Он усмехнулся, склонился ближе, будто хотел поцеловать, но остановился в сантиметре от её щеки. Она чувствовала запах его парфюма и лёгкое напряжение — не страсти, нет. Ожидания. Он всегда чего-то ждал.

— Ты слишком много работаешь, — сказал он тоном заботливого человека. — Иногда нужно отпускать контроль.

Она отпустила бы его раньше, если бы знала, чем всё закончится.

Катер мягко покачивался, гости смеялись, кто-то обсуждал инвестиции, кто-то — последние скандалы в мире моды. Эйлин слушала вполуха, автоматически отмечая лица, имена, связи. Её мозг никогда не отдыхал полностью. Даже сейчас, когда океан был красив, а вечер — дорог.

Она не заметила момента, когда всё пошло не так.

Это произошло быстро. Слишком быстро, чтобы успеть подумать. Толчок — не резкий, но настойчивый. Потеря равновесия. Холодный воздух, мгновенно сменившийся ледяной водой. Мир перевернулся, исчезли огни, голоса, музыка.

Океан принял её без эмоций.

Вода сомкнулась над головой, платье потянуло вниз, и в этот момент, между паникой и инстинктом, она подумала странную, совершенно неуместную мысль: Я всё равно бы не остановилась.

Она вынырнула, захлебнувшись, с бешено колотящимся сердцем, хватая воздух так, будто он мог закончиться навсегда. Где-то далеко кричали, мелькали огни, но расстояние казалось непреодолимым. Силы уходили быстро.

А потом мир изменился.

Вода была всё той же — солёной, холодной, живой. Но звуки стали другими. Не было музыки. Не было криков на знакомом языке. И не было катера.

Она снова вынырнула — и увидела не светодиодные огни, а тёмный силуэт корабля, высокий, тяжёлый, с парусами. Услышала гулкий удар волн о борт, запах дерева, смолы и железа. Небо было другим. Город — другим.

И Эйлин МакЛарен ещё не знала, что именно здесь, в этом чужом времени и мире, ей предстоит построить не просто дело, а Дом.

Дом, имя которого переживёт предательство, океан и века.

Глава 1.

Глава 1

Сознание возвращалось рывками, как плохо настроенный механизм. Сначала был звук — глухой, ритмичный, будто кто-то бил по дереву тяжёлым кулаком. Потом запах. Сырой, солёный, с примесью дыма и чего-то горького, медицинского, от чего щипало в носу. И только потом пришла боль — тупая, разлитая, будто тело забыли спросить, хочет ли оно обратно.

Эйлин застонала и попыталась пошевелиться. Получилось плохо.

— Жива… — раздался рядом мужской голос, с явным облегчением. — Слава Богу, жива.

Она открыла глаза — и тут же зажмурилась. Свет был неяркий, но непривычный, желтоватый, неровный. Не лампы. Свечи? Фонари?

Нет. Только не это.

— Тише, мисс, тише, — снова голос, ближе. — Не двигайтесь. Вас только что вытащили из воды.

Из воды я и сама в курсе, — зло подумала она, снова открывая глаза.

Потолок был деревянный. Потемневшие балки, трещины, потёки. Никаких идеально ровных линий, никаких светильников, никаких следов современности. Стены — грубые, обшитые досками. Узкое помещение качалось, словно дышало вместе с ней.

Корабль.

Не катер. Не яхта. Корабль.

Эйлин резко села — и тут же схватилась за голову. Мир пошёл кругом, желудок сжался, к горлу подкатила тошнота.

— Чёрт бы вас побрал… — вырвалось у неё хрипло.

— Мисс! — мужчина поспешно придержал её за плечи. — Ради всего святого, вы сейчас снова потеряете сознание!

Она выдохнула сквозь зубы, позволив себе на секунду опереться на чужую руку, а потом медленно, с усилием, сфокусировала взгляд.

Мужчина был молод. Рыжеволосый, с россыпью веснушек на носу и скулах, в тёмной куртке странного кроя и рубашке без воротника. Ни одного знакомого бренда. Ни одной привычной детали. Одежда выглядела… старой. Не поношенной — именно старой.

— Где я? — спросила она. Голос прозвучал чужим, сорванным.

— На судне «Мэри Энн», мисс, — ответил он осторожно. — Мы в гавани Нью-Йорка. Вы упали за борт. Если бы не течение…

Нью-Йорк, — отозвалось в голове эхом.

Она посмотрела в сторону иллюминатора — маленького, мутного, с толстыми стёклами — и увидела очертания берега. Низкие здания. Мачты. Дым. Никаких небоскрёбов. Никакой знакомой линии города.

Холод медленно поднимался от живота к груди. Не от воды — изнутри.

— Это… — она сглотнула. — Какой сейчас год?

Мужчина замер. На секунду. Этого было достаточно.

— Мисс… — начал он, явно подбирая слова. — Вы сильно ударились. Вам нужно отдохнуть.

— Год, — жёстко повторила она. — Какой. Сейчас. Год.

Он посмотрел на неё внимательно, уже не как на спасённую, а как на человека, у которого что-то сломалось внутри.

— Тысяча восемьсот двадцать второй, — сказал он наконец. — Весна.

Мир не рухнул.
Он просто перестал быть прежним.

Эйлин медленно опустилась обратно на узкую койку, чувствуя, как холод разливается по позвоночнику. Тысяча восемьсот… Нет. Это невозможно. Это… шутка? Галлюцинация? Последствие удара?

Она посмотрела на свои руки — и замерла.

На ней была не её коктейльное платье. Не шёлк, не идеальный крой, не дорогая ткань. На ней была какая-то серая, грубая рубаха, влажная, неприятная на ощупь, и коричневая юбка, тяжёлая, словно мешок. Ткань пахла сыростью и чужим телом.

— Что это за… — она замолчала, потому что слов не нашла. — Это что на мне надето?

— Мы переодели вас, — быстро сказал рыжий. — Ваше платье… оно было непригодно. Простите. Я попросил женщину с нижней палубы…

— Вы меня раздели? — её глаза вспыхнули. — Да вы вообще понимаете, что…

Она осеклась. Кричать сейчас было бессмысленно. Мир не изменится от её возмущения.

Спокойно. Дыши. Ты жива. Это главное.

— Кто вы? — спросила она, уже тише.

— Томас Хьюз, — он чуть склонил голову. — Я журналист. Пишу для нью-йоркской газеты. Плыл этим рейсом… за возможностями.

Журналист, — отметила она автоматически.
Рыжий. Веснушки. Молодой. Глаза честные.

— Вытащили меня вы? — спросила она.

— Да, — он улыбнулся неловко. — Вы уходили под воду. Я не раздумывал.

Она посмотрела на него внимательно. В XXI веке она бы уже знала, что за этим стоит. Здесь — пока нет.

— Спасибо, — сказала она. Искренне. — Я у вас в долгу.

Он смутился, отвернулся.

— Вас осмотрит лекарь, — добавил он. — Капитан настоял.

Лекарь оказался пожилым мужчиной с резкими чертами лица, пахнущий травами и спиртом. Он щупал, смотрел, бормотал, проверял зрачки, недовольно цокал языком.

— Ушибы, переохлаждение, — вынес он вердикт. — Но голова ясная. Вы крепче, чем выглядите.

Спасибо на добром слове, — фыркнула она про себя.

Когда её оставили одну, Эйлин наконец позволила себе закрыть глаза. Не чтобы спать — чтобы подумать.

Тысяча восемьсот двадцать второй. Нью-Йорк. Корабль. Чужая одежда. Чужие люди.

Либо я сошла с ума, либо…

Она открыла глаза и медленно села. Паника не помогла бы. Она слишком долго жила без права на истерики.

— Ладно, — тихо сказала она самой себе. — Значит, так.

Через несколько часов её высадили на берег. Город встретил её шумом, грязью, запахами. Лошади, телеги, крики, мокрая мостовая. Люди были одеты странно, непривычно, будто сошли с музейных гравюр. Женщины — в тёмных платьях, мужчины — в длинных пальто, шляпах.

Я бы в жизни такое не надела, — с яростью подумала она, глядя на своё отражение в мутном стекле лавки.

Ей вручили небольшой чемодан. Один. Потёртый, тяжёлый.

— Ваши вещи, мисс, — сказал капитан. — Больше ничего не нашли.

Она сжала ручку. Внутри было… немного. Пара личных вещей. Бумаги. И дневник.

Хорошо. Очень хорошо.

Её ждали. Не с распростёртыми объятиями — с обязанностью.

Бедная родственница. Младшая. Та, кого отправили, потому что не жалко.

Эйлин усмехнулась.

— Ну что ж, — пробормотала она, шагая по грязной улице навстречу новой жизни. — Посмотрим, кто кого.

Она ещё не знала, что имя Дом МакЛарен однажды будут произносить с уважением.
Но она уже знала главное:
она выжила. А значит — победит.

Глава 2.

Глава 2

Утро в Нью-Йорке пахло не кофе.

Пахло влажными досками настила, дымом из печных труб, конским навозом, рыбой и чем-то терпким, металлическим — будто город каждое утро заново натирали грубой щёткой, и он скрипел, сопротивляясь. Сквозь тонкое стекло окна доносились крики — не тревожные, а обычные, торговые: кто-то спорил за цену, кто-то ругал мальчишку, кто-то звал грузчика. И в этих голосах не было “доброе утро” — в них было “успей”.

Эйлин проснулась резко, будто её толкнули. На секунду сердце забилось в горле: она не узнала потолок, не узнала свет, не узнала собственного дыхания. Потом память вернулась рывком — корабль, вода, чужие руки, грязь улиц, серое платье, дневник. И самое страшное — цифры: тысяча восемьсот двадцать второй.

Она села на кровати и замерла, прислушиваясь к себе, как к инструменту, который мог сломаться: не болит ли голова, не кружится ли, не стучит ли сердце слишком громко. Тело было тяжёлым, синяки отзывались при каждом движении, но сознание — ясное, злое и живое.

— Ладно, — прошептала она, глядя на собственные руки. — Значит, живём.

Первым делом она потянулась к волосам. Под пальцами — мокрая вчерашняя беспомощность, спутанные пряди, соль, тяжесть. Она терпеть не могла, когда внешность “случалась” сама по себе. В XXI веке ей хватало десяти минут, чтобы собрать себя в зеркало: не ради людей — ради ощущения, что она управляет хоть чем-то.

Здесь зеркала были маленькие, мутные, не обещающие честности.

Она зажгла свечу, поднесла её ближе к умывальнику, налила воды, плеснула в лицо и долго, тщательно, будто стирала с кожи океан и вчерашний страх. Потом намылила волосы — дешёвым, резким мылом, от которого пахло щёлоком. Смыла. Ещё раз. И только тогда распустила пряди, расчесала пальцами, разделила на секции — привычными движениями женщины, которая не раз собирала модели на показ за кулисами, когда времени не было даже на вдох.

Волосы — светлые, густые, послушные — благодарно легли в ладони. Она начала плести: не сложную причёску “как у герцогини”, нет, ей нужно было другое — аккуратность и достоинство. Волосы ушли назад, в тугой узел, потом она выпустила несколько тонких прядей у лица — ровно столько, чтобы смягчить черты и не выглядеть строгой гувернанткой. Заколок не было. Она порылась в чемодане, нашла простую шпильку и… остановилась, увидев в углу маленький свёрток ленты.

Лента была узкая, небогатая, но чистая. Цвет — выцветший голубой, почти серый. “Серая мышь” предшественницы явно берегла её для случая, когда захочется почувствовать себя красивой хотя бы на полчаса.

Эйлин усмехнулась.

— Мы не будем беречь. Мы будем носить.

Она быстро разрезала ленту ровно на две части и завязала на узле волос небольшую петлю — не бантик “для девочки”, а знак вкуса: чуть асимметрично, чуть дерзко. Потом достала из чемодана воротничок — грубоватый, простой, из цельного полотна, будто его кроили без жалости и фантазии. Она повертела ткань в пальцах и почувствовала знакомое, почти сладкое желание: изменить.

Вот это — моё.

Ножниц не было, но была маленькая складная игла и нитка. Она нашла в пансионе кухонный нож — хозяйка смотрела на неё подозрительно, но Эйлин улыбнулась так, что подозрительность превратилась в любопытство. Вернулась в комнату и быстро, аккуратно, как хирург, начала резать кромку воротничка, создавая по краю маленькие “зубчики”. Потом подогнула, подшила, сделала имитацию лёгкого кружева — не настоящего, конечно, но взгляд цеплялся: “О, а это уже не бедность. Это стиль.”

В XXI веке она бы назвала это “быстрой стилизацией”. Здесь это было колдовством без магии.

Она надела то, что было: тёмное платье предшественницы, самое приличное из чемодана. Оно сидело не идеально, но лучше серой вчерашней униформы. Ткань — шерсть с примесью, грубая, но крепкая. Цвет — глубокий коричневый. С таким можно работать. С таким можно жить.

Потом она села на край кровати и открыла дневник.

Страницы пахли чужими слезами и чернилами. И чем больше она читала, тем яснее становилась картина: семья жила не бедно — она жила показно. Мать вытягивала последние средства на аренду лондонского “приличного” адреса, на платья старшей, на визиты, на улыбки. Отец молчал. Старшая сестра была “инвестиционным проектом”. Младшая — расходом.

“Отправить к дядюшке. Пусть присматривает. Фабрика всё равно почти мертва. Дядя слаб. Пусть хоть кто-то будет рядом”.

Эйлин захлопнула дневник.

— Ну да, — сказала она в пустоту. — Кто-то.

В дверь постучали. Не громко, но уверенно.

— Мисс МакЛарен? — Томас. — Вы… уже проснулись?

Эйлин подошла, открыла.

Он стоял в коридоре, слегка смущённый, но бодрый, будто ночь на корабле и вчерашние события не вымотали его. В руках — свёрток бумаги, перевязанный шнурком, и маленький бумажный пакет.

— Я принёс вам… — он замялся, — газету. И хлеб. Не знаю, любите ли вы хлеб.

Она посмотрела на хлеб, потом на него.

— Томас, вы слишком заботливый для журналиста.

— А вы слишком строгая для утопленницы.

Она не выдержала и чуть улыбнулась. Совсем немного. Но улыбнулась.

— Что за газета?

— “Morning Chronicle”, — сказал он с гордостью. — И ещё одна листовка, уличная. Там обычно больше слухов.

— Слухи мне пригодятся, — сухо ответила Эйлин. — Спасибо.

Он взглядом зацепился за её волосы, за ленту, за воротничок — и удивился.

— Вы… уже привели себя в порядок.

— Я не умею иначе, — отрезала она. — И давайте сразу договоримся: я не буду сидеть в комнате и ждать судьбу.

— Это опасно, — тут же возразил он. — В городе женщине…

— Женщине опасно без денег и без мозгов, — перебила Эйлин. — А у меня… — она остановилась. — Ладно. Мозги точно есть.

Томас рассмеялся — и смех у него был заразительный, лёгкий, как у мальчишки, который ещё верит, что мир может быть интересным, а не только тяжёлым. Эйлин поймала себя на том, что её собственное напряжение на секунду ослабло. Будто в груди открылось окно и туда вошёл воздух.