Попаданка . Сиси выбор судьбы.

Пролог.

Пролог

Селена всегда любила тишину библиотек — не мёртвую, не пустую, а живую, наполненную дыханием бумаги, шорохом страниц и чужими мыслями, застрявшими между строк. В этой тишине было безопасно. Здесь никто не требовал улыбаться, продавать себя, доказывать значимость. Здесь достаточно было знать, где стоит нужная книга, и помнить, что слова переживают людей.
Она работала в старинном городском фонде — не пафосном, не глянцевом, зато настоящем. С высокими потолками, скрипучими лестницами, тяжёлыми шкафами и окнами, через которые свет падал неравномерно, как будто выбирая, кого сегодня удостоить внимания. Селена знала этот свет наизусть. Утренний — холодный и резкий, дневной — терпеливый, вечерний — золотистый, почти интимный.
Ей было тридцать девять. Возраст, когда окружающие уже перестают спрашивать «когда», но начинают думать «почему». Почему без мужа. Почему без детей. Почему одна. Она не обижалась — просто устала объяснять, что одиночество и пустота не одно и то же. У неё была жизнь. Спокойная, размеренная, наполненная книгами, чаем с бергамотом, длинными прогулками и редкими, но настоящими разговорами.
Она была библиотекарем не по недоразумению и не «пока не нашла себя». Она осознанно выбрала этот путь. Слишком много шума было в мире, слишком много суеты и фальшивых эмоций. В книгах всё было честнее. Даже трагедии.
Особое место в её сердце занимала история. Не сухая, датированная, а живая — с письмами, дневниками, сплетнями, ошибками и судьбами. Она знала биографии женщин, которых мир привык идеализировать или жалеть. И среди них — одна, к которой Селена возвращалась снова и снова.
Императрица Елизавета Австрийская.
Сисси.
В юности — икона красоты. В браке — одиночество. В жизни — бегство. Селена перечитала о ней всё, что могла найти: от академических исследований до писем и мемуаров. Она не идеализировала Сисси — наоборот, видела в ней живую женщину, загнанную ожиданиями, придворным этикетом и чужими амбициями. Иногда ей казалось, что между ними есть что-то общее. Не внешне — внутренне. Ощущение, что тебя любят за образ, а не за суть.
В тот вечер Селена задержалась дольше обычного. Фонд готовили к переучёту, и ей досталась старая секция, куда редко кто заглядывал. Книги там были разномастные, часть — без каталогов, часть — с пометками ещё довоенных времён. Она поднималась по лестнице, осторожно переставляя тома, когда взгляд зацепился за небольшой деревянный ящик на верхней полке.
Он выглядел странно. Не библиотечный. Слишком аккуратный, слишком… личный.
Селена сняла его, поставила на стол и некоторое время просто смотрела. Ларец был старым, но хорошо сохранившимся. Тёмное дерево, тонкая резьба, простая, но изящная застёжка. Ни инвентарного номера, ни штампа.
— Интересно, — пробормотала она себе под нос.
Внутри, на выцветшем бархате, лежала брошь. Небольшая, тяжёлая, холодная на ощупь. Звёзды. Именно такие, какие Селена видела на портретах Сисси — восьмиконечные, с тонкой работой, будто свет в них был не отражён, а заключён внутри.
На обороте — гравировка. Лаконичная, на старонемецком, но смысл она уловила сразу.
«Той, кто видит больше, чем дозволено эпохе».
Селена рассмеялась. Тихо, почти нервно.
— Отличная шутка, — сказала она пустому залу. — Очень в духе архивных проклятий.
Она не верила в мистику. Никогда. Даже когда подруги уговаривали почитать романы про попаданок, только отмахивалась. Слишком много в жизни было реальности, чтобы верить в чудеса. Но брошь почему-то не хотелось класть обратно.
Она положила её рядом с книгами, закончила работу, выключила свет. Дома, уже поздно ночью, снова достала ларец. Подолгу рассматривала звёзды, ловя отблески лампы. В голове крутились глупые мысли — о судьбах, о выборе, о том, что было бы, если бы кто-то когда-то поступил иначе.
«Знала бы — подготовилась», — мелькнуло с иронией.
Селена положила брошь на прикроватную тумбочку, легла, закрыла глаза.
И не заметила, как сон накрыл её слишком быстро. Слишком глубоко.
Последнее, что она почувствовала, — холод металла в ладони и странное ощущение, будто мир на секунду задержал дыхание.
А потом тишина библиотеки сменилась другой тишиной.
Густой. Тяжёлой.
И пахнущей не бумагой, а ладаном.

Глава 1.

Глава 1

Тишина здесь была другой.
Не библиотечной — живой, прячущейся в шорохе страниц и поскрипывании дерева. И не домашней — когда тишина принадлежит тебе, потому что ты закрыла дверь и наконец никого не нужно слышать. Эта тишина лежала тяжелее, как покрывало, которое кто-то набросил на комнату, чтобы заглушить… всё.
Селена открыла глаза резко, будто всплыла из глубины. В первое мгновение она не поняла, где находится, потому что сознание упрямо пыталось прицепиться к последнему знакомому образу: тёплый свет лампы у кровати, деревянный ларец, холодная звезда в ладони, чайный запах бергамота, её маленькая, слишком тихая квартира.
Но вместо лампы над ней качалась едва заметно тёмная балдахинная ткань — плотная, как ночное небо, и вышитая чем-то золотистым, едва поблёскивающим. Воздух был густой от ладана — не резкого церковного, а будто бы смешанного с чем-то сладким и терпким, как смола. Где-то у стены потрескивало пламя — негромко, лениво, будто у камина свой характер и свои планы.
Селена вдохнула. И на вдохе почувствовала холод — не воздуха, а собственного тела.
Она лежала в чужой постели.
Не метафорически. Буквально.
Под ладонью — не её простыня, не её пододеяльник. Ткань была тонкой и гладкой, но не стерильной. Запах — чистый, однако не порошковый, не современный. В нём было что-то травяное, как в сушёных цветах, оставленных в шкафу, и что-то ещё — лёгкая горечь старого дерева, воска и… кожи?
Она осторожно пошевелила пальцами. Кисть поднялась чуть иначе, чем обычно, будто суставы жили по другим правилам. Селена смотрела на свою руку и понимала: рука не её. Длинные пальцы. Ногти ухоженные, но без привычного блеска лака — естественные, ровные. Кожа — тонкая, светлая, как фарфор, будто её защищали от солнца всю жизнь.
— Нет… — выдохнула она беззвучно, и голос… голос тоже был не тот.
Селена попробовала сглотнуть, и горло отозвалось мягкой сухостью. Вода. Сейчас бы воды. Но она не позволила себе потребовать её вслух — не потому что стеснялась, а потому что в голове гулко ударило: если это не сон, любое слово может выдать меня.
Сон, конечно.
Это должно быть сном.
Она всегда так думала про любые странности: «Сон. Просто сон». А потом просыпалась в своей жизни — с её ровными полками, каталогами, людьми, которые приходят и уходят. И с её вечным ощущением, что всё где-то рядом, но не про неё.
Сейчас чувство было другое: будто она проснулась не из сна, а из себя.
Селена медленно приподнялась на локтях. Движение вышло плавным, чуть медленным — тело как будто помнило, как нужно делать это красиво, даже когда страшно. Ноги под одеялом ощущались лёгкими, но слабее, чем в её привычной физической реальности. Не боль, скорее незнакомая хрупкость. Как у человека, который много ходит, но мало носит тяжести.
Комната открывалась ей как картина.
Высокие стены, обитые тканью — бледной, с тонким рисунком, который в полутьме казался живым. У окна — тяжёлые портьеры, будто защищающие от мира. На столике у кровати — свечи в бронзовых подсвечниках, маленькая фарфоровая миска, в которой, кажется, лежали засохшие лепестки. На полу — ковёр с узорами, слишком сложными, чтобы быть просто «декором».
Вдалеке мерцал огонь. Камин. У камина — кресло, накинутая шаль, и на подлокотнике — тонкая книга в кожаном переплёте. Не современная. Но книга. Книга, которую здесь держали рядом, как в её мире держат телефон.
Селена резко захотела рассмеяться. Истерически, громко, чтобы эта комната треснула по швам и высыпала её обратно в реальность.
Но она не рассмеялась.
Она села, подтянув ноги, и только теперь заметила: на ней ночная рубашка. Или сорочка. Белая, тонкая, с кружевом у горла. Кружева не были «красивыми» — они были настоящими. С чуть грубоватой ниткой, плотной, ручной работы. И ткань, и крой подсказывали: это не костюм из исторического фильма. Это вещь, в которой спали здесь и сейчас, потому что по-другому не бывает.
Селена провела ладонью по ткани на груди, будто проверяя, не грезит ли.
Её сердце стучало так, словно пыталось выбить дверь.
Неужели… правда?
Смешно. Внутри у неё всегда была готовая фраза для таких ситуаций — как у любого человека, который много читает и слишком много думает. «Чудеса случаются». «Судьба». «Поворот».
Но сейчас не было красивых слов. Было только холодное, простое: мне страшно.
Селена прижала ладони к лицу. Кожа на щеках была гладкой, как будто ей двадцать, а не почти сорок. Черты лица — другие. Она почувствовала это не глазами, а пальцами: тонкий нос, мягкая линия подбородка, чуть выступающие скулы.
В голове пронеслось воспоминание — портреты, звёзды в волосах, гордая фигура, трагическая красота.
Сисси.
Императрица Елизавета.
Селена опустила руки и посмотрела прямо перед собой — в зеркальную поверхность, встроенную в дверцу шкафа напротив. Она видела отражение ещё до того, как позволила себе поверить.
Женщина в зеркале была слишком знакомой, чтобы быть ею, и слишком чужой, чтобы её не бояться.
Большие светлые глаза. Длинные тёмные волосы, растрёпанные после сна, как тёмное озеро. Лицо — тонкое, почти прозрачное, и в нём было что-то болезненное — не уродство, не слабость, а усталость, которой не положено быть у двадцатилетней.
Селена смотрела на отражение и пыталась ухватить мысль: в книгах было иначе. Там Сисси всегда — образ. Даже когда страдает, она — «легенда». А здесь… здесь в глазах была не легенда. Здесь была женщина.
И эта женщина смотрела на неё и… как будто ждала.
Селена медленно встала. Пол под ногами был прохладный. Её ступни коснулись ковра, мягкого, но не пушистого — плотного, как войлок. Она сделала шаг, потом второй. Движения были осторожные, будто она училась ходить заново.
Платье… нет, ночная сорочка шуршала, и этот шорох вдруг показался ей слишком громким.
Кто-нибудь здесь есть?
В тот же миг будто в ответ за дверью послышались шаги — лёгкие, быстрые. Селена замерла. Сердце взвилось.
Дверь приоткрылась без стука — настолько привычно и естественно, что даже не выглядело вторжением. В комнату вошла женщина — не молодая, но и не старая, с собранными волосами под чепцом. Одежда — тёмная, простая, но аккуратная. На ней был передник, и по жесту — как она придержала дверь, как остановилась на пороге — Селена поняла: служанка. Или камеристка.
Женщина увидела, что Селена стоит у зеркала, и на лице её мелькнуло облегчение.
— Ваше величество… — тихо, почти ласково сказала она, будто боялась спугнуть. — Вы уже проснулись. Я… я принесла тёплой воды.
Селена не ответила. Не смогла. Все слова застряли, потому что одно неверное слово — и…
И что? Что будет?
Её схватят? Назовут сумасшедшей? Отправят к врачам? В монастырь? В изоляцию?
Она вдруг поняла, что здесь страх — это не эмоция. Это инструмент. Здесь людей ломают не потому что «плохие», а потому что так устроено. Нежность — слабость. Неуверенность — повод взять тебя под контроль.
Только молчи, Селена. Только молчи.
Она сделала вид, что думает. Кивнула. Одно маленькое движение.
Служанка, похоже, приняла молчание за утреннюю хандру, привычную для хозяйки.
— Господин камергер передал, что… — женщина осеклась, будто не знала, как лучше. — Его величество… император… будет ждать вас за завтраком. Если вы изволите.
Селена почувствовала, как внутри у неё что-то похолодело сильнее каминного воздуха.
Император.
Франц Иосиф.
Муж Сисси. Мужчина, о котором она читала столько раз — и каждый раз с разными чувствами. Где-то она его жалела, где-то ненавидела, где-то понимала, что он не монстр, а продукт своей эпохи. А где-то — презирала за то, как он умел быть холодным именно тогда, когда женщине нужно было тепло.
В книгах это читалось отстранённо. Здесь — это звучало как приговор.
Служанка подошла ближе и поставила на столик тазик с водой. От него поднялся пар — лёгкий, пахнущий травами. Селена заметила в воде что-то зеленоватое — листья? Мята? Ромашка?
Её мозг ухватился за эту мелочь с благодарностью: травы. Значит, здесь есть привычка к уходу. Значит, есть способы.
— Я помогу вам привести волосы в порядок, — сказала служанка уже увереннее. — И платье… я уже приготовила. Голубое. То, что вы любите.
Селена снова кивнула, но внутри её будто кто-то щёлкнул: любите? Я?
То есть у этой женщины есть привычки. У неё есть любимое платье. У неё есть… история.
Она — не пустой сосуд.
Селена осторожно села на край кровати. Служанка подала ей полотенце — мягкое, как будто его гладили не утюгом, а руками. Селена опустила пальцы в воду. Тёплая. Травяная. И вдруг слёзы подступили — не от красоты момента, а от простой человеческой мысли: мне дали тёплую воду. Значит, я ещё не потеряна.
Селена утерла лицо и заставила себя держать выражение спокойным.
Пока служанка раскладывала на столике гребень, щётку, ленты, Селена оглянулась на окно. В щели между портьерами просачивался свет — холодный, белесый. Утро. Где-то далеко слышались голоса, но приглушённо, как будто дворец сам глотал шум.
Дворец.
Слово звучало внутри у неё как нож. Она читала о дворцах, видела фильмы, ходила по музеям. Но стоять в живом дворце — где каждая вещь не экспонат, а часть власти — было иначе.
Служанка подошла к ней, и пальцы её уверенно коснулись волос.
— Сегодня вы выглядите… — она замялась, — спокойнее, Ваше величество.
Селена чуть не вздрогнула. Значит, вчера было… не спокойно. Значит, вчера была ссора.
Она вспомнила, как в книгах описывали их конфликты: этикет, давление двора, мать мужа, бесконечные требования «быть удобной». И вдруг поняла: она проснулась в момент после скандала. В момент, когда муж уже решил отступить, закрыться, уехать, наказать молчанием.
И Селена, в теле Сисси, должна идти к нему за завтрак, не зная, что именно произошло вчера, но чувствуя последствия всем телом.
Она подняла взгляд на служанку и попыталась уловить хоть какую-то подсказку в её лице.
Женщина смотрела с осторожной преданностью. Селена увидела в её глазах то, что знала у людей в библиотеке: тихое сочувствие, когда человек не может вмешаться, но хочет помочь.
Селена медленно, осторожно спросила — впервые, голосом, едва слышно:
— Как… долго… я спала?
Служанка вздрогнула от неожиданности — будто хозяйка редко говорила по утрам.
— Немного, Ваше величество. Вы легли поздно… после… — она запнулась, — после разговора. Но вы уснули, и я… я решила не будить.
После разговора.
Селена поймала это слово как ниточку.
— Который час? — спросила она, стараясь звучать так, будто спрашивает об обычном.
— Скоро девять, Ваше величество. Его величество уже встал. Он… — снова пауза. — Он приказал не тревожить вас, пока вы сами не выйдете.
Приказал не тревожить.
Это можно было прочесть и как заботу, и как холодное «пусть она сама разберётся». В зависимости от того, какая версия Франца Иосифа сейчас в этом доме.
Селена закрыла глаза на мгновение.
План. Мне нужен план.
Но планов пока не было. Было только первое правило выживания: наблюдать.
Служанка закончила расчёсывать волосы, собрала их назад. Селена ощутила тяжесть — волосы были густые, длинные, и на секунду её накрыло почти детское удивление: это же легендарные волосы… Она вспомнила описания: «как плащ», «как река». И тут же одёрнула себя: не романтизируй. Это сейчас не сказка.
— Я заплету вам… — служанка подбирала слова, — как вчера просила госпожа архидьяконесса… более скромно. Для утреннего выхода.
Селена снова почувствовала удар реальности: здесь даже волосы — политика.
Когда служанка принесла платье — действительно голубое, мягкое, с тонким лифом и длинными рукавами — Селена не смогла не рассмотреть ткань. Она была плотнее современного шёлка, но красивее. И запах — не магазинный, а домашний: ткань хранилась в шкафах с лавандой, с сухими травами.
Её одели быстро, ловко, как куклу, которую здесь привыкли собирать каждое утро. Корсет? Нет, скорее плотный лиф. Но всё равно — стеснение дыхания. Селена привыкла к свободным рубашкам, к джинсам, к тому, что тело — её. Здесь тело принадлежало правилам.
Она посмотрела в зеркало.
Женщина в зеркале была… слишком красива для её ощущения себя. Но эта красота не радовала. Она пугала. Потому что Селена знала: красота в этом мире — тоже инструмент. Её будут использовать. Её будут обсуждать. Её будут оценивать как лошадь на ярмарке.
Селена сжала пальцы, заставляя себя не дрожать.
— Я могу принести вам накидку, — сказала служанка. — В саду холодно.
— В саду? — вырвалось у Селены.
Служанка удивилась:
— Вы всегда выходите… прежде чем идти к завтраку. Хоть на несколько минут. Дышать. Это… помогает.
Селена почувствовала странное облегчение. Сад — это пространство, где можно быть хотя бы чуть-чуть одной.
— Да, — тихо сказала она. — Накидку.
Служанка быстро принесла лёгкую шаль — шерстяную, но мягкую. Селена накинула её и пошла к двери.
Шаги по коридору были как шаги по сцене.
Селена видела стены — высокие, светлые, с портретами, которые будто следили. Пол — гладкий, блестящий. Везде — запах воска и чистоты. И где-то под этим — тяжёлый запах человеческой жизни: духи, пот, ткань, металл.
Она чувствовала чужие взгляды, хотя почти никого не видела. Где-то стояли слуги, приседали, кланялись. Селена отвечала кивком, молчанием, потому что не знала слов.
Внутри у неё всё сжималось: я сейчас сорвусь. Я скажу что-то не так. Я покажу, что я не она.
Но она шла.
Сад встретил её холодом и прозрачностью.
Деревья стояли как статуи. Листва — редкая, тонкая. На дорожках — мелкий гравий, который хрустел под ногами. Воздух пах влажной землёй, древесной корой и чем-то ещё — как в старом парке после дождя. Где-то вдалеке слышались птицы.
Селена подошла к низкой каменной ограде и остановилась.
Пейзаж за садом был ровный, ухоженный, будто мир подстрижен так же строго, как волосы. Далеко виднелись крыши, дым, линии дорог. Она пыталась понять: Вена? Или где-то ещё?
В каком году?
Она знала даты наизусть — когда Сисси вышла замуж, когда родились дети, когда начались её бегства, когда мир вокруг стал тесным. Но знать даты — одно. Увидеть живую реальность — другое.
Селена закрыла глаза и заставила себя думать, как библиотекарь: не эмоциями, а фактами.
Если это ранний этап брака, но уже тяжёлый… значит, давление двора достигло точки кипения. Значит, она уже понимает, что её хотят сломать. Значит, вчерашняя ссора могла быть о свободе, о поездках, о том, что её держат…
Она открыла глаза и увидела в стекле окна рядом своё отражение — голубое платье, тонкая фигура, лицо, которое должно улыбаться миру.
И впервые в груди что-то дрогнуло, почти радостно: я мечтала попасть в историю. Я мечтала…
Тут же за этим пришло другое: а если я попала — это значит, что кто-то потерял себя.
Селена не знала, что стало с настоящей Сисси. Ушла ли она, исчезла ли, умерла ли в ту секунду. И мысль об этом была не романтической, а страшной.
— Ваше величество?
Сзади послышался голос — другой, более официальный.
Селена обернулась.
Перед ней стоял мужчина — в тёмном мундире, с аккуратной осанкой, будто его кости выточены из дерева. Лицо сухое, взгляд прямой.
Камергер? Слуга высокого ранга?
— Его величество ожидает вас, — сказал он без лишних слов. — Завтрак подан.
Селена кивнула.
И пошла.
По дороге обратно она чувствовала, как её мягкость — привычная, человеческая — сталкивается с этим миром, как мягкая ткань с железом.
Зал для завтрака был не огромный, но официальный. Стол — длинный, покрытый белой скатертью, на которой стояли серебряные приборы. Селена заметила, как тщательно всё разложено — не «для удобства», а для демонстрации порядка.
Пахло кофе. Настоящим, крепким. И горячим хлебом. И ещё — чем-то мясным, бульонным.
Селена на секунду ощутила странное: ей хотелось есть. Тело было молодое, живое, требовательное. Но страх отбивал аппетит.
Он сидел в конце стола.
Франц Иосиф.
Селена узнала его не по портретам, а по ощущению власти, которая словно сгущалась вокруг него. Он был не старый — молодой мужчина, красивый строгостью. Волосы аккуратно уложены. Мундир сидел идеально. Лицо — неподвижное, как маска. Глаза — холодные, внимательные.
Он поднял взгляд, когда она вошла.
И этот взгляд был не «мужчина смотрит на жену». Это был взгляд человека, который оценивает: в каком она сегодня состоянии? что мне от неё ждать? не устроит ли она снова сцену?
Селена почувствовала, как у неё внутри всё сжалось. И мягкость — та, которой она привыкла жить — попыталась сама собой превратиться в улыбку. В «не переживай». В «я всё исправлю».
Она сделала шаг к столу и остановилась.
Франц Иосиф не встал. Не подошёл. Не сказал «доброе утро» так, чтобы это было тепло.
Он произнёс сухо:
— Елизавета.
И всё.
Селена поняла: вчера был конфликт. Настолько серьёзный, что сегодня он даже не пытается притворяться. Он делает вид, что всё под контролем. А её ставит в рамку одним словом — именем, как печатью.
Селена села на своё место — подсказали слуги, отодвинули стул.
Она почувствовала, как серебро холодит пальцы, когда она случайно коснулась ложки.
— Ты выглядишь лучше, — сказал он спустя паузу. Без мягкости. Как констатацию.
Селена хотела ответить привычно — иронично, легко. Хотела сказать что-то вроде: «Спасибо, я старалась». Но она сдержалась. Потому что не знала, как отвечала Сисси. И потому что понимала: любое легкомыслие он воспримет как вызов.
Она кивнула.
Франц Иосиф слегка прищурился.
— Ты молчишь.
Селена снова кивнула — и в этот миг поняла: молчание может быть опасно.
Он привык, что она либо плачет, либо спорит, либо молчит «на зло». И сейчас он пытается определить: это снова игра? Или она действительно изменилась?
Селена заставила себя заговорить — тихо, осторожно:
— Я… плохо спала.
Слова вышли чужими. Не по смыслу — по интонации. Но она старалась говорить мягко, без обвинений.
Франц Иосиф смотрел на неё так, будто взвешивал: верит ли.
— Сегодня тебе не придётся ехать никуда, — сказал он. — Я уезжаю. По делам. Ты останешься во дворце.
Селена почувствовала удар: уезжает. Оставляет. Как в книгах.
И вот оно — реальность. Не романтическая. Не красивая.
Она посмотрела на него и впервые захотела сказать правду: «Я не она. Я не знаю, чего вы ждёте. Я не знаю ваших правил. Я хочу понять».
Но вместо этого она опустила взгляд и тихо сказала:
— Хорошо.
Франц Иосиф едва заметно выдохнул, будто ожидал сопротивления и не получил.
— Я распоряжусь, чтобы тебе принесли… всё необходимое. И чтобы ты не… — он запнулся на мгновение, — не переутомлялась.
Это было смешно. Потому что в этом мире «не переутомляться» значило: сидеть в золотой клетке, быть красивой и молчаливой.
Селена почувствовала, как внутри поднимается дрожь. Не от злости. От ужаса: всё правда.
Её мечта осуществилась — и оказалась ловушкой.
Она подняла взгляд и увидела: он уже мысленно не с ней. Он думает о делах. О государстве. О себе. Она — часть интерьера.
Селена заставила себя улыбнуться — маленькой, почти незаметной улыбкой, чтобы не вызвать подозрения.
— Я… благодарю, — сказала она.
Франц Иосиф кивнул.
И на этом разговор закончился.
Завтрак продолжался в тишине. Слуги подавали блюда — яйца, хлеб, мясо, фрукты, сладкие булочки. Селена брала маленькие кусочки, больше для вида, чем от желания. В голове у неё кружились мысли, как стая птиц.
В каком году?
Где я?
Кто меня окружает?
Как себя вести?
Где границы?
Что будет, если я ошибусь?
Она смотрела на серебряный нож и вдруг поймала себя на странной мысли: в её мире серебро — антиквариат. Здесь серебро — обычная утренняя вещь, как вилка.
Селена почти физически ощутила, как история, которую она любила, наваливается на неё не датами, а весом.
Когда завтрак закончился, Франц Иосиф встал. Селена поднялась тоже — так делали все вокруг. Он задержал взгляд на ней ещё на секунду.
— Не выходи одна, — сказал он тихо. — И… не спорь сегодня.
Селена снова кивнула.
Он ушёл.
Двери закрылись за ним, и в зале стало легче дышать. Но вместе с этим пришло новое: я одна.
Слуги начали убирать, двигались бесшумно, как тени. Селена стояла, не зная, куда себя деть, и вдруг почувствовала себя не императрицей, а маленькой женщиной из библиотеки, которая случайно попала в музей и не знает, что можно трогать руками.
К ней подошла та же служанка — камеристка. Она смотрела осторожно, будто ждала приказов.
— Ваше величество… вы желаете вернуться в покои? Или… в галерею?
Селена поймала слово «галерея» и почувствовала, как в ней оживает профессиональная привычка: галерея — значит картины, значит люди, значит возможность понять, где она.
Но она не была готова к людям. Не сейчас.
— В покои, — сказала она тихо.
И снова — мягко. Не командно. Служанка явно удивилась: Сисси, судя по всему, могла быть резкой или отстранённой. А это… это было другое.
В покоях Селена первым делом закрыла дверь. Попросила — жестом — оставить её на минуту. Камеристка, поколебавшись, подчинилась.
Селена подошла к окну, распахнула портьеру.
Сад лежал внизу, как на ладони. Дорожки. Статуи. Грядки с аккуратными кустами. Пахло холодом и влажной землёй. Где-то вдали виднелись крыши и башни.
Селена прижала ладони к стеклу.
Это не сон.
Она почувствовала, как в горле поднимается ком.
Селена не плакала часто. Она умела держать себя. Но сейчас слёзы были не про жалость. Они были про осознание: она больше не в своей жизни. И неизвестно, вернётся ли.
Она вытерла лицо, вдохнула глубже.
Мне надо понять год. Мне надо понять, что было вчера. Мне надо понять, кто знает меня…
Она подошла к столу, где лежали бумаги. И замерла.
Письма.
Несколько конвертов. Печати. Узнаваемый почерк? Она не знала. Но конверты были адресованы ей — «Её Императорскому Величеству».
Селена взяла верхний. Пальцы дрожали. Она не вскрыла его сразу. Сначала смотрела на печать, как будто печать могла сказать ей правду.
Я библиотекарь. Я умею читать письма прошлого. Я умею понимать контекст.
Она сделала вдох и осторожно вскрыла конверт.
Внутри — аккуратный лист. Дата.
Селена нашла дату глазами как спасательный круг.
И в этот миг её сердце снова ударило: год был именно тот, который в её голове был отмечен как «переломный». Тот самый момент, когда Сисси уже устала быть послушной, но ещё не стала сильной.
Вот оно.
Селена опустилась на стул. Голова закружилась.
Я здесь не случайно.
Смешно думать о судьбе, когда ты в шоке. Но мысль сама пришла: если она оказалась здесь именно в этот момент, значит, что-то должно измениться. Или… она должна стать тем самым «переломом».
Селена подняла глаза на зеркало. В отражении Сисси смотрела на неё всё так же — не с обвинением, а с ожиданием.
— Ладно, — прошептала Селена, почти не слышно. — Хорошо. Я… попробую.
И в этот момент дверь тихо открылась: камеристка вернулась с подносом — чай, маленькая чашка, печенье.
Селена увидела чай — и на секунду почти улыбнулась. Мир, какой бы он ни был, оставался миром: люди всё равно ищут тепло.
— Я принесла вам… — сказала служанка. — Это поможет.
Селена кивнула.
Взяла чашку. Тепло прошло в пальцы.
И впервые за утро она почувствовала не только страх, но и слабую, странную мысль: если я здесь, я выживу. Я не умею иначе.
Но это была ещё не сила.
Пока — только шок, осторожность и длинная дорога к тому, чтобы перестать быть удобной.