После развода. Ты не сможешь без меня

1

Я выхожу из клиники и несколько секунд просто стою под дождём, не понимая, куда идти. Капли попадают в глаза, стекают по щекам, будто я плачу, хотя слёз уже нет.

— Не получилось. Эмбрион не прижился, спокойно, с ноткой сожаления и сочувствия сказала врач.

Третья попытка. Я словно проклята. Все еще расплачиваюсь, за то что не уберегла.

Сажусь в машину, хлопок двери глушит шум улицы. В салоне пахнет лавандой из кондиционера. Телефон дрожит в руке. Пальцы немеют, но я всё равно набираю номер мужа.

— Алло. — Леша отвечает сразу и от его голоса все внутри сжимается, чувствую вину перед ним. Он так ждет. Так сильно хочет детей, а я…

— Лёш, — голос дрожит, я слышу эту дрожь и злюсь на неё, — опять.

Короткая пауза. Я прямо слышу, как он на той стороне выдыхает.

— Что «опять»?

— Не получилось.

Внутри что-то проваливается ещё глубже, хотя, казалось, дальше уже некуда.

— Эй, — говорит он тихо. — Ну не плачь, ладно? У нас всё получится, Вер. Просто не сразу.

— Это уже третий раз, — шепчу я, слова встают поперек горла.

— Значит, будет четвёртый, — он делает ту самую маленькую паузу, будто улыбается. — Ты же знаешь, я упрямый. Мы справимся. Мы ведь оба этого хотим?

Он говорит спокойно, уверенно, как всегда. Его голос будто держит меня за руку, но тело всё равно дрожит.

— Врач сказала, что, может, дело не в теле, — произношу я, уткнув взгляд в руль. — Что организм просто не хочет принимать жизнь. Отталкивает.

— Не слушай, — мгновенно отрезает Леша. Голос стал жестче, но всё ещё мягкий только для меня. — Ты здорова, просто время не пришло. Я приеду вечером, куплю что ни будь вкусненькое по пути. А ты сейчас поедешь домой и будешь отдыхать! Ни каких забот! Ни каких плохих мыслей!

Я чувствую, что вот-вот сломаюсь, внутри словно все разрывается.

— Хорошо, — соглашаюсь я, чтобы не расстраивать его.

— Умница. Не накручивай себя, ладно? Все у нас будет, просто не сейчас. Я люблю тебя.

— Я тоже тебя люблю.

Он кладёт трубку. Я смотрю на экран, пока слово «завершено» не гаснет. Как будто вместе с ним гаснет ещё одна маленькая надежда.

Иногда организм не хочет принимать жизнь, сказала врач. Он защищает вас от боли, которую вы не готовы пережить снова. Может вам поработать с психологом? Вы перенесли потерю, которую возможно еще не пережили…

Мне тогда было двадцать семь. Пять месяцев... Двадцать первая неделя… Девочка... Я уже называла её в голове по имени, хотя вслух не решалась. Монитор, ровная линия, рука врача на плече: «Сердце остановилось».

Я помню, холодный металл стола. Помню запах железа и хлорки. Помню тишину после — такую плотную, что я думала, оглохла.

После — годы, вычеркнутые анализами, баночками с витаминами, уколами, надеждами, которые аккуратно складываешь в голове, как пластиковые контейнеры в холодильнике.

Первое ЭКО. Первая надежда и первая неудача.

Второе.

Теперь третье.

Всё ради того, чтобы мы стали настоящей семьей. Чтобы чистый детский смех зазвучал в нашей квартире.

Я включаю двигатель. Дворники лениво гонят дождь по стеклу. Смотрю на дорогу, но толком не вижу. Всё плывёт.

Домой ехать не хочу. Там стены знают слишком много. Там кровать, в которой мы считали месяцы и по ночам шептали «а вдруг». Там ванная, где я сидела на холодной плитке и слушала себя, не слыша ничего.

Мне нужен он. Не дом. Человек. Голос, который говорит «мы справимся». Я поворачиваю к его офису.

Рука сама прикладывает пропуск к турникету. Охранник кивает, как всегда.

— Здравствуйте, Вера Андреевна.

— Здравствуйте, — губы говорят автоматически.

Лифт поднимается слишком медленно. В зеркальной стене — женщина с бледным лицом и слишком широко раскрытыми глазами. Я отвожу взгляд.

На месте секретарши пусто. Стул отъехал, на столе — кружка с отпечатком помады, телефон, блокнот.

Из кабинета доносится его голос. Мой. Тот, под который я засыпаю.

— Я сказал, Аня, хватит. Мы договорились.

Второй голос — женский, слишком молодой, дрожащий.

— Алексей, я не пойду на аборт. Я не могу.

Я замираю. Мне кажется, что я не дышу. Просто стою, уцепившись пальцами за ручку двери. Кожа на костяшках белеет.

— Ты должна, — говорит он спокойно, размеренно, как на совещании. — Мы всё обсудили.

— Это твой ребёнок! — она почти кричит. — Наш!

Слово «ребёнок» больно звенит в груди. Я чувствую его физически — как удар изнутри.

— У меня есть жена, — почти кричит Леша. — Жена, слышишь? Я не собираюсь рушить свою жизнь из-за твоей глупости.

«У меня есть жена». Я. Та самая, которая сейчас стоит за дверью, с дырой внутри вместо сердца. Он произносит это не как признание, а как аргумент. Как щит.

— Но ты говорил, что любишь меня…

— Я говорил, что мне с тобой легко. Это не одно и то же.

В горле поднимается тошнота. «Легко». Мне с ним никогда не было легко. Ни в двадцать семь, ни в тридцать, ни сейчас. Я таскала на себе эти анализы, надежды, расписания, себя.
Легко ему было не со мной.

Дышать трудно. Воздух стал вязким, как кисель. Лёгкие будто наполняются камнями.

— Я не сделаю этого, — шепчет она. — Не смогу.

— Значит, я сделаю так, что тебе придётся. — Его голос становится жёстче, ниже. Я такого в нём не слышала. — Не испытывай меня, Аня. У меня есть ресурсы.

«Ресурсы». То, чем он платил за наши попытки стать родителями. И теми же ресурсами сейчас давит на другую женщину, чтобы она убила то, что мне никогда не дано удержать.

Стул скребёт по полу. Шаги — быстрые, нервные.

— Пошла вон отсюда, — говорит он. — И если ты не избавишься от этого… Пеняй на себя!

Дверь распахивается, и секретарша вылетает в коридор. Совсем девочка. Красные глаза, тушь размазана, руки дрожат. Она не сразу видит меня, врезается плечом, тепло её тела обжигает.

— Простите, — шепчет она, закрывает рот ладонью, чтобы не разрыдаться вслух, и бежит прочь.

1.1

Леша моргает, словно время на секунду остановилось. Потом пытается собраться, натянуть привычную уверенность.

— Подожди, — он поднимает ладони, как будто меня нужно успокаивать. — Ты всё не так поняла.

Я смотрю на него. На губы, которыми он только что говорил «аборт», «жена». На руки, которые гладили меня по спине в коридоре больницы восемь лет назад.

— Она… — он быстро ищет слова, — Я просто хотел ей помочь, а она…

— Я слышала больше, — заторможено произношу я.

Все знаю, все понимаю, но сознание словно отказывается это принимать.

Леша чешет затылок, осторожно берет меня под руку и заводит в кабинет, помогает сесть на стул, даже протягивает стакан воды, но я мотаю головой.

— Она не от меня беременна. — Он быстро выбирает другую стратегию. — Я… Я просто предлагал ей помощь… Ну как-то решить её проблему, — только его ложь выдают трясущиеся руки.

Это почти смешно. Во мне поднимается короткий, истерический смешок, но я его глотаю, он выходит чем-то рваным, как кашель.

— Алексей, — говорю я, и голос уже не похож на мой. Глухой, охрипший, — я слышала всё! Весь разговор!

Он замирает. Глаза чуть прищуриваются, как у человека, которому дали пощёчину, но он ещё не понял, откуда.

— Что именно? — спрашивает тихо.

— Всё, — выдыхаю. — От начала и до конца.

Он смотрит пару секунд, потом устало опускается на край стола. Проводит ладонью по лицу, растирает виски, как будто это просто плохое совещание.

— Господи, Вера… — голос низкий, сорванный. — Я не хотел, чтобы так вышло.

Слёзы сами текут по щекам. Я их не вытираю. Нет смысла.

— Это всё… — он ищет слово, — это ошибка. Понимаешь? Глупость.

— Ошибка, — повторяю. — Ошибка — когда случайно повернул не туда. А ты сознательно шёл в другую сторону.

Он поднимает на меня глаза. В них — и вина, и усталость, и какая-то детская обида, что его поймали.

— Я… — он делает вдох. — Я просто сорвался. Мне нужно было… отвлечься. Тебе может быть тяжело это слышать, но вся наша жизнь последние годы — это больницы, врачи, слёзы. Ты живёшь только этим. Я тоже устал. — Меня трясёт. Каждое его слово — как соль на открытую рану. — Это была физиология, Вер. Только тело. Никаких чувств. Понимаешь? Никаких. Я люблю тебя. Только тебя. Всё остальное ничего не значит.

И вот тут что-то внутри меня просто рвётся. Я вскакиваю со стула, во мне столько гнева, злости, всего сразу, это какая-то гремучая смесь и она рвется наружу.

— Физиология, — ору я. — Ты называешь это физиологией?

Он делает шаг ближе, осторожно, как будто я опасна. Хотя… Да, я сейчас опасна, вообще не понимаю что происходит с моим телом, с эмоциями.

— Вера, пожалуйста. Мы столько прошли. Я не хочу всё потерять из-за…

— Ты отправил её на аборт, — перебиваю. Голос резкий, я никогда раньше не слышала его таким— Ты заставлял её убить ребёнка.

Он дёргается, как от удара током.

— Не говори так, — шепчет он и на его лице появляется испуг. — Всё не так однозначно.

— Это очень однозначно, Алексей, — я сама удивляюсь, что могу говорить, когда горло пережато. — Я восемь лет пытаюсь дать жизнь нашим детям. А ты тем же голосом, которым говорил мне «всё получится», отправляешь другую женщину убить её ребёнка.

Рука сама поднимается. Я не успеваю ни остановить её, ни обдумать.

Пощёчина звучит громко, резко. Удар обжигает пальцы.

Леша не отшатывается — только замирает. Медленно проводит пальцами по щеке, где уже проступает красное пятно. Смотрит на меня так, будто впервые видит не удобную, тихую Веру, а кого-то другого.

— Ты убиваешь, — шепчу. — Когда я трачу всю себя, чтобы хоть кто-то внутри меня выжил.

Глаза расплываются, он становится пятном. Я моргаю, слёзы текут сильнее.

Он открывает рот, хочет что-то сказать — наверняка что-нибудь про «я всё исправлю», «мы разберёмся», «это ничего не значит».

— Не надо, — говорю я, поднимая руку. — Ничего не объясняй.

Мир расфокусирован. Стены, свет, его лицо — всё плывёт. Я делаю шаг назад.

— Давай поедем домой, — он делает шаг. В голосе — паника, которой я раньше не слышала. — Просто домой. Мы сядем, поговорим нормально. Я уверен, ты сможешь меня понять. Я мужчина, мне нужна легкость, женственность, чувства.

У меня все плывет, мне кажется я прямо сейчас упаду, если не уйду. Не хочу чтобы это хотя бы произошло у него на глазах.

— Мне нужно… выйти, — я глубоко и часто дышу, но воздуха все равно не хватает.

Разворачиваюсь. Почти не чувствую ног, тело тяжелое. Но я иду, даже перехожу на легкий бег.

— Вера! — кричит Леша мне вслед. — Подожди!

Я не оборачиваюсь. Если обернусь — сломаюсь. Начну кричать, бить, плакать, упаду ему под ноги, буду просить: «скажи, что это не правда, скажи, что это был не ты».

Я бегу, не видя ничего. Лестница, пол, воздух — всё слилось.

В лифте я нажимаю кнопку и чувствую, как пальцы дрожат так сильно, что попасть по цифре сложно. Двери закрываются.

Грудь сжимает так сильно, что я хватаю воздух ртом. И вдруг из меня вырывается тихий, рваный звук — то ли смех, то ли рыдание.

Двери открываются на первом этаже. Охранник что-то говорит, я киваю, не слыша.

На улице дождь хлещет сильнее. Я иду к парковке, не чувствуя ног. Сажусь в машину, ключ дрожит в пальцах, зажигание не срабатывает с первого раза.

Светофоры, фонари — всё расплывается.

2

Я влетаю в квартиру и хлопаю дверью — звук хлещет, будто пощёчина.
Тишина. Только тиканье часов и запах его парфюма. Он давит на грудь. Всё давит.

Гардеробная — мой фронт сегодня. Его вещи, выстроенные по линейке: рубашки, костюмы, галстуки. Всё ровно, аккуратно, как будто и не было ничего, кроме порядка.
Я хватаю одну рубашку, другую, пиджак — швыряю в чемодан.

— Аборт, — шепчу я словно проклятие. — Ребёнок… аборт.

Слёзы текут, но какая-то часть меня уже не плачет — она кипит.

— Тварь, — выдыхаю в пустоту. — Подонок! Мерзавец!

Звук ключа. Щелчок. И уже через секунду в дверях Леша, стоит, глаза узкие, раздражение в голосе.

— Вера?! — кричит он, осматриваясь вокруг. — Что за… Что ты творишь?

— Уборка, — говорю, не оборачиваясь. — Избавляюсь от мусора.

Он медленно переступает через вещи на полу, осторожно пробираясь ко мне.

— С ума сошла? — говорит раздражённо, но сдержанно. — Прекрати, Вера! Мы поговорим! Я понимаю, тебе тяжело…

Своим сладким голосом Леша пытается смягчить — «давай успокоимся», «не устроим сцену». Это его стандартный ход: уменьшить, обнять словами.

— О чём ты хочешь поговорить? — С силой бросаю в чемодан рубашку. — О чём? Про аборт? Про секретаршу, которую ты заставляешь убить ребёнка?

Он застывает на мгновение.

— Не начинай. Ты всё поняла неправильно, — ровно, тоном дипломата отвечает муж.

— Я всё поняла правильно! — вспыхиваю. — Ты спал с ней! У меня за спиной! Пока я бегала по клиникам, пока я истязала себя уколами, ты спал с ней и теперь хочешь, чтобы она убила ребёнка! — Он делает шаг, пытается взять меня за руку — нежно, по-умному. — Не трогай! — вырываюсь, чемодан падает, вещи сыплются.

— Вера, ты истеричка, — говорит он устало, будто ему надоело объяснять очевидные вещи. — Ты изводишь и себя, и меня. Кому от твоей истерики легче?

— Я изводила себя ради нас! Ради ребёнка, которого у нас нет из-за тебя! — я рычу словно зверь, мне хочется наброситься на Лешу, разорвать его в клочья, содрать с лица эту физиономию спокойствия.

Он бьёт кулаком по двери гардеробной, дерево дрожит. Я вижу, как он начинает терять контроль.

— Ты вся в жалости к себе! Думаешь, это делает тебя святой? — со злостью плюёт в лицо обвинением.

— Нет, — шепчу, не отводя глаз. — Это делает меня живой. В отличие от тебя.

Леша делает шаг назад.

— Вера… — голос меняется — мягкий, почти жалостливый. — Выдохни. Успокойся. Мы же взрослые люди. Ты же знаешь, я тебя люблю. Просто… устал.

«Люблю» — и рядом «устал». Сочетание, которое убивает.

— Любишь? — спрашиваю, губы кривятся от злости. — Ей ты это тоже говорил?

Его лицо — сначала удивление, потом привычная мелкая раздражённость.

— Ты не должна устраивать спектакль, — говорит он. — Посмотри, ты не в себе. Завтра остынешь и сама всё поймёшь. Ну это же… Ну это же просто секс, он ни чего не значил. Не нужно делать такую драму из-за ерунды…

— Театров больше не будет, — говорю я резко. — Ты возьмёшь свои вещи и свалишь. Я подаю на развод. И ты можешь спать с кем захочешь, и никто тебе не будет устраивать спектакли.

Он усмехается, не воспринимает мою угрозу.

— Серьёзно? Ты подаёшь на развод?

— Да. — Голос ровный, но дрожит.

— И хочешь выставить меня из моей же квартиры? — усмехается дальше. — Оглянись, Вера. Тут всё моё. Вся твоя жизнь — моя. Всё принадлежит мне. Ты правда думаешь, что на твои каракули можно вот это всё купить?

Его глаза скользят по комнате, как по своей собственности, и в его тоне — не вопрос, а приговор. Я замираю, в голове пустота.

— А когда-то ты восхищался моими «каракулями».

— Вер, ну… — он поджимает губы, словно давит что-то в себе.

— Отлично. Тогда уйду я. Здесь всё твоё — только не я!

2.1

Поворачиваюсь, хватаю другой чемодан, он с грохотом падет на пол и раскрывается.

Тут же тянусь за платьем, но Леша перехватывает его раньше.

— Это? — он держит красное платье, трясет им словно в его руках какое-то важное доказательство. — Ты хочешь забрать это? Серьёзно? — усмешка съедает тон. — Вера, это куплено на мои деньги. Всё это — я: квартира, мебель, одежда, даже твоя чёртова студия. Всё моё! — в его взгляде я чувствую какое-то пренебрежение.

Резкими движениями пытаюсь скинуть с себя платье, молния застревает, и я слышу треск ткани. Плевать! На все! Скидываю платье. Стою перед мужем только в нижнем белье, внутри дрожь, но руки действуют ровно.

Леша отходит, в его глазах — паника, смешанная с непонимание. Он думает я окончательно свихнулась, но в тоже врем, он излучает уверенность что я вот-вот успокоюсь, что я дошла до грани, и что после этого я все прощу.

Выхватываю красное платье из его рук и надеваю. Шелк липнет к коже; красный — стальной, как приговор. Лёша говорил, что я в нём похожа на королеву. Вот и я стану королевой, которая уходит из его жизни! Уйду ни с чем, зато красивая и с гордо поднятой головой!

— Что ты делаешь? — Леша хрипит.

— Ухожу красиво, — резко бросаю я. — В том, что ты оплатил. Спасибо за подарок, милый.

— Ты ненормальная, — с какой-то любовной насмешкой произносит он.

— Может быть. Но я ухожу.

Хватаю сумку с кровати, достаю оттуда карточки.

— Вот, — резко произношу я, и швыряю их ему в их грудь. — Твои деньги. Всё твоё. Мне от тебя они никогда не были нужны, а больше ты ничего не можешь дать.

Он теряет терпение. Хватает меня за плечи, дергает, встряхивает. Больно. На рефлексе я почти сразу толкаю его в грудь. Леша отшатывается, спотыкается, чувствует удар.

— Ты ни дня без меня не протянешь! — рычит он, голос злой, раздраженный.

— Плевать, — шиплю я в ответ. — Главное — подальше от тебя. Я лучше сдохну, чем останусь с тобой. Ты — убийца! Ты убиваешь все вокруг себя!

— Это было просто физически! — выпаливает он, как будто это оправдание, не видя границы. — Я переспал с ней один раз — и что? Это просто секс, ничего больше. Ты не можешь из этого делать трагедию! Хватит! Я прошу тебя, успокоится!

Он повторяет одно и тоже, словно это что-то может изменить.

Измена для меня — это не главное. Главное — ребёнок, чья жизнь будет ценой измены. Мне плевать, что он переспал с кем-то… Не плевать, это больно! Но все затмевает то, что Леша хочет убить невинного ребенка! Это не ребенок решил появится! Это не от него завесила их связь! Это душа, которая выбрала момент, чтобы появится на этот свет, а Леша… Мне даже дышать становится сложно, перед глазами все темнеет. Я столько лет пыталась, молилась, чтобы вновь ощутить в себе это зарождение чуда, а мой муж… хочет убить. Теперь все его слова поддержки, все слова о его желании стать отцом, становятся фальшью.

— Это не «физически», — мой голос звучит мягко и спокойно, я уже внутри понимаю что это конец. — Это жизнь. Это выбор. Ты просил её убить ребёнка, Лёша. Ты не просто переспал с кем-то — ты захотел стереть следы и тебе плевать какая будет цена! Нельзя иметь детей от человека, который убивает их!

Он моргает, как будто пытается осознать что я только что сказала.

— Ты всё преувеличиваешь, — шепчет он, пытаясь опустить голос, сделать меня маленькой. — Ты всё драматизируешь. Мы люди, бывают ошибки. Я люблю тебя, и я хочу детей! Но только от тебя!

— Ты называешь это «ошибкой»? — рычу я. — Ты дал жизнь и думаешь, что имеешь право решать, было ли это ошибкой или нет?

Он делает шаг ближе. Рука тянется — неуверенно, будто боится спугнуть. Я отшатываюсь, как от пламени.

— Послушай, — говорит он, тихо. — Это было глупо. Я… я просто хотел отдохнуть. Это не значит, что…

— Отдохнуть? — я смеюсь без радости. — Ты так и не понял, что я тебе говорю! Мне плевать… Плевать! Я бы простила измену! Да, я люблю тебя и я бы как дура простила тебя! Если бы ты ошибся один раз и пришел ко мне… Но ты просил убить ребенка! Ты мне омерзителен! Мне даже смотреть на тебя противно! Я ненавижу тебя всем сердцем!

Я стою и смотрю на него так, будто вижу впервые. Всё, что он говорит, — пустой звук. Леша не понимает меня, не понимает мою боль.

Красное платье холодит плечи. Разворачиваюсь и иду к двери, голова кругом, ноги подкашиваются. Мне кажется, что я вот-вот рухну на пол без сил.

Леша делает резкий вдох.

— Ты приползёшь! — кричит он, когда я касаюсь ручки двери. — Через день, через два — приползёшь! Ты не сможешь без меня!

— Я ведь правду думала, что у нас все получится, — тихо говорю я, открываю дверь и выхожу.

Визуал Веры

3

Алексей

Гардеробная на растопашку, костюмы, рубашки, галстуки, все на полу, чемодан открыт.
Тишина режет. Она ушла. Развернулась и ушла!

Первые секунды — ступор. Я просто стою, не знаю, куда идти. Бежать за ней? — мысль вспыхивает, как спичка. Бежать — это признать свою слабость. Да и что мне сейчас это даст? Только пощечину получу или еще хуже.

Дышу неровно. Пальцы сжимаются в кулак. Кожа тянется, костяшки белые. Сейчас… Еще минуту…Вот-вот… Но тишина. Я не выдерживаю, все внутри кипит от злости! Какого хрена! Она ушла! Сердце учащённо бьётся, ладони мокрые. Я хочу схватить телефон и поехать. Но что я скажу? «Прости»? «Я дурак»? Нет. Любовь — не оправдание. Она тоже должна понять меня! Я тоже каждый раз прохожу через пытки!

Я злюсь на себя. Живо, остро. «Идиот», — кричу внутренне. «Как ты мог?»
Рву вешалку из стены, швыряю её на пол — звук громкий, как будто переводит боль в действие.

Телефон гудит — Аня. Сбрасываю. Да какого хрена ей вообще приспичило именно сегодня это сообщить! Зачем мне вообще надо было это знать?! Её ребенок – это её проблема!

Да, я был с ней не один раз. Сначала — случайно. Потом — удобно. Вера всё время жила этими анализами, уколами, циклами. Аня была лёгкой. Без планов, без истерик. С ней можно было забыться. Просто дышать. Да и я нормальный мужик, ну кто устоит, когда перед ним молодая девка, задницей крутит прямо перед носом? Ну сорвался… Ну что в этом такого? Все изменяют! Да почти у всех моих знакомых по любовнице, а то и не по одной!

А я что? Я не искал любви. Я искал тишину. Просто хотел немного отвлечься, переждать эту бурю. Это ведь все пустое. Ни чего не значит!

Память заталкивает картинку взгляда Веры у дверей кабинета. Не истерика. Не слёзы. Резкость. Решимость. Разочарование. Она взглянула на меня и увидела меня настоящего — без фасада. И в этом — было столько невозврата, что голос внутри меня на секунду замолчал.

Эта мысль пробирает до костей. Я пытаюсь отмахнуться. Нет, не может быть. Она вернётся, как всегда. Через день-два. Плач, «прости», «все мы ошибаемся», и мы снова будем вместе. Возможно, я даже сам попрошу прощения или сделаю жесть доброй воли, покажу, что прощаю ее и готов забыть о ее небольшой истерике.

Но рядом сидит другой голос — маленький, шершавый: «А если нет?» Я отталкиваю его, стараюсь не слушать. Лучше стоять и ждать, чем бегать, умоляя. Лучше держать позицию.

Бью кулаком по стене. Ладонь пульсирует, но это приятно в своей простоте. Боль отгоняет все мысли. Я кричу сам себе грязные слова, называю себя сволочью, придурком. Я ненавижу себя!

Боль отрезвляет и словно напоминает мне кто я. Выпрямляюсь и прохожу по комнате. Делаю вид, что всё в порядке. Она навела этот бардак, вернется и пусть прибирает. Перешагиваю свои рубашки. Я купил ей эту квартиру. Я оплатил студию. Я дал ей безопасность. И она считает себя свободной от этого долга? Ха.

Грубо улыбаюсь самому себе. «Пусть погуляет. Пусть подумает». Такая уверенность в ней от того что она не испытывала нужды, занималась чем хотела, а без меня так не получится. Она скоро поймет чего лишилась!

Но внутри всё равно кто-то шепчет: «ты виноват, ты разрушаешь». Я давлю и это. Ненавижу себя — и это чувство режет сильнее, чем любая вина.

Проходит первый день. Ничего.

Второй. Тишина.

На третий — даже раздражение сменяется какой-то глухой тревогой.

Она не пишет. Не звонит. Не появляется у офиса. Не присылает сообщений через подруг.
Как будто исчезла.

Проверяю её инстаграм — пусто. Она живая, просто решила играть в молчанку. Хорошо. Играй.

Смотрю на телефон и впервые за три дня понимаю, что мне не хватает не её тела, не привычки, а того, как она смотрела на меня.

Чёрт!

Смешно, но внутри мелькает страх. Маленький, мерзкий. Я давлю его. Нет. Не позволю. Я не проигрываю. Я не тот, кто умоляет. Если Вера думает, что я стану бежать за ней — пусть думает. Наоборот. Пора напомнить, кто здесь хозяин.

Маленький страх просачивается: «А если не вернётся?». Я сглатываю и превращаю в план. Беру телефон и звоню адвокату. Надо подтолкнуть ее к принятию решения, дальше так продолжаться не может.

— Подготовь бумаги на развод. Всё имущество на мне, счета — тоже.

— Вас устраивает стандартный пакет?

— Нет. Сделай так, чтобы у неё не осталось ничего. Ни квартиры, ни студии. Ни копейки. Моя жена должна остаться без всего.

Слышу, как адвокат делает короткий вдох.

— Я вас понял.

Кладу трубку. Внутри становится тише. Не легче — но тише.

Контроль возвращается. Пусть гуляет. Пусть думает. Пусть почувствует, что свобода стоит дорого. Когда поймёт — придёт. Все приходят. И она тоже приползет!

Если нужно, я подожду. День. Неделю. Плевать.

Она увидит бумаги — и вспомнит. Кто платил. Кто решал.

Я выдыхаю. Теперь всё под контролем.

Когда документы готовы, юрист направляет их мне, подписываю, и отправляю с курьером обратно. Пусть увидит, что я настроен серьёзно. Впервые за трое суток позволяю себе тишину. Теперь инициатива — моя. Я уверен: увидев бумаги, она позвонит. Через десять минут? Через пятнадцать? Считаю минуты, как ставки.

Визуал Алексея

4

Вера Соколова

Я не помню, какой сегодня день. Третий? Четвёртый? Все одинаковые.

Я лежу на диване у Марины. Иногда сажусь. Голод где-то там, в другой вселенной.
Сон тоже. Вообще я словно умерла.

В голове пусто. Не фон, не мысли — просто тишина.

Марина что-то говорит, включает телевизор, приносит еду. Я киваю, не слыша. Она уходит на работу. Где-то далеко живёт город, а здесь — пустота и тиканье часов.

Я не смогла пойти к родителям, не хочется чтобы они переживали и расспрашивали меня о произошедшем. Мне больно даже вспоминать про то, что было.

Телефон лежит на тумбочке. Молчит. Я не жду звонка, но время от времени смотрю на экран. Не ожидала, что после такой бури наступит мертвая тишина. Меня словно выкинуло из мира. Словно я и не существую.

Звонок мобильного бьёт по ушам, резкий, громкий. Номер не знаком, но я все равно отвечаю.

— Да… — язык почти не шевелится.

— Вера Андреевна Соколова? — мужской голос, вежливый, сухой.

— Да, это я, — выдыхаю безжизненно.

— Вас беспокоит юридическая компания «Белов и партнёры». Мы представляем интересы вашего супруга, Соколова Алексея Викторовича. Хотел уточнить адрес для доставки оригиналов документов по делу о расторжении брака.

Я молчу. Секунда. Две. Мир трещит. По телу пробегают мелкие импульсы тока.

— Что?

— Документы на развод. Алексей Викторович уже их подписал, осталось поставить только вашу подпись. Мы можем выслать копии на почту для ознакомления и передать оригиналы курьером. Либо вы можете подъехать в наш офис в любое удобное для вас время, чтобы всё прошло быстрее. Ну, конечно, если вы согласны со всеми условиями.

Я слышу слова, но не понимаю их. Они как гул сквозь воду.

— …На почту, — говорю автоматически. — Я… я сама приеду.

Он диктует почту, и я подтверждаю, что это моя, хотя не разобрала ни звука.

— Хорошо, уже отправил. Если будут вопросы — звоните. А так же ждем вас в офис. Адрес есть в письме, что я только что вам направил.

Щелчок. Тишина. Я смотрю на телефон и не понимаю — что только что произошло.
Он подал на развод. Уже подписал. Всего несколько дней. Воздуха не хватает, в груди сжимается, будто что-то давит изнутри.

Дверь открывается — Марина. Громкий голос, запах кофе врывается вместе с ней.

Пытаюсь встать — не могу. В голове — пустота и паника одновременно. Вспоминаются сотни маленьких вещей: его рубашка на стуле, его привычка класть одну ложку в раковину, его голос ночью. Я вижу, как он уходит от меня в дверях офиса — и на этом картинка распадается. Это не сцена, это факт: он вычеркнул меня. За три дня… Я люблю тебя, кричал он мне всего несколько дней назад.

— Я купила вкусненькое! Булочки, кофе, вот этот сыр, что ты любишь… — Останавливается и пристально смотрит на меня. — Вера? — ее голос начинает дрожать, словно она только что увидела покойника. — Что с тобой?

Я поднимаю глаза.

— Он подал на развод.

— Что?

Я поворачиваю к ней экран телефона. Письмо открыто: «Уведомление о начале бракоразводного процесса. Истец — Соколов А.В.»

Марина медленно садится рядом, потом резко хватает мой телефон.

— Он совсем что ли? Мужики после такого с подарками все пороги околачивают! — листает, брови поднимаются всё выше. — Охренеть! Он требует признать всё имущество своим. Квартиру, машины, студию, твои картины — даже технику! Совсем офигел! — Я смотрю в пустоту. — Он изменил, заделал ребенка на стороне, и ещё хочет всё забрать! — орёт она. Слова Марины летят, как пули. Я закрываю уши ладонями, но не могу перестать слышать. Каждое слово бьёт в виски, и чем громче она говорит, тем тише внутри меня. — Нет, ну ты видела? Это не мужик, это… — она часто дышит. — Да это вообще не лезет ни в какие границы! Это…. Кем надо быть? Нет уж, мы это так не оставим. — Марина тут же вскакивает, суетится, ищет сумку.
— У моей подруги была похожая история. Там юрист — акула! Просто чудовище в юбке! Мы его сейчас разденем до трусов, всё по закону! Плакать будет, что вообще посмел письку свою совать куда не надо! Козёл!

Гром её слов врывается в мою тишину, и на мгновение я завидую ей — Марина горит, она действует. Я только сижу и смотрю, как утекает жизнь.

Кольцо на пальце — теплеет от ладони. Я провожу по нему большим пальцем — и ощущаю маленький, дикий укол: почему я носила это так долго? Почему оно теперь кажется чем-то чужим? Я не просто снимаю кольцо — выдираю. Оно застревает, цепляется за кожу, будто тоже не хочет отпускать. Под ним белый след — след собственности. Встаю, сжимаю крепко его в кулак, а затем кладу на журнальный столик.

— Вер, слышишь? Мы найдём юриста, подадим встречный иск, он пожалеет!

— Не надо, — тихо произношу я, чувствую, что мир вокруг меня уже умер.

— В смысле — не надо?! Ты с ума сошла! Ты всю жизнь на него потратила! А у тебя талант! Ты бы всего достигла, если бы не бегала ради него по клиникам!

— Мне ни чего не надо. Пусть забирает, — Я сама пугаюсь силы своего голоса. Он вырывается, как будто кто-то внутри наконец заорал вместо меня.— Пусть ВСЁ забирает!

Марина застывает.

— Что?

— Всё. Пусть забирает квартиру, студию, деньги, машину и что там ему еще надо!

— Ты с ума сошла? Он изменил тебе, унизил, а теперь ещё хочет оставить без копейки!

— Пусть. Для него это важно. Деньги, вещи, контроль. Пусть всё будет у него. А я буду свободна! Я больше не могу быть здесь. Мне… — я начинаю задыхаться, во мне что-то оживает, требует выплеснутся. — Я… Я должна уехать.

Мысль приходит внезапно. Здесь в Москве, я не спрячусь от самой себя, от той кем я была рядом с Лешей, а она уже мертва. Я должна оставить все в прошлом и этот город тоже. Чтобы найти себя и начать новую жизнь.

— Куда?

— В Питер, — от этого слова на душе теплеет. Там я училась, жила совсем другую жизнь. Дышала, мечтала, строила планы. А здесь… Здесь только я умирала, мелено. — Я должна это сделать! Если я не уеду сейчас же я просто умру. Буду ковыряться в своих мыслях, обидах, умру в жалости к себе.

5

Алесей Соколов

Конец рабочего дня. Я сижу в кресле и делаю вид, что занят — проверки, отчёты, почта. На деле — проверяю телефон и жду звонка. Несколько часов назад сделал шаг, который должен был расставить все точки. Вера молчит. Держится. Молодец! Чем дольше молчит, тем спокойнее я. Всё идёт по плану. Пытаюсь сам себя обмануть.

Юрист всё ещё не звонил — странно. За что я ему плачу? — мелькает раздражение. Бумаги готовы. Он все еще не сообщил Вере? Она уже должна позвонить!

Медленно выдыхаю, чувствую как все тело напряженно. Мне жарко, душно, я словно в клетке, а не в офисе. Я сделал ход, прицелился, нажал кнопку. Теперь — время. Все должно сработать, но почему-то тишина. Прошло больше четырех часов, а от Веры даже смс не пришло.

Телефон вибрирует на столе, я моментально хватаю его. Номер юриста. Не тот кого я ожидал, но может Вера что-то передала? Откидываюсь на спинку кресла, принимаю вызов.

— Слушаю, — как можно спокойней произношу я, кровь закипает. Какой твой будет следующий ход, дорогая супруга?

— Добрый вечер, Алексей Викторович, — ровный голос. — Я только что передал в суд оригиналы по делу о расторжении брака. Хотел уведомить: процесс идёт, по срокам — пара недель, и вы будете свободным человеком.

«Свободным человеком». Слова падают прямо в грудь, словно удар. Я замолкаю. Смех сначала тихий, потом нервно громкий. Нет! Нет! Какой свободный человек? Нет! Я же ослышался? Нет! Вера не могла согласится на эти условия! Это же бред! Да кто в здравом уме… И тут перед глазами вновь этот ее взгляд возле кабинета, полный разочарования. Такой словно она умирает.

— Что вы сказали? — выдавливаю я.

Юрист говорит по делу: копии, протоколы, ходатайства, обеспечительные меры. Для него это работа. Для меня — приговор. И вдруг в его голосе появляется ещё одна строчка: «К тому же — она пришла в наш офис и подписала все бумаги, согласилась со всеми условиями».

Мой мир дергается. Слово про «подписала» — как удар током. Я будто слышу его в замедленной прокрутке: «подписала… согласилась…».

— Так что, суда не будет. Согласие сторон, но на все стандартные процедуры примерно пара недель.

В ушах гул, голова как в тумане. Шаги в коридоре кажутся далёкими. Я опираюсь о стол, ладони скользят по дереву. Внутри — чувство которое рвет меня на части, все закипает внутри и я взрываюсь.

— Что значит «подписала»? Как она могла подписать? Вы что, не видели что там написано? Она не могла этого подписать! Ни кто бы не подписал такое скотское соглашение!

— Мы действовали строго по вашим инструкциям и по порядку. Документы были оформлены в соответствии с протоколом; когда Вера пришла — ей всё объяснили, она подписала добровольно. Ваша подпись так же была на всех документах, вы так же ознакомились и дали указания, — его тон спокойный, профессиональный.

Руки трясутся. Кресло отъезжает назад. Я начинаю задыхаться от злости и от того, что теряю контроль над ситуацией, которой вроде бы управлял. Стены офиса сдавливают, и я понимаю: сценарий пошёл не по моей дирижёрской палочке.

— Ты всё сделал не так! — рычу в трубку. — Ты отвечаешь за это. За что я тебе платил, если ты позволил ей подписать?! Я разве этого хотел?

— Вы просили подготовить пакет документов и довести до суда. Мы действовали согласно вашим указаниям. Если хотите — подадим встречные документы, обжалования. Но факт: она подписала и вы тоже, — меня раздражает его спокойная интонация, моя жизнь рушиться, а он спокоен.

Скидываю вызов. Перед глазами все плывет. Этого не может происходит в реальности! Не может! Я… Я ей нужен! Она не может!

Упираюсь ладонями в стол, сердце гремит. Во мне всё трясётся. Хватаю телефон, начинаю набирать ее номер — абонент вне зоны действия сети. Набираю снова, и снова — пустота, холодный, металлический голос сообщает, что абонент не в сети. Паника поднимается, как горячая волна.

Дальше — автоматически: номер её матери.

— Алло? — радостный голос Ирины Степановны.

— Да, Ирина Степановна, вы разговаривали с Верой?

— Что? Прости? Мы почти неделю не созванивались… У вас что-то произошло?

— Нет, я… послушайте, вы не знаете…— но тут я понимаю, что ее мать даже не в курсе, что мы с Верой поругались. Значит Вера даже не приезжала к ним. — Мы немного повздорили. Если она позвонит, скажите… — черт как тяжело, я не привык уступать. — Скажите, чтобы набрала меня.

— Конечно. А что случилось-то? — её голос невинно растягивает слова.

— Ни чего. Так просто ссора.

— Если она придет, я конечно скажу. Но Вера не их тех кто выносит ссор из избы. Сейчас погуляет, успокоится и придет. Не переживай ты так. Вера не может долго обижаться, она ведь тебя любит так же сильно как и ты ее.

— Хорошо, — я кладу трубку.

Опускаю голову на трясущиеся руки. Впервые голос внутри — не обвиняет других, он обращён ко мне: «Придурок. Конченный придурок. Сам всё разрушил». Слова прорезают тишину офиса жёстче любого крика.

Я встаю резко, хожу по кабинету как зверь по клетке, ругаюсь, бью кулаком по столу. В каждом движении — паника, в каждом жесте — попытка вернуть то, что утекло. Отчаяние скользит в ярость и обратно. Я понимаю: она не просто ушла — она подписала. Она согласилась, на все мои условия! Ради чего? Чтобы уйти от меня?

Хватаю ключи и ухожу из офиса. По дороге к машине в голове всё крутится — смесь злости и пустоты. На улице вечер, пробки сдавливают движение до рывков. Я давлю на газ, ругаюсь на машины, на светофоры, на время. По дороге мысли все перемешаны: «бежать за ней», «подать в розыск», «ушла, мне же легче».

Ключи в замке — и я в своей квартире, где всё должно быть моим. Но только это все словно чужое. Несколько вещей Веры лежат небрежно на диване: шарфик, книга с закладкой, её кисти для рисования. Она так и ничего и не убрала. Так и не вернулась! Я беру подушку с кровати — ту, на которой спала Вера. Вдыхаю. Запах её — тонкий, привычный, и он режет. Режет потому что она уехала и оставила это здесь. Потому что этот запах больше не мой, он как доказательство её отсутствия. Доказательство, что я потерял контроль.

6

Вера Соколова

Кафейня на углу, маленькие столики под навесом. Люди бегут на работу, кто-то спорит по телефону, кто-то ловит такси. А я просто сижу и смотрю. Без цели. Делаю глоток кофе. Ветер с Невы режет щеки, но я не ухожу — здесь, на улице, можно хотя бы чувствовать, что я живая.

Две недели. С момента, как я подписала бумаги и сбежала. Родители в шоке. Мама говорила, что Леша звонил им, искал меня, а я даже не могу понять, что чувствую, здесь мне стало дышать легче, но я так и не смогла найти себя.

Живу в хостеле. Комната на четыре человека, тесно. Сплю плохо. По ночам слушаю, как за стеной кто-то плачет в подушку. Иногда думаю, что это я, просто в другой комнате.

Деньги тают. Остаток на карте минимальный, еще пара недель и мне даже на обратный билет не хватит. Родителям о своих проблемах, говорить не хочется. Знаю, что они скажут, чтобы я возвращалась. Но куда? Работы пока нет. Я писала нескольким знакомым — тишина.

Капля падает с навеса на стол, и снова достаю блокнот. Белый лист. Уже вторую неделю — белый лист. Рука не поднимается. Что внутри, выжжено.

— Вера? — Голос кажется знакомым, но будто из другой жизни.

Я поднимаю глаза и на секунду не верю. Передо мной — Станислав Сергеевич. Бывший куратор в институте. Высокий, всё такой же спокойный, с полностью седой головой. Он смотрит с улыбкой, с удивлением и каким-то тёплым недоумением.

— Вот уж кого не ожидал увидеть. — Он садится напротив, не спрашивая разрешения. По-доброму улыбается. — Ты же… ты вроде в Москве жила?

— Да-а-а, было такое, — тихо говорю я, на душе становится как-то теплее.

— Что, сбежала? — в его голосе нет насмешки, только интерес.

— Почти.

— А я всегда говорил, Москва не для творческих людей! — он улыбается, и от этой улыбке вдруг становится больно. Слишком много воспоминаний. — Всё та же Вера.

В институте он часто задерживал меня в мастерской после пар. Мы пили чай и спорили — о цвете, о композиции, о смысле. Он тогда говорил: «Ты чувствуешь не форму, а воздух между формами. Это редкость». Я тогда краснела, думала, что он просто подбадривает.

— Всё ещё рисуешь? — спрашивает он. — Я бы с радостью взглянул на твои работы!

Я смеюсь. Тихо, без радости.

— Нет. Даже не помню когда держала в руках настоящую кисть, в последнее время только иллюстрации к книгам. — Станислав Сергеевич смотрит на меня нахмурив брови, и я пожимаю плечами. — Не идёт. Всё как будто умерло.

Он долго смотрит, будто решает, стоит ли лезть дальше.

— Ничего! У всех бывают паузы. Иногда они длятся годами. Главное — не объявлять себе приговор.

— Не знаю, — говорю я, и вдруг меня тянет на откровенность, слова вылетают раньше чем я успеваю подумать. Мне некому пожаловаться и рассказать о своих проблемах. Приятно встретить человека не из своей прошлой жизни, с ним легче поделится тем, что происходит сейчас. — Я вообще не уверена, что останусь в Питере. С жильём тяжело, с работой тоже.

Он кивает, потом вдруг откидывается на спинку стула.

— Слушай, а ведь у меня как раз есть одно помещение. Не квартира — мастерская. Вернее, бывшая мастерская. При институте. Просторная, там и жить можно было бы… Там был ремонт, но сама знаешь финансирование прекратили и… Так и остались белые стены и беспорядок. Пустует уже почти полгода. Видите ли, зачем студентам отдельная мастерская, пусть в аудиториях рисуют. Бюрократы! Ни чего не смыслят в искусстве!

— Я не потяну сейчас аренду, — сразу отвечаю и испугавшись мотаю головой.

— Какая аренда? Помещение бросили! Никому не нужно, а тебе в самый раз — усмехается он. — Доведешь его до ума, что-то принесу тебе на первое время. Обживешься, вдохнешь жизнь в это брошенное место!

— Я не уверена, что смогу.

Как я могу вдохнуть жизнь в помещение, когда во мне пустота.

— Не узнаешь, пока не попробуешь, — он смотрит прямо, и в этом взгляде нет жалости. Вернутся никогда не поздно, а вот попытать удачу… Может это то, что тебе нужно сейчас? Белые станы и беспорядок?

Я колеблюсь. Внутри страх. Всё это слишком похоже на шанс, а я давно перестала в них верить. Но Станислав Сергеевич не дает мне время на раздумье, тянет за руку, и я поднимаюсь.

— Все, пошли, пошли, — он кидает деньги на стол за мой кофе, машет официантке, и подталкивает меня вперед.

Мы идём по знакомым улицам. Серый асфальт, неровные тротуары, старые вывески — будто город застыл в той эпохе, когда я ещё верила, что всё впереди. Станислав Сергеевич что-то рассказывает — про студентов, про вечные проблемы с деканатом, про новые курсы. Я киваю, отвлекаюсь от своих проблем и самокопаний.

Мы сворачиваем за угол. Институтский городок. Те же красные кирпичные стены, запах масляной краски и влажной штукатурки. Всё будто сжалось от времени, но внутри у меня что-то щёлкает. В груди поднимается волнение — щемящее, странное. Здесь всё началось. Здесь я впервые почувствовала, что живу.

— Ты бы видела себя тогда, — говорит Станислав Сергеевич, когда мы проходим по двору. — Худющая, в рубашке, измазанной краской, с глазами, будто ты видишь мир, а остальные — нет.

— Было время, — усмехаюсь я. — Тогда всё казалось возможным.

— А что изменилось-то? Всегда возможно всё! — отвечает он, останавливаясь у небольшой двухэтажной пристройки, заросшей кустами и деревьями. — Вот, пришли.

Он вставляет ключ, дверь с хрипом открывается. Первое, что чувствую, — запах. Пыль, краска, штукатурка, немного влаги. Второе — свет. Огромные окна под потолок, белые, ровные стены. Пол усыпан старыми газетами и пленкой, в углу сложены доски и ведра.
Пусто, но… живо.

Я делаю шаг внутрь. Пол скрипит. Внутри будто шевелится память. Вот там когда-то стоял мой мольберт, а чуть подальше стол, где мы пили чай.

— Всё осталось почти так же, — говорит Станислав Сергеевич. — Немного грязи, но стены крепкие. И свет — посмотри, какой здесь свет.

7

Три дня. Я убирала, драила, вычищала всё, что могла. Отскребла стены, отмыла пол до блеска, вытащила мешки мусора. Очищала не помещение — себя.

Станислав Сергеевич приходил каждый день — приносил холсты, краски, кисти и так по мелочи для жизни.

— Теперь у тебя полноценная студия, — усмехался он, ставя очередную коробку у двери.

Станислав Сергеевич окидывал взглядом прогресс хозяйским прищуром, но ничего не говорил — только ставил чай на стол, пару минут болтал о студентах и ушел, оставляя меня один на один с тишиной.

Это место стало пригодным для жизни. Но я так вымоталась. Плечи ломит, пальцы немеют, ноги подкашиваются. Я едва стою.

Хочу просто дойти до раскладушки, упасть и отключиться. Прохожу мимо большого белого холста. Взгляд цепляется за него. Останавливаюсь. Оно смотрит на меня, похожее на зеркало, которое показывает не отражение, а то, от чего я бежала.. Пустой, чистый. Не знаю почему, но не могу отвести взгляд, словно под гипнозом.

Секунда.

Другая.

Потом рука сама тянется. Кисть. Краска. Не думаю. Просто макаю кисть в краску.

Первая линия — резкая, чёрная. Вторая — глубокая, красная.

Плечи напряжены, движения быстрые, резкие, как дыхание в панике. Краски ложатся жирно, густо, нервно, летят, стекают, смешиваются.

Я не понимаю, что делаю. Просто внутри что-то рвётся наружу. То, что я прятала много лет, поднимается, прорывается, рвёт кожу изнутри. И выливается на холст. Дыхание сбивается. Слёзы текут, но я не замечаю их.

Когда наконец делаю шаг назад, холст живой. На нём — не просто формы, не просто тени. Ребёнок. Маленький, хрупкий, в утробе. В свете, в воде, в покое. Не идеально, не анатомично, но — настоящий.

Я падаю на колени. Плачу. С криком рвущим все вокруг. Я много раз плакала из-за прошлого, но всегда это были тихие слезы, словно я стеснялась их, но теперь… Вся боль словно нашла выход. Вот она, прямо передо мной, моя боль, и моя любовь. Ника.

Она была во мне. Она — была. Хоть и не долго.

Когда слёзы иссякают, внутри что-то меняется. На место боли встаёт странный мягкий свет. И мысль, ясная, спокойная: Дальше.

Я поднимаюсь. Туман в голове, руки ватные, но я вижу стены. Берусь за большую кисть. За ведро с разбавленной краской. Рука ведет сама, я просто подчиняюсь внутреннему ощущению, не думаю, просто делаю.

Я не замечаю времени. Не замечаю, как ночь сменяет вечер. Как темнота рассеивается.

Когда слышу шаги — мир ещё вибрирует краской.

— Вера… ты хоть спала?

Голос Станислава мягкий, удивлённый. Он стоит в дверях с портфелем.

Осторожно делает шаг, затем второй. Глаза бегут по стенам, замирают на каждом силуэте.

Я улыбаясь наблюдаю за ним стоя на стремянке.

— Господи… — почти беззвучно выдыхает он, пытается сказать что-то еще, но словно лишился дара речи.

Он подходит ближе, медленно, будто боится потревожить. Смотрит на меня — не как на ученицу, а как на художника. Живого. У него глаза блестят, когда он смотрит на стену, которую я рисовала всю ночь.

Я ни спала ни секунды, даже не помню пила я чай или нет. Из меня все вырывалось потоком, словно кто-то другой рисовал, а я лишь была инструментом.

Станислав завороженно осматривается, а затем его взгляд падает на холст. На Нику.

Он застывает.

Если бы сейчас здесь упала монетка — это было бы подобно удару колокола.

— Вера… — хрипло произносит он и сглатывает. — Что это?

Спускаюсь со своей стремянки, Станислав Сергеевич продолжает смотреть на картину, словно его заколдовали. Встаю за его спиной и с нежной улыбкой тоже смотрю на холст, на свою девочку, на этот тихий свет в её силуэте. А внутри больше нет боли, есть благодарность, за то что она была со мной.

— Это Ника, — говорю я не чувствуя больше боли. Это имя больше не раздирает меня изнутри. — Моя дочь. Которой не суждено было появиться на свет.

Он закрывает глаза на секунду. Глубоко вдыхает. Не спрашивает ничего. Не лезет в душу.
Просто стоит рядом и смотрит на картину.

— Я так долго прятала ее в себе... — голос начинает дрожать, и я сбиваюсь.

Он поворачивается ко мне. И в его глазах нет жалости. Только уважение. И понимание.

— Она красивая, — тихо говорит Станислав Сергеевич

Я улыбаюсь. Нежно.

— Знаю.

Станислав Сергеевич обнимает меня за плечи, и мы еще несколько минут просто смотрим на картину, растворяемся в ней.

Следующие недели проходят как в тумане. Мастерская больше не похожа на пустую коробку. Картины прислонены к стенам, банки с краской повсюду, тряпки на полу, на подоконниках — кисти в банках с водой. Пахнет растворителем, красками и жизнью.

Я не просто рисую — я живу. Каждое утро начинаю с того, что включаю чайник, ставлю чашку на подоконник и беру кисть. Кисть — как продолжение руки. Я не думаю, что делаю. Просто дышу краской.

Пальцы дрожат, когда касаются холста. Но внутри — уверенность, как будто я наконец вспомнила язык, на котором говорила всю жизнь.

Картины рождаются одна за другой. Женщины. Силуэты, движения, свет. Каждая — своя история. Одна — изломанная, с закрытыми глазами, будто держит крик внутри. Другая — почти прозрачная, и через неё пробивается свет. Третья — стоит спиной, волосы спадают, и вся она — из ветра.

Иногда я сама не понимаю, откуда всё это. Рисую до ночи, до боли в спине, до дрожи в пальцах. Засыпаю прямо на стуле, просыпаюсь и продолжаю. Мозг молчит, тело работает. Каждая картина — как вдох после долгого удушья.

Станислав Сергеевич иногда приходит. Тихо, без лишних слов. Приносит чай, пирожки, какие-то книги. Садится в углу, смотрит. Иногда что-то записывает в блокнот. Я не спрашиваю, что он пишет. Мне всё равно. Он не мешает — просто есть, и этого достаточно.

— Ты понимаешь, что делаешь не просто картины? — однажды говорит он.

Я поднимаю голову, вся в краске, волосы спутаны, рука дрожит.

8

Шум. Голоса. Смех. Тонкие бокалы звенят, отражая свет ламп под высоким потолком.
А я стою внутри всей этой суеты и не чувствую ног.

Людей много. Слишком много. И я — просто пытаюсь дышать.

Руки дрожат так, что я спрятала их в карманы платья. Ладони потеют. В висках — стук крови.

«Каракули».

Голос Лёши. Чёткий, мерзко-уверенный.

«Этим не заработаешь».

«Это хорошо только для развлечения».

«Хорошее хобби для жены».

Я моргаю, пытаясь прогнать его голос, но он как будто встроился в стены. Каждый смех кажется насмешкой. Каждый взгляд — приговором.

Я хожу между людьми, будто в тумане, но парадокс — возле моих картин стоит такой плотный круг, что к ним даже не подойти.

Я слышу:

— «Кто это написал? Боже… это потрясающе».

— «Посмотри на линии. Они как оголённые нервы».

— «Это уровень, не знаю… европейских арт-домов».

И всё равно внутри шепчет Лёша: «Переоцениваешь себя»,«Ты не художник. Ты девочка с кисточкой».

Мне становится дурно.

Станислав Сергеевич появляется рядом настолько тихо, что я вздрагиваю.

— Держись, — говорит он мягко. — Ты справляешься лучше, чем думаешь.

Я улыбаюсь, но неуверенно.

— Пойдём, — добавляет он и кладёт ладонь мне на плечо. — Хочу познакомить тебя с одним человеком.

Мы протискиваемся через толпу, и я замечаю мужчину — лет пятидесяти, элегантный, уверенный, с мягкой улыбкой и строгими глазами. Он словно смотрит прямо сквозь людей.

— Вера, — говорит Станислав Сергеевич, — это Артём Львович, владелец галереи.

— Очень приятно… — начинаю я, но голос срывается.

Он протягивает мне руку. Смотрит внимательно — не как на начинающую художницу. Как на кого-то, кого оценивают. От этого снова холодеют ладони.

Он медленно осматривает стену с моими работами, качает головой, будто ругает себя.

— Зря я послушал Станислава, — произносит он.

Сердце опускается в пятки. Пол уходит из-под ног. Вот… вот оно. Сейчас скажет, что ошиблись. Что нужно снять работы. Что всё это ошибка.

Я сглатываю.

— Простите… я… понимаю… если…

— Нет-нет, — Артем Львович поднимает брови, словно удивлён моей реакцией. — Я зря послушал его в одном: надо было не включать ваши работы в общую экспозицию.

Я замираю.

— Почему?.. — голоса почти нет, во рту засуха.

Он улыбается — спокойно, уверенно.

— Потому что вы затмили всех остальных. Гости стоят только у ваших работ. Остальные художники остались в тени. Это моя непростительная ошибка.

У меня перехватывает дыхание.

Станислав Сергеевич смеётся тихо, довольно, хотя видом делает, что «ничего необычного».

— Я никогда не видел такого на открытии, — продолжает Артём Львович. — Честно — зря мы сунули вас в общую выставку. Вам нужна отдельная.

Я моргаю. Несколько раз. Сглатываю. Все кажется сном. Может я рисовала в мастерской и… упала, теперь это только мои фантазии?

— Отдельная?..

— Через две недели. У моей коллеги — куратора из частного культурного фонда — как раз намечается «День нового таланта». И у неё до сих пор нет никого. А вы… — он осматривает меня с головы до ног. — Вы именно то, что нужно. Свежо, эмоционально, живо. Честно до боли.

Меня бросает в жар.

— Но… я не уверена, что смогу…

— Решать вам, я лишь предлагаю, — он пожимает плечами. — Иногда художнику нужен толчок. Вы его получили. Теперь дело за вами. — Он сжимает моё запястье — мягко, тепло. — Вера, вы — открытие этого вечера. Не упустите момент.

Я улыбаюсь. Сначала робко. Потом — шире. И… Киваю, принимая его предложение.

Артем Львович уходит так же быстро, как появился. Мир начинает вращаться вокруг меня. Я словно оказалась в прошлом, словно мне не тридцать пять, а двадцать три, я заканчиваю институт и моя мечта сбывается. Я ведь забыла, что когда-то мечтала поучаствовать хотя бы в групповой выставке, а тут ПЕРСОНАЛЬНАЯ!

И в этот момент Лёшин голос внутри… просто обрывается. Затихает, появляется вера в себя и легкое покалывание кончиков пальцев, им уже не терпится приступить к работе.

Мне становится дурно от происходящего. Выхожу из галереи и опираюсь спиной о стену. Закрываю глаза.

Всё внутри дрожит.

Шум голосов за дверью гаснет, остаётся только моё дыхание — короткое, будто я пробежала марафон.

Персональная выставка. Через две недели. Серьёзно?..

Дверь галереи резко открывается.

— Вера!

Я вздрагиваю — Станислав вылетает наружу как ураган. Лицо взволнованное, глаза блестят. Он подбегает и хватает меня за плечи.

— Ты понимаешь, что сейчас произошло?!

Я едва успеваю моргнуть.

— Станислав Сергеевич, вы чего… что случилось?..

Он буквально трясёт меня, будто пытается встряхнуть последние остатки сомнений.

— Твою картину купили!

— Что?.. — я даже не успеваю ощутить эмоцию, слишком внезапно.

— Ту, с женщиной в ветре! Прямо сейчас! Её только что сняли со стены!

Я смотрю на него… и не понимаю.

— Это ведь… только одна работа…

Он закатывает глаза, будто я сказала что-то невозможное.

— ОДНА РАБОТА!? Ты вообще представляешь? Здесь, — он машет рукой в сторону галереи, — на таких открытых мероприятиях никто ничего не покупает! Это почти благотворительность! Люди приходят показаться, поговорить, выпить вина. Продаж почти не бывает. Иногда одну за вечер — если повезёт.

— Но вы же сами…

— А у тебя ее купили через сорок минут после открытия! — Он будто подпрыгивает от восторга. — Ты не понимаешь, Вера! Это успех! Настоящий, живой, огромный успех, который другие художники ждут годами!

Я стою ошарашенная, слова не укладываются.

— Правда?.. — тихо спрашиваю я. — Это… важно?

Он резко хватает меня за щеки, как ребёнка, и начинает тараторить, почти крича, не скрывая эмоций:

9

Прошла неделя.

После выставки всё понеслось. Артём Львович позвонил уже на следующее утро: продались ещё две работы. Станислав пришёл с бутылкой дорогого шампанского и мы пили его из пластиковых стаканчиков, сидя прямо на полу среди моих холстов.

Я смеялась. Я — смеялась, словно снова мне двадцать, словно впереди — мир, и он не против.

Денег стало… не много, но достаточно. Я купила новые кисти — дорогие, тяжёлые. Палитру. Несколько больших холстов.

И мне казалось — сейчас я напишу всё.

Сразу.

Легко.

Но на следующий день, когда я подошла к первому чистому холсту — пустота. Какой-то страх внутри, он сковывает, не дает прикоснутся к холсту, такое мерзкое ощущение, что я все испорчу, что все что произошло всего лишь случайность.

Ладонь вспотела. Кисть стала тяжёлой, как свинец. Грудь сжалась так, будто внутри — воздух закончился.

Я пытаюсь. Сделала мазок — но не то! Он ложится, но словно это я ему приказываю быть здесь, кривой неровный, именно там где я хочу, но пустой. Сделала другой — грубо, криво, не то, просто грязь.

Внутри начало подниматься знакомое. Тихий холод. Глухой.

— Ну что? Увидела, да? Ты не художник, Вера. Это хобби. Развлечение. Дамское увлечение.

Голос Лёши.

Я вздрагиваю, отступаю, будто кто-то толкнул в грудь.

— Нет, — выдохнула. — Нет.

Но от этого он только становился громче.

— Ты думаешь, что поймала удачу за хвост? Это случайность. Тебе повезло. Ты никогда не доводишь до конца. У тебя нет таланта. Только эмоции — дешёвые, сопливые. Давай заплачь, устрой очередную драму!

Я зажмуриваюсь. Пальцы дрожат.

Холст передо мной — белый. Такой белый, что режет глаза. Я снова поднимаю кисть, пытаюсь вдохнуть глубже.

Не получается. Краска ложится неровно. Цвет — мерзкий, мёртвый. Линия — как царапина.

Я швыряю кисть в ведро.
Шум отлетает эхом от стен.

— Чёрт. Чёрт! — голос надрывается, ломается.

Пытаюсь снова. Порчу второй холст. Третий. И со злостью хватаю черную краску и закрашиваю все что получилось.

Внутри — всё то же:

— Я тебе говорил. Ты ни на что не способна. Ты даже родить не смогла! Думаешь, справишься с картиной? Я был прав. Я всегда был прав.

Внутри все дрожит, что-то просыпается, я уже не слежу за своей рукой. Бросаю одну кисть, хватаю другую.

Линия.

Решётки.

Снова.

С тенью.

С тем, что смотрит из глубины — не лицо, глаза. Его глаза. Холодные. Властные. Полные лжи и контроля.

Клетка.

Тёмная.

Плотная.

Я вывожу прутья — толстые, неровные, будто царапаю поверхность. Внутри — силуэт.
Сломанный. Почти незаметный.

Я сама не знаю, кого рисую. Себя? Его? Нас?

Но когда делаю шаг назад — вижу.

Это я. В его клетке. И в ней же — он. Два силуэта, сплетённые из зависимости, боли, вины. Оба закрыты. А его страшные злые глаза в не клетки, словно смотрят на меня с холста.

Я стою перед картиной — и руки трясутся. Но внутри — не пусто. Не страх. Это ярость.

Тихая.

Собранная.

Такая, от которой теплеет тело.

— Нет, — говорю я вслух, спокойно, почти шёпотом. — Я выйду.

Я смотрю на картину.

Она — живая.

Злая.

Правдивая.

Моя.

После этой ночи, когда я нарисовала клетку, что-то будто щёлкнуло внутри. Просто — щелчок. И пустота исчезла.

Я проснулась утром, не боялась белого холста. Не боялась себя. Внутри, там, где годами жили комки боли, — стало пусто и легко, как в квартире после генеральной уборки.

Я смотрю на картину с клеткой. Она — тёмная, тяжёлая. И я понимаю, что все тяжёлое и темное, все что тянуло меня вниз, теперь на холсте, а не во мне.

Я улыбаюсь. И беру новую кисть. Дальше всё идёт так легко, что я бы сама не поверила, если бы мне рассказали.

Я рисую утром. Днём. Вечером. Иногда до рассвета. С диким наслаждением, больше я не выпускаю боль, а вкладываю часть себя в картины.

Линии текут плавно. Краска ложится уверенно. Цвета сами выбирают себя.

Будто кто-то наконец открыл кран, и всё, что во мне было годами, просто… льётся.

Женские силуэты становятся сильнее. Мягче. Глубже. Без истерики, без грязи — прозрачные и живые.

Каждый холст — как шаг вперёд от прошлого. Оставшееся время пролетело за работой. Я успела закончить все работы и даже сделать главную картину выставки, глубокую, чувственную женщину, окутанную разами с шипами.

Прохожусь еще раз осматриваю картины, я довольна работами, они именно такие как я и хотела. Дверь мастерской тихо скрипнула и на пороге появились Станислав Сергеевич и Артем Львович. Они должна сегодня забрать картины, чтобы успеть все подготовить к выставке.

Станислав Сергеевич заметно нервничает, не может устоять на месте, а Артем Львович с серьёзным взглядом осматривает все картины.

— Вижу, что я не ошибся, — Артем Львович наконец улыбается, но тут его взгляд цепляет холст, который я поставила и отвернула к стене. Артем Львович по хозяйски берет его и разворачивает к себе и застывает, все его тело напрягается. — Это… как я понимаю, будет наше сердце?

— Нет, нет, — я тут же подхожу, пытаюсь забрать картину, поставить ее туда где она была, но Артем Львович не позволяет мне это сделать. — Это… Я так… баловалась… краски проверяла.

Артем Львович смотрит на меня с прищуром, он понимает.

— Вера, — строго на выдохе произносит он, отпуская картину. — С этой работой вы можете заработать имя. Поверьте моему опыту.

Я покачала головой.

— Нет. Эту… я не хочу выставлять. Это… слишком личное.

— Тем более, — к нам подходит Станислав Сергеевич. — Вера, Артем знает о чем говорит!

Артём сделал шаг. Его голос стал твёрже.

— Вера. Ты понимаешь, это может быть выстрелом в самое сердце. Это то, что делает художника известным. Ты можешь проснутся известной, а можешь оставить ее пылится здесь и беречь дальше свою боль. — Внутри что-то кольнуло. Я снова смотрю на клетку, на глаза… на себя внутри. — Подумай. Дела твое. Работа что ты предложила тоже вполне сгодится, но это… это будет триумф.

10

Моя первая персональная выставка. Мои картины. Моё имя на афише — псевдоним, но я знаю, что за ним скрываюсь я.

Столько лет я не брала в руки настоящую кисть, но все же стою в зале, где повсюду мои картины.

Меня не трясет, нет нервов, все плавно и размеренно. Гости немного другие, более сдержанные, они важно прохаживаются по залу, в дорогих костюмах и платьях.

Я хожу между ними и… мне нравится. Мне нравится видеть, как кто-то вдруг замирает перед холстом. Как тянет к нему друзей: «Иди сюда, это посмотри». Как они спорят — не понимают, перебивают друг друга. Это всё про меня. Про то, что я прожила и вылила в краску.

«Каракули», — шепчет привычно где-то в глубине Лёша. Но сейчас его голос глохнет в шуме. Потому что реальность громче.

Две картины из серии продались ещё до открытия — Артём Львович только пожал плечами и сказал: «Привыкайте, Соколова, ваши работы теперь ходовой товар».

Две картины не продаются принципиально — Ника и Клетка. Они стоят как ядро: одна — свет, другая — темнота. Меня предупредили, что люди будут пытаться их купить, но я уже знаю ответ: нет. Артём Львович полностью согласен с моим решением, но не из-за эмоциональной привязки, а из-за практичных соображений. Он считает, что у художника всегда должны быть те самые картины, которые все хотят, но не могут получить.

Я стою чуть в стороне, слушаю.

— «Посмотри, как она вытягивает фигуру, прям как будто ломает».

— «Вот это, с розами, вообще мурашки».

Улыбаюсь. Тихо. Мне хорошо. Даже в самых смелых мечтах в двадцать лет, а не могла представить себе такой быстрый взлет.

Но вскоре мой взгляд приковывает мужчина. Не знаю, сколько он уже стоит возле картины с Никой. Высокий. Широкие плечи. Белая рубашка, закатанные рукава, темно-серые брюки. Пальто перекинуто через руку. Часы дорогие, но не кричащие. В нём есть какая-то сдержанная злость, как будто он давно живёт с болью и научился держать её в кулаке.

Мужчина стоит почти вплотную к картине. Одна рука убрана в карман брюк. Челюсть сжата. Все тело напряженно и в тоже время его поза выглядит очень расслабленной. И не двигается.

Я сначала делаю вид, что не слежу. Хожу, киваю, говорю «спасибо» тем, кто подходит.
Но взгляд всё равно возвращается к нему. Проходит, пять, десять, двадцать минут. А он остается стоять возле картины с Никой. За это время я ни разу не увидела, что бы мужчина отвернулся или хотя бы отвел взгляд.

Через полчаса мне надоедает делать вид, что меня это не цепляет. Я хочу узнать, почему он стоит возле этой картины, словно прирос к полу. Что его зацепило в ней? Я тоже могу смотреть на нее сутками, но в этой картине часть меня, а что его так привлекло?

Я подхожу, останавливаюсь на ровне с мужниной, но смотрю на картину, чтобы не показывать свою заинтересованность.

— Простите… — говорю спокойно, решаю начать с легкого общения. — В зале есть и другие работы. Может быть, вам будет интересно посмотреть остальные?

Он поворачивается резко, с таким видом, будто его отвлекли от очень важного дела. Взглядом скользит по мне сверху вниз. Не пошло — оценивающе. Но от этого взгляда становится не по себе, словно холодом обдает. Закончив свой осмотр, он поворачивается обратно к карине.

— Слушайте, — протягивает он устало, с ноткой ленивого превосходства. — Я понимаю. Вы красивая девушка. Но вы выбрали не того мужчину.

— Простите? — переспросила я, не уверенная, что правильно услышала. Часто моргаю, чтобы понять, что я все еще здесь, на своей выставке.

Мужчина чуть пожимает плечами.

— На таких мероприятиях девушки часто пытаются завести знакомство. Это вполне естественно. — уголки его губ дрогнули и на лице на секунду появилась грустная улыбка. — Но честно… попытайте счастья с кем-то другим. Я сегодня не в настроении для флирта. Не тратьте свое время.

Он отмахивается, как от назойливой мухи. Щёки вспыхивают. Но я держусь. Доброжелательная улыбка медленно сползает с моего лица.

— Я не пытаюсь с вами познакомиться, — произношу ровно, гордо выпрямив спину. — Я всего лишь…

— Где куратор этой экспозиции? — перебивает он, даже не пытаясь слушать. Я для него пустое место. — Женщина, которая открывала вечер. Мне нужно с ней поговорить. Я должен купить эту работу.

Он кивает на мою девочку. На Нику. И что-то внутри меня скручивается в узел.

— Эта картина не продаётся, — произношу я с металлических холодом. Есть какое-то удовольствие в моих словах. Я сейчас приземлю этого напыщенного индюка.

Мужчина медленно снова поворачивается ко мне.

— Что? — на его лице усмешка недоверия.

— Она. Не. Продаётся. — Я произношу медленно, чеканю каждое слово с удовольствием.

— Девушка, — он делает маленький шаг ближе, голос понижается. Он не орёт, но становится… опасным. — Вы просто не понимаете. Мне нужна именно эта работа. Я всегда получаю то, что хочу.

— Но не в этот раз.

— Нет, я уйду с этой картиной отсюда,— он качает головой, чуть усмехаясь. — Я её беру. Это не вопрос. Это факт.

— Вам придётся с этим смириться, — отвечаю я так же ровно. — Она не продаётся.

Челюсть у него дергается.

— Если вы пытаетесь таким образом привлечь моё внимание…

— Господи, — не выдерживаю я. — Вы правда думаете, что всё в этом мире происходит ради вас?

Его карие глаза вспыхивают.

— Обычно да, — отвечает спокойно. Без шутки.

— Тогда поздравляю с новым чувством.

Он делает паузу.

— Куратора. Я куплю эту работу напрямую, — громко произносит он так что весь зал замирает и смотрит на нас.

— Этого не будет. — Я смотрю прямо в глаза. — Эта картина ни при каких условиях не продаётся.

— Вы кто такая, чтобы решать?

Я делаю шаг вперёд смотрю ему в глаза. Мы смотрим друг на друга. В воздухе искры.
Если бы кто-то сейчас прикоснулся — удар током обеспечен.

Тишина. И тут:

— Максим! — Голос Артёма Львовича разрезает напряжение, как нож.

11

Выставка проходит оглушительно. Невероятно. Даже Артём Львович, обычно строгий и спокойный, сияет, будто это его персональная победа.

Алена Юрьевна — та самая куратор, уверенная женщина в идеальном чёрном костюме — подходит ко мне почти сразу после завершения мероприятия. В глазах у неё блестит азарт человека, который нашёл бриллиант там, где ожидал булыжник.

— Вера… — говорит она, беря меня за локоть. — Это успех. Вы понимаете? Настоящий. Чистый. Без скидок на жалость, новизну или случайность. Я молчу, не могу выдавить ни слова. — Я хочу сделать вам отдельную выставку. Полную. Только ваши работы. — Я чувствую, как пол уходит из под ног. — Через месяц. Минимум пятнадцать работ. Все что сегодня не продастся можете взять на следующую. Остальное — дописать. Я всё организую: каталоги, приглашения, прессу, фуршет. От вас — только картины. Но такие же… настоящие.

У меня запершило горло.

— Я… да. Да, конечно. Я смогу.

Она улыбается — мягко и тепло, как женщина, которая точно знает, что говорит не зря. И всё. Мир вновь рванулся вперёд. Я тут же забыла про этого нахального типа… ну почти забыла… или так мне сейчас кажется.

Во мне столько эмоций после выставки, что я не спала полночи. Странно, но мне захотелось поделится всем произошедшим с Лешей. Не похвастаться, а просто рассказать о том, что произошло со мной. Но я сразу заглушила эту мысль. У него теперь другая жизнь, он теперь мне никто!

Утром я сразу сажусь за работу. Запах свежей краски заставляет руки задрожать от предвкушения. Станислав Сергеевич только что ушёл — махнул рукой, сказал:

— Трудись. Только не забывай хотя бы иногда есть.

И оставил мне пакет с горячими пирожками. Я стою перед чистым холстом — огромным, как дверь в другую жизнь.

Чувствую под кожей: всё получится. Не потому, что «должно». Потому что я могу.

Несколько минут просто смотрю на свет из окна. Он ложится тонкой линией на пол, на ведро с водой, на сохнущие кисти. Красиво. Очень. Так красиво, что хочется нарисовать прямо свет. Образы собираются в моей голове, кисть с яркой желтой краской ложиться на холст. Я словно сливаюсь с кистью, перестаю существовать и тут… Максим. Его образ выкидывает меня обратно в мир.

Проклятый Максим, который стоял у картины с Никой почти час. Его профиль я успела изучить лучше, чем хотелось: сильная линия скулы, чуть впалые щёки, резкий изгиб переносицы. И взгляд — тёмный, глубокий, со сломанным бликом.

Я заметила его, а потом уже не смогла отвернутся. Что-то тянуло. Как воронка. Я всего лишь хотела узнать, что его так привлекло, а он… решил, что я… что я хочу познакомиться?! Что я одна из этих девушек, что на таких мероприятиях ищут мужчин с кошельком или фамилией?

Я сжимаю пальцы в кулак от вспоминания. Но всё равно… в нём было что-то. Слишком… живое. Настоящее. Как будто нашёл в моей картине кусок собственного горя.

И вот теперь — я снова думаю о нём.

Злюсь.

И думаю.

И снова злюсь.

Встряхиваю головой. Нет. Хватит. Он — никто. Просто гость выставки с плохими манерами. Мне нужно работать.

Хватаю кисть. Касаюсь холста. Делаю первый мазок — уверенный, глубокий. Линия рождается легко, как дыхание, а я расцветаю вместе с ней.

Музыка играет тихо, шуршит где-то в углу старый динамик. Я уже почти вошла в поток…

Как слышу щелчок двери. Станислав Сергеевич, наверняка пришел проверить, поела ли я или нет. Может, послал кого-то из учеников.

Но шаги… Не студенческие. Не торопливые, как у Станислава Сергеевича. Тяжёлые. Размеренные. Очень уверенные. Меня пробирает дрожь. Не страх. Напряжение.

— Можно? — спрашивает мужской голос, и я вздрагиваю.

Поворачиваюсь. Максим. Тот самый, который десять минут назад не давал мне приступить к работе. Который поселился в моей голове словно сорняк. Теперь стоит в дверях моей мастерской — высокий, спокойный. Совсем не похож на того, с кем я спорила вчера.

— Вам… что нужно? — спрашиваю я резко, будто он вторгся на мою территорию. Хотя так и есть по сути.

Максим делает шаг вперёд, медленно, осторожно.

— Не хочу мешать. Я просто…

— Что? — перебиваю я. Холодно. Грубее, чем хотело, но для него в самый раз. — Пришли купить эту студию? Или какая у вас прихоть на этот раз?

Он приподнимает бровь — чуть, едва заметно. Не обижается, не злится. Просто… смотрит. Слишком внимательно. Будто пытается понять, что со мной не так.

— Нет, — отвечает спокойно. — Я пришёл сюда не ради покупок.

Он делает ещё полшага, но останавливается, словно нарочно держит расстояние.
Тон ровный. Удивительно ровный, учитывая, что я в него почти кидаюсь словами, как ножами.

— Тогда что? — я почти шиплю. — Я работаю. И вы… мешаете.

Он слегка кивает, принимая удар.

— Прошу прощения, — произносит он почти бесшумно. Опускает взгляд — не в пол, нет. На мои руки. На кисть и жёлтую краску, стекающую по рукоятке. — Я хотел извиниться, — говорит тихо.

Моё сердце спотыкается.

— Я был неправ вчера. — Он делает короткую паузу, будто подбирает честные слова. — Очень неправ. И… возможно, груб. Я не должен был так с вами говорить. Он выдыхает. — И в качестве извинений я хотел бы пригласить вас на обед. Артём Львович сказал, что вы иногда так увлекаетесь работой, что забываете о еде.

Я моргаю. Раз. Два.

— Извиниться? — переспросила я, голос хрипнет от удивления. — За что именно?
За то, что вы решили, будто каждая женщина в зале обязана хотеть познакомиться с вами? Или за то, что пытались купить мою картину, игнорируя слово «нет»?

Он даже не морщится. Держит мой удар прямо.

— За всё. — Тихо. Спокойно. Без попытки спорить.

Я отворачиваюсь обратно к холсту и подношу руку.

— Хорошо, ваши извинения приняты. Теперь можете идти. Мне нужно работать, — произношу я, искоса наблюдая за ним.

— Не буду вам мешать, — он кивает, разворачивается.

Я уже готовлюсь вдохнуть — сейчас, ещё секунда, он выйдет…

12

Я делаю вид, что работаю. Делаю вид, что мазок мне удаётся. Делаю вид, что вообще способна думать о линии, цвете, форме…

Но я не могу.

Потому что за моей спиной сидит мужчина. Тихо. Спокойно. Слишком спокойно. И смотрит. Я чувствую его взгляд. Слышу как он дышит. Как двигает пальцами по подоконнику. Как иногда меняет положение ног. И этот ритм — не ритм мастерской. Это ритм человека, который раздражает меня.

— Чёрт… — шепчу себе под нос, когда кисть в очередной раз дрожит настолько, что оставляет уродливое пятно. Я чувствую его взгляд. Тяжёлый, направленный ровно между лопаток. Ещё один мазок — и я взрываюсь: — Может, вы… хотя бы отвернётесь? — выдыхаю резко и поворачиваюсь к Максиму.

— Не уверен, что это решит проблему, — отвечает он мягко, спокойно. Он даже улыбается уголками губ, что бесит сильнее всего. — Вы слишком нервничаете.

— Я? — я смеюсь, как человек, которого прижали к стене. — Это вы всё время смотрите!

— Значит вы нервничаете из-за меня?

— Нет! Вскрикиваю я, раньше чем успеваю подумать. — Просто… — издаю рычащий звук и со злостью отворачиваюсь, снова пытаюсь работать. Беру кисть. Делаю мазок. Выдыхаю, но уме через минуту понимаю, что ненавижу это чувство: будто кто-то сидит на моей шее. Кисть падает в ведро с глухим звуком. — Всё, — говорю я, вытирая руки полотенцем до красноты. — Я сдаюсь.

Максим медленно поднимается с подоконника.

— Вы проголодались?

— Нет! Просто хочу поскорей избавиться от вас, — с раздражением смотрю на него. — Мы идём только потому, что я всё равно не смогу работать, пока вы сидите и… излучаете своё «я умею ждать» прямо мне в спину.

Он чуть улыбается. Совсем немного. Только глазами. Это раздражает ещё больше.

— Пойдёмте. Раз вы такой настойчивый, — киваю в сторону двери.

Он задерживает взгляд на мне и с недопонимаем моргает.

— Вы так пойдёте?

Смотрю на себя в зеркало. Белая футболка — в краске. Серые штаны — в пятнах. Руки — тоже. Щёка — мазок жёлтого, как солнечный луч.

— Да, — отвечаю с вызовом, поднимая подбородок. — А что-то не так?

Максим одобрительно кивает.

— Всё просто отлично.

Он берет мою куртку с вешалки у входа и подает ее мне. Я вырываю ее из его рук — не грубо, но демонстративно. Максим ничего не говорит. Мы выходим из мастерской.

Максим идёт на шаг впереди, уверенный, а меня раздражает каждое его движение. Разве так просят прощение?

Мы выходим из университетского городка. У тротуара стоит машина, сразу понимаю чья она. Студенты и преподаватели на таких не ездят, слишком дорого даже для мажоров.

Максим подходит первым. Открывает переднюю дверь. Галантно. Спокойно. Как будто это его рефлекс.

— Я сама могу открыть двери, знаете ли, — бурчу я, проходя мимо него.

— Я в этом не сомневаюсь, — отвечает он спокойно.

Тон… мягкий. Без давления. Ноя все равно злюсь, я уже сама не понимаю на что именно я злюсь.

Сажусь на кожаное сиденье, и запах машины накрывает меня — какой-то тёплый, дорогой, мужской. Максим закрывает дверь аккуратно, будто боится хлопнуть рядом со мной. Обходит машину, садится за руль.

Я скрещиваю руки на груди, будто ставлю барьер.

— И куда вы меня везёте? — спрашиваю, глядя в окно.

Он запускает двигатель.

— В ресторан.

— Конечно, — фыркаю. — А почему не в банкетный зал Кремля? Впечатлить решили? Поесть можно и в столовой в универе.

Он бросает на меня быстрый взгляд. И мягко усмехается.

— Я хотел пообщаться с вами более приватно. Думаю, в столовой не будет такой возможности.

Я закатываю глаза

— Это не ужин, — отвечаю я. — Я делаю вам одолжение.

— Я это чувствую, — спокойно произносит он. — Но вы всё равно поехали.

Я открываю рот — чтобы огрызнуться и… закрываю.

Молчу всю дорогу. Потому что внутри… происходит что-то невозможное: меня злит его спокойствие, невозмутимость и в тоже время мне интересно что это за человек и, кстати, это тоже злит меня.

Мы подъезжаем к ресторану. Не просто дорогому, это возмутительно дорогой ресторан.
Витражи, мягкий свет, белые скатерти, которые выглядят как облака. Тихая живая музыка. Фортепиано. Люди — элегантные, безупречные. А я… Я выгляжу как работница мастерской, которую забыли запереть внутри магазина хозтоваров.

Белая футболка — в краске. Серые штаны — тоже. Кеды. Хвост на затылке, выбившиеся пряди, след жёлтой краски на щеке. Ноги подгибаются, когда я вхожу.

Почему? Ну вот почему я не переоделась? Зачем решила бросить вызов Максиму? Что думала, он откажется пойти на ужин? А вот теперь сиди тут как дура!Почему я такая… я.

Пара за соседним столиком осматривает меня с интересом, потом переглядывается. Женщина в пудровом платье приподнимает бровь. Я чувствую, как щеки начинают гореть.

Господи, я выгляжу как уборщица. Как бомж. Как… случайность.

— Пойдём, — спокойно говорит Максим, будто не замечает ничего вокруг.

Кладет мне руку на поясницу и чуть подталкивает вперед. Он идёт уверенно, люди ему улыбаются, кивают. Максим — в своей стихии.

А я — нет. И мне хочется провалиться сквозь землю.

Но Максим отодвигает мне стул. Не просто любезно. Он делает это так, естественно, как будто я — дама в вечернем платье, а не… это.

Максим смотрит прямо на меня, улыбается мягко и тепло, он не чувствует вообще смущения. Кажется не замечает как люди вокруг смотрят на нас.

— Садитесь.

Я сажусь. И в этот момент кто-то окликает его.

— Максим Андреевич! Добрый вечер!

Максим оборачивается и здоровается — спокойно, уверенно, чуть кивнув.

Меня прошибает холодок.

Его тут все знают.И я рядом с ним — как пятно на белой скатерти.

Когда Максим садится за стол, я наклоняюсь ближе к нему.

— Максим… давайте… поедем в другое место. Серьёзно. — Голос тише, чем хотелось бы. — Я… ну вы же видите. Я смущаю вас. И людей. Я… выгляжу…

12.1

Его лицо меняется. Становится серьёзнее. Тяжелее. Он смотрит в сторону, собирая слова.
Потом возвращает взгляд на меня — прямой, честный, почти оголённый изнутри.

— Мне действительно, показалось, что мы с ней знакомы…— он медленно проводит пальцами по столовой салфетке. — …когда я увидел эту картину, у меня внутри всё оборвалось. — грудь что-то сжимает. Он продолжает: — Моя жена была беременна, — тихо произносит он. — И… я потерял их обеих. Мир вокруг будто проваливается в тишину. Он не моргает. Не отводит взгляда. — Много лет мне казалось, что я уже пережил все это. Теперь просто живу дальше и наслаждаюсь жизнью. Ну, кто из нас не терял близких? Мы все проходим через это. Но на той картине… я увидел… я не знаю… я словно ощутил, что это мая дочь. Передо мной словно вспыли все воспоминания. Мне кажется я даже услышал как бьется ее сердце, — он улыбается грустно. — Я вспомнил все моменты когда видел ее, тогда ведь я так не ценил это. Даже злился, когда Вика тащила меня на УЗИ. Мне казалось что там не ребенок, а инопланетянин какой-то, а теперь… И эта картина… И все… В общем, я был поражен, — у него выступают слезы, такие сдержанные, которые смахиваются сильным сжатием век.

После его признания все звуки словно исчезают, мы как будто погружаемся в вакуум. Я чувствую его боль и благодарна ему за откровенность. Понимаю, сколько сил нужно иметь, чтобы произнести вслух то, что мучает тебя, не пряча это за фальшивой улыбкой.

Он долго молчит. Просто сидит, изучает свои руки, бокал, скатерть — будто боится смотреть на меня прямо. Но потом всё же решается.

— Я не стану лукавить. Мой визит не только ради извинений. Я надеялся, что вы поймете мои чувства и возможно сможете понять меня… и… возможно, мы смогли бы договорится о продаже картины, — говорит он тихо. В его голосе нет требования. Только просьба. И боль.

Мой желудок болезненно сжимается.

— Максим… — я выдыхаю, уже зная, что будет дальше.

— Я не пытаюсь «получить то, что хочу», — он почти улыбается, но устало, криво. — Не в этом дело. Просто… мне казалось, что если она будет у меня… если я смогу видеть её каждый день… — он делает короткую паузу, будто собираясь с силами. — …то это будет как память. Не о потере. Нет. О том, что она… была.

Его голос дрожит совсем слегка. Настолько, что это слышно только тому, кто уже сам когда-то ломался. Проходил через это.

Я мягко, почти извиняясь, качаю головой.

— Максим… я не могу её продать.

Он не возражает. Не давит. Только тихо спрашивает:

— Но почему? Теперь… когда вы знаете мою причину. Я думал, вы сможете понять меня.

Я делаю вдох. Слишком глубокий. Тот, после которого обычно бывает больно.

— Я вас очень хорошо понимаю, даже слишком, но она… не ваша, — отвечаю я наконец. — На картине не ваша дочь. Это моя дочь.

Он поднимает взгляд. Наверняка он видит едва выступившие слезы на моих глазах, которые я усердно пытаюсь скрыть. Не хочу превращать ужин в таком ресторане в похоронную трапезу.

Максим прищуривается, словно вглядывается внутрь меня, а затем слегка откидывается на спинку стула, берёт бокал, крутанув его в пальцах — привычно, красиво. Он словно за секунду собрал себя.

— Я не хочу, чтобы наш ужин превращался в траурный клуб, — спокойно говорит он. — Полагаю, мы оба заслужили что-то… легче.

— Например? — я с благодарностью улыбаюсь ему. Рада, что Максим не стал углубляться и расспрашивать дальше.

— Например, нормальный разговор. Такой, где никто ни на кого не шипит, — взгляд мягко скользит в мою сторону.

— Это вы сейчас о ком? — спрашиваю я, изображая возмущение.

— Понятия не имею, — он делает вид, что не понимает намёка. — Но ходят слухи, что одна художница из вашей мастерской очень… темпераментная.

Я фыркаю.

— Она просто защищает свои границы.

— Угу, — кивает он серьёзно. — Особенно дверью в мастерской. Вы ее не пробовали закрывать? Ну чтобы ваши граница были защищены.

Я не удерживаюсь и улыбаюсь.

— Обычно, посторонних в городке не бывает.

— Рад, что я уже не посторонний, — усмехается он. — Это хорошее начало.

Тарелки между тем появляются одна за другой — красиво сервированные, пахнущие свежим хлебом, специями, лимоном. Я не сразу осознаю, что голодна, но вкус первой ложки будто возвращает меня к жизни.

Его взгляд снова — прямой. Тёплый. Уже без давления.

— А вы действительно каждый день так работаете? До ночи? — спрашивает он, будто ненавязчиво интересуясь.

— Иногда до утра, — признаю я. Его откровенность стерла напрочь мое раздражение, на его месте появилось легкое доверие. — Это… единственное место, где я чувствую себя живой.

— Значит, правильно сделал, что пришёл туда, — тихо говорит он.

Я вскидываю взгляд.

— Чтобы меня выбесить?

— Чтобы убедиться, что вы едите, — отвечает он просто. — Вы выглядите как человек, который может забыть и про еду, и про мир, если вдохновится.

Меня странно обдаёт теплом. Непривычным. Размораживающим.

Несколько секунд мы просто сидим — спокойно, откровенно. Без масок.
Без того напряжения, что висело между нами.

— И всё же, — Максим наклоняется чуть ближе, не вторгаясь, — вы совсем не смущались, когда вошли сюда в краске. Это… восхитило.

— О, пожалуйста! — я закатываю глаза. — Вы просто не знаете, каким был этот стыд внутри.

— Вижу, что пережили, — он не смеётся, а смотрит с уважением. — И тем ценнее, что вы вошли. Не спрятались. Не убежали.

— Вообще-то я хотела убежать.

— Но сели за стол со мной, — спокойно резюмирует он. — Значит… не так уж я вас пугаю.

Я на секунду теряюсь.

— Я не из трусливых.

Он усмехается.

— А я вас — да.

Я с непониманием моргаю.

— Я вас пугаю?

— Вы? Да! Я еще не встречал человека так сдержанно, но точно обозначал свои границы, — отвечает он спокойно, с интересом смотря на меня. — Но… это приятно и немного непривычно.

13

Я возвращаюсь в мастерскую, захожу в свою маленькую комнату, где узкая кровать, стол, старый плед и запах краски. Падаю на матрас, не включая свет. Просто закрываю глаза.

Но уснуть… невозможно. Вечер оставил странное послевкусие.

Я слышу его голос снова и снова.

«Я потерял их обеих…»

«Мне казалось, что если она будет у меня… это будет как память…»

Максим… говорил о своей боли. Честно. Открыто. Не стесняясь слёз.

И именно это — переворачивает все внутри меня.

Делаю глубокий вдох, чтобы остаться здесь и сейчас, чтобы не провалиться в воспоминания, которые стараюсь не трогать… но все равно они раскрываются передо мной.

Я вижу всё — палата, белые стены, запах лекарства, как будто мир стерли до белизны.

Я на кровати — пустая, разломанная. И он сидит рядом. Гладит меня по плечу. Целует в макушку.
Шепчет:

«Тихо, родная. Я с тобой. Мы справимся».

«Ты не виновата».

«Я тебя люблю».

«Мы еще молоды. У нас все впереди».

Леша говорит всё, что нужно было сказать. То что я хочу услышать.

Тогда я была уверена: он — моя опора. Он — скала.

Но…

Он ни разу… ни разу… не сказал, как ему. Ни разу не дал сорваться. Не заплакал. Не разозлился. Не сказал, что ему страшно, больно, пусто. Он был… правильным. Сдержанным. Слишком гладким, чтобы быть настоящим.

Тогда я не думала об этом — была слишком поглощена своей болью. В какой-то степени считала, что мужчина не способен чувствовать так же, как я.
Ведь ребёнок был во мне, я его чувствовала, а он — нет.

Но теперь…

Теперь я слышу Максима — его дрожащий голос, слова, которые режут сердце, — и понимаю, что Лёша… просто не пустил меня в самый важный момент.

Он держал меня за руку, но не делил со мной потерю.

Он был рядом… но его боль — была где-то далеко, спрятана, закрыта на замок.

Наверное, тогда между нами и возникла пропасть, которую мы не заметили. Мы продолжали жить дальше, но с каждым днём она становилась глубже. Мы эмоционально отдалялись, не позволяя себе быть честными до конца. Я винила себя, мне было стыдно смотреть Леше в глаза, ведь это я не смогла уберечь нашу дочь. А он пытался показать, что его это не беспокоит, что все нормально и мы можем все исправить. Мы закрылись в себе, старались делать вид, что ни чего не произошло, словно не было ни какой потери.

Я переворачиваюсь, утыкаюсь лицом в подушку.

После того, что произошло, я забросила рисование, редкие заказы, которые давались мне с трудом. А вот Леша наоборот пошел в гору, работа стала его спасение.

Может быть… если бы тогда мы проговорили, прожили эту боль вдвоём… может быть… не рассыпались бы? Говорят, горе объединяет — но нас с Лёшей оно только развело.

Мне не нужны были его деньги, не нужны эти попытки завести ребенка. Мне нужен был человек рядом. Мой! Родной! Который понимает меня и чувствует то же что и я.

Я сижу на кровати. Обхватываю колени руками и смотрю в темноту.

Максим… сказал мне то, чего я никогда не услышала от Лёши. Он рассказал о своих чувствах, о боли, не просто как о фактах, а как о душевной ране. И это — странно. Больно.
Но честно.

И мне намного ближе такой человек, который не боится сказать о своих чувствах и страхах.

Леша был сильным, о держал меня, не давал упасть, ради него я шла на очередное обследование, но мне ближе человек который может распахнуть передо мной душу.

Я ложусь обратно, не в силах остановить мысли. …И чем больше я думаю, тем яснее понимаю: он не был плохим. Лёша был заботливым, внимательным. Он старался.

Но между нами лежала огромная, тёмная, немая пустота. И мы оба боялись в неё заглянуть. Не потому что не любили. Потому что не знали — что делать с той болью, которую не исправить.

Меня начинает клонить в сон. Странный, мягкий, как тёплая вода.
Будто само тело решает: хватит. Хватит думать, хватит вспоминать.

Я укрываюсь пледом, заворачиваюсь, как в кокон. Глаза закрываются сами.

Просыпаюсь от шума студентов за окном, город постепенно оживает. Я улыбаюсь, медленно поднимаюсь с кровати. Внутри какое-то странное умиротворение.

В мастерской утром всегда прохладно, сделав чашку кофе я подхожу к холсту, который бросила вчера. Чувствую — спокойное вдохновение, без боли, без надрыва.
Просто… желание творить.

Делаю первый мазок — смелый, мягкий, уверенный. Потом второй. Третий.

Я почти не слышу мира вокруг. Линии плавно рождаются одна за другой, движения становятся быстрее, дыхание ровнее. Я точно знаю, что я хочу показать на этом холсте.

Так проходит час. Другой. Я сливаюсь со своей работой и тут в мастерской появляется тёплый запах еды от которого желудок сразу начинает сводит. Станислав Сергеевич никогда не опаздывает. Я улыбаюсь, откладываю кисти и поворачиваюсь. В дверях стоит Максим, коричневый пакет стоит на подоконнике.

— Можно войти? — Он слегка улыбается, но осторожно. Будто проверяет настроение перед тем, как сделать шаг.

— По-моему вы уже тут давно, — с доброй усмешкой отвечаю я.

— Ну-у-у, — он смотрит на часы. — Примерно минут пятнадцать, но я вас уверяю, еда все еще горячая! Я подумал, что вы вновь забудете поесть.

Сегодня его внезапное появление не раздражает меня, наоборот я даже рада видеть Максима.

— Максим… вы серьёзно? — спрашиваю я недоверчиво, хот я вижу пакет… нет, я чувствую запах свежего хлеба, чего-то мясного с разными травами, розмарин, но все равно не верится, что Максим вот так пришел с едой ко мне в мастерскую. — Вы пришли ко мне ради того чтобы накормить меня.

Он опускает виновато голову.

— Не совсем, — Максим делает глубокий вдох, расправляет плечи словно набирается храбрости. — Я пришел за картиной.

— Максим…

— Нет! — останавливает он меня. — Я понял, что вы не продадите мне эту картину. Я пришел, чтобы попросить создать для меня что-то такое же, что-то похоже, что-то что будет отражать тоже, и в то же время только мое.

14

Я смотрю на него ошарашенно, будто мои уши ещё не успели догнать смысл сказанного.

— Вы хотите, чтобы я… написала для вас другую картину? — уточняю я медленно, очень осторожно.

— Да, — отвечает он спокойно, без игры. — Я хочу заказать работу.

Он произносит это слово «заказать» чётко, профессионально, как договор, а не эмоцию.

У меня внутри что-то щёлкает.

— Максим… такие картины не пишут потому, что кто-то ее заказал. Это не техника и не ремесло. Это… — я подбираю слова, — это требует чувств, эмоций. Настоящего. Я должна знать человека глубже, чем он сам знает себя.

Максим кивает не спеша, без намёка на раздражение. Словно знал, что я это скажу.

— Хорошо.

— Хорошо? — я все еще в странном недоумении от происходящего.

— Вы сказали, что чтобы создать работу подобного уровня, вам нужно почувствовать человека. Видеть его. Понимать, — он делает шаг, но останавливается на границе безопасной дистанции. — Тогда… узнайте меня. Настолько, насколько это необходимо.

Я молчу. Потому что от такой прямоты я теряю дар речи.

— Вы… готовы раскрывать личное? — спрашиваю я наконец. — Просто ради картины?

— Ради результата, — уточняет он очень чётко. — Мне нужна работа, которая будет иметь смысл. Мой смысл. Я был на сотнях выставках, но еще никогда не видел подобное. В вас есть что-то… Вы чувствуете мир не так как другие. Я знаю, что такую сложную работу, сможете сделать только вы. — Максим встречает мой взгляд твёрдо, как мужчина, который привык принимать решения и отвечать за них. — Поэтому если ваше условие — узнать меня ближе, чтобы почувствовать и создать что-то особенное… я согласен.

Я моргаю. Вот это… Вот это неожиданно и я не готова к такому. Я не готова войти в чувства и переживания другого человека, погрузится в него самого.

— Вы понимаете, что этот процесс… долгий? — спрашиваю я тихо. — Он личный. Это вообще очень сложный и… — я пытаюсь подобрать нужное слово. — Это очень интимный процесс.

— Я не ограничиваю вас сроками, — спокойно отвечает он. — Работа появится тогда, когда вы почувствуете готовность. Не раньше. Я готов пойти на все, ради результата. Я стану для вас открытой книгой. — У меня перехватывает дыхание. — И да, — добавляет он после короткой паузы. — Я готов предоставить для вашей работы все необходимое. Судию, расходные материалы, все что потребуется, любой каприз… — Он чуть склоняет голову. — Я готов впустить вас в свой мир, а вы готовы войти в него?

Я сглатываю. Это странное предложение. Я даже сама не знаю справлюсь ли я с этим.

— Но у меня сейчас нет времени. У меня выставка через месяц.

— Я еще раз повторю, я не тороплю вас. Я буду ждать столько, сколько понадобится. Я готов на любые условия, на любые финансовые затраты. Все что вы пожелаете, любой каприз — я готов исполнить.

Я растерянна еще больше. Я вижу его боль, чувствую за его суровой, сухой прямотой скрытую боль, он не прячет ее, лишь маскирует. Мне хочется, чтобы он освободился. Хочется помочь ему, и если это в моих силах…

— Хорошо, — выдыхаю я, не узнавая свой собственный голос. — Но я даже не могу обещать, что смогу выполнить такую работу...

— Я это понимаю, — отвечает он без сомнения. — И всё равно хочу работать с вами. Если вы не справитесь с этим, то… уже никто не справится. — Он поднимает пакет. — А обед… это не попытка сблизиться. — Он еле заметно улыбается. — Это логистика. Художнику нужна энергия, чтобы работать.

Я невольно фыркаю. Он улыбается, в его поведение все еще чувствуется сдержанность, но он пытается от нее отойти. Я пытаюсь ответить ему улыбкой, но не могу. Это всё ещё слишком странно.

Максим делает шаг назад — будто демонстрирует, что не собирается вторгаться дальше, чем я позволю.

— Можно? — он кивком указывает на стол у стены.

Я пожимаю плечами, стараясь выглядеть незаинтересованной, хотя внутри всё будто чуть вибрирует.

— Садитесь. Раз уж вы заявились с… логистикой.

Максим ставит пакет на стол и открывает его.

И запах… Господи. Тёплый хлеб, томлёное мясо с травами, что-то с лимоном и розмарином — у меня сводит желудок так громко, что я краснею.

— Я… это… давно не ела, — бурчу я, пытаясь сохранить лицо.

— Я заметил, — спокойно отвечает он.

Максим достаёт контейнеры, раскладывает их аккуратно, будто мы сидим не в моей перепачканной красками мастерской, а в ресторане класса «люкс». Его движения точные, спокойные, почти ритуальные.

И в этом… есть что-то такое, от чего внутри становится теплее.

— Садитесь, — говорит он.

Я присаживаюсь на стул, тело все какбуд-то не мое, скованное, я вся напряжена. Максим присаживается рядом — не слишком близко, не слишком далеко. Мне приятно находится в компании Максима, но меня пугает то, что мы собираемся сделать.

— Вера… если мы действительно собираемся пройти этот нелегкий путь… вы можете спрашивать меня обо всём. О чём угодно. Я отвечу на любой вопрос, честно и откровенно.

Я замираю, переводя взгляд с его глаз на свои руки.

— Я… Я пока не представляю как это делать, и какие задавать вопросы, — тихо произношу.

— Я тоже, — он по-доброму усмехается. — Не каждый день со мной происходит подобное. Я даже уже не помню когда с кем-то разговаривал откровенно о личном. А тут вы… и эта картина… Чувствую что, что-то должно изменится.

Я смущенно опускаю взгляд на тарелку, и Максим словно понимает, что больше не нужно слов. Мы доедаем молча — но это хорошая тишина. Та, где не надо искать тему, спасать разговор или подбирать эмоции. Максим закрывает контейнеры, аккуратно складывает их обратно в пакет. Вроде бы мелочь, но даже в этих движениях есть какая-то его уверенная собранность.

— Я не задерживаю вас, — говорит он спокойно, чуть отодвигая стул. — Вам нужно работать дальше.

— Да, — киваю я, удивляясь, насколько легко мне сейчас дышится. — Спасибо за обед.

— Я только хотел сказать еще кое-что прежде чем уйти. Я подумал, что если вы собираетесь почувствовать меня настолько глубоко, чтобы создать честную работу… — он делает паузу, подбирая слово, — односторонне это не получится.

15

Утро проходит почти незаметно. Я просыпаюсь — делаю кофе — и сразу ухожу в мастерскую. Даже не думаю: тело само ведёт меня к холсту, будто знает, что делать лучше меня самой.

День сжимается в одно бесконечное движение кисти.

Я пишу. Дышу мазками. Слышу только звук воды в банке и лёгкое шипение краски по полотну. Мир исчезает. Есть только я и линия, которая рождается на белом фоне.

Мысли не мешают. Даже мысли о Максиме — растворяются в цвете. Есть вдохновение — чистое, настоящее.

Я делаю резкий широкй мазок… отступаю на шаг… снова подхожу ближе… И тут я чувствую, словно воздух вокруг меня изменился.

Максим стоит в дальнем углу мастерской. Медленно оборачиваюсь и замечаю Максима. Он стоит тихо, неподвижно, он как будто слился с пространством мастерской, словно стал частью этого пространства.

— Как давно… вы здесь? — спрашиваю я, чувствуя, как сердце сбивается с ритма.

Максим слегка вздрагивает, смотрит так, будто вынырнул из другого мира, в котором был вместе со мной.

— Не знаю, — отвечает он тихо с небольшим смущением. — Время теряется, когда наблюдаешь, как рождается новый мир. — Я опускаю взгляд в пол, до сих пор не привыкну когда так откровенно говорят о моей работе. Максим медленно подходит ближе, но останавливается на расстоянии, осторожно. — Я стучал, — добавляет он. — Но вы… были где-то далеко. Не хотел нарушать.

Мне становится чуть жарко. Не от смущения — от того, что он видел меня такой. В момент, когда я не играю и не думаю о том, как выгляжу.

— Я… — начинаю я, но слова сбиваются. — Вы же… должны были прийти вечером.

Максим слегка поднимает бровь. Не укоризненно — скорее с лёгкой улыбкой.

— Вера, — он кивает в сторону окна.

Я бросаю взгляд туда… и запинаюсь. За стеклом — фиолетовые сумерки. Уличные фонари уже горят. А мне казалось, что я начала писать только час назад.

— А-э… — вырывается у меня. — Я… совсем потеряла время. Простите.

— Ничего страшного, — отвечает он мягко. — Я прекрасно провел время.

Щёки вспыхивают. Даже не от смущения — от того, что он говорит это без тени насмешки. Так, будто восхищается.

— Дайте мне пару минут, — торопливо произношу я. — Я сейчас… приведу себя в порядок. Только… — я заминаюсь, вспоминая свой триумфальный выход в ресторан в футболке и пятнах краски. — Какая… форма одежды? Чтобы… ну… — я откашливаюсь. — Чтобы не выглядеть… странно.

Максим будто едва сдерживает улыбку.

— Вера, у меня дома нет дресс-кода.

Я моргаю. Дома. У него.

— Мы… поедем к вам домой? — уточняю я осторожно. — Это… неожиданно.

— Я знаю, — он делает полшага ближе, но всё ещё остаётся на расстоянии, которое выбираю я. — Но невозможно понять человека по разговорам или по ужину. — Он смотрит на меня так, будто даёт выбор — честный, открытый. — Дом рассказывает о нас больше, чем любая исповедь, — продолжает он ровно. — Вы хотите почувствовать меня как человека, верно? Узнать, кто я на самом деле.
Тогда… лучше места нет. Я уже был у вас несколько раз, и теперь имею смутное представление о вас.

Я перехватываю воздух. Обвожу взглядом мастерскую, пленка, пятна краски, картины расставленные у стены. Не самое приятное впечатление я произвожу.

Максим смотрит на меня с ожиданием.

— Хорошо, — выдыхаю я. — Только пару минут.

— Я подожду вас в машине, чтобы не смущать. Можете, не торопиться.

Максим делает шаг назад, а затем разворачивается и выходит, мягко прикрыв за собой дверь.

Я остаюсь одна — и только теперь чувствую, как колотится сердце. Максим очень интересный мужчина, он практически пускает в себя, но в тоже время держится на расстоянии. Его хочется узнать, понять.

Вздрагиваю, быстро бегу в душ, смываю всю краску, которая кажется въелась в кожу, стала частью меня. Одеваюсь просто, тёплый белый свитер и джинсы, собираю волосы в небрежный хвост. Смотрю в зеркало — просто я.

Это же не свидание. Это… работа. Знакомство ради картины.

Накидываю куртку и выхожу. На улице — вечер. Воздух прохладный.

Максим замечает меня сразу как только я выхожу, тут же выходит из машины и открывает передо мной дверь. В салоне тепло, мягкий запах кожи, немного цитруса. Максим обходит машину и садиться за руль.

Мы трогаемся. Несколько секунд — тишина.

— Я никогда не видел, чтобы кто-то исчезал так… полностью.

Я улыбаюсь краем губ.

— Ну-у-у, я долго не притрагивалась к настоящим кистям и краскам. Теперь пытаюсь наверстать.

— Ни за что не поверю, что вы могли не рисовать, — Максим бросает на меня быстрый взгляд. — Это не возможно. В этом вся вы.

Секунда — и тепло проходит по позвоночнику. Я отвожу взгляд к окну.

— Тогда я потеряла себя.

Максим не расспрашивает, понимающе кивает и продолжает вести машину.

Улица сменяется другой, потом ещё одной. Машина плавно скользит по вечернему городу. И вдруг — всё вокруг меняется.

Высокие ворота. За ними — свет, приглушённый, тёплый. Ворота открываются и мы въезжаем на большую ухоженную территорию. Дом поражает — современный, много стекла, много пространства и света. Чистые линии, большие окна от пола до потолка.

Я невольно замираю.

— Это… ваш дом? — спрашиваю я тихо.

Максим глушит двигатель, но не спешит выходить.

— Да.

— Он… — я ищу слово, но не нахожу.

— Немного строгий, — подсказывает он.

— Нет, — качаю головой. — Он… сдержанный и в тоже время прямой и честный. Такой же, как вы.

Он улыбается уголком губ — едва заметно, почти растерянно.

— Пойдёмте, — произносит он. — Мне есть, что вам показать.

Максим помогает мне снять куртку, убирает нашу верхнюю одежду в гардеробную. Он сегодня выглядит не так как обычно. Все в нем не такое, даже одежда. Черная футболка и темные джинсы.

Максим идёт впереди, дает мне свободно осмотреться. Большие окна, тёплый свет, ясные прямые линии. Ни одного личного фото. Только порядок и тишина.

16

Я сижу на узкой деревянной скамейке у стены зимнего сада и… смотрю. На него.

Он сосредоточен. Плечи чуть наклонены вперёд, чёрная футболка мягко обтягивает спину, когда он тянется к дальнему побегу. Руки — сильные, уверенные, каждая мышца под кожей словно знает своё место. Пальцы — длинные, крепкие, цепкие. Они легко входят в землю, мнут её, бережно отодвигают лишнее, словно боятся причинить боль.

Я чувствую, как в грудной клетке становится… тесно. Словно воздуха вдруг стало меньше. Максим рассказывает что-то о растениях, но я почти не слышу его.

Он поднимает взгляд — и я понимаю, что смотрю слишком долго. Слишком внимательно.

— Хотите попробовать? — тихо спрашивает он. Голос низкий, спокойный, но в нём есть что-то… зовущее, маняще.

— Я?.. — я нервно усмехаюсь от смущения. — Я могу всё сломать.

— Это не сложно. К тому же я рядом и помогу вам.

И почему-то от этих простых слов на коже появляются мурашки. Даже сама не понимаю как встаю и подхожу к Максиму.

Он берёт перчатки, протягивает мне. Наши пальцы соприкасаются — едва заметно, всего на долю секунды, но от этого касания у меня перехватывает дыхание.

Я пытаюсь взять себя в руки, сосредоточиться на перчатках, но пальцы всё равно дрожат и мне с трудом удается их надеть.

— Всё хорошо, — тихо произносит Максим. — Давайте начнем с того, что попроще.

Он подходит чуть ближе, кладёт ладонь мне на локоть — осторожно, почти невесомо. Разворачивает меня к стойке с горшками разного размера.

Максим встает сзади, его руки накрывают мои — тёплые, уверенные. Он ведет мои руки, опускает пальцы в землю.

И я чувствую… всё. Его тепло за моей спиной. Его дыхание возле виска. Его грудь едва касается моего плеча, когда он наклоняется, чтобы показать движение.

Мне становится трудно дышать ровно. Максим не торопится, направляет мою ладонь, медленно, едва касаясь к тыльной стороне моей руки.

— Так, — тихо произносит он. — Мягче.

Я стараюсь, но пальцы слушаются плохо. Слишком много ощущений. Слишком мало расстояния.

Его большой палец чуть сжимает моё запястье — успокаивающе, направляюще.
И от этого одного касания пробегает волна тепла.

Максим замирает, но не отходит и не отпускает. Переводит мои руки чуть в сторону, всё так же ведя ими через землю.

— А теперь берем маленький, но окрепший росток и сажаем его сюда. Нужно освободить его от старой земли, чтобы посадить в новую. — тихо говорит он, управляя моими руками. — У вас отлично получается.

— Это вы… — я сглатываю. — Вы держите.

— Уже нет.

И действительно — его пальцы отступили… но тепло осталось. Мне кажется, что он всё ещё стоит слишком близко, хотя между нами уже появилось пространство. И всё же… этого воздуха мало.

Мы переходим к следующему растению. Теперь он не накрывает мои руки полностью — лишь касается косточки на запястье, слегка направляя. Это движение почти ничего не значит… и в то же время — слишком много.

Я чувствую его пальцы острее, чем землю. Чувствую его присутствие сильнее, чем запах влажных листьев.

И одна мысль проскальзывает так тихо, что я сама пугаюсь её: Мне нравятся его прикосновения чуть больше, чем должно.

Максим наклоняется ко мне ближе, поправляя мои руки. Его плечо едва касается моего — тёплое, твёрдое. От этой почти незаметной опоры у меня внутри сжимается что-то мягкое.

Когда мы заканчиваем, он отступает всего на полшага. Максим смотрит на моё лицо. Не в глаза — на щёки, на губы. И это короткое движение его взгляда отзывается у меня в животе странным, тянущим теплом.

Мне нужно что-то сказать, чтобы вдохнуть.

— Я… кажется, не так уж всё испортила.

— Вы сделали даже лучше, чем нужно, — отвечает он тихо с легкой улыбкой восхищения на губах. — У вас… очень чувственные руки.

Слово «чувственные» цепляет что-то внутри. Я делаю полшага назад, но Максим продолжает смотреть на меня.

В этот момент в саду становится особенно тихо. Настолько тихо, что я слышу собственное дыхание.

Сигнал мобильного нарушает тишину — так, будто возвращает меня обратно в тело.

— Пора, — произносит Максим, посмотрев на телефон. — Ужин может обидеться, если мы о нём забудем.

Он встаёт, снимает перчатки, бросает их на край стола. Я повторяю за ним движения.

Мы выходим из зимнего сада, и воздух дома кажется холоднее, суше. Максим идёт впереди, я — на полшага позади, и в какой-то момент я ловлю себя на том, что смотрю на линию его плеч, на уверенную походку… и внутри отзывается едва заметное притяжение.

Кухня просторная, светлая, с большим островом из камня. Максим нажимает кнопку на духовке.

Тёплый аромат тут же ударяет в нос — травы, запечённое мясо, что-то лимонное.

— Вы… сами готовили? — спрашиваю я осторожно.

Он усмехается, чуть наклоняя голову.

— Было бы прекрасно, если бы это было так. Но, к сожалению, моя домработница куда талантливее меня. Она всё оставила в духовке и велела достать ровно в девять. — Он открывает дверцу. — Если бы мы увлеклись и пропустили время… — он бросает в мою сторону игривый взгляд, — остались бы без ужина.

Я чувствую, как уголки губ сами поднимаются. Он нарезает мясо, и ставит тарелки на уже сервированный стол.

Мы садимся напротив друг друга. Несколько секунд — тишина.

— Чем вы занимаетесь… помимо цветов и запугивания художников своей прямотой? — спрашиваю я, делая маленький глоток воды.

— Работа. Очень много работы. — Он слегка пожимает плечами. — Путешествую. Люблю архитектуру. Иногда… — он качает головой, будто что-то недоговаривает, — иногда хожу в такие выставочные залы, где художники теряются во времени и не слушают стук в дверь.

— Я не теряюсь. Я… концентрируюсь.

— Конечно, — соглашается он, всё с той же едва заметной улыбкой. — Очень убедительно.

Я опускаю взгляд в тарелку, но тепло в груди только усиливается. Разговор перетекает легко — незначительные темы, маленькие детали: что он любит готовить (почти ничего, но умеет варить идеальный кофе), что не переносит шумных вечеринок, что любит тишину дороги ночью, рассказывает о странах в который побывал, о своих впечатлениях и эмоциях. Он говорит так открыто, но все равно чувствуется, некоторая грань которую он боится переступить.

17

Все картины уже забрали. Пустые стены мастерской. Остались всего две работы — последняя работа для выставки и еще одна… она получилась сама собой, просто напало вдохновение и вот на холсте Максим в зимнем саду с черной линией на лице. У меня не было времени довести ее до конца, время поджимало, но я закончу ее когда пройдет выставка и тогда… Не знаю что я с ней буду делать. Не подарю же я ее Максиму.

Я не переживаю, нет ни какой паники, все идет так, как должно быть.

Осталось всего несколько мазков и картина для выставки будет завершена. Я стою возле мольберта. На улице — вечер, лёгкая метель стучит в окно. А внутри — удивительное ощущение, будто всё наконец стало на свои места.

Я делаю мягкий мазок. Отступаю на шаг. Снова подхожу ближе. Сердце едва заметно ускоряется, когда я бросаю взгляд на часы.

Максим обещал приехать ближе к восьми. И я ловлю себя на том, что жду его. Я так привыкла к нашим встречам, что уже не представляю жизнь без них.

Я улыбаюсь сама себе, делаю ещё один мазок — уверенный, точный… И вдруг слышу тихий, глухой звук.

Щелчок.

Потом — другой.

И ещё.

Я моргаю, прислушиваясь.

— Что за…? — отступаю от холста и осматриваюсь вокруг себя пытаюсь найти источник. Здание старое, много чего здесь может произойти.

И тут замечаю небольшую трещину на потолке, из которой вырывается тонкая струйка воды словно ниточка… но уже через секунду она начинает расползаться. А затем снова этот щелчок, но уже громче и кажется что он идет отовсюду.

Капля с одной стороны. Я поворачиваю голову.

С другой.

С третей

А затем на стены резко обрушивается большой поток воды, трещины на потолке расползаются и вода льется ото всюду.

— Нет… нет, нет, нет! — у меня всё внутри проваливается. Вода обрушивается сверху. Прямо на пол. На столы. На холст. — НЕТ!

Я бросаюсь к мольберту, инстинктивно закрывая работу руками, грудью, всем телом. Холодная вода льёт по спине, заливает волосы, руки, одежду. Краска на холсте начинает расплываться.

— Пожалуйста… пожалуйста… — пальцы дрожат, я пытаюсь развернуть холст к стене, заслонить собой, удержать хоть что-то. Хватаю пленку с пола, она тоже вся в воде, но все же может спасти картину от нового потока. Накрываю холст.

Поток усиливается. Каждая капля — как удар. Я еле вижу сквозь воду и слёзы. Меня трясёт. Я хочу кричать, но горло сжалось.

И вдруг — знакомый, низкий, резкий, взволнованный голос:

— Вера?!

Я резко оборачиваюсь.

Максим стоит в дверях, тёмное пальто на нём уже успело промокнуть по плечам. Он замирает на секунду, словно пытаясь осознать картину перед собой: потоп, вода с потолка, я — насквозь мокрая, пытаюсь хоть как-то спасти холст. Его глаза становятся жёсткими, сосредоточенными.

— Чёрт… — тихо, но так, будто воздух вокруг сжимается. В одно мгновение он оказывается рядом — настолько близко, что я чувствую его тепло сквозь собственную ледяную мокрую одежду. — Вера… — он смотрит в мои глаза, потом на картину, потом снова на меня. — Отдай. Давай, я помогу. Пойдем отсюда. Ты вся продрогла.

— Я… я должна её спасти… — мой голос срывается, и мне стыдно за эту беспомощность.

Максим накрывает мои руки своими ладонями — тёплыми, уверенными, надёжными.
И только теперь я понимаю, что дрожу так сильно, будто стою на ветру раздетая.

Я поднимаю взгляд. Он ловит его — крепко. Уверенно. И мне становится проще дышать.

Я медленно опускаю холст.

Максим берёт его одной рукой — осторожно, но уверенно. Второй обнимает меня за талию, прижимая к себе, и выводит из мастерской через ливень из потолка.

На улице он накидывает на меня своё пальто. Сам остаётся в тонком свитере под снегом, будто это не имеет никакого значения. Он ведёт меня к машине, не отпуская ни на секунду.

Дверца мягко закрывается за моей спиной, а он включает печку на максимум, ставит холст на заднее сиденье так, будто держит хрупкий сосуд.

— Я сейчас, — произносит Максим тихо, но твёрдо, наклоняясь ко мне. — Не выходи. Оставайся в тепле.

Я остаюсь в машине, кутаюсь в его пальто. Вера, соберись. Дыши. Но пальцы всё ещё дрожат. Я поворачиваюсь назад — на холст. Капли воды медленно скатываются по плёнке, и во мне что-то ломается: я понимаю, что уже поздно. Краска потекла. Мягкие переходы цвета превратились в расползшиеся разводы.

Я глажу край полотна, как рану. И время… просто исчезает.

Не знаю, сколько сижу так — минут десять или час. Мир будто стал вязким, тугим, звуки приглушёнными.

Где-то на улице слышны голоса, металлический лязг, шаги. Потом — тишина.

Через пару минут открывается дверь, и Максим садится на место водителя, греет руки о воздух из печки.

— Всё, — говорит спокойно. — Воду перекрыли. Аварийка уехала. Трубы сгнили… — он бросает на меня взгляд внимательный, осторожный. — Пойдём внутрь. Посмотрим, что можно спасти.

Я киваю. Но внутри меня пустота.

В мастерской холодно. Пол блестит от воды. Потолок — мокрое пятно за мокрым пятном.
Максим сразу начинает отодвигать столы, поднимать всё, что может размокнуть.

А я… Я опускаюсь на корточки и начинаю собирать воду тряпками. Механически. Как будто это может исправить хоть что-то.

Максим что-то говорит — что пол нужно просушить, что электрику стоит отключить — но слова проходят мимо.
Я смотрю только на холст у стены. На потёки.

— Осталось четыре дня, — шепчу я в никуда. — Четыре дня… я не успею…— Голос срывается.

Поднимаю голову и вижу Максима, он наклоняется, забирает у меня мокрую тряпку.
Просто забирает. Вынимает из сжатых пальцев.

— Вера. Посмотри на меня.

Во мне столько боли, отчаянья, что мне стыдно посмотреть Максиму в глаза.

— Ты вся дрожишь, — говорит он мягко, но твёрдо. — И пытаешься вычерпать воду руками. Это бессмысленно. Здесь будет сыро минимум неделю. Тут нет воды. Электрика может полететь. Тут опасно находится. Перекрытие намокло, все старое, штукатурка начнет сохнуть и отпадать.

18

Я поднимаю взгляд.

— Хорошо, — тихо почти не слышно отвечаю я.

Максим выдыхает так. Его плечи чуть расслабляются.

— Тогда собираем всё, что можно спасти, — говорит он спокойно. — И поехали.

Я киваю, даже немного улыбаюсь, начинаю собираю всё, что можно спасти. Кисти, тюбики с красками, несколько уцелевших эскизов. Сменную одежду — сую в пакет, она тоже вся влажная.

Максим берёт остальное — аккуратный пакет с инструментами, коробку с красками.

Дорога проходит молча. Когда мы въезжаем через ворота его дома, у меня внутри странно сжимается. Тревога. Неловкость.

Максим открывает мне дверь, помогает выйти — бережно, будто я могу сломаться.

Мы поднимаемся по ступенькам, и дверь почти сразу открывается.

На пороге стоит женщина.

— Максим Андреевич?— она окидывает нас взглядом, и её строгое лицо меняется — глаза расширяются, брови поднимаются. — Да что же это такое? Вы же всё мокрые!— она звучит одновременно возмущённо и испуганно.

Она невысокая — около метра шестидесяти, стройная, с прямыми тёмными волосами, собранными в аккуратный пучок. На вид ей лет сорок пять — пятьдесят. Лицо серьёзное, ухоженное, немного резкое. Такой человек держит дом в идеальном порядке одним только взглядом.

— Добрый вечер, Лариса, — спокойно говорит Максим, проходя внутрь. — У нас случилась небольшая авария со старыми трубами.

— Я вижу, — Лариса поджимает губы и смотрит на меня.

— Это Вера, она поживет здесь некоторое время. Ей нужно подготовить две комнаты.

Лариса почтительно кивает мне, а я чувствую неловкость от слов Максима.

— Максим… я… мне нужна всего одна комната, и я сама…

— Вера выберет две, Лариса, — перебивает он так спокойно, будто я ничего не сказала. — Одну под спальню, другую под мастерскую. Обе нужно подготовить. Ближе к восточной стороне, там лучше свет.

— Конечно, — Лариса почтительно кивает. — Я сейчас всё проверю, подготовлю постельное бельё и полотенца. И… горячую ванну. Вам нужно прогреться.

— Правда, не обязательно… — начинаю я, но мокрая одежда прилипает к коже, зубы стучат, и это звучит жалко, даже в моих ушах.

Максим оборачивается ко мне. Спокойно. Ровно.

— Вера. Сейчас — ванна. Потом чай. И отдых. — Он чуть хмурится. — Простите, но я сегодня не в состоянии с вами спорить.

И только теперь я замечаю, что его свитер так же промок. Что плечи опущены чуть сильнее обычного. Что он действительно устал.

Я закрываю рот.

— Хорошо… — шепчу.

— Лариса, чай — имбирный. И что-то горячее поесть. Лёгкое, — говорит Максим.

— Конечно, будет сделано, — кивает она.

— Я переоденусь и вернусь, — произносит он и поднимается по лестнице.
Его шаги — уверенные, но в них слышится усталость, которой он не показывает лицом.

Я ловлю себя на том, что смотрю ему вслед. Белый свитер прилип к лопаткам, мокрые волосы чуть растрепались. И это странно — ощущение, что он заботится обо мне сильнее, чем о себе.

— Пойдёмте, Вера, — мягко говорит Лариса и касается моего локтя. — Вы совсем замёрзли. Я всё подготовлю.

Я киваю и следую за ней вверх по лестнице. Лариса открывает передо мной дверь пропуская в большую комнату, а сама тут же уходит в ванную, чтобы прибрать ее и подготовить.

Бросаю пакет с красками и своими вещами в угол. Комната кажется огромной по сравнению с моей мастерской. В центре стоит большая кровать, пара тумбочек и стол с креслом в углу.

— Можете проходить, — Лариса выходит из ванной комнаты. — Я все подготовила. Полотенца и халат лежат на в шкафчике. Я заберу ваши вещи, чтобы высушить и привести в порядок.

Мне так неловко, что я только киваю. Лариса берет пакет с вещами, а я направлюсь в ванную комнату.

— Спасибо, — наконец произношу я остановившись на пороге. Лариса кивает и приступает к уборке комнаты.

Горячая вода обволакивает меня. Я долго сижу неподвижно, пока пальцы не начинают снова слушаться, пока в груди не становится немного легче.

Когда выхожу, в комнате тепло — лампа даёт мягкий янтарный свет, который делает угол уютным, почти интимным. На кровати лежит аккуратная стопка мужской одежды: большой белый свитер, спортивные штаны, тёплые носки и пара белых футболок.

Я провожу по свитеру пальцами — он толстый, мягкий, пахнет домом. И чем-то, что я уже начинаю узнавать как его запах.

Я надеваю всё — свитер оказывается почти до середины бедра, штаны стаптывают, приходится завязать их потуже.

Спускаясь по лестнице, я смотрю на дом совсем по другому. Он строгий как и в прошлый мой визит, но в нем словно появилось какое-то тепло.

Мягкий свет, который падает не сверху, а откуда-то сбоку. Дом словно погрузился в сон. На кухне горит лишь один светильник над столом. Тёплый. Спокойный.

Лариса, как будто уже знала, что я приду, ставит чашку чая прямо передо мной.

— Выпейте, Вера. Вам нужно согреться.

— Спасибо… — я сажусь, слегка кутаясь в широкий свитер. — Максим… он…

— Уже спит, — отвечает Лариса. — Он всегда рано встаёт, поэтому и ложится тоже рано.

Я невольно опускаю взгляд в чай. Почему-то разочарование проходит по коже холодком.
Хотела поблагодарить его. Увидеть его ещё раз, я была в таком подавленном состоянии, что даже не сказала ему «спасибо».

Лариса ждёт, когда я сделаю первый глоток чая.
Тепло разливается по груди, и только тогда она спрашивает:

— Вера… если позволите… что же у вас сегодня произошло? Максим Андреевич не очень разговорчивый. Ничего не рассказывает.

Я выдыхаю и опускаю взгляд в чашку.

— Потоп, — говорю тихо. — Прямо над мастерской. Потолок… — слова вязнут, вновь чувствую то отчаянье и страх. — Вода лилась отовсюду. Я пыталась спасти картину, но… — Лариса смотрит внимательно, не перебивая. — Через четыре дня выставка. И это была последняя работа. Самая важная. Я почти закончила… — моя улыбка выходит мертвой. — А теперь всё испорчено. — И вдруг — словно удар током — мысль: Холст. Я резко поднимаю голову: — Картина… Максим… он же забрал её. Она осталась в машине!

19

Утро в этом доме наступает тихо. Я просыпаюсь не от будильника, а от мягкого, рассеянного света.

Максима почти не бывает дома. Он уходит ещё до того, как я открываю глаза, и возвращается ближе к ужину.

Последние три дня происходят быстро, как в ускоренной съёмке. В первый день я почти не разговариваю — только работаю, хватаю воздух губами, как будто боюсь, что он закончится. Во второй — уже начинаю верить, что успеваю. В третий — заканчиваю последнюю работу, ставлю подпись и стою перед холстом так долго, что у меня начинают болеть ноги. Я смотрю — и понимаю: я сделала это. В срок. Несмотря на потоп. Несмотря страх и дрожь.

Если бы не Максим, этой выставки не было бы завтра.

Максим купил всё, что мне нужно. Новые кисти, краски, холсты. И одежду. Слишком хорошую, немного не мою. Платья простые, дорогие на ощупь, из ткани, которая ложится по телу иначе, чем я привыкла. Я не спрашивала. Я даже не успела возмутиться. Это появилось в шкафу, как будто так и должно быть.

Я открываю дверцу и достаю одно из них — тёмное, спокойное, без лишних деталей. Надеваю его. Не потому что хочу. А потому что… хочу сделать приятно Максиму.

Сегодня день без красок. Я решаю последние вопросы по выставке: звонки, подтверждения, список работ, время доставки, пресса. На столе — каталог с моими работами, телефон, кружка с кофе. Я сижу за кухонным островом, пока Лариса тихо передвигается рядом, и ловлю себя на том, что мне хочется, чтобы вечер наступил быстрее.

Хочу увидеть Максима. И эта мысль пугает меня своей простотой. Всё стало так просто, так обычно, словно это всегда было моей жизнью.

— Что Максим любит из еды? — спрашиваю тихо, как будто это секрет.

Лариса поджимает губы, но в глазах появляется едва заметная улыбка.

— Он больше любит правильную еду, сбалансированное. Следит за своим питанием. Но если хотите ему угодить… то я бы посоветовала лазанью. Он часто вспоминает о том, как… — Лариса прокашливается. — Не важно. Лазанья ему нравится, но готовить он меня ее не просил ни разу.

Я смущенно киваю. Лариса видит больше, чем показывает. От нее почти невозможно ничего утаить.

Ближе к вечеру я отправляю Ларису домой и сама приступаю к готовке. Дом наполняется ароматом и в момент, когда я ставлю тарелки на стол, слышу, как открывается входная дверь.

Шаги. Уверенные, спокойные.

Максим появляется на кухне и на секунду замирает в дверях, будто не ожидал увидеть меня именно так: в платье, с распущенными после душа волосами, у плиты, среди тёплого света.

— Ты готовила? — спрашивает негромко.

— Да, — пожимаю плечами, стараясь звучать равнодушно, но внутри все трепещет. — Мне захотелось сделать что-то для тебя. Ответить на твою заботу.

Уголок его губ дёргается в мягкой полуулыбке. Максим подходит ближе. Не вплотную. Но достаточно, чтобы я почувствовала его присутствие кожей. Он снимает пальто, остаётся в тёмной рубашке, закатывает рукава — привычным движением, которое почему-то цепляет меня сильнее, чем должно.

— Спасибо, — говорит он. Просто. Без театра. — Ты не должна была.

— Я хотела, — отвечаю и сама удивляюсь, насколько это правда. — Мне хотелось выразить свою благодарность. Но с картиной пока не получается…

— Это не важно, — обрывает меня Максим. — Я уже начинаю сомневаться в этой идее. Мир меняется, и я думаю, и мне пора.

— Но…

— Давай не будем сегодня про это, — он едва касается моих пальцев, на секунду как будто случайно. — Я хочу насладиться ужином, тем более что ты сама его приготовила. Чувствую, меня ждет что-то потрясающее?

— Нет, — я улыбаюсь и легонько прикусываю нижнюю губу. — Лазанья. — На секунду взгляд Максима становится напряжённым, и я пугаюсь. — Что-то не так?

Он вздрагивает и вновь на его лице появляется улыбка.

— Нет. Все прекрасно.

Я отгоняю от себя странное ощущение. Мы садимся за стол. Едим. Разговариваем о завтрашнем дне, о логистике, о том, как будет проходить открытие. Максим задаёт вопросы — спокойные, точные.

Я замечаю, что он смотрит на мои руки. На пальцы. На то, как я держу вилку.

— Что? — спрашиваю я, заметив его взгляд.

Он моргает, будто возвращается из какого-то сна.

— Ничего, — отвечает ровно. — Ты… другая сегодня.

— Это потому что я в платье и без следов краски? — пытаюсь пошутить.

Он смотрит на меня чуть дольше, чем нужно.

— Нет, — тихо говорит. — Просто, что-то в тебе изменилось. Ты словно успокоилась.

Я сглатываю. Спокойная. Да. Рядом с ним я правда… успокаиваюсь.

Мы заканчиваем ужин. Я собираю посуду, Максим помогает — молча, уверенно. Наши руки соприкасаются над раковиной, и от этого касания у меня по коже пробегает короткая волна.

Я отвожу взгляд. Поздно. Я не должна так реагировать.

Максим подходит ближе, чтобы передать мне полотенце. Его пальцы касаются моей ладони. Затем — запястья. Затем — задерживаются. Всего на секунду. Но этой секунды хватает, чтобы воздух накалился. Я поднимаю глаза — и вижу, что он смотрит на меня. На мои губы.

Сердце делает рывок. Максим наклоняется ближе. Ещё. Я чувствую тепло его дыхания — так близко, что кожа на лице будто вспыхивает. Сердце начинает пропускать удары, собственное дыхание обжигает. Мне страшно, но меня словно что-то тянет к нему, все тело рвется к Максиму… но тут Максим останавливается, что-то меняется в его взгляде. Он закрывает глаза на мгновение, качает головой.

— Нет… — выдыхает он и делает шаг назад.

Я моргаю.

— Что?..

— Прости, — говорит тихо. Голос ровный, но в нём слышится усилие. Максим не смотрит на меня — Это… неправильно.

— Почему? — спрашиваю я слишком быстро, и сама пугаюсь своей настойчивости.

Максим смотрит на меня — прямо, тяжело, будто борется с чем-то внутри.

— Потому что это сложно… — отвечает он не сразу. — И я уже не смогу остановиться. — Я молчу. Во мне всё ещё горит то притяжение, которое он оборвал. И от этого ещё хуже. — Завтра важный день, — добавляет он уже мягче. — Ты должна выспаться. Ты должна быть сильной.

20

Алексей

Я сижу в ресторане при гостинице и смотрю в бокал так, будто он может мне что-то ответить. Питер встречает серым вечером, мокрым асфальтом и деловой суетой. Я здесь по работе — сделка, переговоры, цифры. Важно, масштабно, но, если честно, мне всё равно. Я умею отключаться. Всегда умел.

За столом нас трое. Я. Сергей — старый знакомый, из тех, с кем можно не притворяться. И Кристина.

Кристина сидит напротив — прямая спина, уверенный взгляд, дорогие украшения, ни одного лишнего движения. Она красивая. Умная. Опасно собранная. Мы познакомились на одном из проектов, и всё произошло быстро — без лишних разговоров, без иллюзий. Удобно. Просто. Понятно.

Телефон Кристины тихо вибрирует на столе. Она бросает взгляд на экран.

— Простите, — говорит коротко. — Я сейчас вернусь. Это важно.

Она поднимается и отходит, отвечая на звонок.

Сергей смотрит ей вслед, потом переводит взгляд на меня.

— Ну что? — спрашивает с лёгкой усмешкой. — Серьёзно у тебя с ней?

Я хмыкаю и делаю глоток.

— Серьёзно? — повторяю. — Конечно нет.

— Почему? — не отстаёт он. — Вроде женщина подходящая. Красивая. При деньгах. Самостоятельная. Презентабельная. Фигура, грудь, лицо — всё при ней.

— Вот именно, — отзываюсь я и ставлю бокал на стол чуть резче, чем нужно. — Самостоятельная. Всё у неё под контролем. Всё рассчитано. Всё по плану.
Пожимаю плечами. — С такими семью не создают.

Сергей хмыкает.

— Ты сейчас как будто про бизнес говоришь.

— А она и есть бизнес, — бросаю я. — Железная. Сильная. Всё сама. Заработала, добилась. Уважение вызывает — да. — Я замолкаю на секунду, подбирая слова, которые не хочу подбирать. — Но нет в ней… — морщусь. — Лёгкости. Женственности. Того, что хочется беречь, а не доказывать что-то.

Сергей молчит, смотрит на меня внимательно, будто взвешивает мои слова.

— Знаешь… — говорит он наконец. — Ты сейчас так говоришь — и я почему-то вспомнил Веру.

Имя бьёт резко. Прямо под дых. Меня будто передёргивает изнутри. Грудная клетка сжимается, дыхание на секунду сбивается. Что-то старое, не зажившее, поднимает голову.

Я отвожу взгляд. Смотрю куда угодно — на зал, на людей, на отражение света в стекле. Только не внутрь.

— Она ушла, — говорю сухо. — Сама. Сделала выбор. — Голос ровный, но внутри всё напряжено. — Значит, так было нужно.

Серега вздыхает. Я усмехаюсь. Криво.

— Такие, как Вера… — произношу медленно, будто пробую слова на вкус, — не для брака. Не для быта. Не для компромиссов. — Делаю паузу. — С ними сложно. Непонятно. Неспокойно. — Ещё пауза, каждое слово отзывается болью внутри. — Такие созданы, чтобы их любили.

И ненавидели за это. И скучали. И винили. Этого я вслух не говорю.

Чёрт. Она ведь ушла. Легко. Ни разу не позвонила. Бросила все и ушла. Я пытался её найти. И каждый раз сам себя останавливал. Я не собираюсь бегать за ней. Таких, как она, сотни… Только вот больше ни одной я так и не встретил.

В этот момент возвращается Кристина. Садится, кладёт телефон рядом с тарелкой. Видно — она нервничает, но старается держать лицо.

— Что-то случилось? — спрашиваю из вежливости.

— Этот клиент… — морщится она. — Мерзкий тип. Назначил встречу на завтра, потому что «ему срочно улетать». — Она ёрзает, потом берёт себя в руки и улыбается. — Ничего, справимся. Ты же не против?

— Конечно, — киваю. — Это работа.

— Найдём, чем заняться, — усмехается Сергей. — Я его развлеку, ты не переживай.

Кристина роется в сумке и достаёт флаер.

— Жалко… — говорит она. — Хотела сходить на выставку какой-то новой художницы.

Кладёт его на стол.

Я мельком бросаю взгляд — и что-то внутри откликается.

Большое чёрное полотно. Огромная золотая клетка. Силуэты мужчины и женщины внутри. И взгляд.

— Может, вы сходите, — продолжает Кристина. — У меня два пригласительных на завтра. Всё по датам, не хочу, чтобы пропали.

Я продолжаю смотреть на изображение. И вдруг вижу глаза. За решёткой. Слишком знакомые.

Сердце замирает. Я перестаю дышать.

— Ну нам только выставок малоизвестных… — начинает Сергей.

— Мы пойдём, — резко говорю я и хватаю флаер.

Ошибки быть не может.

Это — я. Точнее, мои глаза.

А мужчина и женщина в клетке… Это мы с Верой.

Вечер тянется к концу. Я не замечаю что происходит вокруг, не слышу разговора, давно потерял его суть. Все мысли только о Вере. Ее выставка… Ее мать говорила, что Вера уехала в Питер, но я не верил… Черт! Все не так как я думал. Я ведь думал, что Вера вернутся, мне не хочется признаваться даже себе, но я все еще жду, утром проверяя телефон, надеюсь увидеть ее сообщение.

Мы с Кристиной поднимаемся на этаж, и у двери её номера я вдруг останавливаюсь. Смотрю на ручку, но не тянусь к ней.

— Я сегодня не зайду, — говорю спокойно. — Устал.

Кристина оборачивается, хмурится.

— Ты серьёзно? — в её голосе удивление. — Это на тебя не похоже.

Я пожимаю плечами.

— Бывает.

Она смотрит ещё секунду, будто ждёт объяснений, но я уже делаю шаг назад.

21

Алексей

Я говорю Сергею, что мне нехорошо. Не вру — просто не уточняю, как именно.
Голова тяжёлая, мысли спутанные, тело будто отдельно от меня. Мне не хочется разговаривать, смеяться, обсуждать искусство, пить вино из тонких бокалов и изображать заинтересованного человека.

Мне вообще больше ничего не хочется.

Сергей вроде огорчен, что я не хочу встретиться, но обрадован тем, что ему не придется идти на скучную выставку. Но мне все равно, я могу думать только об дном… Вера.

Я стою на другой стороне улицы и смотрю на здание галереи. Большие окна залиты светом. Внутри — люди, движение, жизнь. Всё выглядит… правильно. Красиво. Так, как должно выглядеть место, где происходит что-то важное.

Когда-то я был уверен, что без меня она не справится. Что сломается. Что вернётся. Что позвонит. Я ждал. Упрямо, зло, цепляясь за эту мысль, как за оправдание собственной гордости.

А теперь стою здесь — и понимаю: это я не справился.

Она идёт дальше. А я всё ещё живу в прошлом, примеряя её лицо к чужим женщинам, раздражаясь, когда они не смотрят так, не молчат так, не чувствуют так. Я не признаюсь в этом даже себе. Мне проще думать, что я просто зол.

Захожу внутрь.

Сразу бьёт шум — голоса, смех, звон бокалов. Пространство большое, светлое. Белые стены. Люди стоят группами, обсуждают, спорят, улыбаются. На стенах — картины. Её картины.

И с каждым шагом мне становится всё труднее дышать.

Я иду медленно. Смотрю не на подписи, не на названия. Я смотрю на эмоции. На линии. На напряжение. На знакомые разрывы, которые я узнаю сразу — даже если никогда не видел этих работ.

Это не просто выставка. Это исповедь. Я словно вижу всю ее жизнь без меня, медленное изменение.

Люди восхищаются. Я слышу обрывки фраз:

— Сильно.

— Очень личное.

— Редко такое сейчас увидишь.

Меня коробит от слова личное. Потому что я знаю — о ком это. И меня злит, что кто-то кроме меня теперь видит это личное.

Я замечаю Веру не сразу. Сначала чувствую. Как будто воздух меняется. Как будто внутри что-то щёлкает. Вообще словно весь мир переворачивается.

Вера стоит чуть в стороне, рядом с группой людей. Спокойная. Собранная. В чёрном платье, простом, но таком, что от неё невозможно отвести взгляд. Она улыбается, слушает, отвечает. Не суетится. Не ищет одобрения. Она здесь — хозяйка пространства.

И это злит. И восхищает. И рвёт что-то внутри.

Вот, значит как, думаю я. Без меня. Ты только думаешь, что без меня! Эти картины — это я, это ты, это мы!

Я смотрю, как на неё смотрят другие. Мужчины. Внимательно. С интересом. И мне хочется шагнуть вперёд. Сказать что-то резкое. Вернуть себе контроль. Показать всем, что она моя.

Но я стою.

Потому что вдруг понимаю: если подойду сейчас — она меня увидит и все может разрушится. Хочу еще хоть минутку насладится ее легкостью, плавными движениями.

Я снова двигаюсь по залу — и останавливаюсь.

Картина. Большое чёрное полотно. Золотая клетка. Два силуэта внутри. И глаза. Мои глаза. Злые… Она выставляет меня чудовищем?

Меня будто прошивает током. Всё внутри замирает. Сердце делает болезненный толчок — и на секунду перестаёт биться. Я чувствую всю боль этой картины каждой клеткой своего тела. Я столько времени бежал от этого… Прятался за работой и вот теперь… Нет. Этого не будет. Я возвращаю себе силу, контроль.

Значит, не смогла, думаю я с холодным удовлетворением. Я же знал. Я ей нужен.

И в этот момент Вера подходит к картине.

Стоит совсем близко. Смотрит. Молчит. Как будто разговаривает с ней.

Я подхожу бесшумно. Медленно. С каждым шагом я становлюсь ближе, меня бросает в жар. Останавливаюсь за её спиной. Вдыхаю ее запах, он изменился, но я все равно узнаю его, даже спрятанного под слоем парфюма.

Вера ещё не знает, что я здесь. И в этом — коротком, тянущемся мгновении — я чувствую всё: любовь, злость, страх, желание, обиду, тоску.

Я наклоняюсь чуть ближе, глубоко вдыхаю ее запах.

— Я же сказал… — произношу тихо, так чтобы слышала только она. Голос ровный. Почти спокойный. Внутри все дрожит, я сжимаю челюсть и чуть наклоняю голову. — Ты не сможешь без меня.

Вера резко разворачивается, смотрит на меня большими глаза, и кажется, я вижу в них… испуг?