Последнее лето

Пролог

В вечерних лучах блестели золотые каёмки на чашках и блюдцах. Пузатый фарфоровый чайник стоял у окна. Над белым носиком то исчезая, то вновь появляясь на свету, танцевала прозрачная струйка дыма.

Сервиз казался до того хрупким, что страшно было трогать: самые неуклюжие руки, поднимая чашку, сосредотачивались на бережном с ней обращении. Но даже когда чашка опускалась на тонкое блюдце аккуратнейшим образом, неизменно слышался приятный короткий стук.

На чашках цвели расписные розы. Они распускались и под чашками, в центрах блюдец; придавленные, распластывались по белому фарфору, а на выпуклой стенке чайника цветы розовели будто румянец на юношеских щеках.

— Антошка наш совсем вырос, — в словах Фаины Николаевны, несмотря на сопровождавшую их улыбку, послышалась грусть.

— Вырос… Ещё как! Вымахал будь здоров! — Емельян Тимофеевич выпустил через нос густое белое облако.

Антон смущённо опустил взгляд, стаскивая из стеклянной конфетницы кусочек засахаренного мармелада.

— Вот точно тут же сидел, помнишь? Только ноги до пола не доставали, — сказала Фаина Николаевна. Наверное, в голове у неё возник рыжий мальчишка со смешной чёлкой, которому шёл тогда седьмой год.

Антон кивнул. Он и сел туда потому, что помнил. Надо же: такая глупость не забылась за десять лет. Для чего только хранится в голове?

Тётка, одной рукой подперев подбородок, другой помешивала чай. В чашке кружилась лимонная долька.

Емельян Тимофеевич курил трубку и выдыхал то носом, то приоткрывая правый уголок рта. Облака табачного дыма тянулись на улицу, к большим и настоящим братьям в темнеющем небе, но путались в кружевных занавесках и развеивались, едва вылетев из окна.

Теперь-то Антон доставал ногами до пола на любом стуле. Заметив это, поголовно каждый заключал: вырос. А вместе с тем про себя думал совсем не о стульях, а о каком-то собственном домысле, результатам наблюдений явно не соответствующем. Домыслы эти, хотя и начинались по-разному, неизбежно сводились к тому, чтобы поставить знак равенства между «вырос» и «повзрослел», и по этой причине все были ошибочны.

Вдобавок, с уменьшением расстояния от пола до ног возрастало количество обязанностей, дел и разных других сложностей, не имеющих ни алгоритма решения, ни верного ответа, вроде длиннющих уравнений, где все числа неизвестны. Совершенно идиотская зависимость. Совершенно идиотские уравнения. Кто только их составил? Для чего? Ведь такая глупость…

Когда Антон скинул с плеча сумку, тут же подхваченную Фаиной Николаевной и унесённую куда-то в коридор, сел за стол напротив окна и прикоснулся к чашке, она чуть не обжигала пальцы. Теперь расписные розы грели слабо. Чай был ещё тёплый, но грозился вот-вот остыть.

Голубой цвет неба тускнел. Закат пудрил неровный контур облаков. Солнечные лучи потихоньку сползали со стола.

Племяннику и тётке приходилось знакомиться заново.

Годы, проведëнные порознь, встали сперва неприступной стеной. Непонятно было, с какого края её обойти, и есть ли вообще у стены края. Но слово за словом пошёл разговор. Всякая фраза, порой даже не имеющая смысла, была наполнена теплотой и понемногу плавила уже совсем не такую огромную и страшную стену. В конце концов стена и вовсе растаяла, оставив после себя бледный, почти прозрачный след.

А между тем к порогу пятиэтажки подступала ночь. Чернильная тень наползала на небосвод. Солнце остывало, с ним гасли последние лучи.

Тень коварно пожирала дневной свет. Отгрызала по крошке, чтобы было не так заметно. Дни сокращались. Сперва на секунды, затем на минуты, а потом и на целые часы. И уже мерещилась издали ледяная поступь, и календарь неумолимо приближал еë, отсчитывая широкие шаги.

Конец шёл стремительным маршем. Конец тепла. Конец детства. Конец последнего беззаботного лета. Зелëная обложка, через которую просвечивает таблица умножения.

Может, что-нибудь и есть за концом, да только ни черта не видно, всë густой холодный мрак. Отделяет от него одна эта тонкая, потрëпанная обложка. Дрожит, трепещет, ещё не сорвалась, но выдержит недолго. И тогда… А что тогда? Точно ничего хорошего.

Антон тряхнул головой, разгоняя скорбные мысли. Рано для них. Даже не половина лета.

Что толку мучиться ожиданием конца, которого нельзя избежать? С неизбежным надо смиряться. Смиряться и радоваться, что конец не сегодня. А если уж случилось так, что всё-таки сегодня… Ну до этого ещё достаточно времени.

А пока заканчивался день.

На улице совсем стемнело.

Тело охватила приятная усталость, то ли от утомительной дороги, то ли от ромашкового чая. Слова становились короче, молчание между ними растягивалось. Стало клонить в сон.

Наконец тëтка закрыла окно. Емельян Тимофеевич потушил трубку, а Антон одним глотком допил холодный чай.

***

Фаина Николаевна отворила дверь — правую из трёх в коридоре. Жëлтый свет упал на ковёр и сумку Антона, выглядывающую из-за угла кровати; тронул комод с цветами и стул на колёсиках. В противоположном конце комнаты блеснул стёклами шкаф.

— Располагайся и будь как дома, — тётка на мгновение замолчала и мягко улыбнулась, — Ты и есть дома. Спокойной ночи.

Она ушла, и жёлтый свет сжался в тонкую полоску под дверью.

Антон остался один.

Лениво стянул одежду и бросил на спинку стула. В темноте прошёл по комнате. Открыл окно.

Лицо и плечи обдало приятной прохладой. Луна, белая, большая, но ещё не полная, глядела с тëмного неба прямо на него. Оперевшись локтями на подоконник, Антон глядел в ответ.

Он простоял так долго. По ощущениям — целую вечность, на деле — всего десять минут. Десять космических минут. Обычные земные ведь не бывают такими длинными.