Последний Бог

Глава 1. Голод

Голод — это не просто пустота. Это тяжесть. Свинцовый слиток, влитый в желудок, который тянет тебя к земле, к грязи, к небытию. Он гудит в ушах монотонным, низким басом, заглушая все остальные звуки мира. Мысли становятся вязкими, короткими, как судороги. Выжить. Найти. Взять. Пятьсот рублей, найденные вчера на пыльном асфальте, были не спасением, а проклятием. Случайность, жестокая насмешка вселенной, бросившая мне кость, чтобы лишь раздразнить агонию. Я потратил их на черствый хлеб и бутылку воды, и это лишь отсрочило приговор, сделав его ожидание еще более мучительным.

Но что, если не случайность?

Эта мысль, тонкая, как лезвие, резала туман истощения. За миг до того, как мой взгляд упал на смятую купюру, я не просто хотел есть. Я *требовал*. Я закрыл глаза, и вся моя сущность, всё мое отчаяние, вся моя ненависть к тем, кто низвел меня до этого состояния — к Кураторам, к их безликой, всепроникающей системе — сжалась в один-единственный, беззвучный вопль, обращенный в никуда. *Дай мне*. И ничто ответило.

Или мне так показалось. Мозг, отравленный кетонами, способен на любые фокусы. Он может рисовать оазисы в пустыне и находить смысл в хаосе кофейной гущи. Я, Павел, бывший преподаватель философии, специалист по онтологическим парадоксам, лучше других знал, как легко сознание обманывает само себя, выстраивая причинно-следственные связи там, где их нет. Post hoc ergo propter hoc. После этого — значит вследствие этого. Классическая ошибка.

Но я должен был знать. Я должен был проверить. Потому что если это не ошибка, если тот миг был не бредом, а актом творения… тогда все меняется. Не просто моя жизнь, но и сама структура реальности, какой я ее знал.

Мой взгляд зацепился за вывеску на противоположной стороне улицы. Неоновые буквы, часть из которых перегорела, складывались в слово «Х…МЕРА». Кафе. Дешевая забегаловка, судя по мутным окнам и облупившейся краске. Запах прогорклого масла и вчерашнего супа доносился даже сюда, смешиваясь с выхлопами и городской сыростью. Идеальное место. Достаточно людное, чтобы затеряться, достаточно убогое, чтобы мое рванье не вызвало подозрений.

Эксперимент должен быть чистым. Не просто найти деньги. Это слишком просто для совпадения. Нужно нечто конкретное. Специфичное до мелочей. Я заставил себя сформулировать заказ, мысленную заявку во вселенскую пустоту. Горячий борщ. Густой, наваристый, с куском разваренного мяса. Ложка сметаны, белым островком тающая в багровом море. И ломоть черного хлеба, настоящего, с плотным мякишем и твердой коркой. Не буханка из супермаркета, а именно такой, как пекла бабушка. И стакан крепкого черного чая, обжигающего, без сахара.

Вот он, мой запрос. Конкретный. Недвусмысленный. И главное условие — я не должен за него платить. Ни копейки. Еда должна прийти ко мне сама. Через волю другого человека, через ошибку в счете, через пожар на кухне и всеобщую панику — неважно. Механизм вторичен. Важен результат.

Перейдя дорогу на дрожащих ногах, я толкнул скрипучую дверь. Внутри было сумрачно и тесно. Воздух, казалось, можно было резать ножом. За стойкой, протирая стакан несвежей тряпкой, стояла грузная женщина с лицом, похожим на печеное яблоко — такое же морщинистое и недовольное. Несколько столиков были заняты. Двое рабочих в замасленных спецовках, молча хлебающих что-то из мисок. Старик, похожий на спившегося профессора, читающий газету сквозь толстые линзы очков. И в углу, спиной ко мне, сидел мужчина в сером плаще. Он не ел, просто смотрел в окно. Что-то в его неподвижной фигуре заставило меня напрячься. Один из них? Один из псов Кураторов? Маловероятно. Они предпочитают действовать тоньше, но паранойя уже давно стала моей второй кожей.

Я сел за самый дальний столик, в темном углу, откуда просматривался весь зал. Женщина за стойкой проводила меня тяжелым взглядом. Я чувствовал себя под микроскопом. Каждый мой жест, каждый вздох казался неестественным. Голод скручивал внутренности в тугой узел.

Я закрыл глаза. Нужно было сосредоточиться. Отключиться от запахов, от тихого гула голосов, от скрипа стульев. Нужно было снова нащупать то состояние, ту точку абсолютного отчаяния и абсолютной воли.

«Борщ. Горячий, с мясом. Черный хлеб. Чай».

Я повторял это не словами, а образами. Я видел пар, поднимающийся от тарелки. Чувствовал на языке вкус свеклы и чеснока. Ощущал в руке тяжесть ложки. Я строил этот образ в своем сознании, кирпичик за кирпичиком, наделяя его весом, температурой, запахом. Это была не молитва. Молитва — это просьба. Это был приказ. Я не просил милостыню у мироздания. Я требовал то, что принадлежит мне по праву… по какому праву? По праву того, кто увидел трещину в ткани реальности?

Ничего не происходило. Зал жил своей жизнью. Рабочие доели и, расплатившись, вышли. Старик перевернул страницу газеты. Мужчина в плаще все так же неподвижно сидел у окна. Хозяйка продолжала лениво протирать посуду.

Может, я просто сошел с ума. Может, я сижу здесь, в этой вонючей забегаловке, пуская слюни, как идиот, а через десять минут эта женщина вышвырнет меня на улицу. Страх и стыд подступили к горлу, смешиваясь с тошнотой от голода.

Я открыл глаза. Взгляд хозяйки был прикован ко мне. Она что-то поняла. Она шла ко мне. Медленно, вразвалку, как танк, идущий на таран.

Сердце заколотилось, отбивая паническую дробь по ребрам. Провал. Сейчас будет унижение. Скандал. Возможно, вызовут полицию. А это для меня конец.

— Чего сидим? — ее голос был низким, прокуренным. — Меню на стойке. Или ждем кого?

Язык прилип к небу. Что сказать? Что я провожу эксперимент по материализации желаний?

— Я… я решаю, — прохрипел я, стараясь, чтобы голос звучал как можно более спокойно.

Она хмыкнула, смерив меня взглядом с головы до ног. Взгляд задержался на моих стоптанных ботинках и грязных брюках.

— Решай быстрее. У нас тут не зал ожидания.

Она развернулась и пошла обратно к стойке. Отсрочка. Но надолго ли?

Я снова закрыл глаза, на этот раз с яростью отчаяния. Нет. Я не сдамся. Я заставлю этот мир прогнуться. Я вложил в свой мысленный приказ всю боль, все унижение, всю тоску по утраченной жизни. Я вспомнил свое увольнение, лживые улыбки коллег, презрительный взгляд ректора. Я вспомнил, как Кураторы стерли мою научную репутацию, превратив меня в посмешище, в сумасшедшего. Я вспомнил ночи в подворотнях и каждый проклятый день, наполненный только одним желанием — есть.