Последняя ария

Санкт-Петербург. Ночь.

Туман стелется над водой, цепляется за гранитные парапеты мостов, прячет в своей молочной дымке отражения фонарей. Иоганна стоит на мосту через канал Грибоедова, сжимая холодные перила пальцами, которые уже давно не чувствуют леденящий холод, исходящий от железа.

Вода внизу темная, маслянистая. Для обычного человека от нее исходит просто неприятный запах. Для нее этот запах — пытка. Обоняние вампира улавливает каждую молекулу разложения: водоросли, мертвую рыбу, сточные воды, следы бензина. Она морщится, но не отворачивается.

«Как же я ненавижу эту воду, город, всё вокруг», — думает она. Но не так сильно, как ненавидит собственное бессилие.

/ᐠ. ᴗ.ᐟ\

Раньше, когда она еще дышала, ее голос сравнивали с переливами серебряных колокольчиков. «Сопрано, способное разбить сердце», — писали критики. Иоганна Зигфридовна Ланге — прима Мариинского театра, восходящая звезда русской оперы.

Теперь ее голос — это хриплый шепот, прорезаемый иногда нотами звериного рыка и хрипом. Она пробует взять высокую «ля» — и вместо чистого звука из горла вырывается что-то между скрипом и рычанием.

— Чёрт!

Она слишком прекрасна, чтобы быть просто женщиной. Её кожа — фарфоровая белизна, без единого намёка на румянец. Лицо: острые скулы, тонкий нос, полные губы, покрытые красной помадой. Глаза — тёмные, почти чёрные, если приглядеться, можно заметить на дне багровые отблески. Тяжелый гипнотический взгляд. Волосы — чёрные, как смоль, длинные, ниспадающие волнами до поясницы. Они никогда не путались, никогда не выглядели небрежно — словно сама ночь аккуратно уложила каждую прядь. Высокая. Изящная фигура и движения «змеино-плавные», без единого лишнего жеста.

Одевается она всегда в чёрное: то бархатное платье с высоким воротником, то кожаный корсет, подчёркивающий осиную талию, то распашной камзол с серебряными пуговицами, будто сошедший со страниц готического романа.

Иоганна сжимает кулаки. Ногти впиваются в ладони, но крови нет. Она не кровоточит уже сто двадцать лет.

/ᐠ. ᴗ.ᐟ\

1897 год. Она ехала домой после спектакля, еще в гриме, в платье, пахнущем сценой — пудрой, потом, воском горящих свечей. «Кармен». Ее лучшая роль.

Она вышла из коляски, отпустила ее. Решила пройтись пешком. До дома оставалось совсем немного. Иногда она делала так после особенно шумных чествований после спектакля. Переулок, несколько метров до парадной. Шаги за спиной. «Не надо оборачиваться. Иди быстрее». Но они догнали.

Трое мужчин. Лица скрыты. Затем резкий удар по голове. Тьма. Очнулась она в подвале.

— Вы слишком много поете, фрейлейн Ланге, — произнес незнакомый ей мужской голос.

Последнее, что она увидела перед тем, как зубы впились в шею — ее лицо. Антонина Бельская. Соперница.

— Запомни меня, — прошептала та, наблюдая, как Иоганна корчится в агонии.

/ᐠ. ᴗ.ᐟ\

Она не умерла. Проснулась в гробу. Выбралась. Узнала, что Антонина теперь — прима. Что ее собственное имя забывается. А главное — она больше не могла петь.

Голос вампира — это пародия на человеческий. Он хорош для гипноза, для шепота в темноте, но не для арий. Она пыталась. Много раз за прошедшие годы. Меняла учителей. Пробовала петь джаз, рок, даже фолк — но каждый раз звук предательски ломался, выдавая ее суть.

Вода в канале плещется о камни. Иоганна смотрит вниз.

— Если броситься — умру ли?

Нет. Вампиры не тонут.

Она достает из кармана старую афишу — «Кармен», 1897 год, Иоганна Ланге». Скомкать? Бросить в воду? Сколько можно хранить эту болезненную для нее память? Нет. Она прячет афишу обратно. Память о своем триумфе, своей славе — это единственное, что ей осталось.

/ᐠ. ᴗ.ᐟ\

Темный переулок за Сенной площадью. Старый дом с облупившейся штукатуркой, где даже в XXI веке пахнет керосином и сушеными травами. Извилистая лестница, окна во двор-колодец. Гулкое эхо шагов.

Иоганна стучит в дверь без таблички.

— Входи, — раздается изнутри голос, прежде чем она касается ручки.

Никодим сидит за столом. На полках стоящего рядом шкафа: пыльные фолиантами, склянки с мутными жидкостями, череп и свечи в старинных подсвечниках. На краю стола лежит скомканный бумажный пакет из «Макдоналдса» и картонки упаковок бургеров.

Мужчина лет сорока щурится на экран ноутбука, где мелькают графики доходности акций.

— Опять про голос? — спрашивает он, не глядя.

— Да, — Иоганна бросается в кресло с потертой обивкой, — опять.

— Ты знаешь, что я скажу.