Последняя Бладмур

Тайны замка

«Некоторые замки не разрушаются временем — они питаются им.»

— неизвестный хроникёр Миррория

Сегодня ночь особенно мрачна.

Долгий коридор освещают лишь две дрожащие свечи, а сквозь тяжёлые витражи пробивается багровый свет кровавой луны, что встала над древним замком семьи Бладмур — словно сам мир здесь застыл в вечности.

Фамилия Бладмур давно стала легендой в городе Миррория — туманной цитадели, затерянной в горах. Их зловещая слава и театральные балы будоражили умы многих.

Семья была скрытной, но иногда устраивала приёмы —

закрытые, для потомков своего рода,

и открытые, на которые съезжалась вся знать Миррории, а порой — и гости из столицы.

Страсть Бладмуров к готике, декадансу и тьме манила эстетов словно мотыльков к огню.

Их уважали, считая носителями древней, почти священной крови.

Но за этой тонкой вуалью изящества скрывались века страха и слухов.

Кто-то шептал, что род проклят — и мёртвые Бладмуры не находят покоя.

Другие с усмешкой называли их вампирами... или даже потомками самого дьявола.

Правду знали только сами Бладмуры.

И стены замка хранили боль, кровь и безмолвный ужас — ставшие его вечной тенью.

Среди всей этой мрачной, изысканной тьмы жила девочка.

Наследница древнего графского рода — девятилетняя Элиза Бладмур.

Она уже принимала участие в кровавых обрядах своей семьи.

В семь лет она впервые увидела смерть.

Её юное, невинное лицо было испачкано кровью незнакомца, принесённого в жертву в самой старой комнате замка, утопающей в крови веками.

Но Элиза не плакала.

Не дрожала и не отворачивалась.

Её глаза оставались широко раскрытыми — без страха, ужаса или отвращения.

С самого детства её учили: это честь. Кровь — язык силы.

Избранным позволено больше, чем простым смертным.

Ей говорили, что однажды она станет полноправной хозяйкой этих ритуалов, сможет склонить колено и душу перед тем, кто издавна знает их род.

Элиза слушала с трепетом, в её глазах горела искра.

Она, как любой ребёнок, жаждала одобрения родителей, хотела быть достойной имени, идти по их следам.

Но за этим детским желанием скрывалось нечто большее — древнее и неосознанное, как сама кровь рода Бладмур.

И всё же она оставалась ребёнком.

На следующее утро, словно не было ни крови, ни шёпотов мракобесных клятв, Элиза играла в саду за южной стороной замка.

Ветер осторожно трепал рюши на её платье, а шипы роз, окружавшие её, казались не опасными — а привычными, домашними.

Сад был её любимым местом, где были она и её фантазии — неразрушимые и неприкасаемые.

Местом без голосов из тени, без тяжёлых ударов отца и холодных взглядов матери с льдисто-голубыми глазами, где, может, не только в глазах, но и в сердце жил холод.

Здесь она могла быть собой — или хотя бы тем, кем хотела казаться.

Прекрасные красные розы, как и она, росли среди холода и железного контроля.

Тонкие стебли, переплетённые в изгороди, прятали её от жестокости, что настигла её в столь раннем возрасте.

Она растворялась среди алых лепестков и собственных грёз.

В стенах

⸻

«Некоторые называют это воспитанием. Но у страха нет имени — он просто живёт в стенах, дышит рядом и учит молчать.»

— неизвестный дневник из библиотеки Бладмуров

— Элиза, — послышался тонкий голос служанки.

Девочка резко вынырнула из недр своей фантазии.

— Элиза, ваш отец ждёт вас, — произнесла Антуанет с мягкой улыбкой.

Элиза не понимала, почему та говорит так мягко. Почему не с грустью?

Антуанет ведь знала: отец позволял ей играть в саду только до обеда.

А если звал раньше — значит наказание. Или одно из его «наставлений» — жестоких и холодных, как каменные плиты у подножия лестницы.

Почему же служанка улыбается? Почему не сочувствует, не жалеет?

Разве она не понимает, что Элизе будет больно?

Молча поднявшись с мягкой травы, девочка отряхнула подол платья и, посмотрев Антуанет прямо в глаза, тихо произнесла:

— Я боюсь идти.

Несмотря на суровое воспитание, она всё ещё была ребёнком — ребёнком, который жаждал тепла и заботы.

Пусть и не знала их с рождения, пусть думала, что все дети растут в такой же холодной строгости, — но в глубине души надеялась на настоящую родительскую любовь.

Но отец говорил иначе.

Он твердил, что чтобы стать достойной графиней, нужно пройти через боль.

Что он «вылепит» из неё великую, сильную, безупречную.

И она верила. Верила, потому что не было никого, кому можно было бы поверить.

Антуанет молча развернулась и направилась к замку, а Элиза — не сразу.

Она стояла несколько секунд, словно надеясь, что голос служанки ошибся, что она ослышалась, что отец забудет.

Но холодный ветер, пробежавший по тонким плечам, словно напоминание, подтолкнул её вперёд.

С каждым шагом к замку трава под ногами казалась жёстче, воздух — тяжелее, а в груди нарастало знакомое ощущение — будто по телу медленно ползёт ледяная змея.

Дубовая дверь зала была приоткрыта.

Элиза вошла.

Тень отца уже ждала её. Он стоял у огромного окна, залитого дневным светом, который, казалось, не мог пробиться сквозь него.

Граф Бладмур был как всегда — с суровым, спокойным лицом.

Темные глаза не отражали эмоций — в них пряталась сама тьма.

Черные волосы аккуратно зачесаны назад, ни единой непослушной пряди. На пиджаке отца — герб рода Бладмур, холодно поблёскивающий в свете. Он никогда не снимал его — ни в праздник, ни в траур.

— Ты понимаешь, в чём твоя вина? — ровным голосом спросил он.

— Отец... прости, я больше так не буду, — дрожащим голосом ответила Элиза.

— Молчать, — голос стал ниже и тяжелее. — Я запретил тебе так отвечать. Ты должна понять свою вину и только после этого, каясь, просить прощения.

Серые глаза Элизы затуманились, по щекам побежали первые слёзы.

Маленький нос покраснел, ноги задрожали, словно земля вот-вот треснет.

Удар.

Хлёсткий. Привычный. И всё же не менее болезненный, чем в первый раз.

— Через боль приходит осознание, — холодно сказал он. — Не осознаешь — считай, это профилактика.

Элиза не знала, в чём была виновата. Ни тогда, ни позже.

Только с годами поняла: была ли она виновата или нет — не имело значения.

Побои были неизбежны.

Потому что её отец был не просто строгим — он был тираном, садистом, чья любовь измерялась покорностью.

Когда отец закончил своё «воспитание», он холодно произнёс:

— Отправляйся к матери. Пусть сотрёт кровь и займётся твоими учениями.

Элиза молча кивнула, изящно склонилась в реверансе, как учили, и вышла из кабинета, стараясь не дрожать с каждым шагом.

Слёзы больше не текли — словно испарились в жаре боли и стыда.

Прохладный воздух коридора обжигал кожу, но спина пульсировала в такт сердцу. В груди копилась тяжёлая обида, заглушающая даже страх и злость.

Как велел отец, она направилась в покои матери.

Войдя, Элиза застала графиню в её обычной позе — на бархатной кушетке у окна.

Она была в любимом бордовом платье с чёрными рюшами, аккуратно лежавшими в складках.

Длинные волны угольно-чёрных волос спускались до талии.

В тонких, почти прозрачных пальцах графини тлела сигара — запах горького дыма наполнял комнату, смешиваясь с ароматом розового масла.

— Мама... — несмело произнесла Элиза.

Графиня Мариэль не отреагировала сразу, её взгляд оставался прикован к пейзажу за окном.

— Отец велел мне прийти к вам, — продолжила девочка громче. — Сказал, вы должны стереть кровь и заняться со мной учениями...

Графиня наконец обернулась. В её лице не было ни сочувствия, ни раздражения — лишь усталость и холодная отстранённость.

— Иди к служанке. Пусть приведёт тебя в порядок. Потом — в библиотеку. Я зайду.

Её голос был спокоен, но колокольчики слов — словно ледяные иглы — вонзались в сердце.

Элиза вновь кивнула. Без эмоций. Без слов. И, поклонившись, вышла.

Тайны библиотеки

⸻

Слова матери, холодные и точные, больше не тревожили Элизу. Она не ждала от неё ласки — только приказаний. И получила их.

Та же Антуанет, служанка, без единого слова увела девочку прочь, через коридоры, пропахшие воском и влажным камнем. Всё происходило словно по отработанному сценарию — таз с водой, мягкая ткань, запах травяной настойки. Руки работали аккуратно, привычно, почти машинально. Кровь со лба и губ смывали так, будто это была лишь пыль с фарфора.

Никто ничего не спрашивал. Никто не предлагал утешения.

Платье сменили на чистое, спину обвязали шелковыми лентами, чтобы скрыть следы удара, волосы расчёсывали, пока те не легли волной на плечи. В глазах Антуанет мелькнуло что-то — не жалость и не усталость, а что-то близкое к этому.

Спустя час Элиза стояла перед высокой дверью библиотеки. Её ладони были сложены перед собой, как учили, спина — ровная, взгляд направлен вперёд.

Она не дрожала. Не хмурилась. Была — как надо. Как хотели.

Взявшись за ледяную ручку, девочка медленно отворила массивную дверь — ту самую библиотеку, где поколения детей рода Бладмур с трепетом и страхом склоняли головы над древними оккультными манускриптами.

Эти книги — не просто страницы с чернилами. Это врата. Врата в ад, где тонут юные души графства, изучая тексты, посвящённые существу, чей возраст превосходит не только историю замка, но и самого мира.

Его имя — Асмодей. Старший герцог ада. Тот, кто даровал роду Бладмур красоту, власть, роскошь и силу — в обмен на цену, куда выше, чем может дать смертный.

Не десятки, не сотни — а тысячи душ были принесены в жертву гневному демону. Их крики и проклятия до сих пор, словно шёпот сквозняка, витали между пыльных полок, зовя тех, кто посмел стать наследником завета.

Теперь следующая душа, предназначенная для обречения, стояла на пороге.

Элиза Бладмур — ещё не ведая, что с рождения её путь уже проложен в капкан вечного служения.

Библиотека встретила её гробовой тишиной.

Только скрип старых половиц под шагами отзывался эхом, будто стены замка узнавали свою наследницу.

Сквозь витраж пробивался тёплый солнечный свет, но и он, словно боясь тревожить мрак, рассыпался в пыли, не достигая книжных полок.

В центре зала стоял массивный круглый стол из тёмного, почти чёрного дуба. За ним, в полутени, восседала мать — графиня Мариэль.

Изящная и безупречная, как всегда. Её лицо было непроницаемым, словно выточено из фарфора, а взгляд — холодным, как сама зима.

Только графы и графини рода Бладмур имели право передавать детям знания тьмы. Никому другому не позволялось прикасаться к наследию, в котором хранилось истинное значение древних манускриптов.

Мариэль перевела взгляд на дочь и, не поднимая голоса, произнесла:

— Садись. У меня мало времени сегодня.

Элиза послушно склонилась в лёгком реверансе и села напротив, стараясь не издать ни звука. Она знала: графиня не терпела шума — ни в доме, ни тем более в зале знаний.

— Открой Liber Umbrarum, страница шестьдесят шестая, — сказала мать, перелистывая собственный экземпляр.

— Сегодня начнёшь читать язык, на котором произносят бесовскую молитву. Если справишься — перейдём к Чёрному Псалтырю.

Книга, лежащая перед Элизой, была обтянута плотной, грубой кожей. На корешке — символы, от которых болели глаза, если задержать на них взгляд. Казалось, они шевелились, перестраивались, будто дышали.

Дрожащими от предвкушения руками Элиза раскрыла страницу. Бурые чернила — густые, почти как кровь — впитывались в жёлтую бумагу, будто продолжая жить в ней.

Она любила занятия. Ей нравился оккультизм, ритуалы, писания. Изучать нечто сокровенное, скрытое от людей — то, что навеки останется в её памяти и в стенах родного замка.

— Прочти вслух первое предложение, — прозвучал холодный голос матери.

Элиза глубоко вдохнула, словно перед прыжком в чёрную воду.

И начала читать.

Слова царапали язык изнутри, режа слух — чужие, тяжёлые, вязкие. Они шептались сами, изгибались в воздухе, перекликались в её голове.

В этот миг библиотека стихла окончательно.

Звук исчез. Остался только её голос... и что-то ещё.

Что-то притаилось между буквами и тенями.

Её голос дрожал — не от страха, а от усилия. Он становился чужим. Не детским.

Шёпот заполнил её сознание.

Где-то в глубине — будто далеко, но всё ближе — раздался смех. Сухой, безумный.

А затем — глухой, размеренный стук копыт.