Посюстороннее

От автора

Копится в закромах нажитое непосильным трудом — со мною случившееся, с другими (но прочувствованное так, будто — со мной), подслушанное в электричках (часть истории украдена стуком колес и досочинена автором), рассказанное подругами в пьяной исповеди. В чужой истории чувствуешь себя как в арендованной квартире: вроде и право жить тут имеешь, и вещи твои вокруг разложены, а все же не дом родной. Но что делать — обживаешься…

Долго я жила в этих историях, прежде чем гостей решила позвать.

Ничего особенного тут нет. Какая оригинальность, что вы! Все привидения — с конвейера, все странности — из-под копирки… вы уже читали что-то похоже на форуме? соседка вам рассказывала? а можно помедленнее, я ж записываю, записываю…

Преисполненные высокой нравственности и ниспровергающие традиционную мораль, непонятные даже автору и простые, как задачки по физике за десятый класс (шутка!) — вот они, перед вами, зарисовки, рассказики, байки, черт знает что из сборника «Посюстороннее».

Условия: идете вечером с электрички домой — вы и две ваши тени, длинные, несуразные. И каждая из трех думает, что она — изначальная. Вопрос: кто войдет в дом?

Овощам тоже бывает больно

В первый раз придя в офис, я сказала:

— Полуподвол, вечный сумрак… У вас тут привидения не водятся?

А он засмеялся:

— Только если духи овощей! На первом этаже раньше была столовая, а здесь — овощехранилище...

Прошел год. Я привыкла к духам, а они — ко мне.

И еще я влюбилась. Он не видел этой любви, никто не видел. Духи тоже не видели, они вообще были глуповаты, овощи они и есть овощи. Даже когда духи.

В тот вечер капуста, как обычно, сильно переживала, что верхние листья подгнивают и скоро гниль начнет пробирать и сердцевину. Морковка думала о чем-то неприличном — у нее была больная фантазия. Лук горевал, что его жизнь не состоялась: он никого не успел заставить плакать.

А я смотрела на его руки, в краске, в царапинах, с обломанными ногтями, и мне хотелось гладить их и целовать.

— Где вы так оцарапались?

— Работал на даче. Ничего страшного…

— Шрамы останутся.

— Это хорошо… Говорят, шрамы украшают? Или укрощают? Как думаете?

Я думаю, что ты самый красивый и самый кроткий.

И я говорю:

— У вас красные глаза. Вы устали?

У духа лука делается припадок.

— Много работал на компьютере.

Я смотрю в его глаза, мысленно кладу на них пакетики со спитым чаем, мне самой этот способ помогает снять усталость с глаз.

— Я сделал для дочки детский домик во дворе. Хотите посмотреть фото?

— Не надо, не показывайте.

— Почему?

— Я не хочу.

Дух морковки мечтает воткнуться в чью-нибудь глазницу. Это морковка-убийца, озверевшая от небытия.

— Пойдемте попьем чайку, — предлагаю я.

— Вы замерзли?

— Да подмерзаю как-то.

Обними меня. Обними меня. Обними меня.

Я сажусь как можно дальше от него. Мы говорим, я грею руки о чашку и потом ухожу.

Я сдеру тебя с сердца, обдеру, как гнилые листья с кочана капусты.

Но я буду целовать твои руки в мыслях своих весь вечер.

И дух моей убитой любви станет еще одним из духов в этой тесной комнатке.

Но я люблю тебя. Люблю тебя. Все еще люблю.

И обдирая каждое «люблю», я не знаю, когда они закончатся. И останется ли от меня хоть что-то...

Мой герой

Деревня. Вечер. В комнате друг напротив друга стоят два кресла. В одном – бабушка (она в халате, наброшенном поверх ночной сорочки, на носу у нее очки) читает народный календарь. В другом мама – листает газету «Сильски висти». Мы с сестрами беснуемся в спальне: заворачиваемся в покрывала – типа мы древние греки – и пытаемся говорить речи, то и дело срываясь на безудержный гогот.

– Та-ань, подывы, шо пышуть, – говорит бабушка и зачитывает вслух какой-то диковинный метод избавления от бородавок при помощи сырой картофелины и длиннющего заклинания.

– Киньтэ, мамо, воно дурнэ! – презрительно бросает мама. – Дивчата, а ну тыхо!

Мы еще какое-то время дурачимся, но потом все-таки расползаемся по кроватям, и я – после долгих уговоров («Да я уж вам сто разив рассказувала!») все-таки начинаю свою историю...

Я всегда тренировалась на сестрах. Ну а для чего еще человеку дано целых три младшие сестры? Правильно, испытывать на их силу своего творческого дара.

Этот, в высшей степени напрасный и случайный, дар то и дело преобразовывал реальность во что-то странное. Например, в чорнэ волохатэ. Чорнэ волохатэ было моим любимейшим творением. Про него я рассказывала сестрам на ночь. И только по их настоятельным просьбам!

Эта живая жуть имела облик огромного черного косматого шара с крошечными алыми глазками. (Образ, родившийся во время мытья полов, когда из-под кроватей шваброй я выкатывала на свет огромные клубки темной, мягкой и как будто живой пыли). Чорнэ волохатэ владело искусством гипноза — когда оно ночью (ну а когда еще промышлять подобному монстру?) вкатывалось в спальню, то тут же наводило на всех спящих странное оцепенение — они не могли пошевелить ни рукой, ни ногой. И тогда чорнэ волохатэ принималось за свой адский пир. Оно открывало огромную, красную пасть, полную зубов, напоминающих зубья пилы (это я выдумала, когда мы с сестрами пилили дрова) и принималось грызть ноги несчастной жертвы! Вжик-вжик-вжик! Челюсти отпиливали человеку сперва ноги до колен... Брызги крови летели во все стороны, а жертва не могла даже закричать от боли (на нее же действовал гипноз чорного волохатого)... И так продолжалось до самого утра... Когда на залитой кровью постели находили только лежащую на подушке голову с выражением нечеловеческой муки на лице (Я никогда не брезговала штампами)... Когда я добиралась до выражения «нечеловеческая мука», самая младшая из сестер, как правило, не выдерживала:

— Ми-ми-лочка, можно я лягу с тобою?! — заикаясь, спрашивала она, и я, разумеется, великодушно разрешала.

Ночью я несла заслуженную кару — самая младшая сестра, довольно крупная девочка, лягалась во сне, так что мне приходилось ютиться на самом краешке кровати.

Но как-то раз ночью в нашей спальне оказался кот Сирык (обычно его не пускали в дом, это был уличный котяра с бандитскими повадками). Прятавшийся где-то под кроватью Сирык, когда все уснули, выбрался наружу и, увидев торчащую из-под одеяла ногу младшей сестры, отреагировал по-своему, по-кошачьи — впился в эту ногу зубами. Какой стоял ор, мне не забыть никогда! Кот был вышвырнут на улицу, младшую сестру еле-еле успокоили, а я поклялась больше никогда никого не пугать.

Превратившись во взрослую тетку, я сдержала слово: стала писать унылую прозу для унылых людей и никогда никого не пугала (ну только если чрезмерной правдивостью).

Но иногда, получая критические отзывы типа «Обстановка лишена объема», «Идея какая-то безыдейная», «Вода в описании дождя недостаточно мокрая», я страстно хочу вызвать из темного чулана моего детства чорнэ волохатэ, чтобы оно неслышно прикатилось в комнату критика посреди ночи... и вжух-вжух-вжух!

А главное — выражение нечеловеческой муки, исказившее лицо. Лицо, которое бессильно будет даже прохрипеть: «Это же штамп!»

Ха-ха, думаю я, ха-ха.

И пишу критику вежливый ответ.

Самая младшая сестра уже замужем, у нее есть маленький сын. А еще она ни за что не хочет заводить в квартире кота.

Куда нам идти?

Как же я радовалась, что общагу дали. Конечно, комнатка убитая, но ничего, жить можно.

Хуже всего была кровать, такая с железной сеткой, провисавшей до самого пола. Считай что гамак. И скрипит! Перевернешься с боку на бок – так взвизгнет, что аж подскочишь. А как спина наутро болит!.. Правда, я быстро выход нашла: в коридоре стояла бесхозная дверь, снятая кем-то с петель, ее я и уложила на кровать поверх сетки. Тут возникла другая проблема: с лакированной поверхности двери соскальзывал матрас. Пару раз за ночь съехав на пол, я решила убрать матрас в шкаф, а на двери-кровати просто постелила простыню. Жестко, конечно, вышло, но ничего, привыкла: спала на спине, даже не ворочалась ночью. Лежала себе как труп в пустыне, то есть на простыне, и смотрела свои студенческие сны.

В комнате напротив жила Валя, девушка с диваном. Не могла она на общаговской кровати спать. Купила диван этот, его еще грузчики привезли, сильно ругались, когда в дверь пройти не удавалось. Еле-еле его втащили в ее комнатку.

Валя была общительная, много говорила, часто жаловалась.

— Ехала, собиралась впопыхах! Утюжок для волос не взяла. Как я теперь без утюжка? А он дорого стоит! А я уже диван купила! Теперь вот думаю: потерпела бы и на кровати!

Я пожимала плечами.

— Не могу без утюжка, — снова повторяла она. — Это моё всё.

— Всё — это Пушкин, — попыталась пошутить я, но она не поняла.

— При чем тут Пушкин? Его можно в библиотеке взять...

Валя очень гордилась тем, что была замужем. Три года! Сразу после школы вышла за одноклассника. С ее слов, они хорошо жили, очень, но потом почему-то разошлись, и она поступила в вуз.

Мы с Валей не очень-то дружили. Она слишком много говорила, и словечка не вставить, ну а если самой потрепаться нельзя — разве ж это дружба?

С деньгами было кисло, стипендии не хватало, и я устроилась на работу, в колл-центр. В общагу приходила поздно и сразу валилась спать.

Тогда мне и стали сниться эти сны. Каждый день — одно и то же. А ведь я была уставшая, вымотанная, да и спала на неудобной деревяшке, почему бы не вырубаться полностью, так нет — сны, каждый день сны!..

Какая-то женщина ходила по моей комнате, женщина в ярко-синем халате с красными узорами, что-то типа иероглифов. На ногах — толстые шерстяные носки и розовые сланцы.

Женщина просто слонялась по комнате, бесцельно, то в одном углу постоит, то в другом, то выбившуюся прядь волос за ухо заправит, то рукава халата закатает. А потом спрашивает, растерянно так:

— Зачем я сюда пришла?

Как, знаете, бывает в своей квартире, когда отправишься в другую комнату, а по дороге забудешь, зачем шел. Так вот и она.

И снова ходит, ходит...

А потом вдруг замрет, взгляд — прямо на меня, но как будто не видя — и говорит:

— А куда мне теперь идти?

Жалобно так. А меня бесить начала эта ее жалобность. Откуда я знаю, куда идти ей? И вот говорю я про себя во сне как-то раз:

— Да куда хочешь, туда иди, только уходи отсюда!

На следующую ночь она мне не приснилась. И потом тоже.

А через несколько ночей я проснулась от того, что кто-то дико орал в коридоре.

Вышла, смотрю: народ бежит на кухню. А там Валя, у которой диван – сейчас и муж – раньше. Ее уже кто-то из прибежавших первыми девочек обнял, утешает. Я спрашиваю:

— В чем дело?

Народ только сонно моргает, ничего не понимает.

Успокоили Вальку. А назавтра вечером она сама ко мне пришла и рассказала, что случилось.

— Не спалось мне. Муть какая-то на душе стояла, муть. Я вышла из комнаты, прошлась по коридору. Слышу: на кухне кто-то есть. А мне поговорить так охота! Подхожу к кухне, вижу: свет горит. Захожу: нет никого. Вот думаю, странно. И свет горит! Мой Слава очень не любил, когда я забывала выключить свет... Кричал: «Не работаешь, так хотя бы экономь!» Так и приучил меня, я всегда-всегда за собой свет тушу и за другими тоже... Я только повернулась к выключателю, свет погасить, как вдруг, знаешь, этим... боковым зрением вижу: что-то двинулось рядом со мной. Оборачиваюсь — так и есть, стоит женщина. Стоит прямо напротив меня. Как она тут оказалась, когда только что тут никого не было? В кухне-то никаких закутков нет, все на виду: две плиты, столы, мойка... А она стоит просто напротив меня. С меня ростом, в синем халате фланелевом, волосы в хвостик собраны. На ногах носки толстые и эти... тапочки для душа... Стоит, смотрит... Я ей начала говорить что-то, а она мне резко так: «А некуда мне отсюда идти!..» И исчезла! Просто взяла и исчезла! Как не было ее, понимаешь? И тут я как заору!

Валька заплакала.

— Страшно мне, страшно...

— Да ладно тебе... Подумаешь, глюк словила... Или призрака увидела...

— Я с ума не сошла? Может, я свихнулась? Может, я ненормальная?

— Нет, нет, что ты... Я ее тоже... видела.

И я рассказала ей про свои сны.

— Может, это такой общажный дух, — подытожила я. — Ему некуда идти, вот и слоняется здесь. Ничего интересного.

Женщина в черном

— Он бы ко мне не ушел.

— Откуда ты знаешь? — Я была зла. На тот момент поступок Марины казался мне глупым и жестоким: забеременела от женатого любовника и, ничего ему не сообщив, сделала аборт. — Может, это как раз и был твой шанс! Ну те дети его уже большие! Может, его жена и не держала бы!

Мы сидели друг напротив друга за столиком в кафе. Я иногда бросала взгляды на улицу — поздняя осень, темнота, дождь, фонари... Красиво. А выйдешь — пахнет в лицо шумом города, вонью машин... Да уж, хорошо там, где меня нет...

— Люд, ну чего ж ты тупая такая! — Марина была явно раздражена, но не навязчивой заботой о ее семейном счастье, а моей непонятливостью. — Я специально себе такого мужика нашла, который от жены не уйдет! И детей, кроме тех, что есть, не захочет!

— А почему тогда ему не сказала? Раз точно не захотел бы?

— Да потому... чтобы наверняка! Да и я сама детей… ни за что! А вдруг он бы уговаривать стал? А мне он нравится, ему могла бы и… а я — не хочу!

— Марин, а почему так? — Я растерялась. — Хотят же обычно...

— Обычно — хотят. А я — нет. Ты-то сама, можно подумать, сильно хочешь ребенка...

— Так я это... я это... ну это...

— Чего это? Чайлд-фри?

— Наверно.

— Балда ты. — Марина вздохнула.

— Извини. — Я топила взгляд в чашке с кофе.

— Да я не обижаюсь на тебя, дурочка… Ты пойми… Тебе вот нравится жить, а, Людка? Нравится? — Она это так говорила, как будто о меня сейчас окурки тушит, я ору, а она издевательски так: «Нравится? Нравится?»

Я продолжала смотреть в глубины кофейной темноты.

— Не нравится, значит. И мне. Знаешь, я думала сперва, что оно только в детстве так будет. Ну, ты мелкая, беззащитная, все тебя обижают, а вырастешь — и все круто станет…. потом оказалось, что чем старше, тем хуже. А еще обещают всякое — любовь там, секс, восторг неземной. Не знаю. Где это такого ебаря найти, чтобы жизнь полюбить? Хоть на минуточку! — Марина скрежетнула зубами.

— Я думала, тебе нравится. Ты вся такая... крутая...

— Ага. Потому что с самого начала решила — буду себе самое лучшее в этом мире добывать. Чтоб почувствовать это самое... удовольствие от жизни. Чтоб хлебнуть так хлебнуть. Чтоб понять, чего тут хорошего. И временами — на пару секунд что-то мелькало... и гасло к хуям…

— Может, тебе к психологу обратиться? Таблетки попить...

— Таблетки пьют, чтоб не было плохо. А мне не плохо. Мне — не хорошо. Улавливаешь разницу?

— Да.

— Мне бы наркотики попробовать, но подсесть боюсь. Ну и мама... жалко ее... хотя это она виновата...

Марина коротко вздохнула, а потом продолжила:

— Бред, конечно, не верю я в это все, но... Рассказывала она мне. Как-то раз дома, когда я была младенцем еще, она оставила меня в колыбельке, а сама отошла в кухню, обед готовить. А я была неугомонная, плаксивая, спала плохо, каждые полчаса просыпаюсь и реву... Ну вот, а тут что-то тишина... Мать и встревожилась... Входит в комнату и видит: около моей кроватки женщина какая-то, в темное платье одета. На голове — черный платок. А я сплю тихонько, соплю в две дырки. И эта женщина так спокойненько на руки меня берет... И как будто уносить собралась. Тут мама и опомнилась: откуда вообще эта тетка взялась в нашей запертой квартире? Чего она к ребенку руки тянет? Ну и как крикнула мать на нее! Женщина отступила на шаг от кроватки, посмотрела на маму и только головой покачала — как мать мне потом сказала: у-ко-риз-нен-но. И отступила — прямо в стену отступила — шаг, и ушла в стену... Мать тогда еще громче завопила, я проснулась и тоже в ор, а с кухни дым валит — там на плите еда сгорела... Болела я после этого, долго болела — менингит. Но выздоровела, как видишь. Только думаю иной раз: зря.

— Марин, ну ты что...

— Ничего, Люд, ничего... Я на самом деле мать люблю. Только и живу, что ради нее. Но не хочу, чтоб мой ребенок жил так же. Понимаешь? Продолжать эту безрадостную цепь нет желания.

— Ну а вдруг бы ребенок был... другой?

— Не рисковая я. Знаешь, я ведь думала: просыпаюсь я, а он плачет-кричит, я к нему — а он не меня, а ее, эту темную, зовет, чтоб пришла, забрала...

Марина взъерошила короткие светлые волосы, потом сдавила пальцами виски:

— Что-то в голову дало... Выпивка — вероломная сука, когда хорошо от нее, а когда — прямо голова раскалывается...

На пальцах у Марины было много золотых колец. И умопомрачительный маникюр.

— Все иногда ее зовут, — наконец сказала я.

Марина только отмахнулась:

— Глупости! По-настоящему зовут только когда такие — маленькие, неразумные, пока не полюбили никого...

Я молчала.

— Как только научился говорить «ма-ма» — все ты здесь, прикован...

— Но некоторые же... в окошко там сигают, вены режут...

— Дебилы. Пока родители живы или еще кто, к кому хоть искорка чувства есть, живи, тварь! Тошно тебе, но живи!