Преданный друг

ГЛАВА 1. НИКА

Не отрекаются, любя.

Ведь жизнь кончается не завтра.

Я перестану ждать тебя,

А ты придешь совсем внезапно.

(Вероника Тушнова)

Олежка заболел неожиданно. Вчера еще прыгал по комнате, как кузнечик, и вопил, что застрелит любого, кто покусится на его Башню Алого Короля, а сегодня с утра уже не смог оторвать голову от подушки и на мой вопрос о том, как чувствует себя, жалобно просипел:

— Мам, я чего-то заболел.

Олежка у меня, к слову, не один из тех часто болеющих детей, родители которых разоряются на лекарствах. Да, бывали сопли, как-то раз он ухитрился подцепить вшей от детей на детской площадке, коленки разбивал — ну куда без этого? — но в целом Олег Лаврович у меня был парень крепкий.

— Мам, забери телефон. Не хочу играть.

А тут вдруг взял и расхворался.

Термометр показал тридцать девять и девять, и я не стала испытывать судьбу и свои материнские нервы на прочность и вызвала скорую. Мне пообещали прислать фельдшера минут через двадцать.

— Мам. Мне будут делать укол?

Олежка всегда задавал правильные вопросы. Четыре года, а уже настоящий мужчина, тем более что других-то мужчин теперь в нашей семье нет: дед Олежки, мой папа, умер месяц назад от рака поджелудочной, а его отец и мой бывший муж...

— Мам, а мы уже точно не будем жить с папкой? — спрашивал весь месяц сын, забравшись ко мне на колени и прижавшись к моему плечу.

— Точно, — отвечала я честно, гладя темноволосую головенку.

— А почему? Разве папка плохой?

— Нет, — отвечала я тоже честно. — Не плохой твой папка, а очень даже хороший.

— А почему тогда мы уехали от него? Потому что ты плохая?

— Ну посмотри-ка на меня, сынок, разве я плохая? — Олежка пристально, по-взрослому, вглядывался в мое лицо и мотал головой, а я целовала его в макушку, тяжело, но незаметно для него вздыхая. — Мы же с ним рассказывали тебе, почему, разве ты не помнишь? И хватит о папке. Расскажи мне, как дела в садике.

— Не в садике, а в саду, — поправлял он и начинал рассказывать.

Папка у Олежки в самом деле был не плохой, а хороший и даже лучше всех... Вот только это не помешало мне однажды собрать весь наш нехитрый скарб и покинуть его дом, большой город и мир, полный удобств, комфорта и богатства ради того, чтобы жить своей жизнью.

Я решилась на этот шаг, только когда умер папа, и мама осталась одна. Лаврик помог нам с переездом и похоронами папы, привез Олежке кучу игрушек и наказал мне звонить, если что-то еще будет нужно, но... Вместе мы жить больше не собирались.

Не могли.

Погода была мерзопакостная: начало марта, снег с дождем и ветром, лужи, грязь на дорогах. Я ждала фельдшера, дергалась, ходила туда-сюда, а когда Олежка вдруг зашелся приступом лающего кашля, после которого на глазах выступили слезы, и сказал, что ему трудно дышать, едва не схватилась за телефон снова.

К счастью, в этот момент в дверь позвонили.

— Пришла тетя-врач, — сказала я Олежке, вдруг сообразив, что сейчас в дом войдет незнакомый человек, а значит, надо бы задуматься о том, что он увидит.

Игрушки разбросаны — быстро побросала в коробку, в кухне чисто, в зале, где спали мы с сыном, тоже. Глянув в зеркало, я забрала волосы в хвост, и подошла к двери, чтобы открыть ее мужчине, который уже стоял на пороге и готовился постучать.

Мой взгляд сначала зацепился за бейдж, приколотый к синей рубашке медицинской пижамы.

Споткнулся на выбитом в пластике имени.

Испуганно рванул вверх, едва не рухнув в ямку между ключиц, пробежал по гладковыбритому подбородку, великоватому для лица носу, отскочил, убегая от темно-карих глаз...

— Добрый день, Ника, — голос звучал отстраненно, профессионально, холодно. — Можно войти?

Внутри меня дрожало, как желе в банке, вдруг едва не остановившееся сердце, и голос тоже дрожал, но я все же сумела ответить:

— П-п-проходи, — и отступила от порога, впуская в свою жизнь прошлое, о котором хотела бы забыть.

***

...Они пришли в их класс в один год и сразу стали лучшими друзьями: Егор Ковальчук и Лавр Андроников, оба — дети перебравшихся в их деревню по программе «земской доктор» врачей, оба темноволосые, темноглазые, гордые и полные какого-то странного для их возраста благородства, с первого дня неизменно удивлявшего и взрослых, и детей.

Ника тоже удивлялась, смущалась и краснела, когда, задевая ее в толпе на перемене, красавец Лаврик рассыпался в извинениях, а Егор поднимал и протягивал, улыбаясь, упавшую со стола ручку. Другие мальчишки издевались над учителями, курили за школой и сбегали с уроков, но эти двое — никогда, хоть и пытались их взять и на «слабо», и на «уважаешь», и на все, что угодно.

— Ты смотри, какая сознательность, — заметила как-то, фыркнув, первая красавица класса, Эмилия Мазурина. — Прямо рыцари, ни дать, ни взять. Чего отделяетесь-то? Все равно же не накажут, если не пойдем.

ГЛАВА 2. НИКА

Олежка испуганно стрельнул в меня глазами, когда вместо обещанной тети-врача в комнату вошел дядя, но я успокаивающе улыбнулась и сказала, что этого дядю зовут Егор Иванович, и он — мой хороший знакомый.

— А я — Олег Лаврович, — сказал мой сын серьезно, протягивая из-под одеяла руку, и Егор взял ее и пожал так, словно это разумелось само собой.

Я выдвинула из-под стола стул, чтобы Егор мог сесть поближе к диванчику, на котором лежал Олежка, а сама встала у окна, покусывая губы и глядя перед собой.

Реальность становилась зыбкой, плыла и упорно пыталась исчезнуть. Я не хотела ей этого позволять, но оказалась слишком растеряна и слишком уязвима в момент, когда был нанесен первый удар, и мой разум не смог меня долго защищать.

Сначала исчез диванчик с Олежкой. Потом пол, застеленный темно-коричневым ковром, потом трельяж с кучей баночек и флакончиков с косметикой, и только Егор оставался в этой реальности незыблемой точкой отсчета, нулевым меридианом, началом системы моих координат, в которых графиком была моя прошлая жизнь.

***

Лаврик называл ее «Никанор Палыч», а она в отместку дразнила его банным листом. Для Егора она была Ника... трусливый заяц, смешная, рыжик и еще куча глупых нежных имен и прозвищ... но это потом, совсем потом, а тогда...

Как-то так вышло, что оба самоуверенных новичка взяли под крыло самую застенчивую девочку класса. Правда, Ника долго не прощала того, что Егор и Лаврик подслушивали в тот день, как она пела, но постепенно, убедившись, что смеяться над ней не будут, оттаяла, потеплела и даже стала делиться с ними мечтами.

И они тоже делились.

Лаврик хотел основать свою собственную финансовую империю и стать самым молодым миллиардером в мире. Егор хотел выучиться на врача и изобрести лекарство от рака, такое дешевое, чтобы его смог бы позволить себе абсолютно любой.

Мечтать так мечтать, говорили Лаврик и Егор, думая каждый о своем, и Ника тоже мечтала — стать оперной певицей и звездой «Ла Скала» — и позволяла этим мечтам уносить себя ввысь, пока попутный ветер расправлял крылья.

У них был свой мир на троих, мир, где можно было позволить все на свете. За пределами этого мира было все иначе. Нике не нравилось возвращаться в реальность, где мечтам не было места, и она пропадала с Лавриком и Егором целыми днями, заставляя маму укоризненно качать головой и спрашивать дочь, когда она успела обзавестись сразу двумя «женихами».

— Мам, да какие женихи, рано мне еще, — раздосадовано говорила Ника. — Мы просто дружим.

— Рано, — лукаво грозила пальцем мама. — В твоем возрасте я уже кончила школу и встречалась с папой, так что не рано. Что же, тебе никто из них не нравится?

Ника задумывалась, краснела, выбрасывая из головы странно неловкие мысли.

— Нет, — заявляла твердо. — Мы просто дружим.

— Ну ладно, дружите, — отступала мама. — Только допоздна не гуляй! Я волнуюсь. Дождь на дворе, а ее куда-то несет на ночь глядя.

— А мы же дома сидим, когда дождь. Мы у Егора будем, мам, если не веришь, позвони и спроси.

Папа Ники постоянно болел, мучился с желудком, хоть и отказывался идти к врачам наотрез, и к себе она ребят не звала. А вот родители Егора были гостеприимные: мама, Ульяна Алексеевна, папа, Иван Сергеевич, а у них был еще чай с медом, собранным их собственными пчелами, и настоящий русский пузатый самовар на углях, перед которым Ника почему-то благоговела.

У Ковальчуков ей нравилось.

— Ты не переживай, мамуль. Все тип-топ.

— «Тип-топ», — бормотала мама, глядя, как Ника прихорашивается у зеркала, забирая свои длинные медно-рыжие волосы в хвост. — Что за слово-то такое, «тип-топ».

Но до поры до времени все на самом деле было тип-топ.

...Ника узнала, что Лаврика положили в больницу с аппендицитом, только наутро перед школой, когда ей на домашний телефон позвонил Егор.

— Ник, ты Лаврика не жди, он не зайдет. Он в больнице лежит, на операции.

— Что? Как? — всполошилась Ника. — Что-то серьезное?

— Все в школе расскажу на перемене. Давай, пока.

Она бежала весь километр от дома до школы, ничего перед собой не видя. Ноги сами несли ее по улице, а потом по школьному двору, а потом по коридорам, заполненным удивленно провожающими ее взглядами учениками и учителями, на второй этаж, туда, где вот-вот должен был начаться урок иностранного языка у «англичан», к которым принадлежали Лаврик и Егор.

Сама Ника была «немка», и их урок математики шел на первом этаже. До звонка оставалось пять минут. Она должна была успеть, или умрет от беспокойства и тревоги.

Егор стоял у окна, вежливо улыбаясь Эмилии, которая была, как Нике вдруг показалось, слишком близко к нему и слишком напирала на него грудью, едва ли не вжимаясь в плечо. Заглядевшись, Ника споткнулась и едва не полетела на пол, но каким-то чудом удержалась на ногах и понеслась дальше. Чертыхаясь и тяжело дыша, она добежала до Егора и остановилась, не в силах вымолвить и слова, но зная, что он все поймет и так.

Эмилия как будто сразу испарилась. Ника так и не вспомнила, ушла она тогда или так и стояла и слушала их разговор — ей было все равно, ей всегда было все равно рядом с ними двумя.

ГЛАВА 3. НИКА

Егор пощупал Олежкины лимфоузлы, заглянул в горло, послушал легкие и сердце. Температура была все также под сорок, и пришлось сделать укол, который мой сын перенес со слезами на глазах, но стойко, без звука. Пока Олежка натягивал штаны, Егор повернулся ко мне — я стояла все там же, у окна, вжавшись в белоснежные шторы и кусая губы от беспокойства, — и сказал, что моего сына нужно везти в больницу.

— Поедете с нами. Мне только сначала нужно заполнить карту.

— Что-то... — Я оглянулась на Олежку; он уже улегся лицом к спинке дивана, но явно навострил уши. — Пойдем в кухню? Нужны документы, да? И я же тоже поеду?

Пока Егор писал, я растерянно лепетала глупости: спрашивала, брать ли с собой ложки и сколько нужно денег, вдруг вспомнила, что не помню, куда дела полис, стала звонить маме, зачем-то снова пошла к зеркалу, чтобы убедиться, что я — это все еще я...

— Я не знал, что вы вернулись.

Он совсем не смотрел на меня, заполняя какой-то бланк — ах, да, карту же, — и потому не замечал, как жадно я его оглядываю, как скольжу глазами по широким плечам, по мягкой волне волос, впитывая в себя еще мгновение Егора Ковальчука, как пытаюсь найти в себе силы отвести взгляд и не могу, и падаю, падаю, падаю в воспоминания...

— В позапрошлом месяце, — выговорила я все-таки, и голос был сухим, надтреснутым, как будто я не пользовалась им с тех пор, как научилась говорить. — После того, как умер папа.

Егор поднял голову; его взгляд был полон сочувствия.

— Прими мои соболезнования.

— Спасибо.

Мы смотрели друг на друга, и я чувствовала, как умирает вся моя решимость под этим взглядом, чувствовала, что еще немного — и он разглядит что-нибудь в моих глазах, а там останется только один шаг до провала, который я позволить себе сейчас не могу.

— Прости, я... мне надо собирать сына.

Трусиха. Трусливый заяц.

— Ма-ам, — протянул Олежка сонно, когда я вошла. Его черные глаза с длинной ресницей на правом казались такими больными, что у меня захолонуло сердце, и я едва не бросилась его целовать. — Я чего-то мокрый весь.

— Сейчас, сынок, — сказала я, — я тебя переодену.

***

Ника очень хорошо помнила день, когда их стало четверо. Это было уже перед самым концом учебного года в десятом классе; майские праздники, и снова занятия закончились рано, а поскольку Теркина была беременна и мыть пол отказывалась, дежурство выпало на следующего после нее человека — Майю Уланову.

Майя была одной из самых популярных девчонок в школе — не сколько благодаря золотистым волосам и голубым глазам, сколько острому, как бритва, языку, и не менее острым ногтям. Она умела заткнуть за пазуху самых отпетых школьных остряков и дралась, как дикая кошка. Ника втайне завидовала ей... и даже немножко боялась.

Майя стала ходить с ними так запросто, словно делала это всегда, и очень быстро превратилась из просто подружки в девушку Лаврика. Это Нику смущало и заставляло ревновать, хоть и призналась она себе далеко не сразу.

Но это должно было однажды случиться.

Сначала Лаврик, а потом и она с Егором должны будут обзавестись этим непременным атрибутом каждого уважающего себя старшеклассника... и Ника боялась этого, потому что у нее еще никогда не было парня, и потому что кроме ее друзей ей не был нужен никто.

Но, похоже, Лаврик знал о том, кто из них двоих нужен ей на самом деле, лучше самой Ники. Они все чаще оставались вечерами с Егором вдвоем, и разговоры, бывшие прежде такими простыми и легкими, часто превращались в молчание, которое никто не решался разорвать. Нике становилось еще страшнее от этого молчания и думалось о том, что вдруг это конец?

Вдруг Егор думает о какой-нибудь девушке из их класса и размышляет о том, как сказать ей, Нике, что их дружбе все-таки пришел конец?..

Ника перестала есть и стала худеть.

Она выучила несколько душераздирающих романсов и доводила себя до слез их исполнением, запершись в своей комнате и пугая маму тем, что отказывалась весь вечер выходить оттуда и разговаривать.

— Ника! — Встревоженная мама подключала тяжелую артиллерию в виде папы, и тот, поднявшись с постели, шаркающими шагами подходил к двери комнаты и стучал. — Ника, все хорошо?

— Да! — выговаривала она, стараясь не показать слез.

— Ну вот видишь, все хорошо, — говорил папа маме. — Оставь ее в покое. Это переходный возраст, все через это проходят.

— Уж вечер, — начинала Ника, а потом слезы сжимали горло, и она снова плакала, непонятно, отчего.