Предатель, ты выбрал (не) нас

Глава 1

— Мама, мама! — на кухню вбегает младшая дочь, ее маленькие ножки звонко стучат по кафельному полу.

В кухне пахнет свежезаваренным кофе и корицей. Я стою у окна, наблюдая, как октябрьский ветер срывает последние листья с клена во дворе. Тот самый клен, под которым он когда-то сделал мне предложение. Горячая чашка в моих руках внезапно кажется непосильно тяжелой. Пальцы холодеют, несмотря на исходящее от нее тепло.

Дочь останавливается напротив через стол, облокачивается маленькими ручками о деревянную столешницу, оставляя на ней влажные следы — видимо, только что мыла руки и не вытерла их как следует, как обычно. Смотрит на меня своими нереальными бирюзовыми глазами — точь-в-точь как у него. Мое сердце болезненно сжимается, словно чья-то безжалостная рука стискивает его.

— А правда, что вы с папой помиритесь?

И столько надежды в ее огромных глазах, что я теряю дар речи. Горло перехватывает, будто невидимая петля затягивается вокруг шеи. Я опускаю взгляд на свои руки — они заметно дрожат. Ставлю чашку на стол, чуть не расплескивая немного кофе на светлую скатерть.

Что я могу ей ответить? Как объяснить шестилетнему ребенку, что некоторые раны слишком глубоки, чтобы зажить?

— Да, все это неправда, — снисходительно раздается с порога.

Старшая дочь, высокая и тонкая, как тростинка, облокачивается спиной о дверной косяк. Ее волосы собраны в небрежный пучок, под глазами — тени от недосыпа. Последние месяцы она почти не спит, я слышу, как она ворочается в своей комнате до самого рассвета. Она закатывает глаза, изящным движением демонстрируя свой скептицизм, и нервно теребит браслет на запястье — подарок отца на шестнадцатилетие, с которым она не расстается, несмотря на всю свою показную холодность.

— Неправда! — со злостью топает ножкой младшая, ее маленькое тело напрягается как струна. Щеки вспыхивают ярким румянцем, нижняя губа начинает предательски дрожать. Она резко поворачивается к старшей сестре. — Папа снова будет жить с нами! — сжимает кулачки так, что костяшки пальцев белеют, и с неподдельной детской ненавистью смотрит снизу вверх.

Я чувствую, как немеет все тело, словно раскаленная игла пронзает от макушки до пят. В висках стучит, во рту пересыхает.

Их боль — моя боль, умноженная в трех разных сердцах. Почему я не могу защитить их? Почему не смогла удержать нашу семью от распада?

Солнечные лучи, проникающие через полупрозрачные занавески — те самые, что мы вешали вместе, смеясь и перешучиваясь — падают на фотографию в рамке на комоде. Наша семья три года назад: мы все улыбаемся, его рука на моем плече, а в глазах еще нет той отчужденности, что появилась потом...

Внезапный звонок в дверь прерывает ответ старшей. Звонок резкий, настойчивый — точно такой же, как когда-то звонил он, забыв ключи. Мое сердце подпрыгивает к горлу и замирает там пульсирующим комком.

— Я открою, — отзывается средняя дочь из коридора. Слышно, как шаркают по паркету ее домашние тапочки — розовые, с белыми кроликами, которые он привез ей из последней командировки перед тем, как все разрушилось.

— Привет, дочь, — до боли знакомый мужской голос раздается от входной двери. Голос, который я узнаю из тысячи, который слышу во сне и который заставляет мои колени подгибаться даже сейчас, после всего произошедшего.

Я прикусываю губу, чувствуя металлический привкус крови. Пальцы судорожно сжимают край столешницы, ногти впиваются в ладони. В груди разливается жар, словно я проглотила горящий уголь.

Почему он здесь? Зачем пришел? Мы ведь договаривались о времени встречи...

— Я же говорила, папа обязательно вернется к нам, — тихо проговаривает младшая, ее голос дрожит от едва сдерживаемого торжества. Она показывает язык старшей, но в этом жесте все еще читается затаенная обида и злость. — Папочка! — кричит и бегом скрывается из виду, ее маленькие ножки топают по коридору, как барабанная дробь.

Если бы все было так просто, как в ее маленьком сердце. Если бы любовь действительно могла все исцелить.

— Зачем ты постоянно ее задеваешь? — отчитываю старшую. Мой голос звучит хрипло, как будто я не разговаривала несколько дней. В нем нет той уверенности, которую я пытаюсь изобразить.

Она смотрит на меня долгим взглядом — в нем столько взрослой боли, что у меня перехватывает дыхание. Ее глаза, карие, как у меня, а не как у него, кажутся бездонными омутами.

Дочь скрещивает руки на груди. Ее тонкие пальцы впиваются в предплечья до белых отметин. Темные, как у отца, глаза блестят холодной сталью.

— Пусть не летает в облаках, мам, — снисходительно отзывается она, приподнимая подбородок. В этом жесте я узнаю его — то же упрямство, та же непоколебимая уверенность в своей правоте. Боль острой иглой прокалывает сердце. — Нам уже пора свыкнуться с его уходом.

Она выплевывает эти слова, словно они оставляют горький привкус на языке. В ее голосе слышится не только агрессия, но и глубоко спрятанная боль. Я вижу, как дрожит уголок ее губ — маленькая трещина в маске непробиваемой стойкости.

Не дожидаясь моего ответа, старшая резко разворачивается. Шаги гулко отдаются по паркету, скрипящему под ее ногами. Скрип-скрип-скрип — как метроном, отсчитывающий время нашей разбитой семьи.

Мне больно видеть такие разборки. В груди разливается тяжесть, словно кто-то залил туда горячий свинец. Я медленно опускаюсь на край дивана — того самого, на котором мы с ним когда-то сидели, прижавшись друг к другу, мечтая о нашем будущем. Бархатная обивка, когда-то яркая и насыщенная, теперь выцвела и потерлась, как и наши отношения.

Кончиками пальцев я касаюсь обручального кольца. Я так и не сняла его, хотя он забрал свои вещи еще три года назад. Три года...

Я не могу ничего противопоставить словам старшей дочери. Горькая правда в том, что она права. Мне тоже надо бы смириться с уходом мужа из семьи.

Только как приказать бедному сердцу разлюбить своего первого и единственного мужчину? Как забыть эти пятнадцать лет, вплетенные в каждую клеточку моего существа? Воздух выходит из легких рваным выдохом, и я обхватываю себя руками, будто пытаюсь удержать разваливающуюся на части душу.

Глава 2

Три года назад

— Я бы не хотел, чтобы ты узнала это от других, – начинает спокойно Идрис. Я смотрю на него удивленно с застывшей в руках чашкой чая, который я поднесла к губам, чтобы отпить.

Мы только поели запеченую в духовке курицу с овощами. Так вкусно ее умеет готовить только мой любимый муж. Мы уже как пятнадцать лет вместе. И в горе и в радости, и с трудностями справлялись всегда вместе.

В браке у нас родились три прекрасные дочери. Единственное что меня омрачало, что я не смогла подарить мужу сына. Этого я не смогла сделать. Но Идрис никогда ни разу не упрекнул меня в этом. Даже не высказывал такого желания. Он помогал мне с воспитанием дочерей, как мог участвовал в их жизни. Любил и баловал как мог.

А я всегда старалась как можно меньше его включать в домашние дела. Поначалу, конечно, нам пришлось очень трудно.

Наши родители знали друг друга давно. И очень хотели, чтобы мы поженились.

С тех пор как помню себя в старшем классе, как только впервые увидела Идриса в гостях, так сразу и влюбилась.

Мы сразу после свадьбы уехали в крупный город, хотя наши родители убеждали нас жить с ними в нашем маленьком городке. Там Идрис уже работал после университета, а я не могла работать, потому что сначала родилась старшая Амайа, а потом незапланированно, но не менее любимая, Азалия. И три года как нас радует Сафия. Она в полной мере дала мне почувствовать все прекрасное, что может быть в материнстве. Все же в молодости и уже в зрелом возрасте становиться матерью - это разные ощущения и разные чувства дарит это состояние. Хотя любвоь к детям не имеет времени и степени, всех детей любишь безусловной материнской любовью.

— О чем узнала, Идрис, – я все же отпиваю глоток чая и ставлю чашку на место.

А потом слышу то, что поделит мою жизнь на “до” и “после”.

— У меня есть другая женщина, – спокойно выдает любимый муж и уже он отпивает чай.

— Ты ведь так решил пошутить, да? – в растерянности выдаю первое пришедшее на ум. Но сердце в груди уже гремит отбойными молотками, а в ушах нарастает гул.

— Какие могут быть шутки, Айла, – устало произносит мой любимый муж. – Это уже реальность.

И не вижу я в его поведении, и не слышу в голосе хотя бы тень сомнения или отпечаток грусти. Только голая решительность и ледяное спокойствие.

— Реальность, Идрис? – виски будто сжимает тугой обруч, вызывая тупую боль. – И давно?

— Разве это имеет значения? – вопросительно выгибает бровь.

— Для меня имеет, – горло сдавливает от эмоций, а мой голос тихий и безжизненный.

— Она беременна. Я против аборта, – ставит так же решительно перед фактом.

— Что? – не думала, что когда-нибудь услышу такое признание после пятнадцати лет брака.

— Ты все слышал, Айла, – настаивает на своем, прямо глядя в глаза.

— Я все еще не верю, – шепчу одними губами, потому что не могу сделать очередной вдох.

— Придется… Я подал документы на развод, – это как оглашение приговора на смертную казнь.

— Ты и вправду шутишь, – выдыхаю обессилено, ставлю локти на стол и закрываю лицо ладонями. Нет, мне все еще не верится в то, что слышу. Это какой-то кошмар.

— Угомонись, а, – рычит, от чего я дергаюсь, а слезы уже душат, но я сдерживаю себя. – Я можно сказать разлюбил тебя. И ухожу к другой, – а вот это беспощадное признание разрывает теперь сердце на кровавые ошметки.

— А как же наши дочери? – уже не отдавая себе отчет спрашиваю снова глядя на еще недавно моего мужа. Хотя так считала только я, а он уже давно для себя все решил.

— Я тебя разлюбил, Айла, а не дочерей, – выдает безжалостно.

Я могла бы и дальше отрицать, что все происходит по-настоящему. Так было бы легче. Только в чем толк? Раз мой муж уже подал на развод… Не нужно мне дальше унижаться…

— Хорошо, – встаю со своего места. – Я тебя услышала, Идрис, – произношу дрожащим голосом, хотя очень стараюсь успокоиться. – Ты сегодня это сказал, потому что сегодня уходишь?

— Да, – вины или стыда ни в одном глазу.

Он выбрал именно сегодняшний день, чтобы сообщить эту чудовищную новость, а только с утра мы оставили девочек у моих родителей на неделю на весенние каникулы. И именно сегодня он приготовил свою фирменную курица с овощами в духовке. Я теперь буду ненавидеть это блюдо всеми фибрами души.

А я вчера вечером вдруг подумала, почему бы и нам с мужем не поехать отдохнуть на базу отдыха на берегу озера недалеко от нас. Девочек как раз не будет целую неделю, и мы могли бы остаться наедине на пару-тройку деньков. Только мы вдвоем, такое в последние годы стало редкостью. Я на радостях внесла за бронь деньги…

— Я тебя поняла, – отхожу к окну, а там жизнь не стоит на месте, все идет своим чередом.

И именно сегодня зацвели яблони в саду, что означало, что весна уже полноправно вступила в свои права.

Как ужасно звучит – вокруг все цветет и пахнет, а моя жизнь горит в адском огне.

— Я возьму тот чемодан, который ты собрала для командировки. А когда девочи приедут после отдыха, сам все им расскажу. Только не устраивай истерик, хорошо?

— Что? – не веря своим ушам, резко разворачиваюсь.

**************

А пока приглашаю в свою соавторскую с прекрасной Ксенией Нежной книгу, которая уже завершена:

РАЗВОД В 50. МУЖ ПОЛЮБИЛ ДРУГУЮ

Читать тут - https://litnet.com/shrt/gmVk

— Я с тобой достаточно прожил, - муж опускает глаза на сцепленные перед собой руки.
— Тридцать лет, - шепчу одними губами.
— Да, - раздраженно подтверждает. На его лице вселенское недовольство.
— У нас же дети и внуки, - пытаюсь воззвать к его благоразумию.
— И только сейчас я понимаю, что по-настоящему полюбил, понимаешь? - сжимает кулаки и смотрит так, словно я должна проникнуться его признанием.
— Я всегда тебя одного любила, - слова раздирают горло отравленными иглами.
— Я мне тебя навязали. Ты как привычка была. Надо было семью создавать…
— Что?
— Отец в свое время даже не спросил, а хочу ли я тебя в жены брать, - строго чеканит баритоном, отчего я сжимаюсь в комок от боли.
— Тридцать лет…
— Да, черт побери, тридцать долгих лет! - от злости ударяет кулаком по столу так, что я дергаюсь и вжимаюсь в спинку стула. - А теперь я хочу быть счастливым, - снова становится спокойным и продолжает уже уставшим голосом. - Я устал от всего. Только с Зумрут я чувствую себя по настоящему счастливым, - добивает меня своей правдой.


У нас четверо замечательных детей, внук и внучки. За месяц до тридцатого юбилея совместной жизни, муж признался, что со мной никогда не был счастлив. Он отбывал навязанный его отцом брак. А теперь в его жизни появилась настоящая любовь. И он хочет на ней жениться и завести с ней ребенка.

Глава 3

Три года назад

— Что? — не веря своим ушам, резко разворачиваюсь.

Комната вращается перед глазами, как на скверной карусели. Ноги словно налились свинцом, а в груди разрастается холодная пустота. Я хватаюсь за спинку стула, чтобы не упасть.

Идрис смотрит на меня своим фирменным взглядом — тем самым, которым он обычно смотрит на подчинённых, когда они не оправдывают его ожиданий. Взгляд острый, как лезвие бритвы, рассекающий все мои надежды пополам.

— Давай вести себя как взрослые люди, Айла, — его низкий голос звучит спокойно и уверенно. Он привык, что его слушают. Всегда. — Не стоит настраивать девочек против меня за эту неделю. Всё же по телефону они будут общаться и с тобой и со мной.

Я открываю рот, но не могу произнести ни слова. Кровь пульсирует в висках, заглушая все звуки вокруг. Мысли разбегаются, как испуганные мыши. О чём он говорит?

— Я предлагаю после приезда девочек какое-то время пожить вместе, — продолжает он, переплетя пальцы рук – сильные, с аккуратно подстриженными ногтями. Руки, которыми он обнимал меня пятнадцать лет. — Нужно постепенно им всё рассказать, чтобы не обрушилось всё разом.

Он говорит так, словно уже всё решил. Впрочем, так и есть. Он сейчас решил, как именно мы разведёмся.

— Хорошо, — слышу свой голос будто со стороны. Тихий, безжизненный.

Почему я соглашаюсь? Может, потому что он прав насчёт девочек? Или потому что за пятнадцать лет я привыкла уступать ему во всём?

Мысли путаются, в голове звенит тонкий, как комариный писк, звук.

— Вот и славно, — Идрис кивает с удовлетворением. Он встаёт из-за стола и расправляет плечи — широкие, мощные, к которым так приятно было прижиматься в минуты слабости. — Принеси мне чемодан, пожалуйста. Тот, что в гардеробной.

Это не просьба — это приказ, и мы оба это понимаем. Я механически киваю и иду в спальню. Ноги двигаются сами по себе, будто я тряпичная кукла на ниточках. Или призрак, бесплотный и невесомый.

В гардеробной всё ещё пахнет его одеколоном — сандал и бергамот, с едва уловимыми нотками мускуса. Запах, от которого у меня когда-то кружилась голова. Сейчас этот аромат вызывает тошноту, подкатывающую к горлу.

Чемодан, предназначенный для командировок стоит у самой стены.

Это тот самый, с которым мы ездили в Таиланд на нашу десятую годовщину. Тогда он был таким нежным, таким внимательным. Мы гуляли по пляжу, держась за руки, пили коктейли у бассейна, занимались любовью до рассвета…

Это потом Идрис стал использовать его для командировок – удобный, вместительный и очень надежный, за столько лет никакие перелеты не выбили колес, а небольшие почти невидимые царапины на ребрах только доказали, что выбор основательный.

Воспоминание обжигает, как удар хлыстом. Я с трудом удерживаю чемодан в руках, пальцы дрожат, а в груди разрастается боль, острая и невыносимая. Неужели всё это время он притворялся?

Возвращаюсь в кухню, волоча чемодан, словно он весит тонну. Идрис стоит у окна, высокий, статный, его профиль чётко вырисовывается на фоне вечернего неба. Лицо как будто высечено из мрамора — волевой подбородок, прямой нос, четко очерченные губы. Сколько раз я любовалась этим лицом, считая себя самой счастливой женщиной на свете?

— Вот, — я ставлю чемодан на пол. Голос дрожит, предательски выдавая мои эмоции.

Он оборачивается, окидывает меня быстрым взглядом.

— Спасибо, — сухо отвечает и берёт чемодан. Его пальцы на мгновение касаются моих, и от этого прикосновения меня будто бьёт током. Я отдёргиваю руку, как от огня.

Я должна что-то сделать, что-то сказать. Остановить его? Умолять остаться? Или гордо выставить его вон? Но я просто стою на месте, парализованная болью и неверием.

— Я буду звонить девочкам каждый вечер, — говорит Идрис будничным тоном. — И буду тоже звонить им, чтобы они ни о чем пока не подозревали. И твоим родителям тоже надо будет потом спокойно все рассказать.

Да, конечно. Мои родители обожают его. Сколько раз мама говорила мне, как мне повезло с мужем? «Такой ответственный, такой заботливый, такой успешный!» Что она скажет теперь?

— Как скажешь, — только и могу выдавить я. Горло сжимается, словно в тисках.

Он смотрит на меня ещё секунду, потом кивает — коротко, деловито — и направляется к выходу. Его шаги уверенные, твёрдые. Ни тени сомнения или сожаления.

— Я позвоню, когда буду привозить девочек, — бросает он через плечо, уже открывая дверь. – И помни про наш уговор пожить вместе после приезда девочек. Не знаю сколько времени понадобится на это.

И всё.

Ни «прости», ни «спасибо за пятнадцать лет», ни даже банального «пока».

Щелчок входной двери звучит как выстрел. Я всё ещё стою в кухне, как оказалось вцепившись в стол. Тишина обрушивается на меня всей своей тяжестью. А потом я начинаю медленно оседать на пол, цепляясь за край столешницы. Колени ударяются о плитку, но я не чувствую боли. Физическая боль сейчас — ничто по сравнению с тем, что происходит внутри.

Дыхание перехватывает, словно невидимая рука сжимает горло. Первый всхлип вырывается из груди неожиданно — дикий, животный звук. За ним следует второй, третий... Я обхватываю себя руками, сжимаюсь в комок, и рыдания сотрясают все мое тело. Время теряет всякий смысл.

Глава 4

Следующие семь дней сливаются в один бесконечный кошмар. Я хожу по дому, как призрак, натыкаясь на его вещи — забытую запонку на прикроватной тумбочке, книгу с закладкой на странице 143, старую футболку в корзине для белья. Каждая находка — как удар ножом в уже кровоточащую рану.

Я хожу по дому, как призрак. Готовлю еду, которую не могу есть. Ложусь в постель, которая слишком велика для одной. Иногда когда удается забыться тревожным снов, просыпаюсь среди ночи, по привычке протягиваю руку на его сторону кровати, и новая волна боли накрывает меня, когда пальцы касаются холодной пустоты.

Ночами я не сплю. Лежу, уставившись в потолок, и прокручиваю в голове наш разговор снова и снова. Что я сделала не так? Когда всё пошло не так? Может, если бы я была более внимательной, более страстной, более... чем?

Мысли кружатся в голове, как стервятники над добычей.

На третий день я не выдерживаю и достаю из шкафа его рубашки. Прижимаю к лицу, вдыхаю запах — его запах, который я узнала бы из тысячи. И рыдаю, уткнувшись в ткань, как раненое животное. Боль такая сильная, что кажется, будто меня разрывает на части.

Я перебираю его оставшиеся вещи, как сокровища — галстуки, которые я дарила на дни рождения; часы, которые он носил на важные встречи; свитер, в котором он был в последний новый год...

Каждый предмет — история, каждая история — новая волна боли.

Телефон звонит каждый вечер. Девочки взахлеб рассказывают, как проводят каникулы, как дедушка учит их рыбачить, как бабушка печёт их любимые пироги. Я улыбаюсь в трубку и делаю голос весёлым. «Да, милые, я тоже скучаю. Нет, со мной всё в порядке. Да, папа тоже скучает, он звонил вчера… И вам звонил с работы…»

Каждая ложь даётся всё труднее. Горло сдавливает, слова застревают, но я продолжаю. Ради них.

А потом Идрис тоже звонит. Его голос деловой, сухой.

— Я заеду к твоим родителям послезавтра, заберу девочек. Будем дома к пяти.

Не спрашивает, а сообщает. Как всегда.

— Хорошо, — отвечаю я, сжимая телефон так сильно, что костяшки пальцев белеют.

— Ты помнишь, о чём мы договорились? — в его голосе звучит предупреждение.

— Да, — выдавливаю я. — Помню.

Временно жить вместе. Делать вид, что всё нормально. Постепенно объяснить девочкам. Господи, как я это вынесу?

— Вот и отлично, — он на мгновение замолкает, потом добавляет чуть мягче: — Айла, это лучше для всех. Особенно для девочек.

Я закрываю глаза. В его словах есть логика, есть даже забота о детях. Но где забота обо мне? Где сожаление о том, что он разрушил нашу семью?

Растоптал меня и мою любовь…

— Конечно, Идрис, — отвечаю я безжизненным голосом. — Всё как ты скажешь.

Он вешает трубку без лишних слов прощания. Я сползаю по стене, всё ещё сжимая телефон в руке. Внутри меня что-то окончательно ломается. Что-то, что до сих пор держало меня на плаву.

Я плачу, уткнувшись лицом в колени, и мои рыдания эхом разносятся по пустому дому. В эту минуту я ненавижу его. Ненавижу за то, что он сделал с нами, за то, как легко он перечеркнул пятнадцать лет, за то, что даже сейчас он диктует условия.

Но самое страшное — я всё ещё люблю его. И эта любовь причиняет боль сильнее, чем ненависть.

К концу недели дом превращается в поле боя. Я то впадаю в оцепенение и часами сижу, глядя в одну точку, то лихорадочно убираю, пытаясь стереть все следы его присутствия. Но это невозможно. Он повсюду — в мебели, которую мы выбирали вместе, в фотографиях на стенах, в тенях, что ложатся на пол от вечернего солнца.

***

День их возвращения наступает слишком быстро. Я лихорадочно убираю дом, пытаясь стереть все следы своего недельного отчаяния. Выбрасываю горы использованных салфеток, мою посуду, которой почти не пользовалась, развешиваю свежие полотенца в ванной.

Меняю постельное бельё в нашей — теперь уже только моей — спальне. Руки дрожат, когда я застилаю огромную кровать. Сколько ночей мы провели здесь вместе? Сколько раз я засыпала в его объятиях, чувствуя себя самой защищенной на свете?

К четырём часам дом сияет чистотой, а я сама похожа на восковую куклу — бледная, с кругами под глазами, которые не скрывает даже толстый слой консилера. Я надеваю его любимое платье — темно-синее, с запахом, — и распускаю волосы. Может быть, он...

Я обрываю эту мысль. Хватит. Хватит унижаться. Он сделал свой выбор.

Ровно в пять слышу шум подъезжающей машины. Его чёрный внедорожник — показатель статуса, как он любит говорить — паркуется у дома. Сердце колотится о ребра, как испуганная птица. Я одергиваю платье, провожу рукой по волосам и глубоко вдыхаю.

Я справлюсь.

Глава 5

Дальнейшие события у меня слились в одно сплошное размазанное пятно. Почему-то сразу все пошло не так как я себе представляла. Какие бы я словами неделю не подбирала, но все было не то

Сердце колотится так, что кажется, будто оно вот-вот пробьет грудную клетку. Ладони влажные, во рту пересохло. Я судорожно вытираю руки о ткань платья, пытаясь унять дрожь. Дверной замок щелкает — этот звук я узнаю из тысячи. Сколько раз я прислушивалась к нему, ожидая возвращения Идриса с работы? И вот теперь...

— Мы дома! — звонкий голос Сафии разносится по всему дому, отражаясь от стен эхом радости, которую я не имею права разрушить.

Первой в гостиную влетает она — маленький ураган в розовой футболке, с косичками, что растрепались за дорогу. За ней, более сдержанно, входят Азалия и Амайа — мои красавицы-подростки.

А позади них — он, мой муж. Бывший муж. Отец моих детей.

Идрис выглядит безупречно. Отглаженная рубашка подчеркивает широкие плечи, темные брюки сидят идеально, на запястье поблескивают часы — мой подарок на тридцатипятилетие. Он кажется спокойным и уверенным, словно ничего не произошло. Ни складки на лбу, ни тени смущения в глазах.

— Мамочка! — Сафия бросается мне на шею, обвивая меня своими маленькими ручонками, и прижимается всем телом. От нее пахнет солнцем, дорогой и леденцами. — Я так скучала по тебе! Дедушка научил меня рыбачить, представляешь?

Я обнимаю дочь, зарываясь носом в ее волосы, чтобы скрыть наворачивающиеся слезы.

Боже, как я справлюсь? Как скажу ей, что папа больше не будет жить с нами?

— Я тоже скучала, солнышко, — шепчу, пытаясь, чтобы голос звучал нормально. — Очень-очень.

Азалия подходит следом, она обнимает меня более сдержанно, но я чувствую, как крепко сжимаются ее руки вокруг моей талии.

— Привет, мам, — ее голос звучит глубже, чем раньше. Или мне так кажется? Неделя разлуки — и она словно повзрослела еще больше.

Амайа подходит последней. Она высокая, почти с меня ростом, с гордой осанкой и внимательными глазами. Она обнимает меня и тихо говорит:

— Ты похудела, мам.

Конечно, она заметила. Амайа всегда все замечает.

— Давно хотела, — отмахиваюсь я, выдавливая улыбку. — Ну что, проголодались? Давайте мойте руки и к столу. С дороги, наверное, голодные?

Я бросаю взгляд на Идриса. Он стоит в дверном проеме, наблюдая за нашим воссоединением. Его лицо непроницаемо, но на губах играет легкая улыбка — такая знакомая и такая чужая одновременно.

— Отличная идея, — говорит он своим глубоким, уверенным голосом. — Девочки, слушайтесь маму.

Дети разбегаются мыть руки, а мы остаемся вдвоем. Всего на несколько секунд, но время растягивается, как резиновая лента.

— Ты хорошо выглядишь, — произносит он, и я не могу понять, комплимент это или просто формальность.

— Спасибо, — отвечаю я, чувствуя, как в груди разрастается боль. — Ты тоже.

Он кивает, а затем проходит мимо меня на кухню, легко прикоснувшись к моему плечу — будто случайно. Но даже это мимолетное прикосновение обжигает кожу сквозь ткань платья. Я закрываю глаза на секунду, пытаясь совладать с собой.

Ужин проходит в странной атмосфере. Девочки наперебой рассказывают о проведенном у бабушки с дедушкой времени. Сафия размахивает руками, демонстрируя размер рыбы, которую они с дедушкой поймали. Азалия говорит о книге, которую прочитала за эти дни. Амайа делится впечатлениями от поездки в соседний город.

А я сижу, как восковая фигура, с застывшей улыбкой на лице. Киваю в нужных местах, задаю правильные вопросы, подкладываю добавку в тарелки.

Внутри же меня раздирает на части.

Идрис ведет себя безупречно. Он внимательно слушает дочерей, смеется их шуткам, задает вопросы. Он выглядит как идеальный отец, любящий муж. Как вегда раньше. Только его глаза иногда встречаются с моими, и в этот момент между нами словно проскакивает электрический разряд — напоминание о том, что все это фарс.

— Папа, а ты расскажешь нам сказку перед сном? — спрашивает Сафия, когда с ужином почти покончено. — Как раньше?

Что-то дрогает в его взгляде — на долю секунды, но я замечаю. Боль? Сожаление? Или мне только кажется?

— Конечно, принцесса, — отвечает он с тепло̡той в голосе. — Обязательно расскажу.

Когда мы с ним убираем со стола, я чувствую, как напряжение сгущается в воздухе. Девочки ушли в свои комнаты — отдохнуть с дороги, как мы им предложили. Мы остаемся наедине на кухне: я загружаю посудомоечную машину, он вытирает стол.

— Ты не говорила им? — спрашивает он тихо, не глядя на меня.

— Нет, — отвечаю я, с излишней силой вдавливая тарелку в отделение посудомойки. — Мы же договорились, что скажем вместе.

Он кивает, задумчиво складывая салфетки.

— Хорошо, — говорит он после паузы. — Я думаю, нужно выбрать подходящий момент. Возможно, через пару дней, когда они полностью освоятся дома.

Я хочу возразить, хочу крикнуть: «А что потом? Они привыкнут, что ты снова здесь, а потом ты уйдешь?» Но слова застревают в горле. А ночью он останется здесь? А как отреагировала его новая пассия на такой способ помягче сообщить детям об уходе.

— Как скажешь, — только и могу произнести я.

Он смотрит на меня долгим взглядом, словно пытается что-то прочесть на моем лице. Затем отворачивается.

— Я буду в кабинете, нужно поработать, — говорит он, направляясь к выходу. — Если что-то понадобится, зови. А после того как девочки уснут, я уеду.

Как будто ничего не изменилось. Как будто мы все еще семья. Как будто он не разбил мое сердце на тысячу осколков.

Я киваю, не доверяя своему голосу, и продолжаю механически загружать посуду. Когда за ним закрывается дверь, я наконец позволяю себе выдохнуть. Слезы, которые я сдерживала весь вечер, тихо скатываются по щекам. Я не вытираю их, позволяя боли хоть ненадолго найти выход.

***

Часы показывают почти десять, когда я наконец остаюсь одна в нашей — моей — спальне. Идрис все еще в кабинете, девочки в своих комнатах. Азалия и Сафия уже спят — Идрис, как и обещал, рассказал младшей сказку на ночь. Я слышала его глубокий голос, доносившийся из ее комнаты, и знакомые интонации сказки, которую он сам придумал когда-то. О принцессе, которая могла летать.

Глава 6

— Только не говорите, что вы собираетесь разводиться, — произносит она, и эти слова повисают в воздухе, как топор палача над плахой.

Я вскакиваю с кровати, словно ужаленная, опрокидывая стакан с водой на прикроватной тумбочке. Холодная жидкость растекается по полированной поверхности, капли падают на ковер, но я не обращаю внимания. Моё сердце колотится так, будто хочет выпрыгнуть из груди. Во рту мгновенно пересыхает, а колени становятся ватными.

Сбылось то, о чём я запрещала себе даже думать. Чего боялась больше всего на свете. Девочка моя умная, прозорливая девочка... я не знаю гордиться или печалиться этим фактом. Она произнесла вслух то, что я отчаянно пыталась скрыть.

— Амайа... — мой голос срывается, превращаясь в жалкий шёпот.

Идрис стоит в дверном проёме, неподвижный, как изваяние. Только желваки на его скулах выдают бурю, скрытую за невозмутимым выражением лица. Он смотрит на дочь удивлённо, чуть приподняв бровь — этот жест я знаю наизусть. Так он реагирует, когда что-то идёт не по его плану.

Проходит секунда, другая. Мучительно долгие мгновения, во время которых кажется, что даже время застыло вместе с нами. Затем его взгляд темнеет, словно грозовое небо перед штормом, глаза сужает. На лице отражается внутренняя борьба, а потом, будто приняв какое-то решение, он решительно входит в комнату и закрывает за собой дверь. Щелчок замка звучит как выстрел в тишине.

— Нам действительно нужно поговорить, — произносит он своим глубоким, хорошо поставленным голосом. Тем самым, которым он обычно объявляет о важных решениях на совещаниях. Тем самым, который не терпит возражений.

Я вижу, как дрожат пальцы Амайи, как напряглись её плечи под тонкой тканью пижамы. Она всё ещё сидит на краю кровати, но теперь её спина прямая как струна, а подбородок слегка приподнят — точь-в-точь как у отца в минуты противостояния.

— Так это правда? — спрашивает она, и в её голосе слышится едва уловимая дрожь. Она переводит растерянный взгляд с отца на меня, а потом снова смотрит на отца. — Вы разводитесь?

Идрис делает два шага вперёд — уверенных, твёрдых. Как всё, что он делает в жизни. Он садится в кресло напротив кровати, упирается локтями в колени, подавшись вперед и переплетает пальцы рук между собой.

— Мы с твоей мамой... — начинает он, и я вижу решимость в его глазах рассказать всё старшей дочери. Ту самую решимость, которая когда-то покорила моё сердце, а теперь разбивает его на осколки.

Я не могу. Просто не могу это слушать. Отступаю к окну, обнимая себя за плечи, словно пытаясь защититься от невидимого холода, который разливается по моему телу. За окном мерцают огни города, такие же далёкие, как моё былое счастье. Где-то там течёт обычная жизнь, в которой люди любят друг друга, не предают, не разбивают сердца.

Мне невыносимо больно, когда отец моих детей пытается деликатно, аккуратно объяснить дочери, что порой люди расходятся, но родителями быть не перестают. Каждое его слово — как удар ножа. Каждая пауза — как соль на рану.

— Людям свойственно меняться, Амайа, — говорит Идрис. Его голос звучит мягко, почти нежно. Так он раньше говорил со мной, когда мы только начинали встречаться. — Иногда пути, которые раньше шли параллельно, начинают расходиться.

Я прикусываю нижнюю губу до крови, чтобы не закричать. Мне хочется швырнуть в него что-нибудь тяжёлое. Хочется кричать и с этими криками выгнать мужа из дома, чтобы оградить дочь от такой ужасной новости. Хочется защитить её от боли, которую испытываю и я сама.

Но я не делаю ничего из этого. Просто сжимаю зубы так, что челюсть начинает болеть, и продолжаю смотреть в окно. По стеклу стекают капли начинающегося дождя — или это мои слёзы, отражённые в тёмной поверхности? Я уже не могу различить.

— Мы с твоей мамой решили, что нам лучше жить отдельно, — продолжает Идрис. В его голосе — ни тени сомнения. Только уверенность человека, привыкшего принимать решения и не отступать от них. — Это было... непростое решение.

Лжец. Это не "мы решили". Это ОН решил. ОН выбрал другую женщину. ОН разрушил нашу семью.

Но я молчу, вцепившись ногтями в собственные плечи. На коже остаются полумесяцы — завтра будут синяки, но сейчас эта боль — ничто по сравнению с тем, что творится в моей душе.

— Почему? — голос Амайи звучит глухо, словно издалека. — Вы же любили друг друга. Я помню.

От этих простых слов что-то обрывается внутри меня. Да, мы любили друг друга. По крайней мере, я любила. До сих пор люблю, хоть и ненавижу себя за это.

— Любовь — сложное чувство, дочь, — отвечает Идрис после паузы. — Иногда она... трансформируется. Становится другой.

— Трансформируется? — повторяет она. — То есть ты больше не любишь маму? Так просто?

Я слышу, как скрипнула кровать — Амайа, должно быть, переместилась. Её голос звучит сдержанно, но в нём отчётливо слышатся обида, горечь и даже какой-то протест. При этом она не повышает голоса — вся в отца, умеет держать эмоции под контролем.

Я ощущаю, как напрягается воздух в комнате. Идрис не привык, чтобы его решения подвергали сомнению. Даже дочь. Особенно дочь, которая всегда была его гордостью, его отражением.

— Ничего не бывает "так просто", Амайа, — в его голосе проскальзывают нотки раздражения, но он быстро берёт себя в руки. — Взрослая жизнь состоит из сложных решений и компромиссов. Мы с твоей мамой пришли к выводу, что так будет лучше для всех.

Снова ложь. Когда он успел стать таким искусным лжецом? Или он всегда им был, просто я не замечала?

Я вспоминаю, как мы познакомились — в библиотеке университета, где я работала на полставки, потому что на стипендию второкурсницы особо не поешь, а родителей не просила присылать больше, чем они могли сами выделить. Они и так много работали, чтобы обеспечивать меня самым необходимым. И маме даже удавалоось баловать меня новыми платьями или более дорогой сумкой....

Тогда он пришёл за редкой книгой по экономике для написания диссертации. Стоял у стойки выдачи — высокий, широкоплечий, с тем самым уверенным взглядом, от которого подкашивались колени. Как он пригласил меня на кофе, а я отказалась. А на следующий день он просто принес два стаканчика кофе, разговорил меня и снова пригласил на кофе, и тогда я согласилась. Все выглядело как свидание...

Глава 7

Идрис и вправду разлюбил только меня, а не дочерей. Развод состоялся максимально спокойно и без лишней шумихи. Мы просто подали заявление в суд и по обоюдному согласию дочери остались со мной.

Ирдир как примерный отец приходил не только по выходным.

Он забирал их с утра, отвозил в школу старших, а младшую в садик, а потом забирал и привозил домой. Девочки не возражали, они молча переживали наше расставание. Потому что их отец теперь жил с другой женой.

Думаю, у них была надежда, что все это временно, что все вернется на круги своя.

Моя мама поначалу обвиняла меня, что упустила такого мужика. А я не могла ей возразить. У меня не было сил просто устроить истерику со слезами и криками. Из меня словно всю жизнь высосали. А она заключила, что сама от себя оттолкнула мужа, потому что если бы любила и дорожила им по-настоящему, то боролась бы за него до конца.

Но мои взгляды на жизнь и мамины отличаются, а я перестала ей что-то втолковывать, просить не вмешиваться в мою жизнь… Я просто переживала, когда ее гнев спадет, она уедет к себе в деревню и я продолжу жить как умею.

Только оставаясь наедине с собой ночью, я могла позволить себе поплакать, потому что день был наполнен хлопотами и заботами, я занимала себя делами, чтобы просто не сойти с ума от горя.

Сафия была тогда маленькой и мало что понимала. Она мало вопросов по этому поводу задавала, для нее это было не таким страшным событием как для старших сестер.

Со своей женой Идрис нас не познакомил. Я и не хотела этого.

А вскоре Идрис сказал, что они с Халимой уезжают. Ей вскоре рожать и они хотят сделать это максимально комфортно.

Халима.

Именно она снилась мне в страшных снах. Я ее лица не видела, но сознание подкидывало ужасные кадры кошмаров с ее участием, которые наутро я не могла даже вспомнить. Но вот ощущение безнадежности и страха словно комом застряли в горле.

С этими чувствами я тоже научилась жить.

Идрис оставил нам дом, машину, ежемесячное обеспечение дочерям и мне тоже. А я на следующий день после официального развода устроилась на работу, потому что хотела занять себя хоть чем-то. Стены дома слишком давили, а воспоминания никуда не хотели исчезать. Меня взяли на полставки в цветочный магазин. Так я решила изменить свою жизнь хотя бы понемногу. А потом стала выходить на полный рабочий день, девочки меня поддерживали в этом, помогали с Сафией пока я была на смене.

Там я познакомилась с Роксаной. Общительная, живая, счастливая. Детей у нее не была, осталась вдовой после гибели мужа в автокатастрофе, но ей всего-то еще тридцати нет. Она была моей полной противоположностью и постоянно говорила, что мне надо стать счастливой чтобы не произошло. Хоть и пережила Роксана такое горе, но порой говорила, что такого как ее муж ей никогда не встречался. А на прощание он попросил ее быть счастливой и не горевать слишком долго, потому что он будет наблюдать за ней с небес и плакать вместе с ней.

Поэтому моя подруга и улыбалась простым вещам в жизни. Она держала слово, данное ее покойному мужу.

А моя жизнь не могла наполниться счастьем.

Я до сих пор не понимала, в какой момент Идрис решил посмотреть на другую женщину. Чего ему не хватило в нашем браке?

Я задавалась этим вопросом с того момента. как он сказал, что уходит к другой.

Мы с Роксаной проработали год в цветочном, и решили самим открыть свой магазинчик.

Теперь у нас большое здание цветочного бутика в центре города, с организованной доставкой и предзаказом. А так же мы сотрудничаем как с начинающими так и с именитыми декораторами для украшения торжественных мероприятий…

А теперь мы стоим в коридора нашего дома, я все еще ассоциирую его как нас с Идрисом общий дом, и наши девочки с ужасом смотрят на улыбающуюся и очень дружелюбную Халиму. Идрис приобнимает ее за талию и смотрит на меня спокойно и холодно. Словно я ему никто.

Так и есть. Теперь его жена эта женщина рядом с ним. Теперь только на нее он бросает теплый взгляд бирюзовых глаз и только ей предназначены его объятия…

На меня Идрис глядит внимательно и серьезно. В его глазах я вижу не стыд, не раскаяние, а какую-то странную спокойную решимость. Желудок скручивается в тугой узел, к горлу подкатывает тошнота.

Воздух в прихожей становится густым и тяжелым, как перед грозой.

— Девочки, познакомьтесь, — обращается Идрис к застывшим молчаливыми статуями дочерям. Его голос звучит неестественно бодро, как у плохого актера в любительском спектакле. — Это моя жена. Не смог до вас дозвониться, поэтому решили заехать к вам и спросить когда у вас есть свободное время. Вы же хотели познакомиться со своим младшим братом, он сейчас у бабушки и дедушки, родителей Халимы.

Каждое слово падает, как камень в тихую воду, вызывая расходящиеся волны шока. "Жена", "сын" — эти слова эхом отдаются в моей голове, не желая складываться в осмысленную реальность.

Спутница Идриса — ей едва ли тридцать пять — нервно проводит рукой по кулону на шее. Я замечаю, что это маленькое золотое сердце. Она улыбается открыто и по доброму.

Амайа застыла, прислонившись к стене. Ее лицо превратилось в маску, только желваки ходят на скулах. Она смотрит на отца взглядом, таким же холодным которым он на меня смотрел, что даже мне становится не по себе.

— Папа, — осипшим голосом произносит младшая дочь.

Сафия делает шаг вперед, ее пальцы нервно теребят край одежды. Я вижу, как дрожит ее подбородок, как быстро поднимается и опускается ее грудная клетка. Она смотрит на новую пассию своего отца округлившимися от удивления бирюзовыми глазками.

— А мы... — начинает она, но голос срывается.

В этот момент я вижу, как рушится ее мир. Мир, в котором она все еще надеялась, что папа вернется домой, что все будет как прежде. Сафия верила в это с упрямством шестилетнего ребенка, несмотря на все мои осторожные попытки объяснить ей, что папа теперь не будет жить с нами. Вечерами я часто находила ее, тайком листающей наш старый семейный альбом, подолгу разглядывающей фотографии, где мы все вместе и счастливы. Тогда она была еще малышкой, но она до сих пор проводила пальчиком по лицу отца на фотографии.

Глава 8

Сегодня пятница, и я стою у витрины нашего цветочного бутика, расставляя причудливые композиции из гортензий. Мои пальцы почти автоматически перебирают стебли, поправляют листья, находят идеальное положение для каждого цветка. Это успокаивает — работа с живыми растениями. В них нет фальши, нет предательства. Они просто существуют — прекрасные, хрупкие, настоящие.

Роксана что-то напевает, раскладывая рекламные буклеты на стойке. Ее звонкий голос разносится по помещению, отражаясь от стеклянных витрин. Иногда мне кажется, что она излучает свет — так заразительна ее энергия, ее любовь к жизни. Даже после всего, что ей пришлось пережить.

— Айла, ты разве не слышишь? — Роксана поворачивается ко мне, держа в руках телефон. — Твой мобильный уже третий раз звонит.

Я моргаю, выныривая из своих мыслей, и только сейчас замечаю приглушенную мелодию звонка, доносящуюся из подсобки. Сердце делает странный кульбит — это особый рингтон, который я установила на звонки Идриса. Для практичности, убеждаю я себя каждый раз. Чтобы знать, когда это касается девочек.

— Извини, — бросаю я Роксане и быстрым шагом направляюсь в подсобку.

Телефон замолкает за секунду до того, как я беру его в руки. На экране — три пропущенных от Идриса. Он никогда не звонит просто так. Никогда.

Первое знакомство с девочками у Идриса прошло не очень. После того как Сафия ушла в свою комнату, Амайа сказала, что сегодня не самый лучший день, чтобы о чем-то договариваться. Потом постучалась к младшей в комнату и вошла, закрыв за собой дверь. Азалия молча ушла в свою комнату, с поджатыми губами. Она была раздосадована не меньше других, но она сама по себе интроверт, поэтому по большей части молчалива.

Я осталась один на один с бывшим мужем и его красивой и неловко переминающейся с ноги на ноги новой женой. Она чувствовала себя неловко в сложившейся ситуации, а я была ошарашена происходящим.

Боль младшей дочери не передать словами, она еще больше всколыхнула мою собственную боль.

Стояла и ошарашенно смотрела на мужа. Он сжимал губы и с прищуром глядел на уодящих дочерей.

— Надо дать девочкам время обдумать эту информацию, – задумчиво произнес Идрис, а потом повернулся ко мне. Его взгляд прожигал насквозь, он был не доволен происходящим. – Я завтра с утра заеду за девочками, буду сам развозить их в садик и в школу, как раньше. Скажи им об этом.

И они ушли. Халима только неловко и даже извиняюще улыбнулась напоследок. Она ничего и не сказала, придя ко мне на порог дома.

Пришлось с девочками переговариваться. Просить, успокаивать, утешать и убеждать. Это пришлось делать в разговоре с Сафией. Она ни в какую не хотела кого-то видеть. Амайа с ней тоже не смогла поговорить.

Я обнимала и целовала свою маленькую девочку и с неимоверной силой удерживалась, чтобы не заплакать вместе с ней.

В тот вечер она уснула от усталости. Когда Амайа зашла на кухню, где я смотрела на остывший чай, я попросила ее не начинать разговор, если она хочет обсудить ситуацию с ее отцом. Я сама была выжата как лимон, голова гудела и раскалывалась от мигрени.

Я только научилась просыпаться с утра не от кошмарных снов, а с благодарностью, что сердце не так сильно болит. Да, была тяжесть в районе грудины, но она не приносила дискомфорта. Я научилась жить словно с тяжестью на сердце. Я смирилась с этим состоянием.

Всем знакомым и друзьям я осторожно говорила, что мы с Идрисом разлюбили друг друга, что наш брак исчерпал себя. Я была осторожна, чтобы не ранить еще и девочек. Только что мне еще мне говорить на уход собственного мужа из семьи? Жили мы все эти годы и бед не знали, а потом в один “прекрасный” день Идрис ушел из семьи.

Не просто так ведь. Должна быть причина.

Чтобы не быть в глазах других еще большей дурой, я решила, что я тоже его разлюбила. Я усиленно это доказывала окружающим, демонстрировала как могла. А цветы помогали не думать о бедах и моей ушедшей любви.

Со стороны и вправду казалось, что я живу свою собственную жизнь, только глубоко внутри хранила истинное свое состояние: разбитое, измученное, истерзанное и почти уничтоженное.

Я все проживая в себе. Нельзя показывать свою слабость.

Но иногда защита дает сбой. Как первая встреча с Идрисом после долгой разлуки.

Прошла неделя с его приезда и как он общается с девочками заново. Сафия по прежнему дуется, но уже не злится. Я стараюсь уделять ей как можно больше времени после уроков в школе.

Сейчас старшие девочки должны быть уже дома, Идрис уже привез, они наверняка делают домашнее задание. А Сафия на дополнительном английском.

Пальцы немеют от тревоги, когда я нажимаю на кнопку вызова.

Один гудок. Второй. Он всегда берет трубку сразу — человек, привыкший к мгновенной реакции окружающих.

— Айла, — его голос обволакивает меня, проникает под кожу, заставляя затаить дыхание. Даже сейчас, спустя три года после развода. Даже сейчас, зная о его предательстве. — Я пытался до тебя дозвониться.

Это не вопрос, а констатация факта. В его голосе нет ни упрека, ни раздражения — только спокойная уверенность человека, привыкшего, что мир вращается по его правилам.

— Я была занята с клиентом, — вру я, не понимая, зачем оправдываюсь перед ним. Привычка, выработанная за три года. — Что-то случилось с девочками?

— Нет, — отрезает он. — Я сегодня приеду к вам. Мне нужно поговорить с девочками.

Не "спрошу тебя, можно ли приехать". Не "буду через час, если ты не против". Просто "приеду". Как всегда — уверенность в своем праве принимать решения без оглядки на других. Даже сейчас, когда он больше не имеет никаких прав на меня.

— Идрис, я на работе, — произношу я, чувствуя, как горло сдавливает невидимой рукой. — Я вернусь только через три часа.

Пауза на другом конце трубки. Короткая, но тяжелая, как свинцовая плита.

— Мне все равно нужно увидеть девочек сегодня, — его голос становится ниже, в нем появляются стальные нотки. — И тебя тоже, Айла.

Глава 9

Я захожу в дом за пятнадцать минут до назначенного времени.

Холодею, увидев знакомый черный внедорожник, припаркованный у входа. Он уже здесь. Конечно, он уже здесь. Идрис никогда не опаздывает — мир должен подстраиваться под него, а не наоборот.

Руки дрожат, когда я вставляю ключ в замок. Первое, что я слышу, переступив порог, — смех Сафии. Звонкий, чистый, искренний. Так она смеется только с отцом.

Что такого произошло, что она уже не дуется и не злится. Может, она только со мной такая? А с отцом совсем другая? Может, меня винит в его уходе?

Сердце сжимается в груди, словно кто-то сдавил его ледяной рукой.

Я медленно снимаю плащ, поправляю волосы перед зеркалом в прихожей. Скрытые под дневным макияжем глубокие тени под глазами, бледные губы, морщинки в уголках глаз, которых не было три года назад. Разве такую женщину можно полюбить после юной красавицы? Я одергиваю себя — какая разница, что он думает? Это давно не имеет значения.

Но имеет. И мы обе это знаем — я и та женщина в зеркале с затравленным взглядом.

Но эта настоящая я, пора надевать на себя маску спокойствия и даже безразличия.

С кухни доносятся голоса. Я делаю глубокий вдох и иду на звук, как приговоренный на эшафот. Каждый шаг дается с трудом, словно на ногах пудовые гири.

И вот я на пороге кухни. Сафия сидит на коленях у отца, что-то увлеченно рассказывая. Азалия — за столом, внешне спокойная, но я замечаю, как нервно теребит она кончик косы — верный признак волнения. Амайя стоит у окна, скрестив руки на груди, лицо — непроницаемая маска. Она так похожа на отца в этот момент, что у меня перехватывает дыхание.

И еще одна фигура за столом. Женщина, которую я увидела только неделю назад, но о которой думала тысячи раз за эти три года. Я замираю на пороге, не в силах отвести от нее взгляд.

Она прекрасна. Это первая мысль, которая пронзает мое сознание острой иглой. Идеальные черты лица, гладкая смуглая кожа, блестящие черные волосы, уложенные в элегантную прическу. И молода — Боже, как она молода. Не удивлюсь, если ей едва исполнилось тридцать.

Идрис поднимает голову, и наши взгляды встречаются. В его глазах — странное выражение, которое я не могу расшифровать. Не холод, не безразличие, но и не теплота. Что-то, чего я никогда раньше не видела.

— Айла, — произносит он, легко опуская Сафию на пол и поднимаясь во весь свой внушительный рост. Он всегда был высоким, под два метра, широкоплечий, с осанкой человека, привыкшего командовать. Время не изменило его, все та же идеально сидящая рубашка, подчеркивающая рельеф мускулов, все тот же пронзительный взгляд, от которого невозможно скрыться. — Наконец-то.

Это не упрек, а просто констатация факта. Он подходит ближе, и я чувствую его запах, тот же парфюм, смесь сандалового дерева и чего-то острого, пряного. Запах, который я узнаю из тысячи, запах, который преследует меня в снах.

— Вот и мы все в сборе, — говорит он, и в его голосе нет вопроса — только утверждение. — Нам надо поговорить. Всем вместе.

Я киваю, не доверяя своему голосу. Взгляд снова невольно скользит к женщине за столом. Она смотрит на меня с легкой улыбкой — открытой, дружелюбной. От этой улыбки мне становится еще хуже. Если бы она была надменной, холодной, высокомерной, мне было бы легче ненавидеть ее.

Бросаю взгляд на ее руки с длинными изящными пальцами, переплетенными между собой и лежащими на столе. На безымянном — кольцо. Не такое, как было у меня — другое, более изысканное, с крупным бриллиантом в центре. Идрис всегда получает только лучшее.

— Мама, папа будет жить рядом с нами, — выпаливает Сафия, прыгая вокруг меня с восторгом, свойственным только шестилетним детям. А потом заглядывает мне в глаза с таким искренним восторгом, что у меня перехватывает дыхание. И произносит так проникновенно восхищенным голосом. — И я смогу видеть его каждый вечер. Представляешь, он будет читать мне сказку на ночь. Здорово же, да?

Догадка уже вспыхивает где-то на периферии сознания, только я гоню ее подальше. Мне не хочется верить в услышанное.

— Рядом с нами? – смотрю ошарашенно на Идриса. – Что это значит? - оглядываюсь через плечо на Халиму, которая с натянутой улыбкой опускает глаза.

__________________

Приглашаю в другую книгу:

Будет непросто и эмоционально.

ИЗМЕНА С ПОСЛЕДСТВИЯМИ

Ссылка для перехода: https://litnet.com/shrt/lans

Аннотация:

- Простите, а вы кто? - застываю, открыв дверь квартиры.
- Я любимая женщина твоего мужа, - говорит девушка, которая так настойчиво звонила в звонок.
- Девушка, вы ошиблись, - былая радость меркнет, а мой голос становится надтреснутым. - У моего мужа нет любовницы, - пытаюсь убедить то ли ее то ли себя.
- Когда родится мой ребенок, - она гладит плоский живот с жирным таким намеком, - то тест на отцовство покажет, что от Азата. А тебе пора отстать от него, наш ребенок должен расти в полной семье. Ты уже старая, отойди в сторону.
— Что здесь происходит? – звучит до боли знакомый голос. Он смотрит зло и осуждающе на Диляру и... Он ее знает! Знает эту женщину! А она ему ласково улыбается и мило хлопает глазами, словно делала это много раз до этого.

Мне сорок пять, у меня старший сын учится заграницей, младший сын в старших классах в школе, а маленькой дочери три года. И мой муж мне изменяет с молодой. Но как оказалось, не это самое страшное.

Добавляйте книгу в библиотеку)

Ссылка для перехода: https://litnet.com/shrt/laHs

Глава 10

— Рядом с нами? – смотрю ошарашенно на Идриса. – Что это значит? - оглядываюсь через плечо на Халиму, которая с натянутой улыбкой опускает глаза.

Идрис выпрямляется во весь свой внушительный рост, расправляет широкие плечи, обтянутые дорогой тканью рубашки, и смотрит на меня тем самым взглядом — пронзительным, уверенным, не допускающим возражений. Взглядом человека, привыкшего, что его слова становятся законом.

— Я купил дом напротив, через дорогу, — произносит он, и каждое слово падает как камень в стоячую воду, вызывая волны, расходящиеся по моему сознанию. — Мы с Халимой переезжаем на следующей неделе.

Кровь отливает от моего лица. Ноги становятся ватными, и я инстинктивно хватаюсь за спинку стула, чтобы не упасть. В ушах начинает шуметь, словно где-то рядом бушует океан.

— Что? — мой голос звучит хрипло, почти чужим. — Ты... купил дом... здесь?

— Именно, — кивает он, словно подтверждая самую очевидную вещь на свете. — Это логичное решение. Я хочу быть ближе к девочкам. Видеть, как они растут, помогать им. Быть рядом, если что-то случится.

Он говорит это так буднично, будто обсуждаем покупку новой микроволновки, а не событие, которое перевернет всю мою с трудом выстроенную жизнь. Я ощущаю, как холодный пот выступает между лопатками, как немеют кончики пальцев.

Взгляд Идриса скользит по кухне — нашей кухне, где мы когда-то вместе готовили воскресные завтраки, где он учил Амайю делать блинчики, где я кормила грудью Сафию, сидя на том самом стуле, на котором уселась его новая жена.

— Так будет лучше для всех, — продолжает он с той же непоколебимой уверенностью. — Девочкам нужен отец, который всегда рядом. Не по выходным, а каждый день.

Я бросаю взгляд на Амайю, стоящую у окна. Её лицо — непроницаемая маска, точь-в-точь как у отца, когда он принимает важное решение. Только глаза выдают бурю эмоций, бушующую внутри моей старшей дочери.

Азалия сидит, вцепившись в свою косу так, словно это спасательный трос. Её нижняя губа едва заметно дрожит.

А Сафия... моя маленькая Сафия прыгает от восторга, ее глаза сияют, как звёзды в безлунную ночь. В них столько надежды, столько радости, что мне становится физически больно.

— Это... — начинаю я, но голос предательски срывается.

Вдох-выдох. Нужно взять себя в руки. Не показывать, как меня раздирает изнутри, как кровоточит сердце, как всё внутри сжимается в тугой узел боли и отчаяния.

— Это неплохо, — заставляю себя улыбнуться, чувствуя, как трескается маска спокойствия, которую я так тщательно выстраивала три года. — Девочки смогут видеть тебя чаще. Это... хорошо для них.

Идрис кивает, словно и не ожидал другой реакции. Конечно, не ожидал. Он всегда знал, что я соглашусь с любым его решением. Что я смирюсь, приму, прогнусь. Как всегда.

Делаю шаг к кухонной стойке, чувствуя, как подгибаются колени. Нужно чем-то занять руки, чтобы скрыть дрожь.

— Я включу чайник, — говорю, стараясь, чтобы голос звучал естественно. — Выпьем чаю? У нас есть печенье и...

— Мы принесли торт, — мягко произносит Халима, и её голос, низкий, с легкой хрипотцой, заставляет меня вздрогнуть. — Наполеон из "Сладкой сказки". Идрис сказал, что это любимый торт девочек.

Застываю, сильнее сжимая пальцы на ручке чайника, чтобы не выпустить его. Меня всю трясет от понимания, что моя с трудом выстроенная за последние три года жизнь летит в пропасть.

"Сладкая сказка" — кондитерская, куда мы ходили всей семьей каждое воскресенье. Где праздновали дни рождения девочек. Где Идрис делал признавался мне в любви и подарил мне очень красивое кольцо на мой день рождения. В маленькой красной коробочке, которое я, как дура, до сих пор храню в шкатулке на туалетном столике.

Ловлю на себе внимательный взгляд Амайи. В нём столько понимания, столько сочувствия, что приходится отвернуться. Моя старшая дочь, такая проницательная, слишком хорошо чувствует, что творится у меня внутри.

— Я помогу, мам, — она подходит и ободряюще улыбается. — Садись, отдохни. Ты весь день на ногах.

Её слова — как спасательный круг. Возможность отступить, перевести дыхание, собраться с мыслями.

— Спасибо, милая, — шепчу я, сжимая её руку чуть дольше, чем нужно.

Пока Амайя наполняет чайник водой, я достаю чашки из шкафчика. Те самые чашки, которые однажды мне принес Идрис. Он выкупил их в одном винтажном магазинчике в командировке. Белый фарфор с тонкой голубой каймой. "Они как ты, — сказал он тогда, — изящные и с характером".

Ставлю шесть чашек на стол, механически расставляя блюдца, раскладывая ложечки. Все движения выверены годами привычки — хозяйка дома, заботящаяся о гостях. Только теперь мой бывший муж и его новая жена — гости в доме, который когда-то был нашим.

— Я буду забирать девочек после школы, когда смогу, — говорит Идрис, присаживаясь за стол. Его массивная фигура словно заполняет всё пространство, вытесняя воздух. — Так тебе будет легче с работой. Ты же теперь занятая женщина.

В его голосе нет ни тени насмешки или осуждения — только констатация факта. Но я слышу в нём эхо наших старых споров. Идрис всегда считал, что место женщины — дома, с детьми. Что моя основная задача — создавать уют, заботиться о семье, воспитывать дочерей. Когда я заикнулась о работе, когда Сафии исполнилось три, он так посмотрел на меня, словно я предложила продать ребёнка цыганам.

— Я справляюсь, — отвечаю сухо, стараясь, чтобы голос не дрожал.

— Конечно, справляешься, — кивает он. — Но теперь будет проще. Девочки смогут бывать у нас. Когда захотят, в любой момент. У них будут свои комнаты.

"У нас". "Свои комнаты". Эти слова бьют под дых, выбивая остатки воздуха из лёгких. Я отворачиваюсь к раковине, чтобы скрыть выражение лица, которое не могу контролировать.

— Папочка, а можно я сегодня останусь у вас ночевать? — голос Сафии полон такого восторга и надежды, что у меня сжимается сердце.

Глава 11

Поворачиваюсь, чтобы увидеть, как Идрис мягко гладит её по волосам. Его лицо, обычно жёсткое, с чётко очерченными скулами и волевым подбородком, смягчается, когда он смотрит на младшую дочь. В глазах — теплота, которую так редко видели даже мы с ним наедине.

— Не сегодня, принцесса, — говорит он тем особым голосом, который приберегал только для дочерей. — Мы ещё не до конца обустроились. Но совсем скоро, обещаю.

Сафия надувает губы, но быстро оживляется.

— А ты придёшь на мои соревнования? По плаванию? В эту субботу?

Идрис улыбается.

— Конечно, приду. Мы с Халимой и Заиром обязательно придём поболеть за тебя.

— С Заиром? — Сафия широко распахивает глаза.

— С твоим младшим братиком, — кивает Идрис. — Ему очень интересно посмотреть на соревнования. Он тоже ходит на плавание, и я хочу, чтобы он учился у своей старшей сестренки и гордился ею.

Сафия расплывается в улыбке, сама садится за стол рядом с отцом.

— Я вот села рядом с тобой. А мамочка напротив. А рядом с ней пусть сядет тётя Халима.

Я застываю, глядя, как моя младшая дочь расставляет нас по своим местам. Как она доверчиво прижимается к отцу, как светятся её глаза — точь-в-точь такие же бирюзовые, как у него.

Ловлю на себе изучающий взгляд Халимы. В нём нет ни злорадства, ни триумфа. Только спокойное любопытство и, может быть, капля сочувствия. Это почему-то бесит ещё больше.

Хочется кричать, швырять чашки о стену, рыдать навзрыд. Хочется схватить девочек и бежать куда глаза глядят, только бы не видеть, как другая женщина занимает моё место в сердце моего бывшего мужа. Хочется проснуться и понять, что всё это — просто кошмарный сон.

Но я просто улыбаюсь — так, как улыбалась на светских раутах, куда ходила с Идрисом. Вежливо, сдержанно, с достоинством. И разливаю чай по чашкам с голубой каймой — чашкам, которые помнят прикосновения других рук, других губ, другой жизни.

Я ловлю на себе внимательные взгляды старших дочерей. В глазах Амайи читается недоумение, даже какое-то разочарование. Неужели она ждала, что я выставлю Идриса и его новую жену за дверь, что устрою сцену, буду кричать, плакать, требовать объяснений?

Что сделаю хоть что-то, кроме этого молчаливого принятия?

Но что я могу?

Как объяснить дочери, что внутри меня сейчас бушует ураган, раздирающий душу на части, что каждый вдох дается с трудом, что я из последних сил удерживаю маску спокойствия?

Идрис устроился за столом, занимая то же место, где сидел пятнадцать лет… во главе, как и полагается главе семьи. Коим он перестал быть три года назад. Его осанка безупречна, подбородок слегка вздернут, в глазах — привычная уверенность человека, привыкшего, что мир подчиняется ему. Даже здесь, в моем доме, в доме, который перестал быть его три года назад, он чувствует себя полновластным хозяином.

Отворачиваюсь, чтобы скрыть дрожь, которая волной проходит по телу. В горле пересохло, словно я не пила несколько дней. Сердце колотится где-то в горле, заглушая все остальные звуки. В висках стучит кровь, отбивая мучительный ритм.

Он здесь.

Он здесь.

Он здесь.

Пальцы немеют, когда я ставлю чашку перед Халимой. Она улыбается мягко, почти извиняющееся, и от этой улыбки внутри все сжимается. Она красивая, эта женщина, которую выбрал Идрис. Моложе меня, свежее, без следов усталости на лице. Без морщинок вокруг глаз, которые появились у меня после бессонных ночей с плачущими детьми. Без теней под глазами от трех родов и бесконечных хлопот.

Азалия молча встает, берет нож и начинает разрезать торт, который принесли Идрис и Халима. "Наполеон" из кондитерской "Сладкой сказки", где Идрис кормил меня тирамису с ложечки, глядя в глаза с нежностью, которую я больше никогда не увижу.

Сейчас его взгляд устремлен на Халиму — цепкий, собственнический, с оттенком гордости. Так смотрят на ценное приобретение, на трофей. Мне кажется, или в нем мелькает что-то еще? Нет, мне показалось.

— Мама, садись, — говорит Сафия, похлопывая по стулу рядом с Халимой. — Тут твое место.

Внутри что-то обрывается. Мое место. Раньше я всегда сидела рядом с Идрисом, по правую руку. Теперь это место занято другой женщиной.

Я медленно сажусь, чувствуя, как подгибаются колени. От Халимы исходит легкий аромат духов — не навязчивый, но отчетливый. Тонкий, изысканный аромат. Может именно Идрис выбрал и подарил их для нее? Он всегда имел безупречный вкус.

— Какой вкусный торт, — произносит Халима, пробуя кусочек. Ее голос звучит мелодично, с легкой хрипотцой, которая придает ему особое очарование. — Наполеон здесь делают потрясающе.

— Да, очень вкусно! — подхватывает Сафия с детским энтузиазмом, уплетая свою порцию. Крем остается на ее верхней губе, и я автоматически тянусь к ней с салфеткой. Материнский инстинкт, выработанный годами. — Я не могу дождаться, когда увижу Заира! Я должна рассказать ему все про плавание. Я так хорошо умею плавать на спине! Тренер говорит, что у меня природный талант!

Она болтает без умолку, глядя на отца сияющими глазами, в которых столько обожания, что мне становится физически больно.

Идрис улыбается ей — той особенной улыбкой, которую он берег только для дочерей. Мягкой, теплой, обволакивающей. От этой улыбки его черты, обычно жесткие и властные, смягчаются, и я на секунду вижу в нем того человека, в которого когда-то влюбилась.

Азалия садится на свое место, и я замечаю, как чуть дрожат ее пальцы. Она молчит все это время, погруженная в свои мысли. Даже когда Идрис обращается к ней напрямую, спрашивая о школе, она отвечает односложно, не поднимая глаз.

И вдруг, без слова, она отодвигает стул и быстро выходит из кухни. Ее шаги — тихие, но решительные, слышны на лестнице. Хлопает дверь комнаты, которую она делит с Амайей.

На мгновение за столом воцаряется неловкое молчание. Амайя бросает на меня вопросительный взгляд. Я вижу, что она разрывается между желанием последовать за сестрой и необходимостью остаться здесь, чтобы помочь мне справиться с этой ситуацией.

Глава 12

Слова бьют, словно удары хлыстом, каждое попадает точно в цель. Я чувствую, как подгибаются колени, как горячая волна заливает щеки, шею, грудь. Во рту появляется металлический привкус, я прикусила губу до крови.

– Иди к ним, – продолжает Азалия, отворачиваясь. Ее голос дрожит от сдерживаемых слез. – Иди и дальше будь идеальной хозяйкой. Улыбайся, предлагай чай, спрашивай, не нужно ли еще торта. Как будто все нормально. Как будто они не разрушили нашу жизнь!

Я стою, оцепенев, не находя слов. Потому что она права. Я действительно улыбаюсь, предлагаю чай, делаю вид, что все в порядке. Потому что не знаю, как иначе. Потому что научилась прятать боль глубоко внутри, чтобы дети не видели, как я разваливаюсь на части.

И они не должны отвергать собственного отца. Он всегда им нужен будет, мать не настолько может выстоять против внешнего мира, а отец всегда сильнее и сможет защитить. Они поймут, но позже, когда обзаведутся собственными семьями.

– Мне жаль, что так получилось, милая, – задержав дыхание, выпаливаю тихо. Слезы так и рвутся наружу, но я их сдерживаю. Разворачиваюсь, пока дочь не сказала что-то еще на эмоциях, и выхожу из комнаты.

Сердце стучит как набат огромного барабана. В висках пульсирует кровь, а перед глазами плывут темные пятна. Я прислоняюсь к стене, пытаясь восстановить дыхание. Одна, две, три секунды... На большее нет времени. Выпрямляюсь, расправляю плечи, проглатываю комок в горле. Маска спокойствия снова на месте.

Спускаюсь по лестнице, и каждая ступенька отдается болью в напряженных мышцах. На последней ступеньке замедляю шаг – из прихожей доносятся голоса. Идрис и Халима уже стоят у двери, готовые уходить. Сафия теребит отца за рукав, что-то восторженно рассказывая. Ее звонкий голосок разрезает воздух, как хрустальный колокольчик.

Амайя сидит на нижней ступеньке лестницы, напряженно выпрямив спину – совсем как ее отец, когда тот принимает сложное решение. Она бросает на меня короткий взгляд, в котором столько понимания, что у меня перехватывает дыхание. Моя старшая дочь – слишком проницательная, слишком взрослая для своих лет. Она видит сквозь меня, как через стекло.

– А, Айла, – Идрис замечает меня, и его голос, глубокий, уверенный, разносится по холлу. Он стоит, слегка расставив ноги, широкие плечи развернуты, подбородок приподнят – поза человека, привыкшего командовать, привыкшего, что его слушают. – Мы уже собирались уходить. С Азалией все в порядке?

Он спрашивает небрежно, будто интересуется прогнозом погоды на завтра. В его голосе нет беспокойства, только вежливый интерес, как дань приличиям. Он знает, что я справлюсь. Я ведь справилась с его уходом...

– Да, все нормально, – мой голос звучит ровно, даже я сама этому удивляюсь. Маска идеальной хозяйки срослась с кожей за столько лет. – У нее сейчас сложный период. Экзамены в школе, много стресса.

– Надеюсь, она хорошо подготовилась, – произносит он, и в его тоне слышится та самая властная нотка, которую я помню наизусть. Он не спрашивает, он почти приказывает Азалии подготовиться хорошо. Даже не видя ее, даже через меня, он продолжает контролировать.

– У нее все под контролем, – отвечаю я, чувствуя, как вздрагивают уголки губ в попытке удержать улыбку. – Она всегда ответственно подходит к учебе.

– Я знаю, – кивает Идрис с тем самым выражением, которое я так хорошо помню. Уверенность гранитной скалы, не подвластной ни ветрам, ни приливам – только он решает, что будет, а что нет. – Она похожа на меня в этом.

Халима стоит чуть позади него, изящная, стройная, с легкой улыбкой, от которой в уголках ее глаз собираются тонкие лучики морщинок. Она слегка прикоснулась к его локтю, едва заметный жест, но моему взгляду, отточенному годами, он кричит о близости, о том, что она имеет право прикасаться к нему так, непринужденно, интимно.

Мой желудок скручивается в тугой узел, я чувствую, как к горлу подкатывает тошнота. Сглатываю с трудом, во рту пересохло, будто я пересекла пустыню.

– Спасибо за чай и приятный вечер, – говорит Халима, и ее голос звучит мягко, почти дружелюбно. В нем только спокойная уверенность женщины, знающей какое место она занимает рядом с этим мужчиной.

Я заставляю себя улыбнуться в ответ. Годы светских приемов, где я стояла рядом с Идрисом, научили меня этому, улыбаться в любой ситуации.

– Не за что, – отвечаю я, чувствуя, как голос слегка дрожит. Прокашливаюсь, чтобы скрыть эту дрожь. – Всегда пожалуйста.

Меня почти трясет от этих слов. "Всегда пожалуйста". Добро пожаловать в мой дом, в дом, который был когда-то нашим. Приходите в любое время, садитесь за мой стол, пейте из моих чашек, рассказывайте моим детям про своего сына...

Идрис надевает пальто, четкими, выверенными движениями, как делал всегда. В этих движениях сквозит уверенность хищника, знающего свою силу.

– Папа, а ты скоро переедешь? – Сафия дергает его за рукав, и ее бирюзовые глаза копия глаз отца сияют надеждой.

– Очень скоро, принцесса, – он улыбается, и его лицо преображается. Черты смягчаются, в глазах появляется теплота, которую я так редко видела в последний год нашего брака, обращенную на меня. Он нежно касается ее волос, поправляя выбившуюся прядь. – Еще несколько дней, и ты сможешь приходить к нам в гости когда захочешь.

От этого "нам" в груди разливается холод. Не "ко мне", а "к нам". К нему и его новой семье. К нему и Халиме. К нему и их сыну. "Нам" – простое слово, которое режет меня острее любого ножа.

– И Заир будет рад с тобой поиграть, – добавляет Халима, слегка наклоняясь к Сафии. Улыбка на ее лице выглядит искренней, без капли фальши. – Он только и говорит о своих старших сестрах.

Сафия просияла, как солнышко после дождя.

– Я обязательно приду! – отвечает с восторгом. – Мамочка, можно же я пойду в гости к папе и Заиру? – обращается ко мне, с огромными молящимися глазами.

– Конечно можно, – опережает меня ответом Халима так естественно, будто годами общается с Сафией и это она ее мать . – Заир будет в восторге.

Глава 13

– Конечно можно, – опережает меня ответом Халима так естественно, будто годами общается с Сафией и это она ее мать . – Заир будет в восторге.

От этих слов Сафия подпрыгивает от радости и скрещивает руки в мольбе и снова спрашивает:

– Можно-можно, мама?

– Да, конечно, можно, милая. – выдавливаю из себя улыбку и стараюсь, чтобы голос звучал мягче.

– Вот и отлично, все решили, – отзывается с улыбкой Идрис, глядя как младшая дочь с восторгом бросается обниматься с Халимой.

– Я провожу вас, – в спешке обувается Сафия, а у меня не находится сил возразить. На моем лице все так же застыла маска с натянутой улыбкой.

– До скорых встреч, – прощается новая жена моего бывшего мужа.

Идрис открывает входную дверь, пропуская Халиму вперед, тот же жест, что он делал для меня тысячу раз. Рука на спине, легкое прикосновение, почти невидимое, но такое интимное.

Сафия выбегает за ними на крыльцо, дверь остается приоткрытой, и прохладный воздух врывается в прихожую, заставляя меня поежиться.

– Мам, – Амайя подходит ко мне. Ее глаза смотрят пристально, изучающе. – Ты как?

Этот простой вопрос почти ломает меня. Я из последних сил удерживаю маску спокойствия на лице.

– Все хорошо, – отвечаю я, не узнавая собственный голос. Он звучит сипло, надломлено. – Я просто устала немного.

Она кивает, но в ее взгляде я вижу, что она не поверила ни единому слову. Моя девочка, такая проницательная, такая чуткая. Нежно касаюсь ее плеча, пытаясь передать через прикосновение все, что не могу сказать словами.

– Я присмотрю за Сафией, – говорит она, слегка сжимая мою руку. – Ты иди отдохни.

Киваю, чувствуя, как подступают слезы. Благодарно улыбаюсь и быстро отворачиваюсь, чтобы она не заметила влаги в моих глазах.

Поднимаюсь по лестнице, каждый шаг дается с трудом, словно ноги налились свинцом. За спиной слышу, как Сафия возвращается в дом, как Амайя предлагает ей помочь с домашним заданием, как хлопает входная дверь.

Иду по коридору, мимо спальни, которую когда-то делила с Идрисом. Сейчас там спортивный уголок для Сафии: шведская стенка, мягкие маты, кольца. Первое, что я сделала после его ухода, убрала нашу кровать. Не могла смотреть на нее, не могла спать на ней, каждая ночь приносила воспоминания, от которых я задыхалась в темноте.

Захожу в свою комнату, бывшую гостевую, куда я переехала три года назад. Нейтральные бежевые стены, минимум мебели, почти никаких личных вещей. Комната без истории, без воспоминаний, именно то, что мне было нужно.

Сажусь на край кровати, машинально снимаю домашние туфли. Все внутри дрожит мелкой дрожью, словно сотни крошечных иголок пронзают меня изнутри. Закрываю глаза, прижимаю ладони к лицу.

И тут плотина прорывается.

Слезы текут между пальцами, горячие, обжигающие. Рыдания сотрясают тело, я вынуждена прикусить кулак, чтобы не издать ни звука. Только сейчас, в этой безликой комнате, я могу позволить себе быть настоящей, сломленной, раздавленной, уничтоженной.

Три года.

Три года я учила себя просыпаться каждое утро, готовить завтрак детям, улыбаться, работать, функционировать. Три года я убеждала себя, что боль притупляется, что рана затягивается, пусть медленно, но верно.

Какая наивность. Какая глупость.

Одна встреча – и все разлетается в прах. Одного взгляда на него рядом с другой женщиной хватило, чтобы рана вскрылась с новой силой. Она пульсирует, кровоточит, словно бритва прошлась по живому. Каждый удар сердца отдается болью, острой, невыносимой.

И теперь он будет жить через дорогу. Я буду видеть его каждый день. Буду видеть ее. Буду видеть их сына, мальчика, который мог быть моим, если бы...

Нет. Не думать об этом. Нельзя. Иначе я сойду с ума.

Встаю, чувствуя себя выжатой, опустошенной. Механически иду в ванную, включаю холодную воду, подставляю лицо под струю.

Вода смывает следы слез, но не может смыть боль, засевшую глубоко внутри.

Смотрю на свое отражение в зеркале, бледное лицо, круги под глазами, напряженная линия губ. Сейчас мне не сорок, мне все шестьдесят. Три года одиночества, три года скрытой боли состарили меня сильнее, чем пятнадцать лет брака.

Вытираю лицо полотенцем, расправляю плечи. Делаю глубокий вдох. И еще один.

Ради девочек. Все ради них. Я не имею права ломаться. Не имею права показывать, как разрывается на части мое сердце при виде Идриса с другой женщиной. Не имею права настраивать их против отца, который, несмотря ни на что, любит их, заботится о них. Не имею права мешать их общению с младшим братом, невинным ребенком, не виноватым ни в чем.

Спускаюсь вниз спустя час, когда уверена, что следы слез полностью исчезли. Амайя сидит с Сафией в гостиной, помогая с домашним заданием. Голова склонена над тетрадкой, длинные волосы падают на лицо, закрывая его. Сафия высунула язык от усердия, выводя неровные буквы. Обычная сцена, такая домашняя, такая привычная – и от этого еще больнее.

– Я уложу Сафию, – говорит Амайя, поднимая голову. – Ты иди отдохни.

Я качаю головой.

– Нет, все хорошо. Я сама.

В глазах дочери мелькает что-то, понимание, сочувствие, забота. Она так молода, но иногда мне кажется, что она старше меня.

– Как хочешь, – кивает она и возвращается к тетради Сафии.

Вечер проходит в привычных хлопотах, ужин, купание Сафии, сказка на ночь. Старшие девочки занимаются уроками в своей комнате. Азалия так и не выходит к ужину, я отношу поднос ей в комнату, но она едва поднимает глаза от книги.

Наконец Сафия засыпает, свернувшись клубочком под одеялом. Во сне она выглядит такой маленькой, такой хрупкой. Невольно вспоминаю, как Идрис когда-то стоял над ее кроваткой часами, просто глядя на спящую дочь.

– Она идеальна, – говорил он тогда, и его голос, обычно жесткий и уверенный, становился мягким, почти нежным.

Осторожно выхожу из комнаты, оставляя дверь приоткрытой. Иду на кухню, чтобы приготовить обеды на завтра. Завтра пятница, я планирую провести весь день на работе. Это спасение, погрузиться в дела, в цветы, в заказы. Не думать. Не вспоминать.