Предатель. Я сотру тебя!

Глава 1.

Ритм большого города за окном такси сменился тихим гулом роскоши, как только Елизавета Киреева переступила порог «Лазурита». Воздух здесь был другим – пропитанным дорогим парфюмом, ароматом кофе с кардамоном и едва уловимым звуком струнного квартета. Она окинула зал привычно оценивающим взглядом владелицы салона красоты: безупречные скатерти, хрустальные люстры, отбрасывающие блики на столовое серебро, бесшумные официанты. Ее собственный наряд – элегантное платье глубокого изумрудного цвета, идеально оттенявшее медный блеск ее густых, небрежно собранных рыжих кудрей – чувствовал себя здесь как дома. Она шла на встречу с подругой, но первым делом искала глазами… его.

Борис. Его имя всегда отзывалось внутри теплой волной, даже после двадцати пяти лет. Их брак был не просто крепостью, а союзом двух воль, двух сильных характеров, умевших и драться, и уступать, и строить общее. Они прошли огонь и воду – взлеты и падения бизнеса, рождение Миши и Кати, подростковые бури. И вот теперь, когда дети почти взрослые, а их собственные империи – ее «Luna&Sol» и его «Киреевские Перевозки» – стояли прочно, казалось, настало время вздохнуть и наслаждаться плодами. Она улыбнулась про себя, поправляя дорогую кожаную сумочку. Какая удача встретить его здесь нежданно!

И вот он. Силуэт, знакомый до каждой линии, до каждого жеста. Борис сидел спиной к входу, в дальнем углу зала, у большого окна, залитого мягким послеполуденным светом. Его мощные плечи под дорогим пиджаком, коротко стриженный затылек, чуть тронутый сединой. Елизавету охватил прилив нежности. Какой сюрприз! Она уже представила его удивленное, потом радостное лицо, его крепкие объятия. Без раздумий, легкой, почти летящей походкой она направилась к нему, широко улыбаясь, готовая окликнуть: «Борь! Какими судьбами?..»

Она сделала еще три шага. И мир взорвался.

Ее глаза, скользнувшие мимо Бориса на его визави, замерли. Напротив него сидела девушка. Очень молодая. Слишком молодая. Ярко-белокурые, неестественно блестящие волосы спадали на обнаженные плечи. Лицо с кукольными чертами, подчеркнутыми обильным макияжем. И она не просто сидела. Она вся подалась вперед, через стол, ее рука лежала на руке Бориса. А он… Он не отстранялся. Напротив. Его голова была наклонена к ней. Их лица соприкасались.

Елизавета замерла на месте, как вкопанная. Улыбка застыла на ее губах, превратившись в гримасу. Звуки ресторана – смех, звон бокалов, музыка – исчезли, заглушенные оглушительным гулом в ушах. Она видела все в замедленной съемке, с жуткой, болезненной четкостью. Как губы Бориса, ее Бориса, те самые губы, что целовали ее утром, что шептали ей слова любви всю их жизнь, прижимаются к накрашенным губам этой… девчонки. Не просто прижимаются. Страстно целуются. С тем самым знакомым, сокровенным движением, которое она знала только за собой.

Боль.

Она не услышала ее, она почувствовала. Физически. Как будто кто-то гигантским кулаком ударил ее прямо под сердце, выбив весь воздух. Горло сжалось спазмом. В глазах потемнело, закружилась голова. Она машинально схватилась за спинку ближайшего стула, чувствуя, как пальцы немеют. Внутри все рухнуло. Крепость? Союз? Двадцать пять лет? Все обратилось в пыль, в прах, в обломки, режущие изнутри. Обман. Предательство. Глумление над всем, что было свято. Перед ее глазами промелькнули лица детей – Миши, только что поступившего в университет, Кати, мечтающей о выпускном. Их отца целует какая-то…Мысль оборвалась, не в силах найти достаточно грязного слова.

Шок был как ледяная вода, облившая ее с головы до ног. Но он же… он и спас. Он мгновенно погасил первую волну невыносимой, парализующей боли. Лед сменил огонь. Но не яростный пожар, а холодное, мертвенное пламя. Оно заполнило каждую клеточку, вытеснив боль, отчаяние, стыд. Оно выморозило все чувства, кроме одного – всепоглощающего, кристально чистого презрения. И ярости. Не истеричной, не слепой, а сфокусированной, как лазер.

Елизавета выпрямилась. Рука отпустила спинку стула. Широкую улыбку сменило каменное, абсолютно бесстрастное выражение лица. Только глаза. Они горели. Не пламенем, а холодным синим огнем вечной мерзлоты. Она больше не летела к любимому мужу. Она пошла. Твердо. Медленно. Целенаправленно. Каждый шаг по мягкому ковру отдавался в тишине ее собственного внутреннего кратера. Она шла не к Борису. Она шла к ним. К этим двум голубкам, утонувшим в своем пошлом, ворованом страстном поцелуе посреди шикарного ресторана.

Ее рыжие кудри, казалось, излучали собственный, зловещий свет. Платье изумрудного цвета делало ее похожей на холодную, опасную статую, движущуюся сквозь застывшее пространство. Она уже не замечала любопытных или шокированных взглядов других посетителей. Весь ее мир сузился до одного столика. До его предательской спины. До ее наглого, юного профиля. До их слившихся губ.

Я сотру тебя. Слова родились в ледяной пустоте ее сознания не как угроза, а как констатация факта. Как приговор.

Она подошла к столу. Они все еще не замечали ее, утонув в своем мире. Борис слегка отстранился, что-то шепча девушке, и она засмеялась – высоким, деланным смешком. Этот смешок стал последней каплей.

Глава 2.

Елизавета Киреева сделала последний шаг, ее тень легла на белую скатерть, разрезая интимную близость пары. Борис отстранился от поцелуя не резко, а с медленной, почти ленивой грацией. Его губы еще хранили следы влаги от чужих губ. Он повернул голову и встретил взгляд жены.

Не было паники. Не было шока, смывающего краску с лица. Его глаза – те самые, что Елизавета знала как свои, глаза сильного, волевого человека – сузились лишь на долю секунды, а затем стали абсолютно непроницаемыми. Холодными, как сталь в январе. Он не отпрянул. Он лишь откинулся на спинку стула, его мощная фигура расслабленной доминантой возвышалась над столом. Уголок его губ дрогнул в чем-то, отдаленно напоминающем разраженную усмешку.

Блондинка, напротив, откинула назад неестественно блестящие волосы, ее кукольное личико расплылось в самоуверенной, даже дерзкой улыбке. Она смерила Елизавету оценивающим взглядом – от огненных кудрей до дорогих туфель – и в этом взгляде читалось не страх, а любопытство и глумливое превосходство. Вот она, законная жена. Старше. Не в тренде?

Вежливость Елизаветы была ножом, заточенным до бритвенной остроты. Она стояла безупречно прямая в платье изумрудного цвета

— Борис, – ее голос прозвучал ровно, громко и отчетливо, нарушая звенящую тишину зала. Никакой дрожи. Только сталь. – Какая неожиданная встреча. Надеюсь, я не помешала вашему… деловому ланчу?

Она медленно перевела свой взгляд на блондинку. Окинула убийственно-равнодушным взглядом, как будто она рассматривала неодушевленный предмет сомнительного качества.

— Здравствуйте, – сказала Елизавета девушке. Тон – безупречно вежливый, но в нем звучала такая пропасть превосходства, что самоуверенная улыбка на лице любовницы дрогнула. – Простите, не расслышала имени. Вы, должно быть, новая… ассистентка? Или, возможно, специалист по корпоративному развлечению?

Борис не стал оправдываться. Его голос, когда он заговорил, был таким же ровным и холодным, как у Елизаветы, но в нем не было ее сдерживаемой ярости. Был лишь спокойный цинизм.

— Лиза. Не делай сцен. – Он махнул рукой, словно отмахиваясь от назойливой мухи. – Это Анна. Мы… знакомы. – Он не стал уточнять характер знакомства. Это было очевидно и унизительно.

Блондинка, услышав свое имя, снова обрела уверенность. Она кокетливо наклонила голову, ее губы растянулись в сладкую улыбку, адресованную теперь уже явно Елизавете. Вызов.

— Очень приятно, Елизавета… Борис? – Она сделала паузу, играя в незнание отчества. – О, простите! Киреева, конечно же. Борис много о вас рассказывал. – Голосок у нее был высокий, слащавый, как сироп.

Елизавета проигнорировала ее. Ее взгляд был прикован к Борису. Ледяной штиль внутри нее начал трещать, но внешне – ни единой трещины.

— Рассказывал? – Елизавета слегка приподняла бровь. – Интересно. И о двадцати пяти годах брака рассказывал? О Михаиле? О Кате? О том, как мы строили все это? – Она сделала легкий жест рукой, неопределенно указывая вокруг, но подразумевая гораздо большее. – Или рассказы были… избирательными? Опуская некоторые… детали?

Борис держал ее взгляд. Ни тени раскаяния. Ни искры былой близости. Только усталая холодность.

— Детали прошлого, Лиза. – Он отхлебнул воды из бокала, его движения были нарочито медленными, демонстрируя полный контроль. – Настоящее имеет свойство меняться. Люди – тоже. Ты должна это понимать.

Его слова – констатация. Он изменился. Он решил, что их прошлое – лишь «детали». Ярость, черная и всепоглощающая, ударила Елизавете в виски. Она сжала пальцы в кулаки, спрятанные в складках платья, до боли впиваясь ногтями в ладони. Держись.

— Понимаю, – ее голос остался ровным, но в нем появился новый оттенок – лезвие, только что заточенное. – Прекрасно понимаю, Борис. Вижу, что изменился. Вижу, во что. – Ее взгляд скользнул по Анне с откровенным презрением. – Жаль. Я помню человека. А вижу… подмену. Дорогую, но пустую обертку от былой силы.

Анна фыркнула негромко. Ее плечики задрожали от сдерживаемого смешка. Этот звук – такой легкомысленный, такой наглый в этой ледяной тишине, – пронзил Елизавету как игла. Борис лишь усмехнулся в ответ, его взгляд на Анну стал на мгновение… одобрительным? Соблазнительным?

— Не будь резка, Лиза, – сказал Борис, его голос приобрел опасную мягкость. Он взял руку Анны, лежавшую на столе, и медленно, демонстративно погладил пальцем по ее костяшкам. Жест собственника. Жест победителя. – Анна знает свое место. И я знаю свое. Ты… – он посмотрел прямо в глаза Елизавете, и в его взгляде была не просто холодность, а ледяное презрение, – …тоже должна знать свое. Уходи. Ты портишь нам настроение.

Его слова. Знай свое место.. А этот небрежный, властный жест по руке любовницы. И самое главное – этот тихий, но насмешливый смешок Анны, который прозвучал сразу после его фразы..

В Елизавете что-то сорвалось.

Вежливость. Ледяной контроль. Равнодушие. Все это рухнуло в одно мгновение, сметенное черной волной ярости, такой всепоглощающей, что мир сузился до двух точек: наглого, смеющегося лица Анны и холодных, предательских глаз Бориса.

Трещина в ледяной маске стала пропастью. Глаза Елизаветы, секунду назад холодные, вспыхнули диким, нечеловеческим огнем. Все ее тело напряглось, как тетива лука перед выстрелом. Она сделала шаг вперед, не к Борису, а к Анне. Рука сама собой сжалась в кулак, другая инстинктивно потянулась вперед.

Глава 3.

Тот насмешливый фырк Анны стал спусковым крючком для хищницы с безупречными манерами. Елизавета двинулась вперед с леденящей целеустремленностью. Ее рука, сильная и точная, как скальпель, впилась в саму суть претенциозности Анны – в роскошную, длинную платиновую прядь, спадавшую на плечо. Пальцы сомкнулись у самых корней, с такой силой, что Анна взвизгнула от боли и неожиданности, голова резко дернулась назад.

— Ай! Отпусти! Боря! – закричала Анна, пытаясь вырваться, тщетно цепляясь за руку Елизаветы.

Борис не шелохнулся. Его холодные глаза лишь сузились, оценивая силу и решимость жены. Помощи не было.

Елизавета наклонилась, приблизив свое лицо к перекошенному от боли лицу Анны. Запах дорогого парфюма перебивался едким химическим духом осветлителя у корней.

— Ой, милочка, прости, не удержалась! – голос Елизаветы звенел ледяной сладостью, громко и отчетливо в звенящей тишине зала. Она потянула захваченную прядь, заставив Анну вскрикнуть снова. – Такие роскошные… платиновые пакли! Натуральные, надеюсь? Или твой спонсор забыл оплатить коррекцию этих… – она ткнула пальцем свободной руки в темнеющие, желтоватые корни у виска Анны, – …печальных отросших кончиков? Ох, какая желтизна! Прямо как на дешёвом парике из секонд-хенда. – Елизавета покачала головой с видом разочарованного мастера. – Дорогая, тебе бы к нам в салон. Мы такие… недостатки умеем маскировать. Или вычищатьвместе с пылью.

Анна захлебнулась яростью:

— Отпусти, сука! Ты мне волосы...

— Тише! – Голос Елизаветы ударил, как хлыст. Не крик, а приказ неоспоримой власти. Она резко дернула прядь вниз, заставив Анну пригнуться и захлебнуться. Лиза наклонилась еще ниже, ее губы почти касались уха девушки, а глаза, полные синего пламени, сверлили ее. – Взрослых не перебивают, девочка. Особенно когда они говорят правду. Ты влезла не в свой разговор и не в свою жизнь. Теперь получишь урок. Тихий. И очень… наглядный. О порядке.

Эти слова, сказанные шепотом, но слышимые ближайшими столиками, были страшнее крика. Анна замолчала, беззвучно рыдая, ее тело мелко дрожало. Самоуверенность испарилась.

Елизавета выпрямилась, не отпуская платиновой пряди. Она была безупречна. Только рука, держащая волосы Анны, выдавала железную хватку. Она повернулась и повела девушку к выходу. Не волокла, а вела, как непослушного щенка на поводке, заставляя идти мелкими, унизительными шажками. Анна шла, согнувшись, придерживаясь за руку Елизаветы, чтобы уменьшить боль, ее лицо скрыто занавеской испорченных слезами и тушью волос.

Марш позора через зал «Лазурита» был абсолютным. Звон разбитого Анной фужера прозвучал громко. Все замерли. Взгляды – шок, ужас, скрытое восхищение – провожали эту пару: грозную королеву в изумруде и ее жалкую, униженную пленницу с фальшивым золотом волос.

У массивных дубовых дверей Елизавета остановилась. Она резко дернула Анну за волосы, заставив ее выпрямиться и встретить свой взгляд. Лицо девушки было размазанной маской стыда.

— Запомни, – голос Лизы был тихим, стальным. – Порядок восстановлен. Урок вежливости дан. Теперь – марш. И больше никогда не попадайся мне на глаза. Ты – мусор, который выметают.

Она резко отпустила прядь, как отбрасывая грязную тряпку. Анна, потеряв равновесие, шлепнулась на пол у самых дверей, всхлипывая, прикрывая голову и испорченные волосы.

Елизавета не взглянула на это зрелище. Она повернулась к швейцару, замершему в оцепенении. Ее лицо – маска ледяного спокойствия.

— Ущерб за разбитый фужер и упавший стул, – кивнула она в сторону зала, – Она открыла сумочку, достала изящный кошелек и вынула две крупные купюры из отделения, где хранила деньги. Сунула их хостесу. – извините за беспокойство. И… освободите проход. Здесь неуместно скопление отходов.

Только теперь, перед самым уходом, Елизавета позволила себе поднять взгляд на Бориса. Он стоял у своего стола и его поза была напряжена. Их взгляды встретились через весь зал, полный шокированных людей. В его глазах не было раскаяния. Была настороженность. Расчет. И, возможно, тень уважения к этой незнакомой, неистовой силе, что была его женой.

Именно в этот момент, глядя в эти холодные, знакомые до боли и теперь чужие глаза, мысль пронзила Елизавету с кристальной ясностью, как ледяной осколок:

Я сотру тебя, Борис. До твоих истинных, жалких корней. Как эту твою куклу..

Она не дрогнула. Не отвела взгляда. Лишь едва заметно, почти неуловимо, приподняла подбородок. .

Затем, не удостоив его ни словом, ни жестом, Елизавета Киреева плавно развернулась и ушла.

Глава 4

Такси остановилось не у дома. Туда она сейчас не могла зайти. Там были стены, пропитанные ложью, и вещи, хранящие призрак человека, которого больше не существовало.

Адрес был произнесен четко, автоматически: Ее салон. Ее территория. Ее крепость.

Елизавета вышла на тротуар, не обращая внимания на накрапывающий дождь, превращавшийся в ровную, серую пелену. Рыжие кудри, ее корона и щит, темнели от влаги, но не теряли формы. Она прошла мимо ярко освещенных витрин салона – уже закрытого в этот час – к служебному входу в заднем дворике. Ключ щелкнул в замке с привычной точностью.

Запах. Знакомый, родной, успокаивающий коктейль: лавандовый антисептик, дорогие краски для волос, терпкий аромат профессионального лака, едва уловимая сладость шампуня. Воздух ее империи. Здесь все было под контролем.

Она включила небольшую лампу над своим рабочим местом в углу зала. Свет падал конусом на зеркало в роскошной раме и на инструменты, разложенные с хирургической точностью: щетки, ножницы, фен.

Елизавета скинула мокрый плащ, бросила сумочку на кресло клиента. Изумрудное платье теперь казалось чужим, пропитанным запахом чужих духов, чужих взглядов, чужих поцелуев. Она расстегнула его на спине, сбросила на пол, словно сбрасывая шкуру только что прожитого кошмара. Осталась в элегантном, дорогом белье и чулках. В отражении зеркала мелькнуло ее тело – все еще сильное, подтянутое, с волей, высеченной годами дисциплины. Но сейчас оно дрожало. Мелкой, неконтролируемой дрожью, идущей из самых глубин.

Двадцать пять лет. Слова стучали в висках, как молот. Не годы. Жизнь.Целая жизнь, выстроенная на песке иллюзий. Каждый смех, каждая ссора, каждая победа над трудностями – все оказалось фарсом. Подпитанным ложью человека, который спал рядом, целовал ее, называл сильной. Сильной... Горькая усмешка исказила ее губы. Да, сильной. Достаточно сильной, чтобы не сломаться при виде мужа, целующего в три часа дня куклу с платиновыми па́клами. Достаточно сильной, чтобы выставить эту куклу на позор. Достаточно сильной, чтобы заплатить за разбитый фужер.

Мысли текли, как ледяные ручьи. Первая и главная мысль была о детях. Дети. Миша. Катя. Боже, дети.Сердце сжалось в тисках холодного ужаса. Как им сказать? Когда? Что останется от образа отца? Она представляла Катины слезы, Мишину сжатую челюсть, его молчаливую ярость. Они были ее слабым местом. Единственным, что могло пробить броню. Не сейчас. Не сегодня. Сегодня они не должны видеть ее такой – разбитой изнутри, даже если снаружи она держалась. Им нужна была крепость. Она будет этой крепостью. Для них. Завтра. А сегодня... сегодня она должна стать мечом.

Невольно я вспоминла и Бориса. Его холодные глаза в ресторане. Выражали настороженность. Расчет. Он уже просчитывал ходы. Юристы? Финансы? Репутация? Он думал, что знает ее – сильную, но в рамках их договора. Он не знал эту Елизавету. Ту, что могла схватить любовницу за волосы и выставить как мусор. Ту, чья ярость была не огненной, а ледяной, сжигающей дотла.

И эта блондинистая подстилка. Анна. Жалкая, размазанная кукла. Не достойна даже гнева. Всего лишь инструмент в его руках. Орудие, которым он нанес удар. Сотру его репутацию. Его бизнес. Его холодную уверенность. Его нужно стереть до его жалких корней – цинизма, алчности, трусости, прикрытой силой.

Ее взгляд скользнул по безупречным рядам кресел, по полкам с дорогой косметикой, по зеркалам. "luna&sol". Не просто бизнес. Оплот. Платформа. Здесь она была королевой. Здесь ее уважали, боялись, ценили. Здесь были ее верные мастера, администратор. Ее люди. Ее ресурс. Салон был не только доходом. Он был информацией, связями, возможностью контролировать образы и… репутации. Как репутацию Бориса? Мысль щелкнула, как тумблер. Да. Здесь будет штаб. Здесь начнется контрнаступление.

Она открыла сумочку. Вынула кошелек. Тот самый. Его деньги . Толстая пачка купюр. Не ее сбережения. Его. Заработанные в компании, которую они строили вместе. На которые он, видимо, начал содержать Анну. На которые покупал ей платья, духи и платил за эти жалкие па́кли. Гнев, черный и липкий, подкатил к горлу. Она сглотнула. Нет. Эти деньги теперь были ее оружием. Топливом для войны. На адвоката. На то, чтобы сделать салон еще сильнее, еще заметнее. Чтобы ее имя звучало громче его. Чтобы каждый рубль Бориса работал против него.

Дрожь в теле не утихала, но теперь она была от адреналина. От холодной, бешеной энергии, ищущей выхода. Она подошла к зеркалу. Посмотрела в глаза своему отражению. Глаза были огромными, с расширенными зрачками, с темными кругами под ними. Но в них не было слез. Была пустота. И в глубине этой пустоты – стальное ядро решимости.

Не плакать. Плакать – значит дать ему победу. Значит показать слабость. Сильная женщина. Она была сильной. И будет. Для себя. Для детей.

Она взяла свой рабочий телефон. Тот, что знали клиенты, поставщики, ее юрист. Нашла номер. Сергей Петрович Макаров. Лучший адвокат в городе. Хладнокровный, беспринципный, дорогой. Идеально.

Палец завис над кнопкой вызова. Сердце бешено колотилось, но рука была твердой. Она посмотрела на свое отражение в черном экране телефона. На бледное лицо с горящими глазами..

Она нажала кнопку. Поднесла телефон к уху. Звонок прозвучал громко в тишине салона. Один гудок. Два. Три. Затем – спокойный, ровный голос в трубке:

— Макаров слушает.

Голос Елизаветы прозвучал в ответ ровно, низко, без тени дрожи. Профессионально. Деловито:

— Сергей Петрович, это Елизавета Киреева. Мне срочно нужна ваша помощь. У меня… семейная ситуация. Требующая немедленного и максимально жесткого реагирования. Я готова обсуждать условия. Сейчас.

Пауза. Она услышала его спокойное:

— Я вас слушаю, Елизавета. Что случилось?

Елизавета сделала глубокий вдох. Каждое слово было стальным гвоздем, вбиваемым в гроб ее прежней жизни:

Глава 5

Влажное от дождя изумрудное платье тяжелым комом лежало на полу, а Лизу облегал прохладный шелк домашнего костюма. Она положила трубку, и последние слова адвоката повисли в пространстве, сгущая его, как чернила, пролитые на белую скатерть. Единственная лампа над ее рабочим местом вырезала из мрака островок света, где лежали ее инструменты – стальные щупальца ножниц, флаконы с таинственными зельями, ее собственное отражение в огромном зеркале. Она стояла, впиваясь пальцами в прохладную гладь черной гранитной стойки, похожая на вырезанную из мрака статую богини мести. Под маской невозмутимости бушевало море ледяной ярости, сдерживаемое лишь стальной волей.

Внезапно, беззвучно, на нее накатило воспоминание. Не картинка, а волна ощущений: терпкий запах старой бумаги университетской библиотеки, смешанный с кислинкой дешевого растворимого кофе и чем-то другим – чистым, молодым, его. Солнечный пыльный столб, пронизанный миллиардами золотых пылинок. Гулкий грохот падающей стопки книг. Ее вскрик. И затем – шершавость его рубашки под ее пальцами, внезапный, обжигающий жар его ладони, накрывшей ее руку на обложке книги.. Искра, пробежавшая по нервам. Потом – шероховатый пластик стола в душной столовой, тепло керамической кружки в ее руках, и его глаза. Карие, глубокие, как осенний омут, пылавшие тогда огнем. Не просто амбициями – ненасытной жаждой жизни, вызова, ее. Взгляд, пожирающий с восхищением. «Мы завоюем этот мир, Лиза! Вместе!» Его пальцы, сжимающие ее руку – клятва, выжженная на кости.

Настоящее ворвалось ледяным клинком, разрывая сладкий морок. Не его запах. Духи ее. Дешевые, приторные, въевшиеся в память вместе с ароматом дорогого стейка и горьким привкусом измены. Его глаза сегодня. Те же карие бездны. Но огонь погас. Остался лишь лед.Отполированный, мертвенный. Лед, скользнувший по ней с безразличием, прежде чем утонуть в пустоте наглого взгляда той… куклы. С ее платиновыми па́клами, дешевыми, как побелка на заборе, и глазами пустыми, как выжженная солнцем степь. Ощущение не его руки, а его взгляда – ласкающего костяшки пальцев другой – подняло волну тошноты. Он променял двадцать пять лет огня, борьбы, их крепость, детей – на этот жалкий фасад? Унижение было не душевной раной, а физическим ожогом на самой сердцевине бытия.

Она резко открыла глаза. В зеркале смотрела не девушка из пыльной библиотеки. Смотрела воительница с бездонными глазами, полными боли, и челюстью, сжатой до хруста. Ярость сжалась в алмаз. Ты выбрал куклу. Ты получишь сполна.

Тишину разрезал звук ключа. Неповторимый скрежет в замке служебной двери. Знакомый до боли. Знакомый до тошноты. Он.

Лизу пронзило током. Сердце замерло, а затем рванулось в бешеный галоп, колотясь о ребра, как птица о прутья. Он. Осмелился прийти сюда? В ее святилище? Сейчас? Адреналин влился в кровь ледяной иглой. Она не шелохнулась, лишь медленно, с величавым спокойствием королевы перед казнью, повернула голову к двери.

Дверь открылась беззвучно, плавно, как в кошмаре. В проеме, залитом тенями узкого коридора, стоял Борис.Монументальный, в том же безупречном пиджаке, что и в «Лазурите». Его лицо – каменная маска. Ни морщинки стыда, ни тени смущения. Только холодная, сосредоточенная мощь хищника, ступившего на чужую территорию. Его взгляд скользнул по полумраку, по сброшенному на пол изумрудному платью – символу сегодняшнего позора, – и наконец уперся в нее. В Лизу. В ее почти обнаженную фигуру, подсвеченную сзади, в ее глаза, пылавшие в полутьме холодным синим пламенем. В его взгляде не было ни вожделения, ни стыда. Был расчет. И глубочайшее, леденящее презрение.

— Лиза, — его голос прозвучал низко, ровно, без единой эмоциональной ноты, как диктовка протокола. Он шагнул внутрь, дверь закрылась за ним с мягким, но окончательным щелчком. Запах его дорогого, тягучего одеколона вторгся в святая святых ароматов салона, создавая диссонансную какофонию. — Нам надо поговорить. Цивилизованно. Без истерик.

Он не извинился. Не спросил, как она. Не выразил ни капли беспокойства. Просто вынес приговор необходимости разговора. Как будто не было ресторана, страстного поцелуя на виду у всех, публичной казни его любовницы. Как будто он вошел в переговорную.

Лиза не ответила. Она выпрямилась во весь свой рост, чувствуя, как напрягается каждая мышца, как рыжие кудри, подсвеченные лампой, образуют нимб ярости. Она позволила тяжести своего молчания нависнуть в воздухе. Ее взгляд, острый как лезвие бритвы, скользил по нему, изучая врага, осмелившегося нарушить границы ее крепости.

Борис приблизился, остановившись на границе света и тени. Его крупная фигура отбрасывала тень, накрывающую ее.

— То что произошло в «Лазурите» было… неуместным, — начал он, тщательно подбирая слова, как ювелир огранку. — Нелепым. Ты поставила себя в дурацкое положение. И меня. — Он сделал крошечную паузу, его глаза, холодные и нечитаемые, буравили ее. — Анна не заслуживала такого обращения. Она… случайность. Проблема, которую я решу.

Слово «проблема», брошенное так легко, так цинично по отношению к женщине, с которой он только что страстно целовался, ударило Лизу сильнее любой пощечины. Оно обнажило всю глубину его падения, всю мерзость его натуры. Анна была не человеком, не чувством – проблемой. Как сломанный кран или протекающая крыша. Гнев внутри Лизы, холодный и сконцентрированный, вспыхнул ослепительной белизной.

Она не закричала. Не бросилась. Она медленно, с ледяной театральностью, оторвала ладонь от стойки. Ее движение было плавным, как у змеи. Она протянула руку к своей сумочке, лежавшей на кресле клиента. Ее пальцы, тонкие и сильные, нащупали внутри кошелек. Открыла его. Вынула пачку денег. Толстую. Тех самых, его денег. Заработанных на их общих мечтах, потраченных на ее духи, ее платье, ее жалкие па́кли.

Она выдернула одну купюру. Шершавая бумага. Символ его власти, его лжи. Не глядя на него, уставившись куда-то в пространство за его плечо, она поднесла купюру к свету лампы. Водяные знаки, защитные нити – знаки подлинности фальшивой жизни. Пальцы ее правой руки сжали бумагу. Левой. Напряглись сухожилия.

Глава 6.

Звук рвущейся бумаги растворился в гулкой тишине салона. Белые клочки, как лепестки ядовитого цветка, лежали на черном граните стойки. Лиза стояла, повернувшись спиной к Борису, ее взгляд прикован к собственному отражению в зеркале. В нем не было ни страха, ни сомнения – только ледяная, абсолютная пустота, за которой скрывался вулкан решимости.

Воздух трещал от напряжения. Запах его дорогого одеколона, смешавшись с ароматом лаванды и рваной бумаги, создавал удушливую смесь.

За ее спиной – тишина. Не растерянная, не взбешенная. Взвешенная. Тишина хищника, оценивающего силу и намерения противника.

Лиза чувствовала его взгляд на своей спине. Тяжелый, сканирующий. Она не шевелилась, выдерживая паузу, как выдерживают удар. Ее поза – прямая, плечи отведены назад, рыжие кудри, подсвеченные лампой, – был немым вызовом. Твой ход, Борис. Сделай его.

Щелчок. Тихий, но отчетливый. Звук ключа, брошенного на какую-то поверхность – возможно, на ту же стойку, рядом с ее сумочкой. Небрежно. Как выкидывают мусор. Жест, говорящий: Я хозяин здесь, когда захочу.

Затем – шаги. Твердые, мерные, без тени спешки вглубь салона. Мимо рядов кресел, замерших в полумраке как немые свидетели. Лиза видела его отражение в зеркале. Он шел неторопливо, его мощная фигура казалась еще больше в сумраке, взгляд скользил по полкам с элитной косметикой, по хромированному оборудованию, по безупречной чистоте ее империи. Не как гость. Как собственник.. Ищущий слабые места жертвы.

Он остановился у большого зеркала в конце зала. Повернулся. Его лицо, освещенное теперь слабым светом из окна, все так же было каменной маской. Но в глазах, таких же карих и глубоких, что и в день их встречи, горели не угли, а глубины океана перед штормом. Темные, нечитаемые, таящие скрытую мощь. Он смотрел не на нее, а сквозь ее отражение, будто видя балансы, рычаги влияния, схемы будущих ударов.

— Разорванные бумажки, Лиза? — Его голос прозвучал низко, почти бархатисто, но в нем вибрировала стальная струна. Никакого прежнего дикторского равнодушия. Было разочарование стратега. Презрение не к ней, а к тактике. — Детский сад. Деньги — бумага. Их печатают пачками. Сжигают. Разбрасывают. — Он сделал маленький, но властный шаг вперед, его тень удлинилась, почти слившись с ее силуэтом в зеркале. — Сила не в жестах. Сила — в контроле. Ты всегда это знала. Или забыла, играя в мстительную фурию? Это не ты.

Его слова не задели. Они лишь подтвердили ее правоту. Он играет на своем поле – поле холодного расчета и власти. Лиза медленно, с королевским достоинством, повернулась, чтобы встретиться с ним лицом к лицу. Расстояние между ними – полсалона – было минным полем, пронизанным невидимыми нитями ненависти и былого доверия.

— Контроль, — ее голос был тихим, но резал тишину, как алмаз стекло. Она не отвечала на его упрек. Констатировала факт. — Ты потерял его, Борис. Когда позволил себе эту… слабость. — Она не назвала Анну по имени. Не удостоила. — И когда вошел сюда, думая, что ключ дает право. — Ее взгляд упал на белые клочки на стойке. — Это не жест. Это символ.Твоего падения. Морального. Ты больше ничего не контролируешь. Особенно меня.

В глазах Бориса мелькнуло что-то.Интерес. Как у шахматиста, увидевшего неожиданный, но потенциально уязвимый ход противника. Уголки его губ дрогнули в чем-то, отдаленно напоминающем усмешку.

— Падение? — Он покачал головой, медленно, с преувеличенным сожалением. — Лиза, Лиза… Ты судишь по себе. — Он сделал паузу, давая словам повиснуть в воздухе, тяжелыми, как гири.

Он не стал ждать ответа. Развернулся и пошел к выходу. Его шаги гулко отдавались по полу, каждое касание каблука – как выстрел. Он не взглянул на брошенный ключ. Не оглянулся. Просто открыл служебную дверь и вышел, закрыв ее за собой.

Лиза подошла к стойке. Подняла один белый клочок рваной купюры. Шершавая бумага. Символ только что начавшейся вражды. Она сжала его в кулаке, чувствуя, как острые края впиваются в ладонь.

Он силен. Он волевой. Он не отступит. Он ударит по бизнесу? По репутации салона? По детям?

Страх, холодный и липкий, попытался подползти к сердцу. Она сглотнула его. Нет. Страх – его оружие. Она ответит своим. Холодом. Расчетом. Беспощадностью.

Она подошла к рабочему телефону. Набрала номер не адвоката. А своего главного администратора, Насти. Верной, как швейцарский нож. Настя ответила сразу.
— Лиза? Что случилось? Ты в салоне? Голос какой-то…

— Насть, слушай внимательно, — голос Лизы был низким, быстрым, как шелест лезвия. — Завтра, к открытию. Полная ревизия всех договоров с поставщиками. Особенно с теми, кто связан с "Киреевскими Перевозками". Любая скидка, любой бонус – пересмотреть. Все. Любые финансовые нити к нему – резать. Немедленно. Поняла?

На другом конце провода – короткая пауза. Потом голос Насти, твердый и четкий:
— Поняла. Будет сделано..

Глава 7

Щелчок замка за спиной отрезал мир «Luna&Sol» – ее царство лаванды, зеркал и яростной гордости. Холодный ночной воздух ударил в лицо, но не остудил того, что клокотало внутри. Белая кузница ярости. Не пламя – сжигающий дотла жар, закованный в сталь воли. Он сжал кулаки в карманах пальто, костяшки упираясь в шерсть. Каждый шаг по тротуару гулко отдавался в черепе, в такт брошенным словам: «Готовься».

Готовься. Как будто она, со своим салонным величием и театральным жестом с деньгами, могла быть готовой. Наивность. Прежняя Лиза – да, та бы поняла. Та, что с огнем в глазах и железной хваткой, вытаскивала «Киреевские Перевозки» из долговой ямы. Та, что давила на поставщиков, банкиров, чиновников. Та Лиза знала цену контролю, силу рычагов. Эта? Эта разодетая фурия, играющая в публичные экзекуции? Она забыла, кто он. Забыла, кто они были.

Он был тут.
Крепость настоящей власти. Его поле.

Лампы в кабинете зажглись с резким жужжанием, осветив панораму ночного города, строгие линии, дипломы – трофеи побед. Воздух пах властью и холодным расчетом. Он сбросил пальто, подошел к бару. «Макаллан», не разбавляя. Первый глоток – огненная дорожка вниз, подпитывающая бурю внутри.

Ее лицо. В салоне. Повернутое спиной. Надменная, ледяная маска. Глаза в зеркале – пустые, как дуло. Она осмелилась. Выставить его на посмешище. Вышвырнуть Анну как тряпку. Разорвать его деньги – кровь, пот, годы его стратегий! Как будто он был никто. Ничтожество.

Анна. Мысль о ее перекошенном от страха лице, слезах в трубке: «Волосы! Платье!», лишь подлила масла в огонь. Глупая кукла. Инструмент. Который Лиза сломала. Публично. И теперь этот инструмент ноет, требуя внимания, тратя его время.

Но самая черная точка ярости – ее молчание. Ее вопрос, который так и не прозвучал. Ни в ресторане. Ни в салоне. Ни единого: «Почему, Борис?» «Зачем?» Ничего. Как будто его мотивы, его причины – пустой звук. Не стоящий внимания. Как будто все сводилось к примитивному ярлыку: изменил – конец. Она лишила его права на свою правду. Свела к роли однозначного нарушителя клятв. Это унижение било глубже скандала. По его сути. По контролю над смыслом.

Стакан стукнул о столешницу. Тяжело. Он прошелся по кабинету, шаги мерные. Ярость требовала сокрушительного ответа. Но бить кулаком – удел слабых. Его оружие было тоньше. Глубже. Грязнее.

Он остановился у окна. Море огней внизу – чьи-то уязвимости. Взгляд упал на «чистый» смартфон на столе.

Мысль оформилась мгновенно, холодная как клинок. Грязный ход. Чтобы схватить в тиски. Заставить вернуться к столу переговоров. На его условиях. Заставить услышать.

Мысль оформилась мгновенно, холодная как клинок. Он взял «чистый» телефон. Нашел номер. Набрал его. Три гудка.

— Слушаю, — хрипловатый, обезличенный голос..

— Это Киреев, — отчеканил Борис, вжимаясь пальцами в столешницу. — Нужен эффект. Зрелищный и громкий.

— Место и цель?

— Салон «Luna&sol». Ясная улица. Владелица – Елизавета Киреева. — Он выдохнул дым имени, словно выпуская яд. — Моя жена.

На том конце провода на секунду воцарилась тишина, красноречивее любых слов. Мужчина обрабатывал информацию.

— Понимаю. Инструмент?

— СЭС, — выдохнул Борис. Слово прозвучало как приговор. — Внеплановая, тотальная проверка. Самый строгий подход. Сделай акцент на документах: хранение химии, дезинфекция, медкнижки. — Он сделал паузу, давая словам осесть. — Нарушения найди. Но если их будет мало… создай. Несколько очевидцев. Мне нужна видимость беспорядка. И шум, Вадим. Пресса. Проблемы. Чтобы у нее в ушах звенело.

— Шум будет, — безразлично констатировал Вадим. — Время?

— Подготовь к открытию. Ровно в девять. Пусть встретит свой рабочий день в огне скандала. — Борис почувствовал, как закипает ярость, и заставил себя говорить тише, но оттого его голос стал еще опаснее. — И, Вадим… Никаких следов. Абсолютно никаких. Это не исходит от меня. Это стечение обстоятельств. Усек?

— Очевидно, — последовал незамедлительный ответ. Связь прервалась.

Борис швырнул телефон на кожаный диван. Подошел к сейфу. Код. Щелчок. Среди конфиденциальных папок – тонкая, без надписи. Он достал ее и швырнул на стол рядом с виски. Папка легла с тяжелым шлепком. Теперь это был козырь. Ее козырь. Вернее, его козырь против нее.

Он швырнул папку на стол. Шлепок рядом с виски. Теперь это был козырь. Для нее.

Подошел к окну. Представил ее лицо завтра. Ее безупречный салон в хаосе: белые халаты проверяющих, крики подосланных «клиенток», щелчки камер «журналистов». Ее гордую осанку, сломленную внезапным бедствием. Панику за репутацию, за дело ее жизни.

Уязвимость. Он нашел. Ее царство.Он ударит туда. Грязно. Жестко. Чтобы она поняла: он контролирует ее жизнь. Ее воздух.

И когда она, захлебываясь в скандале, поймет, что адвокат бессилен, что репутация трещит по швам… Тогда он появится. Не как враг. Как спасение.Как единственный, кто может замять это. За плату: отозвать адвокатов. Сесть за стол. Выслушать его. И принять его условия.

Он поднял стакан. Выпил остатки залпом. Огонь в жилах слился с яростью в разрушительную силу.

— Готовься, Лиза, — прошептал в стекло, за которым мерцал город. — Ты хотела войны? Получишь. Самую грязную. И первая кровь – твоя. Наслаждайся.

Глава 8

Лиза стояла у стойки, пальцы все еще сжимали обрывок рваной купюры – жалкий символ только что начавшейся войны. Но сейчас война отступила на второй план, затмеваясь куда более страшной задачей. Дети.

Как сказать? Вопрос висел в воздухе тяжелее любых угроз Бориса. Она подняла голову, встретив собственный взгляд в огромном зеркале. В глазах женщины, только что бросившей вызов сильному врагу, читался ужас.Не за себя. За них.

Михаил. Ее Миша. Восемнадцать лет. Умница, целеустремленный, с детства мечтал о МГУ, о физике. И добился. Сейчас он там, в Москве, в общежитии, погруженный в новую, захватывающую жизнь. Гордость переполняла ее, смешиваясь сейчас с острой болью. Разрушить его мир? Рассказать по телефону, что отец, его герой, образец силы и воли, предал их всех? Что семья, которую он, возможно, скучал по ней вдали, рассыпалась в прах? Как это скажется на его учебе, на его вере в людей? Михаил был сильным, как она. Но даже сильные ломаются от удара в самое сердце. Позвонить сейчас? Но что сказать? Как? Или… подождать? Дать ему насладиться его победой, его студенчеством, хоть немного? Мысль о том, чтобы оттянуть его боль, была сладким самообманом. Правда все равно доберется. От Бориса? От Кати? От знакомых? Лучше – от нее. Прямо. Честно. Но… как?

И Катюша. Шестнадцать. Десятый класс. Ее маленькая принцесса. Папина дочка. До мозга костей. Борис души не чаял в Кате, баловал, носил на руках (буквально, даже когда она уже выросла из этого), был ее самым большим защитником и советчиком. Катя отвечала ему обожанием, слепым доверием. "Папа сказал" – было для нее законом. И при этом… Катя любила и ее, Лизу. Доверяла ей свои девичьи секреты, советовалась о платьях, о друзьях, о будущем. Она мечтала о престижном вузе, юриспруденции или международных отношениях, точно еще не решила. Готовилась серьезно, зная, что до поступления – два года упорного труда. Два года, которые сейчас висели на волоске.

Поймет ли? Сердце Лизы сжалось от леденящего страха. Катя – вся эмоции, вся чувства. Для нее мир делился на черное и белое. А тут… ее обожаемый папа и ее любимая мама. Кого верить? Чью боль принять? Лиза представляла ее реакцию: слезы, истерику, отрицание. "Мама, ты ошибаешься! Папа бы никогда! Ты его спровоцировала!" А если Борис уже опередил? Если он уже нашептал Кате свою версию, как пытался это сделать в салоне? Очернил ее, представил истеричкой, разрушительницей семьи? Тогда дочь может отвернуться от нее. Сознательно. Навсегда. Потерять Катю? Эта мысль была невыносимее любых финансовых крахов.

Она опустилась на кресло клиента, стиснув виски пальцами. Война с Борисом казалась почти простой по сравнению с этим. Там были правила, пусть жестокие. Там был враг. А здесь… Здесь были ее дети. Ее плоть и кровь. Их невинность, их доверие, их будущее – все это она должна была бережно, как хрусталь, опустить в кислоту правды.

Варианты проносились в голове, каждый страшнее предыдущего:

Сказать обоим сразу? Созвать "семейный совет" по видеосвязи с Мишей? Ужасная идея. Михаил – далеко, он не сможет обнять сестру, поддержать физически. А Катя может замкнуться или взорваться перед камерой. Им нужны разные подходы.

Сначала Кате? Она здесь. Она в эпицентре. Но сможет ли Лиза выдержать ее первую, самую острую реакцию? Справится ли сама? И не будет ли Катя звонить Мише сразу после, с искаженной болью версией?

Сначала Мише? Он взрослее. Рациональнее. Возможно, он станет ее опорой, поможет найти слова для Кати. Но… это перекладывание груза на сына. Он должен учиться, строить свою жизнь, а не разгребать родительские разборки. И опять – расстояние. Холод экрана не заменит объятий.

Ждать? Отложить разговор? Дать себе время собраться с силами? Но ложь молчанием – тоже предательство. И Борис не ждет. Он уже сделал свой ход (угрозу), и сделает следующий. Дети узнают – от него или от сплетен. Промедление – проигрыш.

Она поднялась, подошла к окну. За стеклом – спящий город. Где-то там был ее сын, мечтавший о звездах и формулах. Здесь, в этом городе, спала ее дочь, верившая, что мир прочен и надежен. И она, их мать, должна была стать тем, кто рухнет этот мир.

Решение пришло не как озарение, а как тяжелый, неизбежный камень, падающий на дно.

Правда. Только правда. Прямо. Без прикрас. Но с бесконечной любовью и готовностью принять их боль. Сегодня. Пока у нее есть хоть немного сил. Пока Борис не нанес следующий удар по их общей реальности.

Нужно позвонить Мише. Сейчас. Пока ночь, но он, скорее всего, не спит. Говорить четко, без истерик. Дать факты: "Я застала отца с другой женщиной. Сегодня. В ресторане. Мы разводимся. Это не твоя вина. Я люблю тебя бесконечно. Я знаю, это шок. Задавай любые вопросы. Или молчи. Я здесь. Всегда". Дать ему время переварить. Попросить не звонить Кате сразу, дать ей сказать самой.

Кате. Сказать завтра. Лицом к лицу. Тихо. Дома. Обнять крепко и не отпускать, пока буря не пройдет. Говорить проще: "Папа изменил мне. У него есть другая. Мы не сможем быть вместе больше. Это ужасно больно. Я знаю, как ты его любишь. Я тоже… любила. Это не твоя вина. Твоя любовь к нему – настоящая, и она имеет право быть. Я здесь. Я люблю тебя больше жизни. Мы прорвемся. Вместе." И быть готовой ко всему: к слезам, к гневу, к обвинениям, к отторжению. Выстоять. Быть ее скалой.

Страх сжимал горло ледяным кольцом. Боль за них – за Мишин шок, за Катины слезы – была острее любой измены. Но было и что-то еще. Решимость. Как в салоне, перед зеркалом. Как при звонке адвокату. Как при разрыве купюры. Сила матери, защищающей своих детенышей даже от горькой правды, потому что ложь – яд хуже.

Она взяла личный телефон. Нашла номер Михаила. Палец дрогнул над экраном. Сердце бешено колотилось. Она закрыла глаза, сделала глубокий, дрожащий вдох.

Глава 9

Гудки шли вечность. Каждый гудок отдавался в тишине салона, как удар молота по наковальне сердца Лизы. Она стояла у окна, сжимая телефон так, что пластик трещал, глядя на свое бледное, искаженное страхом отражение в темном стекле. Господи, дай сил. Дай ему сил.

— Алло? Мам? — Голос Михаила в трубке был сонным, но мгновенно насторожившимся. — Что случилось? Ты…? Три ночи!

— Мишенька, — голос Лизы сорвался на первом же слове. Она сглотнула ком в горле, заставив себя говорить ровно, четко, как намечала. — Сынок, слушай. Не пугайся. Я… Я должна тебе сказать что-то очень тяжелое. Сядь, пожалуйста.

— Мам, ты меня пугаешь. Говори. — В его голосе уже не было сонливости. Только тревога и сталь, унаследованная от обоих родителей.

— Сегодня… сегодня в ресторане я застала папу. С другой женщиной. — Слова давились, как камни. — Они… целовались. Страстно. Я… я видела. — Она сделала паузу, слыша, как он резко вдохнул в трубку. Мертвая тишина на другом конце. — Мы… мы с папой разводимся.. Я знаю, это шок, ужасный шок. Задавай любые вопросы. Или молчи. Я люблю тебя бесконечно. Я здесь. Всегда. Я… я еще не сказала Кате. Скажу завтра утром. Пожалуйста… пожалуйста, не звони ей сейчас. Дай мне сказать ей самой. Лицом к лицу.

Тишина. Долгая, тягучая, невыносимая. Лиза слышала собственное бешеное сердцебиение в ушах.

— Мама… — голос Миши наконец прозвучал, хриплый, чужий. — Ты… ты уверена? Может, показалось? Может, это коллега? Или… родственница какая? Может, ты неправильно поняла? Папа… папа бы не стал. Не мог. — В его словах не было злости. Было отчаянное отрицание.Потребность найти любое объяснение, лишь бы не верить в кошмар.

Боль сжала сердце Лизы. Она ожидала шока, гнева, вопросов. Но не этого слепого, детского неверия.
— Миша, сынок… — она попыталась смягчить голос, но он дрожал. — Я видела. Очень отчетливо. И… я не одна видела. Весь ресторан. Я… я отреагировала. Эмоционально. Он не отрицал. Он… он пришел сюда, в салон. Угрожал. — Она не стала вдаваться в подробности проверки. Не сейчас.

— Эмлционально? — Голос Миши стал резче. — Мама, что ты сделала? Может, ты… ты спровоцировала? У вас были ссоры? Ты устала? Стресс? Салон? Может, ты что-то не так поняла из-за нервов? Папа… он не такой! Он любит тебя! Он любит нас!

Каждое слово было ножом. Он искал вину в ней. Оправдывал его. Предателя. Горькая желчь подкатила к горлу. Она сглотнула.

— Миша, я трезва. Я в своем уме. Я видела то, что видела. И он подтвердил это своим… бездействием. Своими угрозами. — Она сделала глубокий вдох. — Я не прошу тебя сейчас поверить или принять. Я прошу… дать время. Не звонить Кате. Не звонить папе. Просто… перевари. Пожалуйста. Для меня.

Еще одна пауза. Потом тяжелый, сдавленный вздох.
— Хорошо, мам. Я… я не буду звонить. Ни Кате. Ни… ему. — Он с трудом выдавил последнее слово. — Но… я не понимаю. Я… я должен подумать. Перезвоню. Завтра. Или… позже.

— Хорошо, сынок. Хорошо. Я здесь. Я люблю тебя. Очень. — Голос ее снова дрогнул.

— Я знаю, мам. Спокойной ночи. — Соединение прервалось. Коротко. Холодно.

Лиза опустила телефон. В глазах стояли слезы, но она не дала им пролиться. Он не поверил. Ее рациональный, взрослый сын… не поверил. Предпочел думать, что она сошла с ума, спровоцировала, ошиблась. Боль за сына смешалась с новой волной ярости на Бориса, который даже на расстоянии отравлял их детей своей ложью, своим ложным образом.

Утро не принесло облегчения. Лиза провела почти бессонную ночь в салоне, дожидаясь, когда можно будет идти домой – в пустую крепость, где предстоял еще более страшный разговор. Она накрасилась тщательно, скрывая синяки под глазами, надела строгий костюм – доспехи. Надо было быть сильной. Для Кати.

Она заказала Кате любимые круассаны, поставила какао. Сердце колотилось, как птица в клетке, когда она услышала шаги дочери на лестнице. Катя вошла на кухню, еще сонная, в пижаме с единорогами, ее юное лицо беззаботное.

— Привет, мам! — Она зевнула, потянулась. — Что за пир? Экзамены еще не скоро… — Она села, взяла круассан.

— Катюша… — Лиза села напротив, взяла ее руку. Ладонь дочери была теплой, доверчивой. — Доченька, мне нужно сказать тебе что-то очень важное. И очень тяжелое. — Она увидела, как беззаботность мгновенно слетела с Катиного лица, сменившись настороженностью. — Это про папу. И про меня.

— Что? Папа что? С ним что-то? — В глазах Кати мелькнул страх.

— С ним все в порядке. Физически. — Лиза крепче сжала ее руку. — Катюш… вчера… я застала папу. В ресторане. С другой женщиной. Они… они были вместе. Очень близко. — Она не смогла сказать "целовались". Не перед дочерью.

Катя выдернула руку, как от огня. Ее лицо побелело.
— Что? — Шепот был еле слышен. — Что ты сказала? Нет… Мама, нет! Ты врешь! Или… или ошиблась! Может, это работа? Клиентка? Может, ты не так поняла? — Голос ее повышался, становился визгливым. Глаза огромными, полными ужаса и отрицания. Точь-в-точь как Миша.

— Катя, я видела. Я не ошиблась. Он… он не отрицал. — Лиза попыталась снова взять ее руку, но Катя отпрянула, вскочила из-за стола.

— Нет! Не верю! Не может быть! Папа… папа бы никогда! — Слезы хлынули из ее глаз. Но это были не слезы горя. Это были слезы ярости.Ярости на нее. — Ты… ты его довела! Ты вечно на работе! Вечно усталая! Вечно всем недовольна! Он же говорил! Говорил, что ты холодная! Что тебе только салон важен! Ты сама виновата! Ты все испортила! Ты разрушила нашу семью!

Каждое слово било Лизу по лицу, как хлыст. Она сидела, онемев, глядя на дочь, чье лицо, обычно такое милое, исказилось ненавистью и болью.

— Катенька, нет… — попыталась она вставить слово, но голос предательски дрожал. Смятение охватило ее. Она была готова к слезам, к вопросам, даже к гневу. Но не к этой лютой, направленной на нее ненависти. Не к этим обвинениям, эхом повторяющим слова Бориса из салона. Он уже успел отравить ее?

Глава 10

Следы ночных слез жгли лицо Лизы, а в ушах стоял визг дочери: «Предательница!». Она сидела в опустевшем доме, кухня казалась чужой и враждебной после утреннего взрыва. Силы были на нуле, но останавливаться было нельзя. Удар по салону был неизбежен.

Она приехала раньше всех. Безупречные кресла, сверкающие инструменты, ряды идеальных флаконов – здесь царил ее порядок. Она пыталась погрузиться в рутину подготовки, но угроза Бориса висела в воздухе.

И она пришла. Точно к открытию.. Люди в белых халатах с каменными лицами. Женщины с театральной истерикой в глазах. Мужчина с камерой, нацеленной, как оружие.

— Внеплановая проверка СЭС, — бросил главный, сунув бумагу с печатью Лизе под нос. — Анонимная жалоба. Нарушения режима. Журналы дезинфекции. Медкнижки. Сертификаты на краски. Документы на хранение химикатов. Немедленно. Настя остолбенела. По спине Лизы пробежал ледяной холод. Началось.

— Настя, предоставь все, — голос Лизы звучал ровно, вопреки внутренней дрожи.

Начался спектакль. «Проверяющие» не проверяли – выискивали. Переворачивали стерильные инструменты, тыкали пальцами в блестящие поверхности, нюхали краски с преувеличенным отвращением. «Клиентки» завели истерику:

— Удушье! Отрава! — визжала одна, хватая себя за горло у банки с осветлителем.

— Руки грязные! Заразите! Закрыть эту заразу! — орала другая, тыча в мастера.

Фотограф щелкал камерой, ловя хаос, растерянность Насти, ледяную маску Лизы. Главный вещал:

— Нарушение хранения, пункт 7.3! Подозрение на дезинфекцию! Медкнижка просрочена на три дня! Серьезно! Составляем акт о приостановке…

В дверях – тень. Катя. Глаза заплаканные, лицо – замкнутое, каменное. Рядом – Миша. Он стоял, как статуя, сумка за плечом – явно с ночного поезда. Его взгляд, холодный и оценивающий, скользнул по хаосу, по орущим женщинам, по белым халатам, намертво остановившись на Лизе. Ни капли сочувствия. Только вопрос. Лиза увидела их. Увидела их шок. Но не сочувствие. Не поддержку. Отстраненность. Они пришли не помочь. Пришли увидеть. Катя скрестила руки на груди, ее подбородок дрожал, но губы были сжаты в тонкую, обиженную линию. Миша не двигался, его лицо было непроницаемой маской, скрывающей бурю под спудом. Их присутствие было ударом посильнее проверки.Внутри у Лизы все переворачивалось. Они не понимают. Им страшно. Они просто дети. Я не виню их за вчера. Они запутались. Она оправдывала их в своих мыслях, сердцем понимая их боль и неспособность принять правду.Миша шагнул вперед, его голос прозвучал громко, режуще четко на фоне визга:

— Мама. Что здесь происходит? Объясни.

Фотограф тут же развернул объектив на них – идеальный кадр: "Разгром салона и семейный скандал".

— Это провокация, — начала Лиза, обращаясь больше к детям, чем к проверяющим. Голос ее, несмотря на все усилия, дрогнул. — Мелкие нарушения раздувают…

— Провокация? — Катя вдруг взорвалась, ее голос звенел от гнева и слез. Она указала пальцем на Лизу, игнорируя орущих женщин и белые халаты. — Это ты все устроила? Опять? Чтобы отвлечь? Чтобы мы забыли, что ты напала на папу? Чтобы оправдать свои истерики? Ты… ты сама наняла этих людей?

Слова дочери ударили Лизу, как нож в спину. Она увидела, как Миша чуть помрачнел – он задумался над версией сестры. Они все еще не верили. Шок не снял недоверия. Он лишь искал новые поводы обвинить ее.

— Катя, нет! — попыталась возразить Лиза, но проверяющий перебил, обращаясь к фотографу:

— Снимите! Семейные разборки на фоне нарушений! Владелица срывается!

— Я не срываюсь! — крикнула Лиза, теряя самообладание. Она повернулась к детям, отчаяние прорывая ледяную оболочку. — Это Борис! Он устроил эту проверку! Чтобы сломать меня! Чтобы я приползла к нему! Вы не видите?

Катя фыркнула, полная презрения. Миша смотрел на мать долгим, тяжелым взглядом, в котором читалось: "А где доказательства? Может, это ты врешь снова?". Он ничего не сказал. Просто взял Катю за локоть.

— Пойдем, Кать.. — Его голос был ледяным. Он бросил последний взгляд на Лизу – взгляд разочарования, почти брезгливости – и увел сестру. Они ушли, не оглянувшись, оставив ее одну посреди хаоса, под щелчки камеры и торжествующий взгляд главного проверяющего.

Проверка длилась вечность. Составили акт с «нарушениями». Запретили работу. Фотограф ушел с «сенсацией». «Клиентки» испарились. Настя рыдала втихомолку. Салон лежал в руинах – и не только физически. Репутация, гордость – все было растоптано.
Лиза стояла с актом в руках, глядя на дверь, где исчезли дети. Лиза все равно понимала их и это отношение к ней. Они ничего не видят. Они не способны мыслить здраво. Они – жертвы его манипуляций. Они ушли, считая ее истеричкой, лгуньей, возможно, виновницей этого позора. Они были потеряны для нее сильнее, чем когда-либо.

Зазвонил телефон. Незнакомый номер. Она знала.

— Лиза, — голос Бориса звучал гладко, как масло. — Только что видел… новости. Ужасные кадры. Твой салон, эти женщины… И, кажется, дети там были? Катя плакала… ужасно. И очень скверно. Для бизнеса. Для репутации. Для семьи. — Пауза. Расчетливая. — Я могу это исправить, Лиза. Связи есть. СЭС, пресса… Скандал замнем. Запрет снимут. Завтра салон заработает. — Другая пауза, тяжелая. — Приезжай. Обсудим условия. Без сцен. Без войн. Я жду.

Он положил трубку. Лиза опустила телефон. Она смотрела на разгромленный салон, на рыдающую Настю, на акт. Она чувствовала ледяное эхо взгляда сына и ненависть дочери. Удар Бориса достиг всех целей. Он поставил ее на колени: бизнес парализован, дети отвернулись, путь к «спасению» лежал только через унизительную капитуляцию перед ним.
Она сжала акт так, что бумага смялась. Усталость и отчаяние сменялись черной, бездонной яростью. Он хотел сломить ее? Он хотел, чтобы она приползла? Никогда.Но как подняться, когда все опоры – дело жизни и собственные дети – рухнули? Как?

Глава 11

Бумага акта хрустела под моими пальцами. Не гладкий официальный бланк, а шершавая, рваная по краям копия – словно сама нечистоплотность этой проверки. Запах. Вместо привычного, успокаивающего коктейля лаванды, красок и лака – вонь перевернутого осветлителя, кислый дух испуганного пота Насти и тяжелый шлейф дешевого одеколона от тех... актеров. Моя империя пахла тленом. Моя крепость была осквернена.

Спины детей. Они ушли. Они пришли не помочь. Пришли судить. И вынесли приговор: виновна. Виновна в разрушении их мира. Виновна в том, что посмела открыть им глаза на ложь их идола. Виновна даже в этом... цирке с проверкой. Катин вопль «Ты сама наняла этих людей?» все еще звенел в ушах, острее визга той наемной истерички. Мишин взгляд... Боже, этот взгляд. Холодный, оценивающий, полный сомнения и – самое страшное – стыда за меня. За собственную мать.

«Предательница». Это слово Кати, брошенное утром, теперь обрело новый, жуткий смысл. В их глазах – да. Я предала их иллюзии. Предала их слепую веру в отца-героя. И за это они меня ненавидят. Борис... он знал. Знает. Он ударил не только по салону, он ударил по самому святому, по нитям, связывающим меня с детьми, и перерезал их с хирургической точностью. Этот удар был точен, как выстрел снайпера. И попал в десятку.

Телефонный звонок. Незнакомый номер. Я знала. Каждый нерв, каждая клетка сжались в ожидании. Его голос, этот бархатистый яд, пролился в ухо.

«Лиза... Только что видел… новости...»

Новости. Значит, фотограф уже отработал. Скандал запущен. «Катя плакала… ужасно.» Он сделал ударение на этом. На ее боли. На моейвине в этой боли. Гениально подло. «Я могу это исправить... Приезжай. Обсудим условия.»

Условия. Капитуляции. Ползу обратно, признаю его правоту, отказываюсь от войны, от правды, от собственного достоинства. И тогда он, великодушный победитель, снимет запрет, замнет скандал, вернет мне салон. А детей? Вернет ли он мне детей? Вернет ли Кате веру в мать? Мише – уважение? Нет. Никогда. Они уже отравлены его версией. Даже если я сдамся, в их глазах я навсегда останусь истеричкой, разрушительницей, предательницей.

Он положил трубку. Тишина салона, еще минуту назад наполненная грохотом проверки и визгом фальшивых клиенток, теперь была оглушительной. Только тихие всхлипы Насти где-то у раковины в подсобке нарушали гнетущий покой. Я стояла посреди разгрома. Перевернутые банки, рассыпанные краски, сдвинутые с мест кресла – как трупы на поле боя после набега мародеров. Зеркало в роскошной раме поймало мое отражение. Женщина в безупречном, но теперь бессмысленном костюме. Лицо – маска. Только глаза. Глаза горели. Не слезами. Холодным, синим пламенем ненависти и... абсолютной, бесповоротной решимости.

Никогда.

Одно слово. Взрывом пронеслось в голове, сметая усталость, отчаяние, боль. Никогда. Я не приползу. Не сдамся. Не куплю его фальшивое «спасение» ценой последних капель самоуважения. Он хотел сломить меня? Пусть попробует сильнее. Он ударил по салону? По детям? Отлично. Теперь он увидит, на что способна загнанная в угол львица, у которой отняли детенышей.

Я разжала пальцы. Скомканный акт упал на пол, рядом с осколком перевернутой банки. Мусор. Как и все его угрозы.

— Настя, — мой голос прозвучал хрипло, но твердо. Она вздрогнула, вытирая лицо. — Собери себя. Сейчас.

Она вышла, глаза красные, но подбородок дрогнул – в ней тоже зажглась искра сопротивления. Моя верная «девочка». Пока еще не все потеряно.

— Слушай внимательно, — я подошла к ней, глядя прямо в глаза. — Это была провокация Бориса. Точная, грязная. Но это только начало. Он ударил по салону, чтобы ударить по мне. Чтобы сломать. Он не сломал. — Я сделала паузу, давая словам проникнуть. — Запрет? Пусть. Скандал? Пусть шумят. Мы не будем оправдываться. Мы будем работать. Иначе.

Настя смотрела на меня, широко раскрыв глаза.

— Но... как? Салон закрыт...

— Физически – да, принимать клиентов нельзя. Но «luna&sol» – это не только стены и кресла. Это – я. Это – ты. Это – наши мастера, наши связи, наша репутация среди тех, кто нам действительно важен. — Я обвела взглядом разгром. — Убери этот бардак. Аккуратно. Все, что можно спасти – спаси. Выбрось испорченное. Приведи в порядок. К открытию завтра здесь должно быть безупречно чисто. Как храм перед службой. Пусть видят через окна – мы не сломлены. Мы ждем.

— А клиенты? Новости... — в голосе Насти снова зазвучала паника.

— Клиенты, которые поверят желтым новостям и крикам нанятых истеричек – нам не нужны. Наши клиенты – умные женщины. Они почувствуют фальшь. Или узнают правду. — Я подошла к своему рабочему месту. Лампу не разбили. Мои инструменты – ножницы, щетки, фен – лежали нетронутыми, как верные солдаты. Я провела пальцем по холодной стали ножниц. Мое оружие. — Ты свяжешься с нашими девочками. Лично. Каждой. Объяснишь ситуацию. Коротко: провокация бывшего мужа, временные трудности, салон закрыт по надуманному предлогу. Но мы держимся. Зарплата – будет. В срок. Из моих резервов. Не из его денег. Ни копейки его денег! — Я почти выкрикнула последние слова. — Скажи им: кто верит в «luna&sol l», кто верит в меня – останется. Кто испугался – свободен. Без обид.

Настя кивнула, уже более уверенно. План действий возвращал почву под ногами.

— А пресса? Фотографии? — спросила она.

— Пусть публикуют, — я усмехнулась, и звук вышел ледяным. — Чем громче скандал, тем громче потом будет наше возвращение. Тем очевиднее будет, кто настоящая жертва. Мы пока молчим. Но готовим ответ. Большой. — Я посмотрела на свой рабочий телефон. — Нам нужен не только Макаров. Нам нужен пиарщик. Лучший. Хладнокровный, беспринципный и дорогой. Как Сергей Петрович. Найди. Контакты, рекомендации. Сейчас. Деньги есть. Его деньги. Они станут порохом для нашей контрпропаганды.

Глава 12

Я стояла у своего рабочего места, опираясь ладонями о прохладный гранит стойки. В огромном зеркале передо мной отражалась женщина, которую я едва узнавала. Рыжие кудри, обычно сияющая корона, были стянуты в тугой, небрежный узел, выбившиеся пряди темнели от влаги и пыли. Стрелки – мои фирменные, острые как лезвие – расплылись внизу, оставив темные полумесяцы под глазами цвета зимнего льда. Красная помада стерлась, обнажив бледные, сжатые губы. Но в этих глазах, под слоем усталости и размазанной туши, горело холодное, неукротимое пламя. Пепел сгоревшей жизни, из которого теперь предстояло выковать оружие.

— Сергей Петрович? Это Киреева. У нас новые обстоятельства. Срочно. И принесите с собой контакты лучшего кризисного пиарщика в городе. Цена не имеет значения. — Мой голос звучал хрипло, но без тени просьбы. Это был приказ главнокомандующего разбитой, но не сдавшейся армии. Я наступила каблуком на белый клочок рваной купюры, валявшийся на полу. — Война, Сергей Петрович, только что перешла в горячую фазу. И нам нужны тяжелые орудия.

На другом конце провода – короткая пауза. Я представляла его: кабинет с дубовыми панелями, дорогая рубашка, бесстрастное лицо человека, привыкшего к человеческим катастрофам. Его голос прозвучал ровно, как всегда, но в нем уловилась едва заметная заинтересованность, как у хирурга, которому привезли сложный случай:

— Елизавета Анатольевна. Я вас слушаю. Что случилось? Провокация?

— Не просто провокация. Полномасштабная диверсия. — Я описала все: внезапную «проверку» СЭС с явно подставными «клиентками», фотографа, хаос, акт о приостановке деятельности. Говорила четко, без лишних эмоций, называя вещи своими именами: анонимная жалоба (его рук дело), надуманные нарушения, публичный скандал, запущенный через СМИ. — Фотографии уже, видимо, в эфире. Кадры с истеричками и… моими детьми. — Голос дрогнул на последнем слове, но я сжала зубы. — Они пришли. Миша и Катя. Увидели этот цирк. И… поверили его версии. Думают, я это устроила, чтобы отвлечь. — Горечь заползла в горло, острая и едкая. — Он ударил по бизнесу, Сергей Петрович. И добился главного – окончательно оторвал от меня детей. Они считают меня лгуньей и истеричкой. Его цель достигнута. Он ждет моей капитуляции. Звонил. Предложил «замять» скандал. Завтра салон откроется. Цена – моя поездка к нему для «обсуждения условий».

Наступила тишина. Я слышала его ровное дыхание в трубке. Потом – легкий стук пальцев по столу, его привычный жест концентрации.

— Предсказуемо, — наконец произнес он. Голос был спокоен, но в нем зазвучала стальная нотка. — Стандартная тактика давления на слабые места. Бизнес и дети – ваши уязвимые точки. Он их использовал мастерски. Жаль, вы не записали его звонок с предложением «помощи». Это был бы прекрасный козырь.

— Мне было не до записей, Сергей Петрович, — сухо парировала я, глядя на свое искаженное отражение. — Я была занята тем, что наблюдала, как моя дочь называет меня предательницей, а сын смотрит на меня, как на сумасшедшую.

— Понимаю. Тяжело. Но эмоции сейчас – роскошь. Слушайте внимательно. — Его тон стал жестким, директивным. — Первое: салон. Запрет СЭС на основании анонимной жалобы и сфальсифицированных нарушений? Мы его обжалуем. Без промедления. У меня есть контакты в Роспотребнадзоре, не все куплены вашим бывшим. Мы подготовим встречную проверку с нашей стороны, соберем доказательства стерильности, правильного хранения, актуальных медкнижек. Это займет время, но шансы есть. Главное – не паниковать и не пытаться давать взятки на месте. Это ловушка.

Я кивнула, хотя он этого не видел. Мои пальцы вцепились в гранит стойки.

— Второе: пресса. Скандал. Вот здесь нам нужен пиарщик. Не просто хороший. Безжалостный. Тот, кто умеет работать с грязью и превращать ее против источника. У меня есть человек. Олег Варламов. Он… специфический. Работает на грани, иногда за гранью. Но результаты – всегда. Его услуги стоят как крыло от Боинга. Но вы сказали – цена не имеет значения.

— Никакого, — подтвердила я, глядя на смятую пачку денег Бориса, торчащую из сумочки. Его деньги. Станут пулями в его же сторону. — Договоритесь с ним. Срочно. Нужна стратегия. Как минимум: опровержение с нашей стороны, но не оправдательное – ударное. Нужно найти источник анонимной жалобы, прижать этих «клиенток», чтобы они запели. Нужен компромат на связи Бориса в СЭС. Нужно повернуть скандал против него самого. Показать, кто настоящий поджигатель.

— Варламов именно это и умеет, — в голосе Макарова прозвучало что-то вроде мрачного удовлетворения. — Он найдет брешь. И вгонит туда клин. Договорюсь. Он будет у вас сегодня. Ждите звонка. Третье: дети. — Он сделал паузу. — Это самый сложный фронт, Елизавета Анатольевна. Юридически, я мало чем могу помочь. Психологически… Они взрослые. Мише – 18, он совершеннолетний. Кате – 16, но ее мнение в суде будет учитываться. Сейчас они под влиянием шока и отцовской любви. Давить, умолять, пытаться силой вернуть – бесполезно и контрпродуктивно. Это сыграет ему на руку.

— Я знаю, — прошептала я, чувствуя, как сжалось горло. — Но я не могу просто… отпустить их. Он их уничтожит морально. Использует против меня.

— Не отпускать. Ждать. И работать. — Его совет был жестоким в своей рациональности. — Ваша сила сейчас – в непоколебимости. В последовательности. Вам нужно выиграть публичную войну. Развенчать его как лжеца и манипулятора. Когда его репутация рухнет, когда правда начнет всплывать сама – дети увидят. Возможно, не сразу. Возможно, не оба. Но шанс будет. Сейчас любая ваша попытка «вернуть» их выглядит в их глазах как истерика и подтверждение его слов. Будьте холодной. Будьте сильной. Будьте здесь, когда их иллюзии начнут трещать по швам. Это единственный способ.

Его слова были как ледяной душ. Болезненные, но отрезвляющие. Он был прав. Бежать за Катей, умолять Мишу поверить – означало играть по сценарию Бориса. Быть «истеричкой».

— Хорошо, — выдохнула я, выпрямляя спину. В зеркале женщина с расплывшимися стрелками попыталась расправить плечи. — Жду вашего пиарщика. И готовлю материалы для обжалования запрета. Настя уже занимается уборкой и связью с персоналом. Мы держимся.

Глава 13

Салон был еще погружен в хаос, когда я услышала звонок в дверь. Настя вздрогнула, выронив тряпку, и бросила на меня встревоженный взгляд.

— Это он, — сказала я, поправляя стрелки в зеркале. — Впусти.

Она подошла к входу, осторожно приоткрыла дверь. На пороге стоял мужчина. Высокий, в черном пальто, которое казалось скорее доспехом, чем одеждой. Его лицо было узким, с резкими скулами и тонкими губами, покрытыми щетиной, словно он намеренно не брился неделю. Глаза — темные, пристальные, словно сканирующие пространство. Он держал в руках кожаный портфель, на котором блестели капли дождя.

— Олег Варламов, — представился он коротко, шагая внутрь. Его голос был низким, почти шепчущим, но в нем чувствовалась уверенность, как у человека, который всегда знает больше, чем говорит.

Я подошла, протянула руку. Он пожал ее — сухо, без эмоций.

— Елизавета Киреева. — Я указала на перевернутое кресло у стойки. — Простите за беспорядок. Сегодня у нас был… бурный день.

Олег оглядел салон, медленно прошелся по комнате, не обращая внимания на следы происшествия. Его взгляд задержался на зеркале с трещиной, потом на клочке рваной купюры, который я все еще держала в руке.

— Бурный день? — Он чуть усмехнулся, щетина на его подбородке дернулась от движения. — Нет, это не напряженный день. Это — выверенный удар. Тихий, точечный. У вашего мужа хороший вкус в методах.

Я сжала пальцы в кулак.

— Вы его знаете?

— Нет. Но я знаю тип людей, которые работают так. — Он положил портфель на стойку, открыл его. Внутри лежали документы, ноутбук, несколько дисков и… маленький диктофон. — Расскажите мне всё.

Я начала говорить. О СЭС, о сфабрикованных нарушениях, о детях, о звонке Бориса. Олег слушал, не перебивая, лишь иногда задавал уточняющие вопросы.

— Он предложил «замять» скандал, если вы поедете к нему? — спросил он, когда я закончила.

— Да. Но это не предложение. Это ультиматум.

Он кивнул, закрыл портфель.

— Хорошо. Теперь мой план.

Я ждала.

— Первое: мы не будем «заметать» скандал. Мы его раздуем. — Его голос звучал почти весело, но в глазах не было даже намека на улыбку. — Нам нужно, чтобы вся страна говорила о вашем салоне. Не о нарушениях, а о том, как бизнесмены используют государственные структуры, чтобы уничтожать конкурентов. Даже если конкуренты — их собственные жены.

— Но как? — спросила я.

— Очень просто. — Он достал телефон. — У вас есть видео с сегодняшнего дня?

— Настя снимала на телефон, когда пришла СЭС. И фотографии есть.

— Отлично. Мы их используем. Но не как опровержение. Как обвинение. Вы будете говорить не о себе. Вы будете говорить о системе. О коррупции. О давлении на малый бизнес.

Я нахмурилась.

— Но это же не правда. Мы не страдаем от системы. Мы стали жертвами Бориса.

— И это тоже правда. Но общественность любит большие истории. А система — это удобный козел отпущения. — Он посмотрел на меня, и щетина на его лице казалась почти агрессивной. — Вы хотите победить? Тогда перестаньте быть жертвой. Станьте символом.

Его слова ударили в самое сердце. Символ. Не Лиза Киреева, разведенная жена, а голос всех женщин, которых предали.

— А дети? — спросила я.

— Дети увидят. Их отец уже начал терять контроль. Он не ожидал, что вы будете действовать. — Он подошел к окну, посмотрел на улицу. — Ваш муж думает, что вы сломлены. Он ждет, что вы придете к нему, униженная, с просьбой о пощаде. Но если вы не пойдете, а начнете действовать открыто… он потеряет равновесие.

Я почувствовала, как внутри что-то холодеет.

— Вы умеете играть в такие игры?

— Я живу в них, — сказал Олег, поворачиваясь ко мне. Щетина на его лице мерцала в свете ламп, как тень от бороды, которой у него не было. — Но предупреждаю: если мы начнем, пути назад не будет.

Я посмотрела на него. Его лицо было непроницаемым, как маска. Но в глазах — огонь. Холодный, расчетливый, жаждущий действия.

— Я готова, — сказала я.

Он кивнул.

— Тогда начнем.

Глава 14.

Лиза прислонилась спиной к тяжелой двери пентхауса, отгораживаясь спиной не столько от мира, сколько от только что пережитого кошмара в салоне. Холодные слова Варламова все еще звенели в ушах сталью. Но здесь, в этом просторном склепе их прежней жизни, лед уже сковывал ее изнутри, а гранитом сжималось сердце.

Она не стала включать свет. Сумерки густели, наполняя огромную гостиную зловещими тенями. Знакомые очертания мебели казались чужими, враждебными. Воздух был затхлым, пропитанным пылью и… отсутствием. Отсутствием его дорогого одеколона, сигарного дыма, его вездесущей самоуверенной энергии. Остался только вакуум и запах запустения.
Каблуки гулко отдавались по мрамору, когда она шла дальше, нарушая гнетущую тишину. Каждый звук бил молотом по вискам. Спальня. Первое доказательство краха. Гардероб Бориса зиял пустотой лишь наполовину. Он взял самое ценное, самое необходимое, оставив костюмы, висящие как призраки, стопку небрежно брошенных галстуков. Нарочито. Это был не уход, а укол. «Смотри, я еще здесь. Я могу вернуться. Когда ты сдашься.»
Ванная. Его серебряная щетка, ее подарок, лежала на полке. Забыл? Или оставил? Еще один шип. А в кухне на краю раковины – Катина кружка с надписью "Лучшей дочери", подаренная когда-то. Пустая. Брошенная. Как будто дочь просто вышла попить воды. Но Катя не вернется. Она теперь у Валентины. В "надежных" руках. В руках тех, кто покрывает предателя. Лиза подошла к панорамному окну. Внизу зажигались огни огромного города, кипела чужая жизнь. Она смотрела, но не видела. Видела только пустоту. Внутри и снаружи. Пустоту, созданную им. Изменой. Ложью. Физическим уходом. Полупустым шкафом. Оставленной кружкой.

Что она чувствовала?

Холод пронизывающий, до костей. Не от сквозняка, а изнутри. Будто ядро ее существа превратилось в ледяную глыбу. Она потерла ладони – тщетно. Этот холод был следствием выжженных эмоций: шока от измены, ярости от разгрома салона, леденящего страха за дочь.

Оглушающую пустоту, подчеркивающую руины ее мира. Отсутствие его голоса из кабинета, Катиного смеха, даже фонового гула его присутствия – било по барабанным перепонкам сильнее крика. Эта тишина была кричащей.

Ярость, что текла по жилам вместо крови, сжимая челюсти до боли. Ярость на Бориса – за ложь, за подлость. Ярость на себя – за секунды слабости у зеркала в салоне, за непролитые слезы. Эта ярость была топливом.Единственным, что не давало рухнуть на пол и завыть от бессилия слова, что пульсировали в такт сердцу, мантра, дающая силы дышать. «Я сотру тебя!»

Предательство, что витало в воздухе. Смотрело со счастливых семейных фото, улыбающихся лживыми улыбками. Чувствовалось в каждой вещи, которую он не удостоил забрать. «Это не важно. Как и ты.» Предательство любимого – не просто боль. Это мир, вывернутый наизнанку. Ощущение, что земля уходит из-под ног, а небо – обман.

Одиночество. Не просто отсутствие людей. Это пропасть. Она была абсолютно одна на поле боя, которое когда-то было домом. Дочь отравлена против нее. Муж – враг. Родители не подозревающие ни о чем. Лишь холодный Варламов и расчетливый Макаров – инструменты войны. Это одиночество было крепостью,которую надо защищать любой ценой. И тюрьмой из обломков прошлого.
Решимость, выкованная из отчаяния. Она сжала кулаки так, что ногти впились в ладони. Боль была реальной, отрезвляющей. Она не позволит пустоте, тишине, ярости съесть себя. Пентхаус – лишь временная крепость. Ее настоящая цитадель – салон и эта ненависть, холодная и безжалостная. Она оттолкнулась от двери.

Лиза вошла в ванную. Резко щелкнул выключатель. Яркий свет ударил в глаза. В зеркале – лицо женщины, прошедшей ад. Пыль на щеке, растрепанные волосы, собранные наспех. Но глаза… Глаза горели не пламенем, а холодным сиянием полярного огня. Лиза встала под холодный душ надо смывать макияж и весь этот ужасный день. Необходимо набраться сил.

Она вышла. Шаги теперь звучали тверже. Подошла к его шкафу, к оставленным костюмам. Не тронула. Не выбросила в порыве. Нет. Пусть висят. Пусть напоминают о том, что он оставил. О том, что она отнимет у него все остальное.

Прошла мимо Катиной кружки. Тоже не убрала. Этот шип боли был нужен. Чтобы не забывать, за что борется.
Одиночество сомкнулось вокруг плотнее, но теперь она несла его в себе, как ядро силы. Подошла к огромному окну. Огни города больше не были чужими. Они стали мириадами точек в ее новой, жестокой вселенной. Она прижала ладонь к холодному стеклу.

— Ты начал эту войну, Борис, — ее шепот разрезал тишину пентхауса, голос не дрогнул ни на йоту. — Но закончу ее я..