Приключения моряка Паганеля

Глава 1. Купель

Аудиоверсия бесплатно, онлайн

https://akniga.org/goral-vladimir-priklyucheniya-moryaka-paganelya

                  Глава 1. Купель

– Паганель, шевели помидорами, салабон! – зычно гаркнул дюжий матрос, зловеще помахивая в воздухе окровавленным шкерочным ножом. Я стоял в дощатом рыбном ящике, облачённый в рокен-буксы: грязно-оранжевый прорезиненный рабочий комбинезон и такую же куртку с капюшоном. Стоял я враскоряку, неуверенно держась на ногах, в съезжающей на лоб зелёной, пластиковой каске. К тому же – по колено погрузившись в живую, прыгающую и пахнущую солёными огурцами, крупную, свежевыловленную треску. «Жуковск», наш траулер-бортовик,

Примечание: Бортовик – траулер бортового траления,

после подъема трала встал носом на волну. Капитан планировал небольшой двухчасовой переход к месту новой постановки трала. Началась привычная килевая качка и вахта, пятеро матросов палубников принялись шкерить улов.

 Примечание : Шкерить – разделывать шкерочными ножами выловленную рыбу.

Погода была свежая. Судно то задирало нос вверх, обнажая щербатый форштевень, то, словно ржавая субмарина, зарываясь в волну, браво шло на погружение. Я исполнял славные обязанности подавалы. Заключались они в том, чтобы в «темпе вальса» подбрасывать трех-, пятикилограммовых рыбин под палаческий тесак матроса-головоруба. От нашей с ним расторопности зависело, будут ли вдоволь обеспечены обезглавленной рыбой трое опытных шкерщиков. Если же они начнут простаивать, то откроют рты и начнут говорить. Тут уж мало не покажется. Если в этот момент их услышит какая-нибудь случайно проплывающая мимо беременная полярная акула, то у несчастной непременно случится выкидыш. Я никогда не отличался особой ловкостью и сноровкой, и сейчас у меня были проблемы… если бы только у меня! Проблемы были и у всей моей смены. Дело в том, что для того чтобы быстро и качественно переработать улов, поднять трал и приняться за следующую порцию добытой рыбы, вахта должна быть опытной и сработанной. В противном случае, – а благодаря мне он был точно противным, – выработка снижалась, ну и заработок соответственно. Пока же скорбное поприще помощника палача осваивалось мной не слишком успешно. В своем первом рейсе я узнал о себе много нового. Помимо банальностей в адрес моей мамы, мне открылась тайна моего родового древа. По мнению моих коллег, в числе моих предков были не только обычные животные, но и какие-то неизвестные науке «мартыны косорукие». Наш старпом – тучный бородатый мужчина лет пятидесяти пяти – походил на слегка неухоженного Хемингуэя. Имя, как и судьбу, он имел трудное: Владлен Георгиевич Дураченко. Был он человек эрудированный и, как многие моряки, начитанный, а потому выражался порой чрезмерно литературно. Вдоволь налюбовавшись из штурманской рубки на мои кувыркания в рыбном ящике, он торжественно и печально произнес по громкой связи:

   – Неизданная глава из Детей капитана Гранта: Паганель на промысле или муки тресковы.

По-настоящему на меня не злились. Многим из экипажа я годился в сыновья и, видимо, пробуждал здоровые родительские инстинкты. Слава Богу, что не другие… впрочем, тогда это еще не вошло в моду. Виноват был матрос, тупо опоздавший на отход в рейс по причине чрезмерных возлияний. Меня же в срочном порядке выслали на замену прогульщику из вахтенного резерва отдела кадров.

С бортом 2113 «Жуковск» свела меня, как видно, судьба. Но это я понял позже. А тогда я, 18-летний курсант 4-го судоводительского курса мурманской мореходки, был направлен на плавательную практику; для начала – матросом без класса. Это через год после сдачи госэкзаменов и получения диплома штурмана-судоводителя ждала меня практика штурмана-стажера. А пока – салабон, «зелень подкильная» или просто – юнга. Малый рыболовный морозильный траулер бортового траления номер 2113 «Жуковск» имел дурную славу. Редко год-два обходился он без ЧП. Бывало в шторм кого за борт волной направит и – «пишите письма…» Бывало кому грузовым гаком в висок ни за что.

Примечание: Гак – такелажно-грузовой крюк.

 А потом следствия, проверки… Моряки называли «Жуковск» – «Заходя – не бойся, уходя – не плачь». Борт 2113 и захочешь – не забудешь: тут тебе и 21 – карточный выигрыш в «очко», и 13 – «чертова дюжина». То есть, будучи опасным для моряков в смысле несчастных случаев, траулер, тем не менее, как рыбак был удачлив, и чаще всего возвращался в порт с полными трюмами. А все же бортовичок решил напомнить мне, салаге, о своей дурной славе... Как-то в ночную вахту поднимали мы на борт «авоську».

 Примечание: Авоська – куток, конечная часть трала, место скопления улова.

 Я должен был бегом переносить от кормы к баку «бешеный конец» – траловый трос.

 Примечание: От кормы к баку – с задней части судна в переднюю.

При подъеме трал затягивался тросами в верхней части, превращаясь в подобие авоськи с рыбой. «Бешеным» конец назывался потому, что при волнении он мог «сыграть», сорваться, и его полупудовый гак, – грузовой крюк, – вместе с бешеным тросом дуэтом пропели бы старинный романс: «Милый, ты не вспомнишь нашей встречи…».

Конец этот переносили быстрым аллюром, да и весь подъем трала проходил в том же темпе. Смутно помню упругий, плотный контакт своего молодого девственного тела с чем-то массивным и влажным. Помню гордый, одинокий полет в ночи. Помню смачный, чувствительный шлепок своих ягодиц о жесткую, как асфальт, и жгучую, как кипяток, ледяную воду моря Баренца. Больше не помню ничего, только секундное удивление от происходящего: «Приехали, что ли?!»

Глава 2-3 Остров Медвежий - Глава 3. Здравствуй, Сеня!

=

Этой же ночью «Жуковск» был пришвартован к причалу. Стояли мы третьим корпусом между сейнером и БМРТ.

Примечание: БМРТ – большой морозильный рыболовный траулер.

  Ближе к утру меня разбудил шум, доносившийся откуда-то сверху, из пустого пространства между подволоком и палубой над ним.

 Примечание Подволок – внутренняя (нижняя) сторона палубы, палубной обшивки, потолок корабельного помещения.

   Слышалось цоканье десятков коготков, мерзкий писк и возня. Крысы! Меня передёрнуло от отвращения. Перед рейсом этих тварей потравили газом на спец. причале, и в рейсе их почти не было слышно. А тут за пару часов уже набежали эти «милые зверьки» с соседних бортов.

– Фу! Фу! Фу-фу-фу! – донеслось от соседней койки.

Вообще-то часом ранее на ней мирно почил боцман. Теперь же он, вместо нормального мужицкого храпа, почему-то издавал эти странные звуки, как будто дул в блюдце с кипятком. Я щёлкнул светильником в изголовье. В мертвенно-жёлтом свете ночника передо мною открылась жуткая картина. Несчастный Устиныч лежал смирно, боясь пошевелиться, выпучив безумные глаза. На его широкой морской груди, обтянутой шерстяной тельняшкой, в позе любимой кошечки возлежала огромная, серая с проседью чучундра – портовая крыса. Длинный, розово-чешуйчатый хвост свисал до самой простыни и интимно подрагивал. Чучундра была занята противоестественным действом: шевеля острым носом с жёстким кустиком чувствительных усов, обнажив мелкие, острые зубки, она с неуёмным вожделением обнюхивала красу и гордость бравого боцмана – его роскошные, серебристые усы. Бедный Устиныч, боясь напугать товарку и получить полный ужасной заразы укус, усиленно дул ей в нос, пытаясь хотя бы таким образом прекратить крысиные ласки. Однако любвеобильное существо никак не реагировало на боцманское «фу-фу». Мои нервы, и без того прищемленные стрессом при падении за борт, не выдержали, и я с визгом: «На, тварь!» – запустил в несчастного Устиныча попавшим под руку кирзовым ботинком.

После такой конфузии боцман полчаса промывал с мылом и спиртом свою осквернённую гордость. На моё легкомысленное предложение сбрить подвергшуюся надругательству растительность он невежливо ответил:

  – Мошонку себе побрей, салага! О том, что видел – никому ни слова! Или мы не друзья!

Эту страшную тайну я пронёс сквозь годы, а если и рассказывал кому, то вместо Боцмана упоминал «одного морячка».

Мое пребывание за бортом, – поскольку все обошлось, и к тому же у капитана были связи, – транспортная прокуратура спустила на тормозах и дела заводить не стала. Старый капитан «Жуковска» пошёл на повышение, был назначен мастером на современный, большой промысловик. Новым капитаном 2113 стал бывший старпом Владлен Георгиевич. Удостоверение капитана он имел давно, но по страстности натуры и недостатка связей дебютировал в этом качестве лишь теперь, получив протекцию прежнего капитана «Жуковска». С началом своего капитанства на Георгиныча, как прежде, наш мастер более не отзывался, дозволялось исключительно Владлен Георгич. И это правильно, потому как на корабле капитан первый после Бога. Капитан получил новое рейсовое задание, и через трое суток судно, загрузив снабжение и топливо, отправилось к новому месту промысла.

Через двое суток перехода мы подошли к южной части архипелага Шпицберген, в район острова Медвежий. Шпицберген, или по-русски – Грумант, архипелаг суровый и неприветливый. Его шахтерская столица, Баренцбург, заселена русскими куда менее плотно, чем его южные, но не слишком теплые воды – нашими промысловыми судами. Порой кажется, что на серых волнах студеного моря покачивается, дымя трубами, целый город из кораблей.

Остров Медвежий находится между Баренцевым и Норвежским морями. С востока на остров накатывают студеные волны моря Баренца, да и с западной стороны не экватор, но море уже Норвежское. Норвежское течение, продолжение Гольфстрима, хранит эти воды ото льда вплоть до нашего Кольского залива. Хотя отдельные льдины у Шпица не редкость, а восточнее – уже царство Снежной, а вернее Ледяной королевы.

 Когда-то эти места были вотчиной поморских, голландских, датских и иных китобоев. Очевидцы писали, что судам мешали двигаться китовые туши, переполнявшие эти воды. Эти ребята-китобои славно потрудились, и нынче киты здесь редкость. Хотя касатки встречаются. Одна такая красотка однажды попортила нам трал, позарившись на дармовую пикшу, сестру трески.

Треска и пикша – это сводные сестры рыбьего семейства тресковых. Почему сводные? А разная у них внешность, хотя обе красавицы. Если треска имеет малахитово-зелёную окраску и округлое тело, то пикша телом площе, окрас у нее цвета благородного серебра, и у изголовья – темное родимое пятно. Кому как, а я нахожу его даже слегка изысканным… Ну, это к слову, а к делу – подъемы становились все беднее. Появилось много сорной рыбы: скаты, пинагоры, водянистые уродцы, – хотя их засоленная икра неплоха, – а также мелкие и средние акулы, и прочие морские бомжи. Так бывает – ведь «не все коту масленица».

 Так что рыба ушла…

Иной капитан скажет: «Да лучше бы от меня жена ушла!» – «И вместе с тещей!» – добавит старпом.

Где рыба? А эхолот ее знает. Может, за углом. А где БЛИЖАЙШИЙ УГОЛ? Да вот же он – высится полукилометровой горой в тумане. Остров Медвежий – настоящий медвежий угол королевства Норвегия.

Согласно советско-норвежскому договору 1978 года, наши суда могли свободно промышлять рыбу в норвежских водах Баренцева моря, а соответственно норвежцы – в наших. В ледовитых прибрежных водах архипелага Шпицберген у наших рыбаков проблемы с норвежскими рыбными инспекторами если и возникали, то только из-за размеров траловой ячеи. Что касается Медвежьего, то он, в отличие от Шпицбергена, находится на нечеткой границе Баренцева и Норвежского морей, и норвежцы частенько преподносили неприятные кунштюки. Правду сказать, с размером траловой ячеи у наших рыбачков частенько было не в порядке, и пойманный на этом капитан в Союзе автоматом лишался лицензии.

Главы 4-5 Глава 4. Под медвежьим крылом

Темноволосый и невысокий лейтенант, получив изрядную взбучку от краснолицего майора, жестом без слов дал команду своим бойцам. Те так же, как и появились, мгновенно исчезли с нашей палубы. Мы кинулись к бортам. Одному нашему моряку даже повезло получить в нос чем-то весомым. Он потом клялся, что успел разглядеть предмет. Это была поддернутая снизу абордажная кошка на прочном тросике. Кошка и трос были покрыты слоем черной резины, что и спасло нос нашего друга от большого ущерба. Мы ещё успели увидеть удаляющиеся плоскодонные катера, по одному от каждого борта. Двигались они почти бесшумно, с низким, ровным гудением.

– Устиныч, поднимись,  – позвал старпом из штурманской рубки.

Боцман недоуменно пожал плечами и направился к начальству.

– Чего с рыбой-то будет? Жалко, пропадает ведь добро!  – тоскливо толковали матросы. – Слышь, Паганель. Ты бы сходил, студент, в рубку. Пусть хоть старпом скажет, что делать.

Старпом Сава Кондратьевич был вполне свой мужик. Сам из старинной, поморской фамилии, прошел он путь от матроса до старшего штурмана. Поднявшись по трапу, я подошел к входу в штурманскую рубку. И тут я услышал нечто…

 На борту нагло свистели, и не где-нибудь, а на капитанском мостике. Причем свист был мастерски виртуозным. Тут следует пояснить. Свист на бортах парусных кораблей Флота российского, еще со времен его отца-основателя Петра Великого, был занятием строго регламентированным. По приказу старшего офицера, в штиль главный боцман высвистывал серебряным свистком попутный ветер. Бездумное же насвистывание, могущее вызвать нежеланный и опасный шторм, строжайше каралось. Я шагнул через комингс, высокий порог штурманской рубки. Посреди рубки торчала долговязая фигура краснолицего майора.

– Прифьет, как дала? – покончив с художественным свистом, дружелюбно поинтересовался норвежец,

Я замялся с ответом, несколько опешив от столь пристального интереса к моей гипотетической интимной жизни. Не дождавшись обратной связи, майор поманил меня указательным пальцем изящной, не по телосложению, руки. Я с опаской приблизился. Офицер стоял напротив донного эхолота. В полумраке рубки работающий прибор освещал наши лица зеленовато-фосфорическим светом. Размеренные звуки посылаемого на дно моря эхо-сигнала, ранее казавшиеся мне уютно-убаюкивающими, теперь более всего напоминали работу кардиографа в больничном отделении реанимации. Я осторожно покосился на своего визави. В таинственном полумраке затемненной рубки он отчего-то напомнил мне немёртвого-носферату, легендарного графа Дракулу из недавно прочитанного, с трудом выпрошенного на одну ночь романа Брэма Стокера. Мне вдруг примерещилось, что я каким-то образом оказался в том самом месте книги, где оголодавший граф, покинув, где-то посреди глухого океана уютный гробик, аристократически изящно расправляется с экипажем корабля. Я невольно вздрогнул, почувствовав, как чужая рука мягко легла мне на плечо. Неожиданно тихим, приятным баритоном норвежец запел:

– We all live in a yellow submarine. Yellow submarine. Yellow submarine.

Я узнал мелодию, которую насвистывал этот, не чтящий российские морские традиции, иноземный флотский майор. Это был один из незабываемых хитов легендарной четвёрки «Битлз». «Желтая подводная лодка».

 Норвежец, тихо посмеиваясь, тыкал пальцем в подсвеченную панель эхолота. Меня, наконец, осенило. Всё это время его развлекал небольшой, из зелёного светонакопителя силуэт подводной лодки, плавно покачивающийся на освещенном экране совсем не военного радиоприбора. Наверно, его позабавило это проявление пресловутого «советского милитаризма» в рубке мирного промыслового судна…

 Чем обернётся для экипажа «Жуковска» непринуждённое веселье этого рыжего норвежского майора на нашем мостике – мне предстояло узнать несколько позднее…

 Из состояния легкой оцепенелости меня вывел шум шагов и знакомое тяжёлое дыхание. На капитанский мостик поднимались трое. Впереди, с потертым кейсом, Владлен, за ним – боцман Устиныч и старпом.

– Да что уж теперь. Банкуем не мы, – одышливо бормотал капитан, тяжело преодолевая высокий комингс, порог рубки.

Кэп открыл кейс и вывалил на штурманский стол, прямо на навигационную карту с островом в середине, солидную горку разноцветных «корок». Это были паспорта и медицинские книжки экипажа, а также разнообразные сертификаты и квалификационные удостоверения. Свое капитанское удостоверение и сертификат с англоязычным вкладышем Владлен аккуратно положил сбоку, припечатав им судовую роль – список членов экипажа. Со стола соскользнул и упал на палубу какой-то документ в красной обложке. Я машинально поднял его. С фотографии на меня гордо взирал боцман Друзь, – молодой, со смоляными, едва тронутыми сединой, знаменитыми своими усами. На фото он был в накрахмаленном белом халате. Халат этот грубо пятнала большая синяя печать. На печати извивалась змея, склонившаяся над чашей, похожей на фужер для шампанского.

 «Фельдшерский сертификат Устиныча!» – дошло до меня.

Капитан повернулся к норвежскому майору и сделал приглашающий жест по направлению к столу с документами.
 Зри, мол…

Норвежец подошел к столу и без особого энтузиазма начал перебирать бумаги, дипломы и удостоверения. Я полушепотом осведомился у старпома по поводу злополучного улова и печалящегося над ним экипажа.

– Устиныч, спроси у варяга   – что с рыбой делать? За борт ее или как? А то моряки переживают. Пропадает, мол, зря, – обратился старпом к боцману.

Полиглот Устиныч начал издалека. Его английский был странен и пространен. В своей тяге к интеллектуальным вершинам Бронислав не обошел языкознания и, при этом, не искал легких путей…

Главы 6-7 "Обыкновенное чудо" - "Паруса Катти Сарк"

 Глава 6.

 "Обыкновенное чудо"

Девушку звали Ленни. Правда, когда наутро я вновь увидел ее, мне это было еще не ведомо. Она, в сопровождении какого-то парня, карабкалась вниз по переходному мостику на нашу палубу. Вдвоем, держа за синие ручки, они несли большой пластиковый бидон. Бидон, судя по всему, был не легок, литров на тридцать, и в нем, похоже, булькала какая-то химия. Парень был высок, гораздо выше девицы, и я со странным облегчением констатировал, что мы с ней примерно одного роста…

Нести им поклажу из-за разницы в росте им было явно неудобно. У меня появился повод вмешаться. Я протянул ей руку – давай, мол, помогу. Она улыбнулась уже знакомой, еще вчера сразившей меня улыбкой.

– Прифьет, как дала? – вдруг выдала она до боли знакомую фразу.

– Ты преподаешь своим знакомым русский язык? – спросил я первое, что пришло в голову.

– Как ты знаешь? – явно изумленная моей нечеловеческой проницательностью, ответила она вопросом на вопрос.

Она говорила по-русски! Часто ошибаясь, с сильным акцентом, но она говорила по-русски!

Я стоял со счастливой улыбкой дефективного... Видимо, высокому парню все это начинало надоедать. Он аккуратно поставил тяжелую флягу на мою ногу и с ледяной вежливостью эсквайра по-английски осведомился:

– Не соблаговолит ли досточтимый сэр принять от нашего экипажа, в качестве скромного презента, этот шампунь для уборки санитарных помещений?

– Что, такой плохой запах? – покраснев от неожиданности и стыда за родной траулер, отчего-то шепотом спросил я.

– Ужасно, сэр. Просто катастрофа,   – печально закивал норвежец.   – Надеюсь, этот изящный тридцатилитровый флакон гигиенического средства «Хвойный лес» вам поможет.

Парень гулко булькнул флягой с еловой веткой на этикетке. После чего приподнял её и попытался вернуть обратно на мою ногу. Однако я, с несвойственной мне сноровкой, успел отскочить.

– Ничего, ничего. Я помогай! – вовремя решила вмешаться девушка и протянула мне узкую ладонь. – Май нэйм из Ленни. Ленни Бьернсон. Так приятно! 

– Так приятно! – согласился я вполне искренне и протянул руку, забыв, между прочим, представиться. Она ответила неожиданно сильным для девушки ее сложения рукопожатием.

– Я  не нарочно слышать, как тебя называть друзья. Как это… Погоняло! – заявила, довольная своей осведомлённостью Ленни.

Мне не пришло в голову уточнять, насколько она близка к истине. Чтобы не мучить норвежскую девушку громоздкими для нерусского уха Владимирами, Володями, Вовками и уж тем более, Вовочками, я решил примитивно сократиться и выдал:

– Влади. Зови меня Влади.

Какая это была роковая ошибка – я понял позднее. Рыжая скотина Геша засунул мокрый нос в судовую парную, в которой я мирно пребывал, и гнусаво проблеял:

– Влади, девочка моя. Твой суслик идет к тебе. Чмоки, чмоки – заодно и помоемся!

Надо сказать, что промысловые суда в рейсе и вправду не благоухают. Когда идет рыба, то просто не до тщательной уборки – нет времени. Это уже на переходе в порт всё судно драят и моют, сливая грязь в льялы мощными струями забортной воды из пожарных гидрантов.

 Впрочем, в тот день генеральная уборка на нашем рыбачке удалась на славу!

Боцман с русской щедростью плеснул на палубу половину бывшего в нерусской фляге, мыльного, резко пахнущего хвоей туалетного счастья. После чего принялся поливать это дело мощным напором судового пожарного гидранта.

 Эффект не заставил себя ожидать. Наш работяга «Жуковск» начал стремительно превращаться в заполненное душистой хвойной пеной исполинское и невыносимо гламурное джакузи. Чем остервенело-старательнее смывал нарождающуюся пену за борт боцман, тем более агрессивно и вызывающе эта субстанция себя вела…

 Происходящее начинало напоминать киносъёмку новаторского триллера с оригинальным рабочим названием «Пена атакует!»

Пахучее, интимно потрескивающее мыльное облако заполняло собой все судовое пространство. Оно проникало в каждую щель… Выйдя из каюты или поднявшись из машинного отделения, человек попадал, как бы, между мирами. Здесь, как в чёрной дыре, не было ни времени, ни пространства. Вся близлежащая часть Вселенной являла собой потрескивающую, благоухающую хвоей нирвану, банно-прачечный Эдем.

И только неромантичный капитан Дураченко не оценил этого намека судьбы, дескать: смирись, оставь суету и заботы, отринь страсти, человек, содрогнись перед лицом вечности! Его красное, обрамленное седой бородой, разъяренное лицо показалось из верхотуры третьего этажа палубной надстройки. Капитанская голова, увенчанная пенной шапочкой, словно нимбом, торжественно и мощно осветилась солнечными лучами из-за просветов облаков.

– Бо-оцман! – раздался сверху усиленный микрофоном громоподобный глас капитана. И еще раз громоподобно: – Бо-оцман!

Несчастный, изнемогший в борьбе с мыльной напастью, мокрый до нитки Устиныч возвёл очи горе.

– Бронислав Устиныч! – продолжил вдруг капитан с неожиданной, что называется – ледяной вежливостью.

Причиной тому была следующая диспозиция – наш пенный ковчег был пришвартован своим правым бортом к левому борту норвежца.

Когда началась эта мыльная, окрашенная неповторимым национальным колоритом опера, весь личный состав «Сенье», включая вахтенных, высыпал на левый борт. По мере явления из недр, нижних палуб нашего намыленного морского скитальца очередного плюющегося хвойным шампунем пенного призрака, норвежцы все более впадали в состояние клинической истерии. Выход на авансцену главного персонажа – мастера Дураченко в роли Саваофа на воздусях, сопровождался уже обессиленным молчанием публики. Наш мастер вовремя заметил благодарных зрителей и счел за благо не подливать масла, пардон, мыла в… пространство.

Глава 8-9 "Поэтический вечер боцмана Друзя" - "Страсти по Титанику"

Глава 8.

Поэтический вечер боцмана Друзя

Устав от гама и тесноты матросского кубрика, мы с Ленни покинули пирующих друзей и поднялись по трапу, на свежий воздух. Здесь на верхней палубе мы встретили группу лирически настроенных мужчин. На круглых бухтах швартовных тросов, укрытых чистой ветошью, у возвышения трюмного люка, накрытого чистым куском парусины, словно за столиком уличного кафе, сидели четверо: старшина Толяныч тихо напевал что-то под перебор своей семиструнной гитары. Капитан Владлен Георгиевич, словно седобородый посажённый отец на деревенской свадьбе, солидно восседал во главе стола. Рядом старпом Савва Кондратьевич печально покачивал бритой головой в такт гитарным аккордам. И довершал эту живописную группу колоритных мужчин незаменимый и вездесущий боцман Друзь.

К нашему с Ленни внезапному появлению компания отнеслась вполне доброжелательно. Обычно суровый Владлен заулыбался и даже слегка разрумянился, отчего стал походить на подтаявшего деда Мороза.

– Ситдаун, доча, – похлопал он на место подле себя.

– О, май гад. Как он похож на мой дед Урхо!   – прошептала мне на ухо Ленни.

– Ну нет, кэп наш не такой уж и гад,   – сострил я не то, чтобы слишком удачно.

Тем временем изрядно поддатый боцман, что называется «снял тапочки и полез в душу». Обняв нас с Ленни за плечи, он со слезой в голосе, принялся причитать:

– Ребята мои дорогие! Смотрю я на вас, и душа рыдает. Вы же классика, вечный сюжет – Рома и Юля, Орфей и Эвридика...

Боцман еще чего бы наговорил, но мужика захлестнули эмоции и он, всхлипнув, с влажным носом полез целоваться. Полез, естественно, не ко мне…

Ленни, прижав к груди сжатые кулачки, со смущенной улыбкой попыталась спрятаться за моей надежной спиной. Спасая свою юную подругу от боцманских ласк, я сам бросился в его благоухающие объятья.

– Устиныч, стихи почитаете? Что-нибудь из классиков. Свои, например, – выдал я спасительную идею.

Бронислав Устиныч окинул публику вмиг прояснившимся взором.

– Вальдамир! – Боцман вскинул голову и принял позу, подобающую, на его взгляд, поэтической декламации.

– Елене, если затруднится с пониманием, все поясню сам.

– На языке Шекспира и Бернса? – догадался я.

– Именно! – не без вызова подтвердил благородный служителя Аполлона и открыл свой поэтический вечер: – Ода в белом верлибре, – посуровев лицом и голосом, провозгласил декламатор. Мне же, не знаю – почему, примерещилось: Ода о белом верблюде.

– Раскинулся залив широкий, на много милей врезался он в землю!
От брака с солнцем и луной полярной рожден им был на побережье город, —
 

драматично зарокотал боцман.

Я тут же живо представил себе картину: как на некое побережье ползет на четвереньках хронически нетрезвый мужчина с роковой фамилией Залив. Мужчина нетрадиционно обременен огромным животом.

Несчастный басом стенает и охает, явно собираясь рожать, и не каких-то там мальчиков и девочек, нет – целый город! Несколько смущала проблема отцовства. Хотелось поинтересоваться: кто же, собственно, из двух небесных полярников – луна или солнце – собирается отвечать за содеянное?

– Яай шёнер икке! Я не понимай!  – забеспокоилась Ленни.

– Ты не одинока, – поспешил успокоить я девушку.

Тут зазвучали патриотические мотивы, правда, уже не в белом, а скорее в военно-морском верлибре. Лицо Устиныча приобрело воинственное выражение, а голос посуровел:

– В борта союзного конвоя торпеды крупповский металл

Вгрызался хищно, за собою надежды он не оставлял.
Но след пиратской субмарины не растворялся в глубине.
Качались траурные пятна на русской северной волне!
 

«Вот это уже лучше, – решил я, – народу должно нравиться. „Глубине – волне“ даже как-то захлестывает».

– Йа, таккь. Я понимай. Cтихи про война с Гитлер. Итс ноу бэд. Этто не плохо, – подтвердила мое впечатление Ленни.

Далее последовали производственные сонеты. Устиныч здесь «замахнулся на Вильяма нашего Шекспира»:

– Постыла жизнь и ни к чему пытаться
достоинства хоть каплю сохранить.
Несчастный человек, я должен унижаться,
лишь б что-нибудь на складе получить.
 

Частица «лишь б», произнесенная с нервическим скрежетом зубовным, впечатляла особо.

 Драматически прозвучало стихотворение «Под судом». Эта была реальная история из жизни Устиныча, когда на траулере «Краснознаменск», в народе прозванном «Измена», на боцмана попытались повесить крупную недостачу и даже открыли уголовное дело, грозившее ему немалым сроком за хищение социалистического имущества.

Особенно эффектно звучала кульминация:

– Бьют склянки, значит, срок отмерян,
в глазах уж меркнет жизни свет,
и старый боцман на «Измене»
к виску подносит пистолет…
 

Какой системы, калибра, откуда взялся и куда подевался этот самый пистолет – история умалчивает. Скорее всего, эта была ракетница, стреляться из которой было бы несколько не эстетично…

Зато доподлинно известно, что за работягу-боцмана заступились почти все капитаны флота и, «поставив на уши» транспортную прокуратуру, заставили следователей «спустить дело на тормозах».

Постепенно стихла стихия советско-норвежской дружбы. Я проводил Ленни по трапу ровно до границы её территории. Все-таки военный корабль не прогулочная яхта, да и демократичности наши соседи выказали более чем достаточно. Опустели палубы обоих бортов, и из своей каптерки под полубаком появился все тот же Устиныч. Это и неудивительно, ведь судно – это место, более всего напоминающее театральную сцену. Здесь постоянно мелькают одни и те же персонажи…