Принадлежность

Глава 1. Пробуждение

Холод в Подземелье был не просто отсутствием тепла. Он был живой субстанцией, разумной и древней. Он рождался в самых глубоких расщелинах, где свет не появлялся никогда, и поднимался навстречу той, что осмелилась нарушить вековой покой. Он обвивался вокруг её лодыжек цепкими потоками, когда она спускалась по грубо высеченным ступеням, лизал её щёки влажными, невидимыми языками, пытаясь просочиться под кожу, до самых костей. Мира шла, ведомая не голосом и не видением, а чем-то куда более глубинным — упрямым, иррациональным любопытством, которое старейшины племени с давних пор называли проклятием её рода. Проклятием знать больше, чем положено, видеть дальше, чем позволяют глаза, и чувствовать то, о чём остальные предпочитали не догадываться.

Её не манил шёпот из тьмы и не манила надежда на сокровища. Ею двигало тягучее, беззвучное чувство долга, будто невидимая, туго натянутая нить была привязана к самой её грудине и неумолимо тянула вниз, в самое сердце каменных громад, к источнику тихой, разлитой в самом воздухе боли.

Она искала корень Валар’ши — «Каменной болезни». Болезни, что медленно, но верно иссушала посевы, превращая зёрна в пыль, делала воду в когда-то чистых ручьях горькой и металлической на вкус. Старейшины, собравшись у костра, шептались, перебирая амулеты, что это — гнев спящей под землёй силы, древнего духа, потревоженного их присутствием. Мира же, слушая их, верила не в гнев, а в причину. Всё в этом мире имело причину и следствие. И если что-то болело, значит, где-то была рана. И теперь, пробираясь по лабиринту, высеченному в скале не рукой человека, а самим временем, она искала эту рану, чтобы если не исцелить, то хотя бы понять.

Стены вокруг нее дышали. Они были холодными и шершавыми на ощупь, но если прижать к ним ладонь и замереть, можно было почувствовать едва уловимую вибрацию, ровный, монотонный гул, исходящий из самой сердцевины мира. Воздух с каждым шагом становился гуще, тяжелее, им было трудно дышать, словно он состоял не из газов, а из спрессованных веков. Свет её самодельного факела отскакивал от стен, не в силах прогнать тьму, а лишь подсвечивая её, выхватывая из мрака очертания гигантских арок и уходящие вниз бесконечные лестницы.

И вот, пройдя последний поворот, она нашла его. Зал был круглым и огромным, купол его терялся в непроглядной вышине. Воздух здесь был густым, как мёд, и время текло иначе — медленно, вязко, будто сама вечность решила здесь отдохнуть. В центре, на ложе из застывшей лавы, что напоминала чёрное стекло, покоился он. Его тело было столь же неподвижно, как камень вокруг, и столь же совершенное. Совершенные, резкие черты лица, лишённые каких-либо следов возраста или эмоций. Кожа, холодная и гладкая, как отполированный до зеркального блеска мрамор, казалась излучающей собственный, тусклый фосфоресцирующий свет. Он не дышал. Грудь не поднималась, не шевелились ресницы. Он не жил в привычном понимании. Он — был. И в его лице, в этой застывшей, невыразимой красоте, не было ничего от чудовища из страшных рассказов у костра. Лишь бесконечная, нечеловеческая, леденящая душу гармония, от которой сжималось сердце и перехватывало дыхание.

На его груди, прямо над тем местом, где у живого существа должно было биться сердце, лежал шероховатый, тёмный, почти чёрный камень. Он был небольшим, размером с кулак, и в его глубине пульсировал тусклый, багровый свет. Ритм этой пульсации был неровным, болезненным. И каждый его всплеск, каждый толчок отзывался ноющей, глубокой болью в висках у Миры, звоном в ушах и горьким привкусом на языке. Каменная болезнь. Это был не гнев. Это был… ритм. Ритм этого странного, неестественного сна, просачивающийся сквозь толщу породы на поверхность и отравляющий всё, к чему прикасался.

И в этот миг её охватило не рациональное решение, а порыв. Жалость к этому спящему, заточённому в камень существу? Глупая, детская уверенность, что всё можно исправить, ткнуть пальцем в источник боли, и она уйдёт? Не думая, повинуясь внезапному, всепоглощающему импульсу, она сделала шаг вперёд и протянула руку. Её пальцы, живые и тёплые, дрожа от предчувствия, коснулись поверхности камня.

Он был ледяным. Холодным так, как не бывает холодным ни один камень в мире. Это был холод абсолютного нуля, холод космической пустоты, выжигающий нервные окончания.

Инстинкт кричал ей отдернуть руку, но она его не послушала. Вложив все силы, она ухватилась за камень и дёрнула на себя, пытаясь сорвать его, оторвать от этой холодной, мраморной груди.

Камень не поддался. Он словно прирос, сросся с плотью, был её частью. Отчаявшись, она рванула снова, из последних сил, и тогда раздался звук — сухой, костяной щелчок, громко прозвучавший в гробовой тишине зала.

Тишина, последовавшая за ним, была оглушительной.

Потом камень в её руках дрогнул. Трещины, тонкие, как паутина, побежали по его поверхности, и он рассыпался. Не с грохотом, а с тихим шелестом, превратившись в струйку чёрного, мелкого, невесомого песка, который утекал у неё между пальцев, исчезая в неподвижном воздухе.

И тогда он открыл глаза.

Мира отшатнулась так резко, что едва не потеряла равновесие. Воздух вырвался из её перехваченных ужасом лёгких коротким, перепуганным стоном. Эти глаза… в них не было ни зрачков, ни радужки, ни белка. Лишь две бездны, полные холодных, угасших, мёртвых звёзд. В них не было ни гнева на потревожившую его муху, ни удивления от внезапного пробуждения. Лишь одно — пробуждение. Холодное, безразличное и окончательное.

Он не посмотрел на неё. Он посмотрел сквозь неё, и ей почудилось, что он видит не её тело, не её испуганное лицо, а сам факт её существования — хрупкий, временный, ничтожный и не имеющий ровно никакого значения в великом уравнении мироздания.

— Маленькая искра, — прошептал он, и его голос был похож на шелест тысячелетней пыли, осыпающейся с крыльев бабочки. — Ты погасила свечу, не зная, что зажжёшь пожар.

Он поднялся. Не мышцами, не сухожилиями, а чистой силой воли, плавно и бесшумно паря в сантиметре от земли, не касаясь своего ложа. Холодное, физически ощутимое излучение исходило от него волнами, заставляя кожу Миры неметь, а волосы на руках подниматься дыбом.

Глава 2. Тот, чье имя стерто

Сознание вернулось к Мире тягучим и мутным, будто она поднималась со дна глубокого, илистого озера. Первым ощущением стала боль — не острая, а глухая, разлитая по всему телу, словно её переехал тяжёлый воз. Каждый мускул ныл, суставы скрипели, а в самой глубине таза пульсировала странная, чужая ломота, напоминающая о проникновении, которого не могло быть.

Она лежала, уставившись в потолок, и мозг отчаянно цеплялся за простое объяснение: кошмар. Яркий, слишком яркий, но всего лишь сон. Она попыталась поднять руку — движение далось с трудом, будто тело налилось свинцом. Облегчение, сладкое и ядовитое, затопило её. Ничего не было. Вымысел.

Мира откинула одеяло. Холодный воздух обжёг голую кожу. Внутри всё сжалось. Она никогда не спала обнажённой. Всегда — длинная, грубая рубаха. Всегда.

Она медленно, как древняя старуха, соскользнула с постели. Ноги едва держали. Шагнув, она почувствовала, как что-то тянется и ноет глубоко внутри, там, где не должно было ничего болеть. Это было не похоже на обычную усталость. Это было ощущение... вмешательства. Физической памяти о чём-то, что не должно было случиться.

Она подошла к тазу с водой, её движения были механическими, лишёнными всякой осознанности. Зачерпнула горсть ледяной воды, плеснула в лицо. Вода, стекая по шее, вызвала резкий, пронзительный спазм — будто невидимая рука сжала её горло, повторяя жест удушья, которого не было. Она отшатнулась, едва не опрокинув таз.

Её пальцы нашли на полке кусок грубого мыла. Она принялась тереть кожу, сначала медленно, потом всё яростнее, пытаясь стереть не грязь, а само ощущение — память о ледяных прикосновениях, о грубой силе, о том, как её тело выгибалось и подчинялось. Кожа под мыльной пеной запылала, но чувство осквернения не уходило. Оно въелось глубже, в самую плоть, в кости.

Она остановилась, дрожа, глядя на свои покрасневшие, почти до крови растёртые руки. Они были обычными. Человеческими. Как они могли ощущать ту ледяную, мраморную плоть? Как её разум мог создать такую детальную, такую физическую агонию?

Она потянулась к сложенной на табурете одежде — простым штанам и тунике. Ткань, грубая и знакомая, причинила боль, прикоснувшись к телу. Каждое движение напоминало ей. Каждая складка ткани натирала невидимые, но ощутимые раны. Она одевалась, как надевала доспехи перед битвой, которой не могла понять. Последним аккордом стал толстый шерстяной платок, которым она туго обмотала шею, скрывая возможные следы и пытаясь заглушить давящее ощущение чужой ладони.

Она стояла, готовая выйти, но не двигаясь с места. Внутренний монолог кружился впустую, как пойманная в банку муха: «Этого не было. Этого не могло быть. Но боль... боль настоящая. Ощущения... настоящие». Между «сном» и явью пролегла трещина, и в неё просачивался леденящий ужас, грозящий разломить её реальность надвое.

Дверь хижины скрипнула, словно жалуясь на её выход. Свет, что Мира привыкла считать дневным, оказался на удивление блёклым — пепельно-серым и плоским, лишённым теней и объёма. Воздух ударил в лицо знакомой смесью запахов: остывшей золы, влажного камня и чего-то ещё, едкого и химического, что осталось в наследство от древней цивилизации.

Лагерь её племени просыпался. Люди, закутанные в потрёпанные одежды, цвета которых давно слились с цветом пыли, молча двигались между низкими глинобитными хижинами и приземистыми строениями из ржавеющего металла, что уцелели среди руин. Их движения были отработаны и лишены суеты. Выживание здесь было ритуалом, а не жизнью.

Мира сделала первый шаг, потом второй, стараясь встроиться в привычный ритм. Но всё было иначе. Звуки — скрип колёс тачки, приглушённые голоса, лязг инструментов — доносились до неё будто через слой ваты, и в то же время её собственны шаги отдавались в её черепе оглушительно громко. Она ловила на себе взгляды, но не могла встретить их. Ей казалось, что все видят сквозь ткань её одежды, видят синяки, видят ту грязь, что въелась в неё прошлой ночью.

Она прошла мимо Общей ямы — места, где сжигали мусор и иногда, в самые голодные зимы, хоронили умерших. Пламя сегодня казалось ей слишком ярким, почти злым. Дым щипал глаза, и ей почудилось, что в его клубах на мгновение сложилось лицо с глазами из холодных звёзд. Она резко отвернулась, сердце бешено колотясь.

— Мира?

Она вздрогнула. Перед ней стояла Хранительница Лира, женщина лет пятидесяти с лицом, испещрённым морщинами-картами былых бедствий. В её руках была корзина с блеклыми кореньями.

— Ты в порядке, дитя? — старуха прищурилась. — Выглядишь... будто видела Тень Само́й.

Тень. Слово прозвучало как удар хлыста. Мира сглотнула комок в горле, заставляя себя улыбнуться. Улыбка получилась натянутой и неживой.

— Всё хорошо, тётя Лира. Просто... плохо спала.

— Нынче многие плохо спят, — женщина покачала головой, и её взгляд стал отстранённым. — Земля стонет. Воздух дрожит. Чувствуешь? Будто великие часы где-то внизу замедлили свой ход.

Мира почувствовала. Не дрожь, а лёгкое, постоянное давление где-то в основании черепа. Тот самый гул, что она слышала в Подземелье, только теперь он был размазан по всему миру.

— Это Повелители, — тихо прошептала Лира, понизив голос, как всегда, когда речь заходила о них. — Их башни на горизонте мерцают не тем светом. Говорят, Гнев на западе погас на целых три дня. Представляешь? Три дня без Гнева во всём мире. Люди просто стояли и смотрели в пустоту. А на востоке... в domains Уныния... там теперь вообще ничего не двигается. Ни ветра, ни мысли.

Мира кивнула, слова старухи падали на благодатную почву. Она знала эти легенды. Двенадцать Столпов, Двенадцать Грехов, что держали осколки реальности от полного распада. Без Повелителя Жажды всё живое забывало о воде и умирало от обезвоживания с полным ртом. Без Повелителя Гордыни рушились любые иерархии, и племя погружалось в хаос, где никто не слушался старейшин. Их мир был уродливым, но он был их миром. И теперь он рассыпался.