Призрак, ложь и переплётный нож

Пролог

В далёком прошлом, где время текло медленнее, а книги были редкой драгоценностью, существовали места, похожие на замочные скважины дверей в иные миры. Говорят, одно из таких мест появилось в переплётной мастерской городка Верже на тихой улочке. Там, где тени деревьев ложились на стены узором, похожим на строки рукописей, которые никто никогда не увидит.

Про хозяина мастерской, Эмиля Штейна, слухи ходили разные, в Верже всегда любили поговорить. Почему мастер неожиданно покинул престижную московскую типографию Лисснера и Левенсона ради захолустного городка? Возможно, из-за несчастной любви. Или скрывался от долгов. Или пал жертвой цеховой конкуренции. Но правду знали только его инструменты — стамески, иглы, ножи для обрезки — молчаливые свидетели ночных бесед с сиамской кошкой, диковинкой, подаренной Штейну кем-то из самых высоких покоев Императорского двора.

Прибыв в Верже, Эмиль открыл скромную мастерскую у городского рва. Местные смеялись над его столичными манерами, но охотно несли книги в переплет — никто лучше него не умел восстанавливать рассыпающиеся страницы. Он брался за всё: приводил в порядок старинные фолианты с гербами знатных родов, печатал объявления для городской управы, переплетал купеческие счётные книги, реставрировал зачитанные до дыр модные и не очень романы из помещичьих библиотек.

Так Эмиль и жил — скромно и достойно, пока однажды ночью, когда чёрное небо прорезала молниями гроза, в его мастерскую, пахнущую кожей и клеем, не вошла сама Судьба в плаще с серебряными застёжками, от которых слепило глаза. Незнакомец принёс с собой не просто заказ. Это был сгусток тишины, завёрнутый в шелк цвета запёкшейся крови. Стопка рыхлых, дышащих листов, испещрённых письменами, которые словно отчаянно пытались сбежать с бумаги, и странными следами — то ли от когтей, то ли от веток колдовского леса.

Заказчик положил перед Эмилем тугой мешочек с монетами и сказал:

— Не вздумай…

Он не договорил, но переплётчик кивнул. Такие просьбы — «не читать» — иногда звучали от стыдливо улыбающихся девиц, приносивших свои записки со всякими глупостями, дорогими их маленьким наивным сердечкам — бездарные стихи, пробы пера любовных романов или сплетни о соседях.

Но в этот раз в воздухе повисло нечто иное. Предупреждение пахло не стыдом, а холодным ужасом. И когда заказчик растворился в сумерках, мастерская затаила дыхание.

Переплётчик развернул шёлк, и рукопись в его руках зашевелилась. Листы приподнялись, как крылья испуганной птицы, и между ними мелькнуло что-то... живое.

Эмиль понимал, этот заказ — не простой манускрипт, а нечто выходящее за пределы человеческого понимания. Он хотел поскорее завершить работу, но всё шло очень тяжело. Иглы ломались, нити рвались, а кожа для переплета сопротивлялась — то пузырилась от клея, то сжималась, как живое существо, которое боялось, что его ударят. По ночам Эмилю снились кошки: они сидели кругами вокруг его дома, уставившись горящими глазами в окно мастерской, а утром на полу находил волоски шерсти — точно такой, как у его Калаи. Сиамская красавица с глазами цвета лунного света всегда лежала рядом, когда он читал старинные тексты. Она умерла год назад, но теперь её голос снова звучал в мастерской — тихое, почти человеческое мурлыканье, доносящееся то из-под стола, то со стороны верстака, где стояла та самая книга. Калаи словно уговаривала его прочитать хоть строчку рукописи.

Он держался волей мастера, давшего слово. Но когда работа была почти закончена, Эмиля охватила внезапная, всепоглощающая жажда. Не воды или вина — а знания. Что же он всё это время держал в руках? Что за тайну он запечатывал в кожу, сам того не ведая? Это было сильнее страха, сильнее разума — сладостно-горькое, невыносимое любопытство.

И Эмиль поддался.

Пальцы, уже привыкшие к грубой фактуре страниц, дрожа, провели по срезу. Он искал не смысла, а всего лишь тонкого намека, ключа к пониманию. И книга, словно ждала всё время именно этого момента, сама открылась ему. Взгляд скользнул по строчке, выведенной неровным, торопливым почерком, будто автор спасался бегством от собственных слов. Эмиль успел прочесть всего ничего, обрывок фразы, но в тот же момент тишину мастерской вспорол тихий, высокий звук, похожий на кошачье урчание, пронизанное словами древнего наречия. Ветер ворвался в комнату, закрутил вихрем бумаги, и в центре этого хаоса, на столе, материализовалась она — Калаи. Его кошка. Но не та, что умирала у него на руках год назад, а тень, сотканная из чернильной тьмы и лунного сияния. Её шерсть переливалась, как звёздная пыль.

Утром на столе лежал безупречный переплет, но самого мастера нигде не было. Единственный слуга не нашёл его ни в доме, ни в купальне, ни во дворе. Пожилая лошадь небогатого переплетчика с удивлением взирала на суетящихся вокруг нее в конюшне людей. Прибывшие из волости приставы прочесали весь Верже, но никаких следов пропавшего Штейна не обнаружили.

Племянник Карлуша, приехавший из столицы после известия о странном событии, не намеревался задерживаться в Верже надолго. После тщетных поисков Эмиля, он собирался, если повезет, то хоть за бесценок продать никчемную мастерскую в тьмутаракани. Но в столицу Карл Штейн не вернулся, остался до конца жизни продолжать переплетное дело, и умер в Верже, положив начало фамильному кладбищу.

С тех пор все потомки Штейнов с самого детства знали: переплетное дело в их семье — не просто ремесло, а предначертанная судьба. Никто из них не выбирал этот путь, но шаг за шагом, поколение за поколением, они всё равно возвращались к мастерской — будто невидимая сила удерживала их там. Страх и нежелание смешивались с тихой одержимостью. А еще никто из Штейнов никогда не заводил кошек. Даже когда распоясавшиеся мыши уничтожали бумаги.

Глава 1. Вот такой переплёт

Площадь встретила Марту навязчивым монотонным журчанием облупленного фонтанчика. В мутной, почти неподвижной воде лениво колыхалось несколько желтых листьев-корабликов, тщетно стремясь доплыть до несуществующего моря. Первым делом Марта, конечно же, огляделась в поисках Егора. Он клятвенно обещал, чёрт возьми, встретить ее с единственного за весь день автобуса, прибывающего в это богом забытое место.

Никого. Только кошка цвета старой пыли лениво перебежала дорогу, мелькнув между лужами, оставшимися после недавнего дождя, и растворилась в щели серых досок забора. Сквозь осенние запахи прелой листвы и влажной земли настойчиво пробивалось что-то странное — дурманящее, сладковато-мятное.

Марта постояла пару минут, прислушиваясь к этой журчащей тишине, потом со вздохом достала телефон. Экрану было решительно нечего ей сказать — ни новых сообщений, ни пропущенных звонков. Набор номера Егора утонул в долгих, монотонных гудках, которые становились всё безнадежнее и безнадежнее, словно сигнал уходил в другое измерение.

— Рит, — начала она, едва на том конце подняли трубку, и в ее голосе само собой послышалось раздражение. — Твой этот однокурсник меня не встретил. Что теперь делать? Ну да, я уже в Верже, стою как дура на пустой улице. Тут даже нормальной станции нет, автобус просто развернулся и уехал.

На заднем фоне раздался оглушительный детский рев, затем последовало цыканье, и, наконец, в эфир ворвался парадоксально устало-энергичный голос подруги:

— Март, не кипятись! Егор всегда был немного не от мира сего, мог просто забыться в работе. Ник, умоляю, помолчи секунду, потом слепим из пластилина дракона! Да, с крыльями! Извини… Так, адрес его мастерской. Я ему как-то отправляла тот самый чешский картон, куда-то же я записывала… Кажется, в блокноте с единорогом. Ник, если ты сейчас же не отпустишь кота, то я… Сейчас, Март, секундочку, я просто…

Марта прислонилась к холодному борту фонтана и с грустью представила, как этот день мог бы сложиться, останься она дома с чашкой какао и хорошей книгой.

— Так, вот, кажется, нашла! — просипело в трубке. — Улица Эмиля Штейна, дом семь. Запомнила? Аванс он тебе, кстати, перевел?

— Перевел, — подтвердила Марта.

— Ну вот и славно! Ник, нет, кота не… — Ребёнок взревел так, что заглушил последнюю фразу. Судя по победному мяуканью на заднем фоне, кот перешел в контратаку. — Перезвоню!

— Ладно, я как-нибудь сама… — пробормотала Марта уже в немую трубку.

Потом вздохнула, пытаясь выйти в навигатор. Колесико загрузки, медленно повернувшись несколько раз, застыло, кажется, совершенно окаменев.

Чертыхнувшись, она сунула телефон обратно в сумку, поправила ремень тяжелого рюкзака, набитого инструментами и материалами, и с обречённой решимостью шагнула на узкую улочку, уходящую от площади вглубь этого сонного царства.

Городок встретил её неравномерным ритмом, дома «дышали» явно не в унисон. Одни — с покосившимися ставнями, на которых облупившаяся краска держалась, как въевшаяся обида, другие, напротив, сияли новыми, резными наличниками, слишком свежими и жизнерадостными для этого сонного места. Кирпичные заборы соседствовали с плетёными, а над всем этим тянулись в воздухе пахнущие сыростью лозы дикого хмеля, уже начавшие краснеть, будто подёрнутые ржавчиной. Казалось, что здесь само время раскрошилось на куски разных эпох, и теперь их небрежно перемешали, как разноцветные стёклышки в детской мозаике.

Марта догнала старика в клетчатом пиджаке, который ковылял по мостовой, что-то объясняя таксе, явно страдающей ожирением. Животное тяжело переваливалось с лапы на лапу, его брюхо почти волочилось по теплому асфальту.

— Простите, не подскажите, как пройти на улицу Эмиля Штейна? — голос Марты прозвучал громче, чем она ожидала.

Старик остановился, и собака с тихим стоном облегчения тут же плюхнулась на тротуар, растянулась неподвижным коричневым батончиком с грустными, в самом деле философскими глазами.

— Штейна? — проскрипел голос, похожий на звук плохо смазанной дверной петли. Старик медленно повернул голову, оценивая ее взглядом выцветших, но все еще любопытных глаз. — Прямо, — он ткнул узловатым пальцем вперед, — а затем у «Орхидеи» налево и чуть вниз. Паскаль, вставай, твой протест машину не починит.

Последнее он явно сказал своей собаке, на Марту уже не обращал внимания. Старик полностью сконцентрировался на попытках сдвинуть с места плотненькую сардельку, влипшую в прогретый солнцем асфальт.

Марта улыбнулась и пошла в направлении, указанном старичком. На перекрёстке у обветшалого дома с зелёной крышей она заметила вывеску «Парикмахерская «Орхидея»». Сквозь широкое большое окно было видно, как женщина в ярком переднике споро орудовала ножницами, а в кресле, закутавшись в белый пеньюар, сидел мальчишка с видом приговорённого к казни. У дверей пахло лавандовым освежителем и крепким кофе — наверняка, чтобы перебить запахи краски для волос.

За парикмахерской потянулись дворики, прячущие за невысокими заборами свои маленькие секреты: где-то журчала вода из проржавевшей бочки, где-то на бельевой верёвке покачивались не высохшие после дождя простыни, источая запах влажного хлопка. А на перекрестке сидели сразу трое котов — рыжий, полосато-серый и чёрный. Они повернули в ее сторону головы так синхронно, что Марта невольно ускорила шаг.

Улица Эмиля Штейна вилась в гору тугой лентой булыжной мостовой между двумя рядами притихших каменных домов, совершенно не похожих на то, что Марте встречалось по пути до сих пор. Здесь ландшафт как-то незримо изменился, и городок теперь всё больше казался девушке иллюстрацией Томаса Кинкейда: дома мягко светились изнутри, будто впитав за день всё осеннее солнце. Каждый уголок с его кустами, старинными фонарями и скользкими от недавнего дождя ступенями был выстроен в нарочито идиллической композиции. Узкая мощёная дорога пахла мокрым камнем, а воздух густел от звона далёкого колокола — может, церковного, а может, просто ветер бился в ржавое железо старой крыши.

Глава 2. Плач жалобной книги

Солнце просочилось в комнату сквозь тонкие занавески, и Марта проснулась от ощущения, будто её окутали тёплой золотой ватой. Лучи плясали на стене, отбрасывая кружевные тени от ветвей старой яблони во дворе. Чуть терпкий, свежий запах далекой реки врывался в открытое окно, перемешиваясь с ароматом нагретого за утро дерева и воска. Казалось, сам воздух звенел от утренней тишины.

Несмотря на ужас вчерашнего дня, она чувствовала себя выспавшейся и почему-то вполне счастливой.

Подхватив рюкзак, который с вечера так и не трогала, Марта спустилась вниз. Мастерская при дневном свете казалась менее зловещей, но оттого — лишь печальнее. Пыль в солнечных лучах лежала ровными, почти бархатистыми полосами на всём, что имело горизонтальную поверхность. Книги, разбросанные вчера, сегодня выглядели ещё несчастнее.

— Ну, Егор… — пробормотала Марта себе под нос, безнадёжно озираясь в поисках признаков цивилизации. Её взгляд выхватил из-под груды обрезков кожи и картона перевёрнутое дно электрического чайника. Рядом, на уцелевшей угловой полке, стояла полупустая, но идеально закрытая стеклянная банка с кофе. — И где тебя, спрашивается, носит?

Она злилась — на его безответственность, на то, что ей пришлось ночевать в чужом доме, на этот пугающий бардак. Но под тонкой коркой раздражения ворочалось что-то другое — холодное и тяжёлое. Тихое, но настойчивое беспокойство.

Марта набрала его номер. В телефоне опять упрямо гудело длинно и равнодушно. Ей показалось на мгновение, что откуда-то из-под кучи книг жалобно пискнула мелодия рингтона, но всё тут же пропало. Вместе с ним оборвались и длинные гудки. Абонент теперь был вне доступа.

Рита отозвалась жизнерадостным автоответчиком, приглашающим оставить сообщение после писка.

«Может, и в самом деле полицию?..» — мелькнула спасительная мысль. Но тут же рассыпалась в прах. Она здесь чужая, Егора никогда в глаза не видела. Что скажет? «Здравствуйте, меня не встретили на автовокзале»? Сосед вчера смотрел на ситуацию с каменным спокойствием человека, который знает: дождь идёт потому, что тучи, и это — естественный порядок вещей.

Её взгляд, блуждающий в поисках хоть какого-то ответа, зацепился за крошечный обрывок позолоченного тиснения, торчащий из-под груды обрезков. Она наклонилась, отодвинула несколько кусочков плотного картона… и дыхание перехватило.

Сафьяновый переплёт глубокого тёмно-зелёного цвета, по которому струились причудливые ветви дуба, вытисненные потускневшим, но всё ещё живым золотом. На корешке, едва уловимо поблёскивая, угадывались слова: «Песни Полуночного залива».

Сердце ёкнуло. Марта, не дыша, опустилась на колени, осторожно, как археолог, извлекая находку из-под бумажного плена.

И тут дверь мастерской с резким, жалобным скрипом распахнулась, впустив внутрь столб солнечного света и… мужчину. Он был в тёмном холщовом фартуке, испачканном причудливыми пятнами кофе и сиропа, каштановые волосы взъерошились, на виске блестела капля пота — человек явно только что бежал. Из нагрудного кармана наискосок торчала длинная барная ложка, словно шпага. А от всей его фигуры шло аппетитное ощущение свежей сдобной выпечки и горьковатых обжаренных зёрен — запах утра, нормальной, кипящей жизни, которой здесь, в этой комнате, не осталось.

Вкусно пахнущий безмятежным утром незнакомец замер на пороге, переводя дух, и его широко распахнутые глаза окинули картину разгрома: опрокинутый стул, разлетевшиеся по полу изящные полоски золочёного обреза, стопку полузаклеенных листов, груды бумаги. И наконец этот взгляд наткнулся на Марту, на коленях застывшую среди пыли и обрывков, с бесценным зелёным фолиантом в руках.

— Что здесь произошло? — выдохнул он, и в его голосе был не испуг, а самое настоящее, неподдельное изумление. — И вы… кто, простите?

Марта на секунду опустила взгляд на свои руки. На ладонях застыли тонкие белые полоски старого клея — следы вчерашнего московского заказа, который она едва успела сдать перед отъездом. Под ногтями засели микроскопические вкрапления позолоты и тончайшая, почти невидимая пыль от шагрени, въевшаяся словно татуировки, рассказывающие о её настоящей жизни. Она почувствовала, как голос дрогнул от странного стыда.

— Я… — начала она, почему-то оправдываясь, хотя представления не имела, кто это такой. — Это… Коллега. По книгам, можно так сказать. Рита, мы работаем вместе в Ленинке, она не смогла, и вот я… Егор просил, я должна была…

Слова вышли неровно, потому что «реставратор» звучало слишком громко и конкретно; ей хотелось просто объяснить, а не заявлять. Мужчина присел на корточки, подобрал с пола изящный латунный обрезной штамп в виде дубового листа и вгляделся в него так, будто пытался прочитать по нему судьбу.

— Егора нет, — наконец выдохнула Марта. — Со вчерашнего вечера так точно. И я не знаю, где он.

— Мне нужен Егор. — Мужчина схватился за голову в полном отчаянье. — Срочно, если вы понимаете, о чём я. Там полная распустеха, она стремительная, еще полчаса, и я не представляю, что случится. Как теперь быть?

Его взгляд перекинулся на руки Марты, задержался на профессиональных шрамах, которые не спутаешь с простой грязью.

— Вы сказали «коллега»? — Незнакомец выпрямился, и его взгляд стал пристальным, оценивающим. — То есть вы в таких вещах разбираетесь?

Марта чуть подалась вперёд, бессознательно сжав ладони, по которым читалась вся её профессиональная биография.

Глава 3. Явление ночного незнакомца

Издали Марта отметила у дома Эмиля Штейна, 7, непривычное и даже неестественное скопление людей и бело-синий автомобиль, резко контрастирующий с пастельными красками тихой улицы. Дверь в мастерскую была распахнута настежь, и оттуда доносились приглушенные, чужие голоса.

Марта, прижимая к груди тревожно шевелящийся том, замедлила шаг. Сердце заколотилось где-то в горле. Высокий мужчина в полицейской форме у входа в дом вертел в руках красную книжицу — чей-то паспорт. И, судя по тому, как он прищурился, взглянув на Марту, а затем опять на документ в своих руках, паспорт этот был ее.

Точно: рюкзак с документами, оставленный в мастерской.

— Доброе утро, — голос у полицейского был низким, безразлично-протокольным, без тени приветливости. Он дождался, когда она приблизится. — Вы… Марта Игоревна?

— Да, это я… — Марта почувствовала, как книга под мышкой будто наливается свинцом, становясь всё тяжелее. Пальцы инстинктивно впились в кожаную обложку, пытаясь удержать. — Вы оттуда знаете? — Она кивнула на паспорт в его руке, стараясь, чтобы ее голос звучал тверже.

— Сосед проинформировал, что вы ночевали в данном помещении, — ответил он, снова сравнивая ее живое, уставшее лицо с пятилетней давности фотографией. Его взгляд был тяжелым и въедливым.

Внутри, в полумраке мастерской, мелькала вторая форма. А рядом, прислонившись к косяку, стоял мужчина в темном плаще поверх гражданского костюма. Его руки в тонких кожаных перчатках были заняты блокнотом, а взгляд, острый и быстрый, уже сканировал Марту, фиксируя каждую деталь: помятая блузка, следы усталости под глазами, странный, неуместно старинный фолиант, который она так нервно сжимала.

Именно он, человек в плаще, нарушил паузу, не отрываясь от записей.

— Судя по обстоятельствам, вы последняя контактировала с местом проживания пропавшего Егора Штейна, — его голос был тише, чем у коллеги, но гораздо более опасным, обволакивающим. В нем звучала не просьба, а требование к отчетности. — Итак, когда вы видели его в последний раз?

Марта почувствовала, как по спине пробежал холодок. Она зажала книгу еще крепче и непроизвольно подняла свободную руку в жесте, граничащем с капитуляцией.

— Я… Егора Штейна… вообще никогда не видела. Ни разу. Мы не были знакомы. Я приехала вчера из Москвы по его просьбе… То есть он пригласил меня помочь с реставрацией древнего фолианта…

— Вы специалист? — тут же, почти не глядя, вставил человек в плаще, быстро чиркая что-то карандашом в блокноте.

— Книжный реставратор. Работаю в Ленинке, — почему-то с жалобной гордостью добавила она. — Ну, в Российской государственной библиотеке…

— Я знаю, что такое Ленинка, — сухо прервал высокий полицейский, перекладывая паспорт из руки в руку. — Продолжайте.

— Что — продолжайте? — Марта сбилась. Она плохо соображала после знакомства с истеричным Кармелем и этой дышащей книгой.

— Итак, вы приехали… — терпеливо, но с нажимом повторил он.

— Да, я приехала вчера вечером, а здесь уже… никого не было. Мастерская разгромлена, всё перевернуто. Сосед дал ключ и сказал, что хозяин пропал. Он не беспокоился, и я подумала, что ничего такого не случилось. Кроме того, что меня не встретили, и вообще…

Марта обиженно махнула рукой. Мужчина в плаще кивнул, карандаш быстро заскользил по бумаге. Он не выразил ни удивления, ни недоверия. Просто фиксировал.

— Понятно. И что вы делали в помещении в ночное время?

— Спала, — ответила Марта, и ее собственный голос показался ей чужим. — Мне некуда было идти, такси нет, отель не работает. Сосед сказал, что наверху есть комната.

Взгляд человека в плаще, наконец, оторвался от блокнота и уперся в нее глазами цвета мокрого асфальта.

— Значит, вы должны были слышать что-то подозрительное? — Он сделал небольшую, но очень весомую паузу, давая вопросу проникнуть внутрь, заставить вспомнить каждую тень. — Ночью. Или под утро. Необычные звуки. Шаги. Возможно, чьи-то голоса.

И в этот самый момент книга под мышкой у Марты… пошевелилась. Легкий, едва заметный спазм прошел по ее корешку, словно кто-то внутри вздохнул. Она замерла, леденея от ужаса. Сейчас они заметят и поинтересуются, что это за книга и почему она дышит.

— Кто-нибудь мог знать, что вы здесь ночуете? — спросил высокий полицейский, его взгляд скользнул по ее лицу и на мгновение задержался на книге, будто пытаясь понять, что же там такое неудобное она прячет.

— Вряд ли… — Марта почувствовала, как в ладонях снова проступает предательское тепло от переплёта. Она изо всех сил старалась не смотреть вниз.

— Ладно. — Человек в плаще щёлкнул автоматической ручкой, засунул блокнот во внутренний карман и выпрямился. — Настоятельно рекомендую пока не покидать Верже.

— И, по-хорошему, вам стоит остаться здесь, в мастерской.

— Здесь? — невольно вырвалось у Марты. — Но после всего, что случилось…

— Считайте это гражданской помощью следствию, — сухо произнес он, давая понять, что разговор окончен.

«Вот тебе и «на пару дней»…» — промелькнуло в голове у Марты, пока бессмысленно кивала, чувствуя, как стены уютного городка начинают неумолимо смыкаться вокруг нее.

3-2

Марта поставила жалобную книгу на верстак и огляделась. Обошла чернильное пятно, растекшееся по деревянному полу зловещей фиолетовой лужей. Ее ботинок хрустнул чем-то хрупким — осколками стекла от разбитой лупы. Она наклонилась, подбирая уцелевший обрезок сафьяна с изящным золотым тиснением, теперь навсегда испорченный въевшейся кляксой. Кожа была холодной и мертвой на ощупь.

Подняла перевернутый пресс для тиснения, его свинцовая плита оставила вмятину на деревянном столе. Нет, этот стол теперь только под черновую работу… Взгляд упал на биговочную кость с роковой трещиной посередине. Дорогой кленовый инструмент, который кто-то раздавил, впопыхах и не заметив.

— Идиоты, — вырвалось у неё шёпотом, полным боли. Она аккуратно положила его на полку с уцелевшими инструментами, хотя понимала — теперь это только музейный экспонат.

Потом собрала рассыпанные по полу штампы, крошечные гербы и монограммы, протирая каждый ладонью, проверяя резьбу. Неровные края впивались в подушечки пальцев. Металл холодно отдавал тепло её рук. Некоторые были погнуты — их она отложила отдельно, в слабой надежде когда-нибудь выправить.

Марта потеряла счет времени, пока занималась тем, что знала лучше всего — наводила порядок в хаосе. Расчищала пространство. Первым делом подняла разбросанные книги в аккуратные стопки. Сдвинула сломанный пресс к стене, сложила в коробку рассыпанные литеры, собрала обрывки кожи и подмела осколки стекла. Под верстаком она нашла уцелевший стул, поставила его прямо у единственного окна, где ещё держался последний солнечный луч, и смахнула с поверхности пыль ладонью. Получилось подобие полевого рабочего места.

Перевернула заваленное кресло, очевидно, для посетителей: немного порвалась обивка у правого подлокотника, но, в общем, оно оказалось тоже вполне еще функциональным. В куче обрезков у стены руки наткнулись на что-то твердое и холодное. Она отодвинула в сторону потрескавшийся кожаный переплет (позолота осыпалась под пальцами, как осенние листья) и увидела латунный блеск.

— Кириллица с ятями... — пробормотала Марта, машинально отмечая чёткий, уверенный почерк с лёгким наклоном вправо. Типографский шрифт, но с ручными доработками.

Это была вывеска — тяжелая, прохладная, покрытая паутиной мелких царапин, но буквы читались четко: «Э. ШТЕЙНЪ. ПЕРЕПЛЁТЪ И РЕСТАВРАЦІЯ». Оказывается, улица Эмиля Штейна была названа в честь хозяина переплетной мастерской. Как необычно и приятно. Марта улыбнулась, нежно протирая старую вывеску.

В углу, почти незаметная, притаилась гравировка кошки. Тончайшая работа — каждый волосок был прорезан так, что казалось, стоит повернуть пластину, и тень животного скользнёт по стене.

— Сиамская... — прошептала Марта, вглядываясь в изящные черты.

И в этот момент откуда-то сверху, с тёмного пролёта лестницы, ведущей в жилые комнаты, донесся тихий звук. Не скрип половицы, а скорее... мягкий, шелковистый шорох, будто кто-то провёл лапой по грубой бумаге.

Марта резко замерла, а затем медленно, почти против воли, подняла голову и уставилась в зияющий чёрный пролёт на втором этаже.

На лестнице ничего не было. Только густеющие сумерки и тишина, внезапно ставшая звенящей и многозначительной.

— Ох ты ж… — Оказалось, она провозилась в мастерской весь день и даже не заметила, как прошло время.

Внезапное чувство голода воспринималось как досадная помеха. Марта вспомнила, что видела слева от входа небольшую кухню, и в самом деле нашла там буханку еще довольно свежего черного хлеба и банку сгущенки.

Как только вода в спасенном из завалов чайнике закипела, Марта наполнила кружку, сыпанула туда немного растворимого кофе и перенесла в мастерскую, где ее ждала жалобная книга Кармеля. Она осторожно взяла в руки потрёпанную тетрадь. Переплёт из дешёвого коленкора, когда-то болотный, выцвел до грязно-зелёного цвета больничной стены. На обложке золотом, теперь потускневшим и потрескавшимся, значилось: «Жалобы и предложения». Корешок был перетянут грубой ниткой — видно, что его не раз чинили, и под пальцами ощущались неровные бугорки и шрамы от неаккуратного подклеивания.

Она открыла тетрадь не с начала, как делают обычные люди, а с середины — реставраторы знают, что старые страницы у корешка самые хрупкие и именно там начинается истинная история вещи.

Пальцы сразу почувствовали знакомую жёсткость и шероховатость — это была та самая дешёвая советская бумага 1980-х, плотная, серая, уже начинавшая крошиться по краям, как осенние листья. Местами страницы плотно схватились по краям, так, что просто пальцами не разделить. Книга пахла не просто пылью. В этом запахе угадывался горьковатый аромат кофейной гущи, сладковатый оттенок ванилина от давно съеденных пирогов и что-то ещё — стойкий, въевшийся шлейф духов. Дешёвых, с резким цветочным аккордом, запах ушедшей эпохи, приправленный тоской.

Первые страницы, которые Марта открыла, подтвердили её догадку. Большинство записей были сделаны синими шариковыми ручками, паста со временем расплывалась в мелкие сизые ореолы.

«12.08.1983. Пирог недопечённый, тесто сырое. Стыдно называть это вишнёвым пирогом!»

«03.09.1984. Официантка Таня хамит. Кофе холодный, как ваше отношение! Требую вернуть деньги»

«17.01.1985. Пирог с вишней — вишни две (2) штуки!!! Обман трудящихся!»

Марта машинально пролистывала страницы, скользя по безликому потоку жалоб — холодный кофе, недопечённые пироги, хамоватые официантки. И вдруг её взгляд зацепился за нечто иное. Строки, выбивающиеся из общего строя, без даты:

3-3

Воздух в мастерской сгустился, стал тягучим и сладковатым, как перестоявший мёд. От него заложило уши. И тут же, словно разрезая эту напряжённую тишину, первые тяжёлые капли гулко забарабанили по стеклу, оставляя быстрые следы на пыльных окнах. Марта вздрогнула и встала, чтобы закрыть ставни, но было уже поздно.

Ветер рванул створки с такой силой, что старые петли взвыли в унисон с грозой. Плотные шторы, не пропускающие света, тяжело шлепнули по подоконнику. Мир взорвался ослепительной синей вспышкой, и почти сразу же оглушительный грохот расколол небо пополам. Марта инстинктивно отшатнулась от окна, и лампочка под потолком, мигнув два раза в агонии, погасла, погрузив комнату в хаос теней, пляшущих под вспышки молний.

И тогда дверь в мастерскую — та самая, что вела в сырую тьму улицы, — распахнулась. Не просто открылась, а сорвалась с запора, ударившись о стену с таким треском, что с ближайшей полки веером слетели несколько старых фолиантов. В комнату ворвался ледяной, мокрый и неистовый сквозняк, закрутив воронкой, а затем разметав бумаги на столе.

В зияющем проеме, в синеватом свете очередной молнии, возникло ЭТО. Уродливая, искаженная тень протянулась от сгустка тьмы, рога на ее голове изогнулись и мгновенно выросли до непостижимой величины, за спиной развернулись огромные рваные крылья, в которых запутались десятки хищных скрюченных когтей. Существо было воплощением самого хаоса, рожденного бурей, кошмаром, вырвавшимся из самых темных уголков сознания.

Марта почти оглохла от пронзительного, закладывающего уши визга, и только потом поняла, что визжит она сама.

Из горла фигуры вырвалось хриплое, пропитанное дождем и яростью:

— Твою ж мать…

Голос был низким, глубоким и, как ни парадоксально, не лишенным некоторой бархатистой приятности — даже когда этот пришелец из ада довольно грязно выругался. И кажется… Он был испуган ничуть не меньше Марты.

— Вы… кто?! — выкрикнули разом посланец ада и Марта.

И в этот миг с потолка хлынул ядовито-желтый свет — лампа включилась с громким жужжащим щелчком. По глазам рубанула резкая боль, и Марта на секунду ослепла. Какое-то мгновение она слышала только оглушительный шум ливня, завывание ветра в дверном проеме и тяжелое, хриплое, совсем человеческое дыхание — свое и незнакомца. Затем медленно, преодолевая парализующий страх, приоткрыла глаза, моргая от яркого света.

— Черт побери, — «демон» (высокий, нескладный мужчина в длинном темном плаще, с которого ручьями стекала вода) боролся с застрявшим в проеме двери зонтом-тростью.

То, что в грохоте и вспышках молнии почудилось Марте рогами, оказалось всего лишь причудливо изогнутыми и переплетенными спицами зонта, вывернутого ураганным ветром наизнанку. А страшные «крылья» были просто подхваченными сквозняком и взметнувшимися полами его мокрого плаща. Никаких когтей. Только руки в промокших кожаных перчатках, пытающиеся высвободить зонт.

— Заклинило, — он пояснил очевидное.

— Вы — Егор? — ляпнула Марта первое, что пришло в голову. Ну, вообще-то это было логично.

— Чего?! — он резко обернулся с неподдельным, почти оскорбленным изумлением, на мгновение отпустив злополучный зонт. Капли дождя застыли на острых скулах. Потом он фыркнул и покачал головой, снова вернувшись к упирающейся ручке:

— Ну, уж нет, увольте…

Зонтик с клацающим щелчком наконец-то закрылся, и «демон» полностью втянулся в комнату. Дверь отпустила свою добычу и с тихим стуком сомкнулась за зонтом и его хозяином, отрезая их от ночного ливня.

— Итак, — сказал он, пытливо прищурившись на растерявшуюся Марту.

Нависла неловкая пауза. Незнакомец непринужденно прислонился к стене у входа, слегка опираясь двумя руками на сложенный зонт, как на трость. С черных прямых волос, собранных у шеи в короткий «хвост», текла вода, с плаща — тоже, так что вокруг коричневых щегольских, явно дорогих ботинок с лаковыми носами тут же натекла лужица.

— Хотите горячего кофе? — спросила Марта, оторвав взгляд от мокрого блеска его штиблет. — Здесь только кофе, хоть и растворимый, но он согреет. А вы промокли.

Незнакомец фыркнул.

— А вы почему распоряжаетесь? Кто вы вообще, черт побери, такая?

Тут уж Марта, несмотря на всю растерянность, вспылила. Ей и в самом деле надоело объяснять каждому встречному-поперечному в Верже, что с ней случилось в этом городке.

— Мой вопрос был первым, — отрезала она, не моргнув глазом. — Вы — Егор? Хозяин дома? Нет? Тогда у вас есть три секунды, чтобы назвать свое имя и цель визита, прежде чем я позвоню в полицию.

— Чего?! — он сказал это с таким же неприкрытым удивлением, как когда ответил «нет уж, увольте». — Полицию?

«Не мешало бы», — кстати, подумала Марта. — «Вдруг это вернулся тот самый вор, который разнес мастерскую».

Он не был похож на человека, взламывающего чужие замки в поиске наживы, но кто его знает. Марта до сих пор не сталкивалась в реальности с грабителями и представления не имела, как они могут выглядеть.

— Полицию, — кивнула она.

Он вдруг расхохотался.

— Ледову? Или Мареничу? А может… самому Токмакову?

Глава 4. Хмель и мята

Утро в Верже ворвалось в мастерскую не через окно, а с настойчивым, раздражающе бодрым рингтоном. Марта выбиралась из глубокого сна, будто из-под тяжелого одеяла, которое кто-то набросил на ее тревоги. Она нашарила телефон, не открывая глаз, и в ухо ворвался вихрь возмущения.

— Марта! Ты где вообще? Я уже полчаса тебе звоню, вся на нервах, представляю всякое! Почему не отвечаешь?!

Сознание медленно всплывало со дна. Голос Риты звенел, как натянутая струна.

— Привет, — хрипло выдохнула Марта, протирая глаза. — Я вообще-то тебя уже вторые сутки каждый час набираю. Посмотри пропущенные. Я… в мастерской. Спится тут как-то неестественно сладко. Будто снотворное какое-то.

Она и в самом деле думала, что не сомкнёт глаз до рассвета после ночного визита грубого незнакомца, но провалилась в сон, едва прилегла на кровать.

— В мастерской? А где же Егор? Он тебя встретил?

— Он пропал. И настолько серьезно, что приезжала полиция.

— Да как же так, — отчаянно заверещала Рита. — Что могло с ним произойти?

— Главное, что теперь со мной может произойти, — мрачно поправила Марта. — Я не знаю, насколько тут еще задержусь. У меня, конечно, отпуск, но я как-то по-другому его себе представляла. И вещей взяла на пару дней.

И Марта всё рассказала. Про пропажу Егора, про соседа-рыбака с его ледяным спокойствием, про разгромленную мастерскую и ночные шорохи. Говорила медленно, подбирая слова, и с каждой фразой на том конце провода воцарялась всё более гробовая тишина.

— Боже мой… — наконец прошептала Рита, и её голос дрогнул. — Марта, прости меня. Я втравила тебя в какую-то жуткую историю. Ты должна немедленно уехать!

Марта фыркнула. Уехать?

— Куда уезжать? Полиция «настоятельно рекомендовала» остаться. Да и… Тут есть над чем поработать.

Удивительно, но она поймала себя на мысли, что задержка в Верже сейчас почему-то не кажется ей чем-то невыносимо ужасным.

— Ты с ума сошла! Там пропадают люди!

— Именно поэтому. И потом, — Марта понизила голос, будто стены могли слышать, — тут есть одна книга. Жалобная. Из кофейни. Она… Я пока не могу объяснить, Рит, но в ней нечто...

Наступила пауза, во время которой Марта почти физически ощутила, как подруга перерабатывает эту информацию.

— Ладно, — капитулировала Рита с тяжёлым вздохом. — Раз я виновата… Ради тебя пойду на поклон к свекрови и сдам ей Ника на выходные. Скажи, что привезти из вещей. И еды. И… святой воды, что ли.

Марта, улыбнувшись, продиктовала список: удобные брюки, свитер потеплее, всю косметичку из ванной и зарядку для ноутбука. Потом позвонила маме, с трудом объяснив ситуацию без лишних подробностей, чтобы не пугать, и упомянув, что Рита заедет за ключом.

Положив телефон, она почувствовала странное облегчение, наложенное на ожидание. Будущее приобрело контуры, перестало быть пугающей пустотой.

Живот предательски заурчал, напоминая, что хлеб со сгущенкой — не самая полезная еда в мире. В холодильнике Егора валялась еще пара подсохших помидорин, почти пустая пачка молока, разодранная упаковка с сиротливой горсткой пельменей и большая бутыль подсолнечного масла. В шкафчике обнаружился запас макарон. Негусто. Прежде всего нужно добыть пропитание.

Полуночный ливень намыл улицы до скрипа. Воздух, тяжелый от запаха мокрой листвы, земли и древесной коры, пьянил, как крепкое вино. Солнце, пробиваясь сквозь редкие разорванные облака, заливало светом улицы, и каждый булыжник мостовой, любая капля воды в трещинах старых ставней сияли, словно драгоценные камни.

Идиллия была такой полной, что казалась нарисованной. Марта уже хотела свернуть на соседнюю улочку, как вдруг знакомый запах — резкий, рыбный, влажный — вывел её из оцепенения. Она обернулась на приземистый дом, единственный на этой улице сложенный не из камня, а из потемневших брёвен. Из-за невысокого забора поверх уже взявшихся багряным клёнов виднелась покатая крыша, поросшая бархатным мхом, с причудливо изогнутым карнизом, на котором сидела, словно страж, нахохленная ворона.

Марта мстительно прищурилась и толкнула скрипучую калитку с прохудившимся сердечком в центре. Та с жалобным визгом отворилась, будто давно уже не ждала гостей.

И здесь двор блестел бриллиантами — лужицы собирались в щербатых плитах, на верёвке между яблонями тяжело покачивался напитанный вчерашним ливнем, и от этого тёмный гамак.

Она не ошиблась.

Подлый сосед сидел на своем крыльце, что-то латал, растянув по перилам мохнатые сети. Его руки, покрытые шрамами от рыболовных крючков, ловко орудовали иглой. Краем глаза он наверняка заметил вошедшую Марту.

— Осваиваешься? — спросил дружелюбно, словно это не он вчера подставил ее полиции.

Но глаз не поднял.

— Вы знали, что Егор пропал, — прошипела Марта, останавливаясь перед ним. — И не сказали мне этого, всё равно пустили в дом.

Старик, наконец, посмотрел на неё. Его глаза, серые, как река перед грозой, изучали её без выражения.

— Место пустует, баба ночевать просится — чего не пустить? — Он плюнул в сторону.