Пробелы будущего

1

Кто бы мог подумать, что в марте можно застрять в аэропорту из-за снегопада.

Вылет рейса снова отложили.

И жена ответила на сообщение: «Хорошо».

Хорошо?! Что значит «хорошо»?

Роман с раздражением засунул телефон в карман.

Хорошо, что мужа опять не будет дома?

Хорошо, что он проведёт эту ночь на неудобной холодной лавке?

Ему сорок пять, а не двадцать, когда по хрен, где и как спать, лишь бы голову прислонить.

Что именно хорошо, то есть, прям, твою мать, настолько неплохо, что можно равнодушно наклацать одно слово и забыть? Не перезвонить, не узнать, как он? Не поинтересоваться, есть вообще перспективы сегодня улететь? Как прошёл его день? Как он спал? Что ел? Как дела на работе?

Задать вот эти все дурацкие вопросы, которые говорят: мне не всё равно, ты важен, ты нужен, о тебе беспокоятся. Тебя ждут. Любят, мать твою. И твоя работа — тоже важна.

Дочь и та написала больше. Даже прислала видео с Тибета. Окончила универ, мотается со своим парнем программистом по миру, но про отца не забывает. Ему в их годы даже не снилось, что так можно: жить то в одной стране, то в другой, работать удалённо.

Мысли снова невольно свернули к работе.

А работа у Романа Уманского была собачья. Хоть должность и называлась красиво — Глава департамента охраны и восстановления исторических памятников и социально значимых объектов, по сути, уже без малого лет пятнадцать он занимался тем, что выпрашивал деньги.

Вытрясал из муниципалитета, искал меценатов, убеждал крупный бизнес взять под опеку какой-нибудь особнячок, что вот-вот прикажет долго жить от дряхлости, вложиться в восстановление старого парка с двухсотлетними дубами, пока те не пошли на дрова и всё в том же духе. Летал то в Сочи, то в Норильск на встречи, поклоны, вручения благодарственных писем, стучался в закрытые двери, а не пускали дверь — лез в окно, искренне переживая за каждый свой объект.

Последний, из-за которого застрял в аэропорту, расстраивал особенно.

Это на домик Арины Родионовны собирать деньги просто — все знают кто, все понимают зачем. Сохранить наглядную память о человеке с фамилией Иванов, который страдал всякой ерундой (заставлял людей мыть руки, во время войны превратил свой особняк в госпиталь, спасал детей в детском доме от цинги, собирал редкие растения), чьё имя никому не известно, а заслуги сомнительны — здесь надо быть аферистом, фокусником и богом маркетинга одновременно.

Ничего с этим домом, прилегающим к нему садом и красивейшей, но дышащей на ладан оранжереей у Романа не получалось. Первый раз, когда он взялся лично — и ничего не добился.

Сотни объектов в ведомстве за годы его работы так не получили финансирования, но, чтобы Уманский взялся сам и ни копейки — случилось впервые.

Как назло, именно к этому дому он испытал что-то вроде привязанности, так он ему нравился, и свой неуспех воспринял болезненно, как личное поражение.

Стареет, что ли. Становится сентиментальным.

Но, похоже, это будет первый «объект», который Роман Уманский не спасёт.

Переговоры опять закончились ничем.

Вроде мелочь, глупость, рабочий момент. Не катастрофа — сколько их стоит заброшенных, заросших бурьяном, разграбленных вандалами и расписанными граффити по стране. Но Роману от этого было не легче. Для него эта усадьба стала первым личным провалом, фиаско, Ватерлоо.

Это убивало. Расстраивало. И раздражало.

И неудачная поездка, и вынужденная задержка в аэропорту, и ответ жены, даже четыре буквы «Жена» в имени абонента — всё сегодня Романа раздражало.

А раздражение требовало выхода. Жертвы. Возмездия.

И нашло.

— Вы… не могли бы убавить свою… музыку? — с трудом воздерживаясь не вставлять эпитеты и междометия для связки слов, обратился Уманский к женщине рядом на лавке.

Что за классическая дрянь звучала из её наушников, Роман не знал, но он её слышал, и звучала она тревожно, вызывающе и возмутительно громко.

— Не могла бы, — и не шевельнулась женщина.

Даже глаза не открыла. Так и осталась сидеть, откинувшись к спинке и закинув ноги на чемодан, но безошибочно угадав, что он обратился именно к ней.

Небрежно брошенное рядом пальто. Бесформенный свитер с широкой горловиной.

Оголённое плечо. Выпирающая ключица. Закрученные в пук длинные волосы.

Странная. Может, лет сорока, судя по морщинкам, а может, тридцати с небольшим.

Такая же нескладная, как музыка, что она слушала, но и настолько же грациозная. Слишком худая, чтобы казаться привлекательной. И в то же время привлекательная именно своей худобой.

Глядя на эти кости, Роман неожиданно для себя вожделенно сглотнул.

Сейчас не помешал бы хороший, жёсткий секс — снять адское напряжение и неудовлетворение всё и вся: провальной встречей, нелётной погодой, неожиданным снегопадом, дурацким праздником «Восьмое марта», ради которого он решил лететь, несмотря на прогноз.

2

Может, он написал «жена», когда познакомился с той «первой» девицей. И тупо трахнул её прямо в каморке за баром, поспешно сунув бармену требуемую сумму.

Или потом, когда стал таскать не подержанных девиц, а свеженьких секретарш в ближайшую к офису гостиницу, и прощаться так же легко с их прелестями, как и с трудовыми книжками.

Человек — существо простое: если он чего-то не получает в одном месте, то находит в другом.

«Ладно, я всё же мудак» — выдохнул он, ни разу не оправдывая себя за измены.

Это в принципе дерьмово — изменять своей бабе. И от признания факта не становилось легче.

Да, именно в один из тех дней, когда Уманский спускал пар на стороне, безобидное, лёгкое и не внушающее уважения «Лёлька» и сменилось на безапелляционное и вызывающее молчаливое понимание «Жена». Оно означало: даме из гостиничной постели, надо молча собрать вещички и валить, пока он разговаривает с Её Величеством Женой. Пока придумывает тупые и неправдоподобные отмазки, которые, Жену, как ни странно, всегда устраивают.

Какую бы нелепицу, в последнее время умышленно глупую и откровенно выдуманную, он не нёс, жене было всё равно.

«Хорошо», — неизменно отвечала она на любой его бред.

Это равнодушное, безразличное, бесчувственное «хорошо» отравило их жизнь.

И Роман боялся, уже навсегда.

— Что вы такое слушаете? — не выдержал он, когда очередные фортепианные аккорды вырвали его из раздумий.

— Венгерская рапсодия. Лист, — открыла глаза женщина (или всё же девушка? какого-то неопределённого она была возраста, хрен знает, как и обратиться) и посмотрела на него скорее сочувствующе, чем неприязненно. Вытащила из уха один наушник, протянула. — Слышали про китайского пианиста Лан Лан?

— Лан Лан? — поморщился Уманский, но наушник зачем-то взял.

— Мальчик из бедной китайской семьи. Его отец был полицейским и бросил работу, чтобы увезти сына в Пекин и нанять учителя музыки.

— Откуда же тогда они брали деньги, если отец не работал? — удивился Роман.

Тема добывания денег была актуальна как никогда. Чем больше он собирал на объект, тем выше его бонус. Ничего не собрал — ничего и получит. Хотя усадьбу «чудика» Иванова, что отвозил детям в детский дом свои редкие пальчатые лимоны, было жальче денег.

Знакомая с детства мелодия, раздаваясь в ухе, оказывается, была не так уж и плоха. Хотя нет, не быстрая часть. Суетливое бряцание по клавишам Уманского не впечатлило.

— Работать осталась мать, — ответила женщина, дождавшись окончания музыкальной фразы. — И Лист в исполнении Лан Лан, конечно, могуч. Но слышали бы вы Рахманинова.

Она повернулась.

Уманский почувствовал почти физически: остроту её скул, твёрдость её подбородка и неожиданную пухлость губ на резко очерченном, жёстком лице. Желание коснуться его рукой было почти осязаемым, а желание впиться поцелуем в эти равнодушно скривившиеся губы — нестерпимым.

— Наслаждайтесь, — протянула она второй наушник и вложила ему в руку телефон.

— А вы? — растерянно посмотрел Роман на видавший виды аппарат.

— А я пойду покурю. Потом выпью чашечку кофе. И, может, даже съем чего-нибудь ужасно вредного, отвратительно приготовленного и опасного, — переложила на сиденье пальто.

Распустив узел, тряхнула густыми тёмными волосами и неожиданно преобразилась.

Качнув худыми бёдрами, вдруг стала ещё привлекательнее в обтягивающих стройные ноги брюках, бесформенной кофте и облаке духов, что вызвал у Романа неожиданную тесноту даже не в ширинке — в груди.

— Надеетесь, я присмотрю за вашими вещами? — как-то неудачно пошутил он.

— Надеюсь, ты пойдёшь за мной, — легко и почти с вызовом перешла она на «ты». — Ночь нам предстоит долгая. И сомневаюсь, что кому-то нужны мои ношеные тряпки.

И ведь он пошёл.

Шёл за ней, как слепой за поводырём. Как крыс за волшебной дудочкой Нильса.

Курил с ней по очереди одну её тонкую сигарету, хотя в кармане лежали свои.

Пил воняющий половой тряпкой кофе в кружке со сколотым краем.

И всё смотрел, смотрел, и смотрел в её водянистые глаза болотной ведьмы.

Смотрел и не знал, как описать своё состояние. Томление. Слабость. Трепет.

Роман Уманский не хотел знать, как её зовут, откуда она приехала и куда направляется, чем она занимается, какого вероисповедания придерживается — не хотел знать ничего. Он видел эту женщину первый и последний раз в жизни, но словно тосковал по ней с сотворения времён.

Не по этой конкретной женщине, вообще.

По тонким пальцам, держащим сигарету. По словно зацелованным припухшим губам, отпивающим кофе. По изгибу длинной шеи, которая, казалось, переломится, запрокинь её немного больше, так она была тонка, хрупка и невыносимо ранима.

К концу второй чашки он решил: была не была.

К концу второго перекура пошёл узнавать есть ли ещё места в гостинице аэропорта.

3

— Всегда есть что терять, только порой этого не понять, пока не потеряешь, — усмехнулся Роман, отводя глаза.

Не сказать, что ему было неловко, как легко она его прочитала. Наоборот, стало даже смешно, что он тайно готовился её соблазнить, а, оказывается, выглядел как пёс, виляющий хвостом.

— А когда потеряешь и поймёшь, дальше что? — отключила она музыку. — Ждать, когда потеряешь что-то ещё, чтобы снова болезненно это переживать? Расскажу тебе секрет: большинство вещей, которых мы боимся, никогда с нами не случаются. Скажу тебе больше: всё, чего действительно хочется — можно.

— Разрешаешь? — улыбнулся он.

— Разрешаю. Тебе всё можно. Подпись. Печать, — ответила она. — Можно не завтра, не когда-нибудь, когда заработаешь больше денег, вырастут дети, найдёшь другую работу или подкачаешь пресс. Можно прямо сейчас. Ты даже не представляешь, какая лёгкость и свобода появляются в жизни, когда понимаешь, что нет ни одной причины откладывать жизнь на потом. Потом ничего не будет. Ни от чего не отказываться и ничего не бояться — моя религия. Я не боюсь ни тюрьмы, ни сумы, ни страшного суда, ни осуждения, ни случайных связей.

— А, например, боли?

— Боль — моя подруга. Бессонница — моя сестра. Дорога — моя спутница.

— Куда же ты едешь?

— И хотела бы сказать: куда глаза глядят, но нет. Я еду туда, где хочу быть. А чего хочешь ты?

Он молча протянул ей ключи от номера.

И она молча взяла.

Толкая перед собой чемодан на колёсиках и всё так же покачивая изящными бёдрами, она вышла в снег, в темноту, в неизвестное, в свою свободу с лёгким оттенком злоупотребления, и в неверие с тяжёлым привкусом разочарования.

Уманский дал ей двадцать минут. Больше просто не смог высидеть.

Постучался в дверь номера, предвкушая и немного волнуясь.

Она открыла почти сразу. Он ждал, что она будет в халате. Но ещё сильнее ждал, когда сможет его снять, прикоснуться, приникнуть, припасть к тому, что скрывалось под грубой вафельной тканью: выступающие рёбра, маленькая грудь с торчащими сосками, костлявые ключицы.

Её тщедушное тело, истончённое худобой — он в жизни не видел ничего более отталкивающего и одновременно прекрасного.

Её гибкое, послушное тело, что он вколачивал в кровать как ополоумевший кролик. И не мог ни оторваться от её жадных губ, ни остановиться, раз за разом кончая и тут же возбуждаясь вновь.

— Закажем чего-нибудь в номер или спустимся поесть в ресторан? — спросил он.

Обессиленный, опустошённый, словно вычерпанный до дна, растянувшись на влажных от пота простынях, он чувствовал такую лёгкость, словно воспарил над бренным миром.

И услышал её голос откуда-то с грешной земли.

— Закажем, — ответила она.

Он ждал, она что-нибудь скажет. Что-нибудь вроде, как ей понравилось. Или лучше, что он был великолепен, потому что, чёрт побери, он был. Любой мужик ведь тоже человек и тоже нуждается в похвале, одобрении, благодарности — в чувствах, мать их, выраженных словами. В восхищении, чтоб его! Именно восхищение в его браке затёрлось в первую очередь. Именно его он искал сильнее всего, пускаясь во все тяжкие.

Но она ничего не сказала.

— Уверен, что в такую погоду в переполненной гостинице ещё работает обслуживание номеров? — скрипнула кровать, когда она села.

— В люксе работает, — разочарованно выдохнул Уманский. Почти наощупь нашёл на тумбочке папку с меню. Протянул. — Выбирай!

— Мне самое дорогое, — ответила она. Папка так и осталась в его руке. — И шампанское. От него я становлюсь такой затейницей.

— А я таким идиотом, — поднялся он на локтях.

— Значит, бери два. Идиотов я люблю даже больше, чем ворчливых зануд, которым мешает моя музыка, — улыбнулась она.

Он сходил в душ, пока их заказ готовили и несли.

И пока, взяв бокал за тонкую ножку, его спутница пила шампанское и курила, затягиваясь между глотками, Уманский неожиданно подумал: жаль, что рядом сейчас не Лёлька.

Неожиданно вспомнил, как они любились и дурачились, пока ещё не родилась дочка, да и потом, оставляя её маме и не вылезая из постели сутками.

Ещё он подумал, что живёт, как свинья. А надо поступить как мужик — развестись, отпустить жену, а не парить ей мозги и вот это всё. Изжил себя их брак, значит, изжил. Жаль, конечно, что за столько лет по крупице растеряли они что-то самое главное. Но сколько можно мучить и себя, и друг друга — лгать, предавать, опустошать?

Он посмотрел на женщину рядом и, не в силах отвести взгляд, не в силах проглотить заказанный кофе, вдруг понял, что именно в ней его так привлекало и отталкивало одновременно.

Словно било наотмашь, заставляя и отворачиваться, и подставлять другу щёку.

Надлом. Не просто трещина. Не сломанная ветка. Не обнажённая, ободранной кожей, кора.

Она была словно сломанное дерево, что запало в память с детства.

Любимая дедушкина яблоня, в которую попала молния.

4

Отставила бокал. Затушила сигарету.

— Ну, рискни. Что дать? Руку, чашку с кофе, кошелёк? — усмехнулся Уманский.

— Я гадаю по губам, — ответила она.

— Правда? — отставил он чашку. — И как же это?

— Просто. Наклонись, — она поманила его пальцем.

И когда он послушно наклонил к ней лицо, обвила его шею руками и поцеловала.

Совсем не так, когда отвечала на его поцелуи до этого. Не так, как целовала, когда их тела диктовали ритм и потребность слиться губами.

Если бы он знал, что почувствует, наверное, успел бы отодвинуться, уклониться от её пророческих губ, но вместо этого обхватил её затылок рукой и, не оставляя путей к отступлению, ответил на обжигающе-острый, воспалённо-лихорадящий, болезненно-голодный поцелуй, словно он был последним мужчиной на Земле.

Вкус её шампанского смешался со вкусом его кофе. Запах её духов — с колкостью его щетины. И её мягкие податливые губы вызвали не спазм внизу живота, а невыносимую тесноту в груди, когда, чувствуя, что ещё чуть-чуть и он поймёт о себе что-то неминуемое, Роман отстранился.

— Теперь я знаю о тебе всё, — улыбнулась она.

— Серьёзно? — ощущая, как сбилось дыханье и лишь бы не поднимать на неё глаза, посмотрел Уманский на свою руку с обручальным кольцом на безымянном пальце.

Запить бы это чем-нибудь покрепче, — подумал он. Залить. Затушить к чёртовой матери.

И забыть.

Муки совести, что раньше не особо его и беспокоили. Отвращение к самому себе.

Чувство какой-то неправильности и беспросветности его чёртовой жизни.

Жизни, в которой было всё, но не хватало чего-то главного.

Лёгкости, — усмехнулся он.

Лёгкости, с которой жила эта шальная баба. Простоты. Честности, чтоб её!

— Очень серьёзно, — приподняла она за подбородок его лицо. — Сейчас ты закажешь коньяк. Потом услышишь то, что так и не услышал. А потом будешь думать, что тебе со всем этим делать.

— Это вряд ли, — усмехнулся он. — Скорее, я буду безмятежно спать.

— Согласна, — кивнула она. — Ты больше не будешь об этом думать, ведь ты уже всё решил.

— Что именно?

— Что должен поступить как мужик, — улыбнулась она. — Хоть это значит совсем не то, о чём ты сейчас думаешь. Но именно так ты и поступишь.

Уманский качнул головой. Она могла бы сказать что угодно и всё равно попала в цель — так работает любое «пророчество», но она каким-то чудом угадала.

— А потом?

— Хм… — она кокетливо опустила глаза. — В твоём будущем такие пробелы. Думаю, ты всё же ещё любишь жену, хоть и безбожно ей изменяешь. И думаю, всё у тебя получится. Всё, что задумал и всё, о чём ещё даже не знаешь, что ты этого захочешь.

— В жизни меня ждут взлёты и падения, удачи и неудачи, а ещё я однажды умру, — засмеялся он. — Да, гадалка из тебя та ещё.

— Какая уж есть. Но дом, что ты пытаешься спасти, ты спасёшь. И деньги на него найдёшь.

— На дом? — дёрнулся он. — Откуда ты знаешь про дом?

Она развела руками.

— Я же сказала, что теперь знаю о тебе всё. Спасибо за шампанское.

Легко спрыгнула с кровати и, подбирая с пола свои вещи, стала одеваться, давая понять, что всё равно не ответит.

Уманский усмехнулся. Чёрт, какой же он идиот! Погадаю! Предскажу будущее! Повёлся, как мальчишка. Эта ведьма просто слышала, как он разговаривал по телефону. Расхаживая вдоль кресел, делился с замом, что ни хрена у него не получилось. И не получится, судя по всему. Усадьбу легче вывести из реестра и продать — купить желающие найдутся, чем найти ресурсы для её восстановления.

Зам предположил, что тогда дом снесут. И Уманский тяжело вздохнул и согласился.

— Так что там дальше-то? С пробелами? — уточнил он у её острых лопаток, выпирающих сквозь свитер.

— Заполни их по своему усмотрению. Как дети заполняют в прописях пропущенные слова.

— В прописях дают подсказки, — улыбнулся Уманский.

— Подсказываю, — посмотрела она на него исподлобья. — Мы больше не встретимся. — Подхватила сумку. Перекинула через руку пальто. — Это был самый потрясающий секс в моей беспутной и распутной, чего уж, жизни. Поверь, мне есть с чем сравнить. Ты охренителен как мужик, как партнёр, как любовник. Я отдала бы всё, чтобы остаться в твоей постели и твоей жизни, но увы, у меня ничего нет, чтобы отдать, — улыбнулась она.

— Почему не встретимся? — спохватился Роман, что она уходит.

И слова, что так хотел услышать, конечно, прозвучали, но уже были не так и важны.

— К чему все эти надуманные сложности? Почему мы не можем просто обменяться телефонами? Почему не можем хотя бы до утра побыть вместе? — задавал он вопросы, которые, ему казалось, должен задать, если бы хотел продолжить их знакомство.

Но её было трудно обмануть.

— Потому что ты этого не хочешь, — ответила она. — И потому, что аэропорт открыли. А мы летим в разных направлениях.