Проект памяти

Пролог

Иногда смерть близкого человека — это не завершение, а лишь начало долгого и мучительного диалога с прошлым.

В детстве мне казалось, что музеи скучны. Застывшие экспонаты за стеклом, на которые смотрят равнодушные люди. Теперь я сама стала наблюдателем в самом личном и самом печальном музее на свете.

Вернуться в дом, где больше не ждут — значит остаться наедине с этим одиночеством, ощутить его ледяное прикосновение и понять, что прошлое не просто умерло — оно застыло.

Я стояла посреди бабушкиной гостиной, и казалось, что даже пылинки, пляшущие в луче света, пробившемся сквозь щель в портьерах, замерли в воздухе, боясь пошевелиться, боясь нарушить этот хрупкий, мертвый покой. Я и сама не дышала, прислушиваясь.

Вот тут, справа от дивана, должно было раздаваться равномерное, убаюкивающее поскрипывание бабушкиного кресла-качалки. Я закрыла глаза, и мне почудился этот звук. Он был таким реальным, что сердце екнуло, приготовившись к привычной радости. Сейчас обернусь, а она там, с книгой в руках и очками на кончике носа, говорит мне: «Васечка, заварила бы нам чаю, а?»

Я обернулась. Кресло стояло неподвижно. На его сиденье лежала сложенная газета, а на спинке висел бабушкин клетчатый плед. Он словно ждал ее возвращения. Ждал, что вот-вот дверь откроется, послышатся шаги, и привычная рука снова потянется к нему. Моя ладонь сжалась в бессильном комке.

Паркет под ногой жалобно скрипнул — единственный живой звук во всей этой трехкомнатной квартире. Этот пол помнил многое: помнил мои босые ножки, носящие по квартире в жаркие летние дни; помнил тяжелую, усталую походку дедушки Коли, которую я знала лишь по самым ранним, смазанным воспоминаниям; помнил быстрые, легкие шаги мамы… мамы… и размеренные, твердые шаги бабушки.

Я приехала сюда месяц назад, на похороны, и тогда эта тишина была другой. Ее заполняли чужие голоса, приглушенные шепотом соболезнований, звон посуды, хлопанье дверей. Здесь толпились старушки, подруги моей бабушки — Ангелины Петровны, знакомые из института, с дачи, из соседних домов. Они хватали меня за руки, гладили по голове, называли «бедной сироткой», и их жалость была липкой и удушающей. Они говорили о бабушке в прошедшем времени, и от каждого «она была» во мне что-то обрывалось.

А потом все ушли. Разъехались по своим квартирам, своим жизням, оставив меня одну наедине с этим молчаливым наследием нашей разбитой семьи, с застывшей историей, куратором которой я теперь невольно стала.

Я медленно прошлась по комнатам, не в силах остановиться. Мои пальцы сами тянулись к вещам, касались их, считывая память.

Кухня. Большой дубовый стол, за которым мы собрались последний раз лет шестнадцать назад на какой-то праздник. Я провела ладонью по прохладной, отполированной до зеркального блеска поверхности. Вот здесь, во главе, сидела бабушка. Справа — мама. Я и Тамара — напротив друг друга. Сергей где-то сбоку, стараясь абстрагироваться от всех.

Теперь на столе лежала одинокая солонка в виде белки и ваза с засохшими, осыпающимися цветами.

Я открыла шкафчик над раковиной. Рядом стояли ее кружки. Одна — с надписью «Лучшей бабушке», которую я подарила ей в третьем классе, разукрасив блестками. Блестки почти осыпались, остались жалкие клочки, как и моя любовь в последние годы. Я взяла кружку в руки. Керамика была холодной и шероховатой. Прижала ее к щеке, закрыла глаза и попыталась вспомнить тепло рук бабушки, но холод чашки был сильнее воспоминаний.

Я поставила кружку на место и резко захлопнула шкафчик. Звон стекла был резким, неуместным в этой тишине. Испугалась этого звука, испугалась, что нарушила что-то, но нет, никто не прибежал на шум, никто не спросил: «Васечка, ты что там разбила? Осторожнее, родная!»

Прошла в ее спальню. Сердце сжалось в комок. Это было святая святых. Здесь все осталось так, будто она просто вышла на рынок и вот-вот должна вернуться. На прикроватном столике лежали очки в футляре, томик Ахматовой, заложенной открыткой вместо закладки, пузырек с лекарством. Я не смогла удержаться и приоткрыла дверцу шкафа. Платья, кофты, юбки висели ровными рядами. Тронула рукав ее любимого домашнего халата — синего, в мелкий цветочек. Ткань была мягкой, застиранной до нежности. Я прижала ее к лицу, вдыхая этот родной, уютный запах. И тут меня накрыло.

Волна горя была такой физической, такой всесокрушающей, что у меня подкосились ноги. Опустилась на край кровати, уткнувшись лицом в этот халат, и наконец разрешила себе то, что сдерживала все эти недели. Рыдания вырывались из горла тихими, надрывными всхлипами.

Я плакала о ней. О бабушке. О ее теплых руках, о ее тихом голосе, читающем сказки на ночь, о ее непоколебимой вере в то, что я стану великим архитектором.

Я плакала о себе. О той, которая два года назад с таким торжеством и ощущением собственной значимости уехала в Питер покорять мир. Я была так занята своими проектами, своими новыми друзьями, своей «взрослой» жизнью, что отмахивалась от ее звонков: «Бабуль, я позже перезвоню, у меня пары!» Приезжала лишь на каникулы вечно куда-то спешила, откладывая задушевные разговоры «на потом».

— Вот диплом защищу, бабуль, вот устроюсь на работу, вот куплю нам все, о чем мы мечтали, и будем с тобой чай пить целыми днями! — несла я чушь, полная радужных планов.

Она смотрела на меня своими мудрыми, чуть грустными глазами, гладила по руке и говорила: «Главное, чтобы ты была счастлива, Васечка. А чай мы всегда успеем попить».

Глава 1.

Десять утра. Я металась по квартире, как загнанная мышь, бессмысленно переставляя вазочки, вытирая уже и без того сияющий стол и всякий раз вздрагивая от скрипа входной двери в подъезде — он доносился сквозь приоткрытую форточку. Каждый звук двигающегося лифта заставлял сердце бешено колотиться, а горло сжиматься от сухого комка.

Воздух в квартире, еще утром такой родной и наполненный памятью, теперь казался густым и спертым, словно перед грозой. Я распахнула окно в гостиной шире, впуская внутрь прохладный московский ветер. Улица гудела, жила своей жизнью, а у нас здесь сейчас будет происходить нечто противоестественное — вскрытие нашей семьи. Причем в прямом и переносном смысле.

На кухне зашипел чайник — я поставила его больше для фона, для создания иллюзии какого-то уюта, которого не было и в помине. Руки дрожали. Я ненавидела себя за эту нервозность, за это подобострастное желание угодить, накрыть стол, сделать все «как при бабушке», для людей, которые на ее похоронах не появились.

«Успокойся, Василиса, — сурово говорила я себе мысленно. — Они приехали не к тебе в гости. Они приехали за деньгами. За квадратными метрами. Веди себя соответственно».

Но как? Как вести себя «соответственно», когда за каждым углом тут тебя поджидает призрак собственного детства? Когда вот этот след от карандаша на дверном косяке — это твой рост в семь лет, который померила бабушка? Когда вот эта книга на полке с закладкой — ты ее не дочитала в прошлый свой визит, обещала вернуться…

Я глубоко вздохнула, пытаясь загнать подальше, в самый темный угол сознания, накатывающую волну жалости к себе. Сегодня она была непозволительной роскошью.

В десять тридцать раздался звонок в дверь. Резкий, настойчивый, чуждый. Не два коротких, веселых звонка, какими звонила бабушка, возвращаясь из магазина, нее робкое «тук-тук» почтальона.

Сердце ушло в пятки. Они пожаловали.

Я поправила свитер, смахнула несуществующую пылинку с джинсов и пошла открывать.

На площадке стоял Сергей. Дядя Сережа. На вид он почти не изменился, все такой же подтянутый, выверенный. Темные джинсы, черная рубашка и пиджак.

— Привет, — бросил Сергей, не отрывая глаз от телефона, как будто бы мы виделись вчера.

— Привет, — выдавила я, отступая, чтобы впустить его.

Он переступил порог. И вот что было странно: он не стал снимать обувь, он сделал два шага внутрь и замер, поводя плечами. Его взгляд, наконец оторвавшийся от телефона, медленно с оценкой обошел комнату. Я буквально физически чувствовала, как в его голове щелкают шестеренки, складываясь в четкую цифру: стоимость квадратного метра в этом районе, умножить на площадь, минус износ, плюс вид из окна… Итог.

— Ничего так, — произнес он наконец.

Меня передернуло от отвращения.

— Обувь снимать не будем? — спросила я, и в голосе непроизвольно прозвучала колкость, которой я сама испугалась.

Он обернулся ко мне, и в его глазах мелькнуло легкое удивление.

— А смысл? Надолго не задержимся, я полагаю, — он пожал плечами, — Как дела, Василиса? Учишься, значит? Архитектор?

— Учусь, — кивнула я, сжимая кулаки за спиной. — А ты? Все в Калининграде? Разработчиком?

Он фыркнул, наконец сунул телефон в карман.

— Да. Зарабатываю на такие вот квартиры, чтобы потом наследники не могли поделить, — он сделал паузу, давая мне понять, что это шутка, но эта шутка была очень кислотной, — Где наш бухгалтер? Уже ведет реестр бабушкиных ложек?

— Тамара еще не приехала.

— А, значит, я первый. Отлично. Можно успеть осмотреть территорию до начала основного шоу, — он прошелся по гостиной, его взгляд выхватывал детали, — Мама жила небедно. Все сохранила. Уважаю.

У меня закипала кровь.

— Сергей. Она здесь жила. Она это любила.

Он обернулся, и на его лице впервые появилось легкое недоумение.

— Ну, я не о том. Конечно, жила. Я к тому, что все в отличном состоянии. Ремонта, правда, лет двадцать не было, но это даже лучше — чистовая отделка, можно делать сразу под себя или выставлять как есть, под съем. Локация топовая.

Я не ответила. Не могла. Слова застревали в горле комом гнева и обиды. Он уже все решил. Уже все распланировал. Он даже не допускал мысли, что у меня может быть свое мнение, что эта квартира для меня — не «локация», а последнее пристанище.

Он тем временем подошел к книжным полкам, потянулся к корешку какой-то книги.

— Осторожнее, — сорвалось у меня. — Это… это ее книги.

Он отвел руку, как от раскаленной плиты, и посмотрел на меня с новым интересом.

— Василиса, ты чего такая нервная? Мы же цивилизованные люди. Все решим полюбовно. Деньги любят тишину и порядок, а не истерики.

— У кого истерика? — огрызнулась я.

— Ладно, ладно, не кипятись. Чай есть? А то с самолета еще не отошел.

Я без слов развернулась и пошла на кухню. Он потопал за мной, его шаги гулко отдавались в тишине квартиры.

— Как похороны прошли? — спросил вдруг Сергей, и вопрос прозвучал так нелепо, так формально, будто он спрашивал о погоде.