Профессия: учительница истории

Глава 1. Пробуждение в прошлом

…и если бы мне сказали,

что жизнь — это только цепь дат, я бы не поверила.

История — это люди. Их страх, их любовь, их выбор.

— …да вы посмотрите, какое чудо!

— Тихо, тише, барышня… не пужайтесь…

— Господи, жива ли она?

— Да кто она такая, на кого похожа?..

Далёкие, словно сквозь вату, голоса. Николь не различала смысла, но в их звучании было что-то чужое, хрипловатое, настороженное. Она попыталась пошевелить рукой, но тело не слушалось: пальцы вцепились в что-то влажное, холодное, земляное. Кожа на лице щипала — будто от ветра или, может быть, дождя.

Запах… Самое первое, что ворвалось в сознание, был запах: сырой травы, глины, прелых листьев. Где-то рядом — дым, мокрые дрова, и ещё какой-то резкий, непривычный дух, от которого в горле першило. Николь закашлялась, но звук получился глухой, в горле пересохло, и только тогда она осознала — лежит на холодной земле, в чем-то тяжёлом, чужом.

С трудом приоткрыв глаза, она увидела покачивающиеся над собой ветки, небо, затянутое грязными облаками, и чей-то силуэт — женский, приземистый, с лицом, в котором смешались испуг и любопытство. На женщине был странный сарафан, неяркий, но явно не из магазина: сшитый вручную, с грубыми стежками, подол в грязи. За женщиной — ещё две фигуры, мужские, в шапках, с бородами, в длинных кафтанах, безмолвные и насторожённые.

— Господи, опомнись, голубушка… — Женщина склонилась ниже, коснулась плеча Николь.

Рука была крепкая, тёплая, не слишком аккуратная, но в этом прикосновении чувствовалась забота. Николь попыталась сесть, но голова закружилась, и она почти свалилась обратно. Женщина тут же поддержала:

— Не пужайся, всё хорошо, я — Лизавета. Ты кто такая, откуда взялась-то?

Николь смотрела на них, не понимая ни смысла, ни происходящего, как будто оказалась внутри чужой, старой книги по истории, которую кто-то забыл закончить. Перед глазами пронеслись обрывки воспоминаний: класс, шумные дети, музей, экскурсия… Старинная дверь, её холодная бронзовая ручка, ощущение, что что-то вот-вот случится… И вдруг — тьма.

«Наверное, я упала в обморок, — лихорадочно подумала она. — Но почему я в лесу? Почему эти люди так странно одеты?»

Мужчины переглянулись и что-то пробурчали между собой, один из них сгреб рукой мохнатую шапку, другой сплюнул в траву и отвернулся.

— Ты не местная, что ли? — переспросила Лизавета чуть громче, и тут же зашипела: — Не смотри так, а то подумают ещё чего доброго…

У Николь перехватило дыхание. Она попыталась нащупать телефон — в кармане только что-то твёрдое, круглое, холодное. Телефона нет. Сумки нет. Только непонятная грубая юбка, какие-то шерстяные чулки, и рубаха, отдающая запахом сырости и костра. На ногах чувствуются ссадины — будто бы долго шла босиком.

«Это розыгрыш, — мелькнуло в голове. — Кто-то устроил квест, или я сплю…»

— Где… я? — выговорила она с трудом.

Женщина удивлённо посмотрела на неё, перекрестилась:

— Да ты, видно, с ума сошла, голубушка. В лесу ты, за деревней. Ночь на дворе, а ты вся одна, без платка, босая. Как звать-то тебя?

Николь поймала себя на том, что не может произнести своё имя. Оно застряло где-то глубоко, будто чужое, неуместное в этом мире.

— Оля… — вдруг вырвалось у неё. Это имя было на языке, родное, но не своё — как будто кто-то другой подсказал. — Ольга…

Женщина облегчённо кивнула:

— Ну вот, Ольга, значит. Ничего, всё хорошо. Хлопцы, не пяльтесь! Помогите барышне подняться. — Она повернулась к мужчинам, и те нехотя подошли, один протянул руку, другой фыркнул.

Вдвоём они поставили Николь на ноги. Мир слегка поплыл, но она устояла, вцепившись в Лизавету. Сквозь пелену страха проступало отчётливое ощущение: всё вокруг — не декорация. Земля под ногами — настоящая, холодная, с острыми камнями и корнями, запах дыма — едкий, жгучий, чьи-то руки — шершавые, тяжёлые.

— Пойдём, — шепнула Лизавета, беря её под локоть. — Тут не место, тут и зверь, и люди не те ходят. Я тебя в сарай отведу, там спрячешься до утра. Люди у нас разные бывают, не всякому можно показываться.

— А её к барину… — начал было один из мужчин.

— Не барину! — резко перебила Лизавета, и в голосе её вдруг проступила сила, которой Николь не ожидала. — Она моя родня из Вязьмы, пришла, заблудилась. Ты, Гришка, молчи, а то опять наделаешь делов.

Мужчины буркнули что-то, но отступили. Лизавета повела Николь в сторону, по скользкой, вязкой тропинке меж кустов. Ветки хлестали по лицу, где-то вдалеке кричала ночная птица. Николь с трудом переставляла ноги — тело дрожало, голова кружилась, но страх толкал вперёд.

Когда они добрались до опушки, Лизавета втолкнула Николь под низкий навес, похлопала по плечу:

— Сиди тут, не высовывайся. Если кто спросит — молчи. Я утром приду, принесу воды, еду. Поняла?

Николь кивнула, не находя слов. Она села на жёсткие, пахнущие сеном доски, обхватила колени. Лизавета ушла, растворившись в темноте.

***

Время тянулось невыносимо медленно. Николь пыталась понять, что происходит. Сердце колотилось, мысли путались:

«Что это? Сон? Гипноз? Постановка?..»

Она ущипнула себя за щёку — больно. Прислушалась: дождь стучит по крыше, где-то рядом сопит лошадь, в углу копошится мышь, пахнет навозом и сеном. Всё слишком реально.

В голове всплывали обрывки уроков по истории: Пётр I, реформы, патриархат, женское бесправие… Она вспомнила, как накануне рассказывала ученикам о том, как тяжело приходилось женщинам в ту эпоху, как важно было уметь читать между строк, выживать.

«Но я же не могла… попасть сюда? В прошлое? Просто уснула — и вот…»

Она зажмурилась, пытаясь вспомнить: музей, старая дверь, странное ощущение холода в ладонях, запах воска. Потом — провал. Теперь — этот мир.

Николь принялась судорожно ощупывать себя: на шее — ничего, на запястье — нет часов. Одежда грубая, изнутри царапает кожу. В кармане нащупала что-то твёрдое: когда вытащила — оказалось, это была медная пуговица, странно знакомая, будто бы она видела её в музее на экспонате.

Глава 2. Первая встреча с прошлым

Утро в деревне начиналось не с солнца, а с гула голосов, лая собак и скрипа колёс по сырой, разбитой дороге. Сквозь занавешенное оконце в избушке Лизаветы проникал бледный, ещё холодный свет. Николь сидела на лавке, завернувшись в грубый платок, и прислушивалась к жизни, которая казалась ей одновременно чужой и пугающе реальной.

Она провела ночь почти без сна, от усталости дрожали руки, а голова была тяжёлой, словно наполненной свинцом. Вчерашний страх сменился глухим, вязким оцепенением. Николь чувствовала себя не просто гостьей, а узницей чужого времени — без надежды выбраться, без права на ошибку.

Лизавета хлопотала у печи. Её движения были ловкими, уверенными, лицо — суровым. Она бросала на Николь короткие взгляды, в которых читалась тревога и сочувствие.

— Ешь, — велела она, подавая миску с густой, непривычно пресной похлёбкой. — Силы нужны, день будет тяжёлый.

Николь взяла деревянную ложку, попробовала — вкус был странным, но теплота пищи немного согрела изнутри.

— Сегодня ярмарка, — продолжала Лизавета, — и барский объезд. Людей много будет, чужих тоже. Запомни: спрашивать будут — говори, что Ольга, сирота из Вяземского уезда. Мать померла, отец в солдаты ушёл. Родни нет. Читать и писать не умеешь, в церкви только молилась да свечки ставила. Поняла?

— Да, — кивнула Николь.

Она механически повторяла слова, будто заученный накануне урок. В голове крутился вопрос: «А если спросят что-то, о чём я не знаю? А если кто-то заметит, что я не такая, как все?..»

— Говори мало, слушай много, — напомнила Лизавета. — И не смотри людям в глаза. Тут так не принято.

Деревня жила своей суровой жизнью. За окнами сновали женщины с коромыслами, кричали дети, мужики загоняли скотину. В воздухе витал запах дыма, сырой земли, навоза — всё было насыщенно, живо, будто само время здесь дышало иначе, тяжелее и гуще.

Когда солнце окончательно поднялось, Лизавета велела Николь выйти во двор — «чтобы соседи не заподозрили», — и дала в руки корзину с картошкой.

— Сиди у крыльца, перебирай. Если кто спросит — отвечай, как я учила.

Николь послушно присела на низкую скамейку. Сердце колотилось: каждый взгляд, каждое слово казались опасностью. Мимо проходила соседка — плотная, с суровым лицом и глазами-щёлками.

— Это кто у тебя? — спросила она, не скрывая подозрения.

— Ольга, сестра моя двоюродная, — спокойно ответила Лизавета. — Сирота, из Вязьмы, жить со мной будет.

— Ну-ну… — соседка смерила Николь взглядом и ушла, что-то пробормотав себе под нос.

Прошло ещё несколько минут, и к дому подошёл мужик в запылённом армяке, с рыжей бородой.

— Лизавета, не видала ли Федьку?

— Не видала, — отрезала Лизавета, — сам ищи.
— А эта кто? — ткнул взглядом в Николь.
— Родня, — не моргнув глазом отрезала хозяйка. — Ольга.
— Ну-ну… — Мужик посмотрел на Николь с подозрением, потом фыркнул и пошёл дальше.

Николь ощутила, как по коже пробежал холодок. Её легенда держалась только на словах Лизаветы. А что будет, если кто-то узнает правду?..

Вдруг в деревне началось необычное оживление. По дороге к церкви, где собиралась ярмарка, затрещали колёса, зазвенели упряжки. Вскоре появились трое всадников — в синих кафтанах, с саблями и мушкетами. За ними — ещё двое пеших, а позади — небольшой обоз с сундуками.

— Господи, барские, — шепнула Лизавета. — Это, видно, из города, с проверкой.
— Кто они? — тихо спросила Николь.
— Гвардейцы. Офицер впереди — говорят, Петра самого видел… Смотри не выдай себя, а то беда будет.

Сердце Николь сжалось. Она опустила глаза, стараясь казаться незаметной. Но судьба распорядилась иначе.

Всадники остановились у церкви. Офицер — молодой, высокий, с прямой осанкой и тихой, грозной уверенностью в движениях — соскочил с коня. Его лицо — чисто выбритое, с сильным подбородком и серыми, проницательными глазами — сразу выделялось среди окружающих. Он был одет в синий кафтан с серебряными пуговицами, на боку — шашка, на груди — крест. За ним держались двое солдат, молчаливых, настороженных.

— Господа, — обратился офицер к собравшимся мужикам, — доброго утра. Я — поручик Андрей Резанов, по указу Его Величества совершаю объезд округа. Кто староста?

Мужики переглянулись, один вышел вперёд — низенький, седой, с широким лицом.

— Я, господин поручик.

— Хорошо. — Резанов кивнул. — Собирайте людей. Докладывайте, кто живёт, кто прибыл, кто ушёл. Порядок должен быть.
— Есть, господин поручик, — коротко ответил староста и кинулся собирать народ.

Толпа начала скапливаться — женщины, дети, старики. Николь, по велению Лизаветы, осталась у крыльца, но чувствовала, что на неё уже смотрят.

Через несколько минут офицер подошёл ближе к дому Лизаветы. Его взгляд скользнул по Николь — внимательный, строгий и в то же время с каким-то скрытым интересом.

— Ты не местная? — спросил он прямо, не повышая голоса.

Николь вздрогнула, но, вспомнив слова Лизаветы, тихо ответила, опуская взгляд:

— Сирота я, господин… Из Вяземского уезда.

— Родня Лизаветы?
— Да, двоюродная…
— Как звать?
— Ольга…

Он долго смотрел на неё, потом кивнул и повернулся к Лизавете:

— Давно приехала?
— Вчера, господин поручик. С ярмарки, к нам теперь жить.

Резанов медленно провёл рукой по подбородку, будто что-то прикидывал.

— Бумаги есть?
— Нет, господин, сирота же… — быстро ответила Лизавета. — Отец в солдаты ушёл, мать померла, бумагу не оставили.

Офицер помолчал, пристально вглядываясь в Николь. Она кротко поднял глаза и отметила в его лице смесь подозрения и сдержанного сочувствия. Серые глаза словно искали в ней что-то — может быть, обман, может, истину.

— Говорят, у вас тут девка пропала, — неожиданно бросил он.

— Не знаю, — тихо ответила Лизавета. — Все свои.

Резанов кивнул. Его взгляд вновь задержался на Николь, в этот раз чуть мягче.

Глава 3. Расплата за непохожесть

Утро было серое, тяжёлое, с таким низким небом, будто оно давило на крыши изб и плечи людей. В воздухе висел сырой туман — влажный, пахнущий болотом и тлением. Николь проснулась раньше всех, долго лежала, слушая размеренное дыхание Лизаветы, прислушиваясь к собственному сердцу. Оно билось медленно, как будто уже свыклось с новым ритмом этой чужой, суровой жизни.

Она вспоминала вчерашний разговор с Андреем: его взгляд — настороженный, но не жестокий, его слова, в которых было больше заботы, чем подозрения. И всё равно внутри гудел страх: слишком многое строится на случайности, на доверии, которое может исчезнуть в один миг.

Сон — если это был сон — не отпускал. Николь часто ловила себя на мысли: может быть, стоит просто подождать, не делать ничего лишнего, раствориться в этой жизни, стать незаметной. Но как только появлялось это желание, где-то внутри возмущённо вспыхивала другая, упрямая часть — та самая, которая не умела быть в тени, не умела молчать, когда видела несправедливость.

День начинался обычным трудом. Лизавета с утра ушла на огород — копать морковь, собирать лук. Николь, завернувшись в свой платок, мыла в холодной воде посуду, потом помогала соседке тащить вёдра из колодца. У соседки были руки в трещинах, лицо — как старая кора дерева, печальные глаза.

— Спасибо, Олюшка, — сказала та, — а то мои-то девки все в поле ушли.

— Не за что, тётушка, — тихо ответила Николь, стараясь говорить так, как слышала от Лизаветы.

Она быстро училась: держать глаза в пол, не спешить, не задавать вопросов. Но внутри всё равно жило нетерпение, будто под кожей горел маленький костёр.

Когда она возвращалась обратно, на улице уже собирались люди — кто с работы, кто просто посмотреть, что нового. По дороге шёл солдат — тот самый, что вчера сопровождал её к помещику. Его лицо было злое, губы поджаты, в глазах — усталость и раздражение.

Он подошёл к одной из женщин, молодой — та стояла, прижимая к груди ребёнка, бледная, с красными глазами.

— Ты чего, Дуня, опять сопли распустила? — резко бросил он. — Муж твой не пришёл, и не придёт. В солдаты сейчас всех гребут, не до тебя.

Женщина попыталась уйти, но солдат схватил её за локоть.
— Стой! Куда пошла? Опять жаловаться будешь? Да кому ты тут нужна, безродная…

Николь остановилась. Она видела, как Дуня сжалась, как ребёнок в её руках заскулил от страха. В толпе кто-то засмеялся, кто-то отвернулся.

Внутри Николь что-то оборвалось. Она вспомнила себя — в школе, когда заступалась за девочку, которую дразнили. Вспомнила, как чувствовала себя беспомощной, когда взрослые говорили: «Не лезь, не твоё дело».

«Но чьё это тогда дело?»

Она не заметила, как подошла ближе, голос сам вырвался из неё:

— Оставьте её! Она ничего плохого не сделала!

Солдат обернулся, его лицо скривилось в злой усмешке.

— А ты кто такая? Вчерашняя сирота, а уже рот открываешь?
— Я… — Николь запнулась, почувствовав, что ноги предательски дрожат, но взгляд не опустила. — Она — мать. Ей и так тяжело. Не надо…

В толпе зашептались. Кто-то одобрительно хмыкнул, кто-то — с опаской покосился на Николь.

Солдат шагнул к ней, схватил за плечо.

— Ты смотри, какая умная! С барином так поговоришь — быстро из тебя дурь выбьют!

— Я не… — Николь попыталась выдернуться, но хватка была железной.

В этот момент кто-то выкрикнул:
— Офицер идёт!

По улице быстро шагал Андрей Резанов. Его походка была быстрой, целеустремлённой — он явно спешил. Увидев толпу и солдата, он нахмурился.

— Что здесь происходит? — его голос прозвучал резко, но спокойно.

Солдат отпустил Николь и отступил.

— Да вот, господин поручик, девка — сирота — рот разевает. За чужих вступается…
— За каких чужих? — спокойно спросил Андрей, окидывая всех взглядом.

— Дуня, — вмешалась Николь, — её обижают. Мужа забрали, она одна, а тут…

Андрей внимательно посмотрел на неё. В его лице не было гнева — только усталость и какая-то тяжёлая, взрослая печаль.

— А ты кто, чтобы заступаться? — тихо спросил он.
— Просто… не могу молчать, — выдохнула Николь.

В толпе повисла тишина.

— Иди за мной, — коротко бросил Андрей.

Он повёл Николь за угол — к старой амбарной стене, где не было посторонних.

— Ты что делаешь? — спросил он, не повышая голоса, но в словах его чувствовалась злость.

— Я… — Николь сглотнула. — Не могу смотреть, как издеваются над женщиной. Разве это правильно?

— Здесь свои законы, — жёстко сказал Андрей. — Здесь всё иначе. Ты не понимаешь, что можешь навлечь беду не только на себя, но и на неё.

— Значит — молчать? Всегда молчать?

— Иногда — да. Здесь выживают только те, кто умеет быть незаметным. Ты ещё не поняла, где оказалась, Ольга?

— Я понимаю, — тихо сказала Николь, хотя внутри всё кипело. — Но если все будут молчать — ничего не изменится.

Андрей резко отвернулся, потом обернулся снова. Его лицо было напряжённым.

— Ты думаешь, я этого не знаю? Я здесь дольше тебя. И видел, как таких, как ты, ломали через колено. Здесь жизнь не про справедливость. Здесь — про выживание.

— Я не могу… — прошептала Николь.

— Сможешь, — сказал он твёрдо. — Или погибнешь.

Они стояли в тишине, только где-то вдали слышался лай собак и крики детей. Николь впервые увидела в Андрее не только строгость, но и усталость, и какую-то внутреннюю боль. Как будто он сам когда-то пытался бороться — и проиграл.

— Ты хороший человек, — вдруг сказала она.
— Это тебе так кажется. Лучше бы ты меня боялась.

Он ушёл прочь, оставив её одну, с дрожащими руками и бешено колотящимся сердцем.

Николь долго не могла прийти в себя. Она стояла у стены, потом медленно пошла к огороду. Лизавета встретила её на крыльце, пристально посмотрела:

— Что случилось?

— Я… заступилась за Дуню. Солдат начал хватать её…

Лизавета вздохнула, покачала головой.

Глава 4. Сближение с Лизаветой

Рассвет пришёл в этот день, как всегда, бесшумно и неотвратимо — сквозь прокопчённое оконце ползли струйки света, цеплялись за пыль на полу и за волосы Лизаветы, которая уже возилась у печи. Мир за стенами избы был наполнен гулом пробуждения: протяжно мычали коровы, петухи выкрикивали свои победные рулады, где-то вдалеке скрипела телега, и этот скрип словно прошивал ткань нового дня, делая её плотнее, живее.

Николь лежала, не открывая глаз, стараясь ухватить последние крупицы сна, где она ещё была дома — в своей квартире с видом на парк, где электрический чайник шумел на кухне, а на холодильнике висел магнит с надписью: «Москва — сердце России». Там всё было ясно, привычно, безопасно. Здесь же — всё иначе. Каждый новый день — как экзамен, где ошибку не исправишь.

Она медленно потянулась, с усилием села. Лизавета услышала шорох, обернулась, и на губах её появилась тонкая, чуть ироничная улыбка.

— Проснулась, барышня? Ну и слава Богу. Вставай, дел невпроворот.

Голос её был жёстким, но в этой жёсткости Николь уже различала заботу. Лизавета не задавала лишних вопросов, не выражала удивления тому, что Ольга-Николь иной раз не знает самых простых вещей. Она просто брала на себя роль наставницы, будто с рождения привыкла защищать и учить тех, кто слабее.

— Умоешься — не забудь лицо холодной водой ополоснуть, — велела она, — а то румянец выгонишь, и никто не подумает, что девка здорова. Тут, если не красна щека — за дохляка сочтут.

Николь кивнула, вспоминая, как в детстве бабушка тоже наставляла её умываться ледяной водой по утрам. В этом было что-то общее — связь времён, повторяющаяся забота женщин о женщинах, не зависящая ни от эпохи, ни от страны.

В этот день Лизавета решила учить Николь женскому делу — как плести лапти из лыка, как зашивать на скорую руку порванный подол, как чистить картошку так, чтобы не терять ни капли съедобного. Работа спорилась лишь у Лизаветы, у Николь всё валилось из рук: то порежет палец, то уронит клубок ниток в золу. Она злилась на себя, но Лизавета не ругала — только хмыкала, подбирала неуклюжими пальцами кривую строчку, усаживала Николь обратно.

— Ничего, — говорила она, — у меня тоже руки не сразу слушались. Вон, когда меня сюда сослали, так я и веник не умела держать, а теперь, гляди, и лапти, и холсты, и самовар — всё мне нипочём.

— А вас… как сюда занесло? — осторожно спросила Николь.

Лизавета замолкла на мгновение, взгляд её стал тяжёлым, но потом она пожала плечами:

— За грехи, как всех. Муж был, да не свой, а чужой. Любила — вот и поплатилась. Его в солдаты, меня сюда. Думала, пропаду, а нет — выжила. И ты выживешь, Ольга, если слушаться будешь. Главное — не показывай, что умная. Тут за ум ещё хуже, чем за красоту.

Николь слушала и чувствовала, как что-то внутри неё оттаивает. Она всегда привыкла быть сильной, самостоятельной, но сейчас было приятно, что кто-то заботится о ней — пусть даже и сурово, сдержанно.

День был наполнен обычными делами: топить печь, варить похлёбку, таскать воду из колодца. Всё это казалось Николь бесконечно трудоёмким, бессмысленно тяжёлым — она вспоминала свою жизнь в XXI веке, где бытовые заботы занимали считанные минуты и не требовали такой отдачи.

Но, чем дольше она наблюдала за Лизаветой, тем больше понимала: в этих простых делах есть своя мудрость и даже красота. Лизавета работала быстро, слаженно, не тратя ни одного движения впустую. Её сильные руки, закатанные рукава, редкая улыбка, которую она иногда позволяла себе после удачно сваренного супа, — всё это было частью мира, к которому Николь начинала привыкать.

После обеда Лизавета повела Николь в лес — собирать хворост, ягоды, грибы. Лес казался Николь огромным, древним, полным звуков и запахов, которые она когда-то знала только по книгам.

— Смотри, — учила Лизавета, — вот это — брусника, а вот это — волчья ягода, её не бери, отравишься. А вот под этим пнем ищи опята, только шляпки режь аккуратно.

Николь старательно повторяла движения Лизаветы, но всё равно путалась — то сунет в корзину не тот гриб, то наступит в лужу. Лизавета смеялась, не зло, а по-доброму:

— Не беда, научишься. Только не стесняйся спрашивать. Тут лучше спросить лишний раз, чем потом отлеживаться с больной головой.

В какой-то момент они остановились у огромного дуба, Лизавета присела на корень, вытерла лоб.

— Тут хорошо, тихо, — сказала она. — В лесу всегда легче дышится, чем в деревне. Здесь никто не осудит, не донесёт.

Голос её стал мягче, почти ласковым.

Николь присела рядом, вдохнула запах сырой земли, мха, хвои. Она почувствовала себя впервые за всё это время почти спокойно. Рядом с Лизаветой не было страха, только лёгкая, терпкая грусть — как у леса на исходе лета.

— Лизавета… спасибо вам, — вдруг вырвалось у Николь.

Лизавета повернулась, удивлённо посмотрела.

— За что спасибо-то?

— За всё. За то, что не выгнали, не выдали, что учите…

— Глупая ты, — ласково сказала Лизавета. — Я такая же была, когда сюда попала. Только у меня никого не было. А ты — не одна.

Она помолчала, потом добавила:
— Ты, Ольга, странная, это правда. Говоришь не так, как все. Смотришь прям в глаза, будто барыня. Но я никому не скажу. Мне и так своих забот хватает.

В этих словах Николь почувствовала не только обещание, но и дружбу — ту самую, настоящую, когда тебя принимают такой, какая ты есть, не требуя объяснений, не выспрашивая о прошлом.

Вечером, когда они вернулись, Лизавета научила Николь штопать носки. Сидели вдвоём у печки, Лизавета показывала, как правильно держать иголку, а Николь пыталась не уколоться.

— Рука привыкнет, — успокаивала Лизавета, — потом сама не заметишь, как всё пойдёт как по маслу.

— У меня в школе была учительница труда… — начала Николь и вдруг спохватилась.
— Чего-чего?
— Да… тётка одна, в Вязьме, учила меня шить.

Лизавета кивнула, не задавая лишних вопросов. Её доверие было простым: если не хочешь вспоминать — и не надо.