Произведение искусства

Произведение искусства

У меня давно была мечта – написать картину. Не просто рисунок, а что-то настоящее, сильное, может, даже страшное. Но руки никак не доходили. То лень, то другие дела, то просто не было того самого чувства. Желание копилось внутри, и ждало своего часа.

И вот однажды, в субботу утром, я проснулся и понял: сегодня тот самый день. Серый свет пробивался сквозь грязные занавески, в комнате пахло пылью и чем-то застоявшимся. Тикали часы в зале. И внутри меня что-то щелкнуло. Сегодня! Я знал это всем телом.

Меня будто током ударило. Я вскочил с кровати. Одеяло свалилось на холодный линолеум. Босиком подбежал к столу у окна. Он был завален всяким хламом – старыми газетами (пахли плесенью), коробкой с гайками, пустой бутылкой. Я сгреб все это на пол. Под хламом лежала картонная коробка, вся в пыли. Руки у меня так затряслись, что я еле разлепил старый скотч.

Внутри лежало сокровище:

Краски акварель в круглых коробочках-кюветах. Цвета под пылью казались приглушенными, но живыми.

Кисточки, аккуратно завернутые в мягкую тряпочку.

И главное – большой-пребольшой лист бумаги, почти как ватман (формат А2). Он был чуть желтоватый по краям, но в середине – чистый белый. Как снег.

От волнения у меня задрожала не только рука. Затряслась челюсть, и борода (я давно не брился) заходила ходуном. Со мной так всегда, когда я очень-очень возбужден. Чтобы успокоиться, я глубоко вдохнул запах бумаги и картона. Нужна вода.

Ванная была маленькой, с кафелем грязно-зеленого цвета и резким запахом хлорки. Я набрал банку холодной воды. Вода была ледяная, пальцы сразу заныли. "Хорошо", – подумал я. Будто умылся.

Притащил банку в комнату, поставил на стол. Сел на табуретку, она скрипнула. Разложил перед собой белый лист. Он в сером свете казался ослепительным, почти пугающим. Рядом поставил банку с водой. Разложил кисточки по порядку: тоненькую, как иголка, потолще и самую большую, щетинистую. Открыл краски: черная, красная, желтая охра, синяя... Они ждали.

В комнате стало очень тихо. Слышно было только мое дыхание. Я взял кисточку потолще. Рука дрожала. Замер. Весь мир сузился до этого белого листа. Сейчас… сейчас начнется…

Дзыыынь!

Звонок в дверь прозвучал как выстрел. Я так дернулся всем телом, что кисточка выпала из руки, стукнулась о стол и оставила маленькую черную кляксу на краю листа. Сердце заколотилось, как бешеное. Кто?! К черту!

Раздраженный, я пошел к двери. Рывком открыл. На пороге стояли соседка снизу, Маринка, и ее дочка, Лиза. Маринка выглядела вечно уставшей: мешки под глазами, как синяки, старый клетчатый халат. Лиза, лет семи, в ярко-розовом платье (оно резало глаз на фоне серой лестницы). Она смотрела на меня большими карими глазами, слишком внимательными для ребенка. В руке она сжимала старого плюшевого зайца.

– Лёша, прости Христа ради! – затараторила Маринка, глядя куда-то мимо меня. – Беда! В поликлинику срочно вызывают, к врачу! А ребенка не с кем… На полчасика, я вас умоляю! Час от силы! Мы ведь соседи… Помоги!

Отказать мне даже в голову не пришло. Не от доброты душевной. Просто хотелось поскорее от них избавиться. Вернуться к столу, к краскам, к этому жгучему желанию рисовать, которое наконец прорвалось. Оно пылало во мне, как жар.

– Ладно, – буркнул я. Голос вышел хриплым. – Заходи.

Я взял Лизу за руку. Ее ладошка была прохладной и немного липкой. Провел их в прихожую, громко хлопнул дверью. Запах моей квартиры (пыль, старость, что-то кислое) смешался с дешевым детским шампунем от Лизы. Я отвел девочку в комнату, к столу. К моему святому месту. К моему листу.

– Садись вот сюда, – показал я на другой табурет. – И сиди тихо. Не вертись. Не мешай.

Я сунул ей в руки листок бумаги поменьше (старый черновик) и коробку потрепанных цветных карандашей. Карандаши были тупые, некоторые сломаны.

– Рисуй. И молчи.

Лиза улыбнулась мне. Улыбка была странная – не радостная, а… знающая? Насмешливая? Она сразу уткнулась в бумагу, и комната наполнилась противным, скрипучим звуком карандаша по шершавой бумаге. Этот скрип лез прямо в мозг.

У меня опять затряслись руки. Но теперь не от волнения. От чего-то другого. Горячего, колючего, что поднималось изнутри. Я схватил кисточку потолще. Занес над черной краской. Макнул. Кончик впитал густую, как смола, черноту. Поднес кисть к чистому листу. Провел. Длинная, ровная, идеально черная линия легла на белизну. Как трещина. Сердце екнуло. Я занес кисть снова, чтобы провести еще одну, рядом…

Бам!

Резкий, толчок под локоть! Рука дернулась сама собой, кисть рванула по листу, оставив корявый зигзаг, который перечеркнул мою красивую линию. Черная краска брызнула на стол.

Я замер. Весь сжался. Медленно, с трудом повернул голову. Лиза сидела, прикрыв ротик ладошкой, но по ее сгорбленной спинке и трясущимся плечам было видно – она беззвучно смеется. Скрип карандаша прекратился.

В груди что-то рванулось. Волна дикой, звериной злости накрыла с головой. Во рту стало горько. Перед глазами поплыли красные пятна. Но… я сдержался. Сжал кисточку так, что пальцы побелели.

– Лиза, – голос у меня был низким, хриплым, как скрип несмазанной двери. – Так. Делать. Нельзя. Поняла?

Я отвернулся к испорченному листу. Дышал часто, глубоко, пытаясь загнать злость обратно. Нужно успокоиться. Начать заново. С красного. Красный замажет ошибку. Занес кисть над коробочкой с красной краской. Макнул. Ворс набрал густой, похожей на кровь краски. Я вывел первую фигуру – угловатый, странный треугольник. Потом еще один. Геометрия хаоса. Я так увлекся, что забыл про девочку. Рисовал, погружаясь в линии, в цвет…

Тык!

Еще сильнее! Еще точнее в локоть! Кисть дернулась, оставив жирную, рваную кляксу прямо посреди моих фигур, размазав только что нарисованное.

Терпение лопнуло. Я вскочил, табуретка с грохотом упала назад. Повернулся к Лизе. Она уже не смеялась. Она смотрела на меня своими большими темными глазами. В них не было страха. Только… вызов? Интерес, как у кошки, которая играет с мышкой?