Проклятие Крови

Пролог

Век – это не просто сто лет. Это пыль, что ложится на витрины с фамильным серебром бархатным, ядовитым саваном. Это выцветшие чернила в конторских книгах, хранящие следы пота и слёз, пролитых над сделками. Это паутина трещин на портретах прадедов – молчаливые шрамы былых обид и страстей. И главное – это невысказанные слова. Слова любви, ненависти, признаний, проклятий. Они, как тяжёлые испарения ртути, накапливаются в коврах, вбиваются в стены родовых гнезд, отравляя воздух, которым дышат новые поколения.

Все началось в городе, что струился по крутому берегу широкой, своенравной реки, пахнущей дегтем, рыбой и свежеспиленным лесом, чьи бревна, словно на исповеди, скрипели и стонали, сплавляясь вниз по течению. На рубеже эпох, когда Россию лихорадило от предчувствий и ветер перемен сбивал с ног слабых, но закалял сталь в душах сильных, четверо мужчин из грубой, бесцветной руды отчаяния и воли выковали свои империи.

Были Воронцовы – повелители речных путей. Их состояние измерялось не в рублях, а в верстах покорённой воды, в свисте пароходных гудков, оглашавших заречные слободки. Их дом, статный особняк с башенкой-капитанским мостиком, всегда был полон шумных гостей, а по ночам из его окон лились звуки рояля и женский смех, густой, как дорогой коньяк.

Зимины держали в ежовых рукавицах весь городской лесоторговый промысел. Их усадьба, срубленная из отборных корабельных сосен, вечно тонула в пьянящем, смолистом аромате свежей щепы. Глава семьи, Сергей Зимин, с руками, испещренными занозами и шрамами, словно сама древесина запечатлела на нём свою историю, ходил в простой одежде, но взгляд его голубых, холодных, как зимнее небо, глаз пронзал насквозь.

Лазаревы, бойкие и азартные, с цыганской горячностью в крови, превратили несколько захудалых лавок в крупнейшую сеть галантереи. В их магазинах от блеска пуговиц, перламутра и переливчатого шелка рябило в глазах. Они торговали красотой и знали ей цену.

И были Гордеевы.

Основатель клана, Степан Гордеев, сухопарый мужчина с лицом аскета и пронзительными, серыми, как финансовая расписка, глазами, начал с ссудной кассы в подвале лавчонки. Он не добывал ресурсы и не покорял рынки. Он ссужал деньги тем, кто это делал, и был тем самым невидимым пауком в центре золотой паутины, чувствующим малейшую вибрацию на её нитях. Его богатство было тихим, как скрип дорогого стального пера в гроссбухе, и таким же неумолимым. Он не считал деньги – он был их плотью и духом. Каждая копейка знала своего хозяина и возвращалась к нему с приплодом. В доме Гордеевых царил культ экономии, возведенный в абсолют, в религию: в чай клали ровно пол-ложки сахара, отмеренные специальным крошечным черпачком из горного хрусталя; свечи дожигали до последней капли воска, и их оплывшие огарки напоминали застывшие слезы; а поношенные кафтаны перешивали на детей, не гнушаясь и услугами портного. Их богатство было парадоксом – неприлично огромным, но тщательно спрятанным за фасадом почти мещанской скромности, за шторами из дешёвого ситца и добротной, но лишённой блеска мебелью.

Потом грянули бури века, перемоловшие судьбы в кровь и прах. Воронцовы, польстившись на посулы новых властей, продали флот – и их же обвинили в спекуляциях, оставив ни с чем, вышвырнув из капитанской рубки их жизни в бушующее море нищеты. Зимины, чей глава, красавец Сергей, унаследовавший от отца леса, но не его деловую хватку, завел роковую страсть к карточной игре и зеленому сукну, за одну безумную ночь проиграл вековые владения и дом с кариатидами, в чьих каменных глазах застыло вечное удивление. Лазаревы, пытаясь удержаться на плаву, связались с бандой налетчиков и были либо расстреляны у ржавой стены товарного двора, либо сгинули в тюремных застенках, где даже шелк не мог смягчить жесткость нар.

И тогда, в отчаянной попытке спасти хоть что-то – имя, связи, призрачный шанс на возвращение, – они начали подносить к подножию неприступной крепости – дома Гордеевых – своих самых красивых, самых молодых отпрысков. Юных девушек с глазами, полными от страха, и руками, холодными как лёд. Красивых юношей, чья гордость была растоптана необходимостью продать себя. Так начался столетний, изнурительный танец на лезвии бритвы. Браки по расчету, браки по принуждению, браки от безысходности. Законы крови и постели, ненависти и вынужденной близости смешали всех в одном котле. Жены, выданные за нелюбимых, с тоски и отчаяния искали утешения на стороне, в объятиях бывших возлюбленных или слуг; мужья, уставшие от вечной скупости тещ и свекров, заводили фавориток в тихих окраинных квартирках, пахнущих дешевым парфюмом и тайной. Дети росли, не зная своих настоящих отцов; тайны хоронили в семейных склепах вместе с их носителями, но призраки этих секретов продолжали бродить по коридорам особняков, шелестя шелком юбок и скрипя половицами.

Прошло сто лет. Фамилии остались теми же, но за ними – лишь бледные, выцветшие тени былого величия. Три семьи – Воронцовы, Зимины, Лазаревы – влачат жалкое существование на птичьих правах в безликих окраинных районах, где пахнет не рекой и лесом, а остывшим асфальтом и чужими обедами. Их жизнь – это вечное, унизительное выпрашивание, мелкие интриги и ядовитая, как цианистый калий, зависть.

А Гордеевы… Они все так же богаты. Несметно. Их состояние теперь – это айсберг, лишь малая часть которого виднеется на поверхности в виде ультрасовременного особняка за высоченным гладким забором, похожим на стену психушки. Все та же крепость. Но стены, которые должны были защищать, стали стеной молчания, за которой кипят невысказанные страсти, зреют измены, плетутся интриги и дремлют старые, как мир, убийства, приправленные не кинжалом, а равнодушием или вовремя поданным лекарством.

Глава первая. Ужин с призраками

Воздух в столовой особняка Гордеевых был густым, неподвижным и дорогим, им словно боялись потчевать непрошеных гостей. Он пах старым паркетом, прошедшим через руки десятков полотеров, дорогим воском с нотками смолы и едва уловимой, въедливой сыростью, поднимавшейся из фундамента, — словно сам дом вспоминал болотистую почву, на которой был возведен. Громадный стол из карельской березы, отполированный до зеркального блеска, был холодным, как финансовый отчет. Он отражал не только свет массивной хрустальной люстры, чьи подвески висели с геометрической точностью, но и искаженные, напряженные лица собравшихся. В горке за стеклом, будто в застенках, пылились безделушки — фарфоровые пастушки с безжизненными улыбками и бронзовые слоники, символы давно утраченной легкомысленной роскоши.

За столом, как на шахматной доске, расставленной капризным и скупым королем, сидели представители четырех кланов, чьи судьбы сплелись в тугой и болезненный узел.

Во главе — Матвей Гордеев, мужчина под пятьдесят, с лицом, высеченным из гранита тревог и подсчетов. Его щеки были обриты до синевы, а глаза, маленькие и пронзительные, словно буравчики, мгновенно оценивали стоимость галстука собеседника, часов на его запястье и, казалось, высчитывали цену его молчания. Рядом, как живое напоминание о браке по расчету, сидела его жена, Лидия, урожденная Лазарева. Когда-то ее сравнивали с заревом пожара — за яркую красоту и пышущий темперамент. Теперь же это была увядшая роза в вазе с тухлой водой: ее когда-то огненные волосы потускнели, а в глазах, подчеркнутых дорогими, но безвкусными тенями, читалась вечная, привычная тоска. Ее пальцы, унизанные тяжелыми перстнями — подарками свекрови «на выход», — нервно перебирали край скатерти.

С другого конца стола, словно тень былого шика, восседал Аркадий Зимин. Потомок картежника, он носил поношенный блейзер с гербовой пуговицей, но отутюживал его до такой остроты, что, казалось, можно было порезаться. Его пальцы с холеными ногтями теребили крахмальную салфетку, пока он мысленно переводил в рубли каждый грамм икры и каждый миллилитр бордо, который скуповато наливал дворецкий, стоявший за его стулом с каменным лицом. Его сестра, Вероника, когда-то королева всех светских раутов, а теперь — вечный аукционист семейных ценностей, бросала на молодого наследника Гордеевых, Кирилла, взгляды, полные такого неприкрытого вожделения, будто он был не человеком, а лотом №1 на распродаже ее прошлого.

Семью Воронцовых представляла вдова, Ирина, женщина с лицом, на котором профессиональная скорбь давно заменила все другие эмоции. Ее траурное платье, хоть и от кутюр, казалось, впитало в себя все слезы мира. Рядом с ней — ее сын, Алексей, худощавый юноша с бледным, одухотворенным лицом и горящими презрением глазами. Он смотрел на происходящее как на уродливую инсталляцию, мысленно рисуя карикатуры, где Матвей Гордеев представал в виде скряги-паука в паутине из банкнот.

И были Лазаревы. Супруги, Александр и Вероника, чьи лица застыли в маске подобострастия, за которой пряталась вечная, грызущая тревога. И их дочь, Алиса.

Алисе было двадцать два, и ее рыжие волосы, сбежавшие из небрежного пучка и искрящиеся в свете люстры, казались единственным живым пожаром в этой ледяной гостиной. Ее лицо, с тонкими чертами и упрямым подбородком, было бледно от сдерживаемого раздражения. А глаза — огромные, зеленые, с золотистыми искорками, унаследованные от цыганской прабабки, — с тоской блуждали по стенам, увешанным портретами угрюмых предков Гордеевых. Она физически ощущала, как фальшь сгущается в воздухе, мешая дышать. Она мечтала сбежать в свою маленькую квартирку-студию, где можно было слушать громкую музыку, разбрасывать книги и класть в чай три, нет, четыре полных ложки сахара!

Их взгляды столкнулись. Напротив, развалившись в кресле с вызывающей небрежностью, сидел Марк. Марк Гордеев. Младший сын, черная овца, белая ворона, сорванец. Ему было около двадцати пяти, и в его облике было что-то нарочито неотшлифованное, диковатое. Темные, вьющиеся, почти кудрявые волосы падали на лоб, словно он только что вышел из-под порыва ветра. Рот его был чувственным, но в уголках затаилась вечная, язвительная усмешка. А глаза... Серые, как дымчатый кварц, они смотрели на мир с таким все понимающим цинизмом и скукой, что это казалось неуместным для его возраста. Его простая темная футболка и потертые джинсы на этом фоне были не просто неуважением — они были молчаливым бунтом.

Ужин тянулся мучительно. Разговоры, словно мухи, жужжали вокруг ничего — курса валют, новых налогов, слухов о болезни мэра. Алиса чувствовала, как ее сознание вот-вот взорвется от этого вакуума. Она вновь подняла глаза и снова встретилась взглядом с Марком. Он неотрывно смотрел на нее, и в его взгляде читалось не просто любопытство, а узнавание. Он едва заметно подмигнул и легким движением брови указал на тетку Веронику, которая, прихлебывая вино, с почти физическим вожделением разглядывала центральную хрустальную люстру, словно прикидывая, сколько лет безбедной жизни она могла бы обеспечить.

Алиса фыркнула, но тут же прикрыла рот ладонью, сделав вид, что поперхнулась. Теплая волна нездорового, запретного веселья прокатилась по ней. Между ними пробежала искра — не просто понимания, а заговора.

Когда подали десерт — безвкусное, резиновое желе, явно изготовленное по рецепту прабабки Гордеевой с священным принципом «дешево и сердито», — Марк наклонился к ней через стол.

— Готов поспорить, дозировка желатина здесь выверена до миллиграмма, — прошептал он с убийственной серьезностью. — Любая лишняя гранула — и наш уважаемый отец лично отправляет кухарку в финансовую пропасть.

Глава вторая. Прах предков

Неделю спустя после того злополучного ужина дождь зачастил по стеклу панорамного окна в квартире Алисы, превращая вечерний город в размытое полотно из серой акварели и расплывчатых желтых пятен уличных фонарей. Воздух в ее студии, в отличие от ледяной скованности особняка Гордеевых, был густым и уютным, пахнущим свежезаваренным чаем с бергамотом и воском от зажженной свечи. Алиса, закутавшись в мягкий плед цвета старой бронзы, прижала к коленям кружку – глиняную, ручной работы, несовершенную и живую. Она пила чай крепкий, обжигающий, с тремя (!) ложками сахара – маленький, но дерзкий акт протеста против всей гордеевской системы с ее крошечными хрустальными черпачками.

На столе перед ней, рядом с разбросанными эскизами одежды – ее отдушиной и работой, – лежал раскрытый ноутбук. На экране – черно-белая фотография, скачанная с городского архивного форума, зернистая и пугающая своей статичной правдой.

На снимке, пожелтевшем от времени, у парадного входа того самого особняка, но выглядевшего тогда нахально новым, без мрачной патины прошедших лет, стояли четверо мужчин. Степан Гордеев – в строгом, как финансовый отчет, сюртуке, его лицо, высеченное из гранита, было обращено к объективу, а взгляд исподлобья, холодный и оценивающий, словно высчитывал стоимость самого фотографического процесса. Рядом – Арсений Воронцов, плечистый красавец с бородой лопатой и беззаботной улыбкой, хозяин пароходств, стоял, непринужденно заложив большие пальцы за жилетку, всей позой демонстрируя уверенность в завтрашнем дне. Сергей Зимин, высокий и сухопарый, с умными, но невероятно усталыми глазами, опирался на резную трость, будто неся незримый груз. И самый колоритный – Федор Лазарев, ее прадед, с лихими казацкими усами и бесшабашной, почти дерзкой улыбкой, в дорогом, но сидевшем на нем с некоторой цыганской небрежностью костюме.

Они не были друзьями. Они были вулканами, извергающими золотую лаву амбиций. И глядя на них, Алиса с леденящим душу ужасом осознавала, что именно эти четверо, давно превратившиеся в прах и пыль архивов, до сих пор дергают за ниточки их, живых, заставляя танцевать свой столетний, изнурительный танец.

Внезапный, резкий звонок телефона заставил ее вздрогнуть, едва не опрокинув кружку. Незнакомый номер.

Голос его был низким, немного приглушенным, будто он говорил откуда-то из-за толстой стены или из укромного уголка библиотеки. Сердце ее абсурдно и предательски дрогнуло, отозвавшись на этот звук странной вибрацией.

– Откуда у тебя мой номер? – попыталась она звучать строго, но внутри все сжалось в тревожный комок.

– В нашем сумасшедшем доме нет секретов, Алиса. Есть только тайны, которые все знают, но делают вид, что нет, – парировал он, и она уловила в его голосе знакомую усмешку. – Слушай, я кое-что нарыл. То, о чем мы говорили. В архивах городской газеты. Встретимся?

Они договорились увидеться в нейтральном месте – в антикафе на брусчатой мостовой старого города, вдали и от помпезного центра, и от унылых спальных районов, где ютились ее родственники, словно призраки былого.

Марк ждал ее за угловым столом, заваленным стопками распечаток, открытыми книгами и ноутбуком. Он выглядел еще более не выспавшимся, чем обычно, тени под глазами контрастировали с лихорадочным блеском в его серых, как дым, глазах. В них горел странный огонек – смесь азарта детектива и мрачной одержимости могильщика, раскапывающего собственный склеп.

– Смотри, – он не стал тратить время на приветствия, резко повернув к ней экран. На нем – отсканированная страница пожелтевшей газеты. – 1924 год. Заметка в разделе «Происшествия». «В результате несчастного случая на реке утонул Арсений Воронцов. Тело не найдено».

– И что? – не поняла Алиса, чувствуя, как по спине пробегает холодок. – Это же известно. Он утонул во время проверки одного из своих судов.

– Именно так всегда подавалось в семье, – Марк щелкнул мышкой, его пальцы были запачканы типографской краской со старых документов. – А вот письмо в редакцию, которое не было опубликовано. Черновик, его нашли в личных бумагах главреда. Некий матрос, свидетель, утверждает, что Воронцов не упал за борт. Его столкнули в самый разгар ссоры. И сделал это, по его словам, «один из тех, с кем он был в ссоре из-за денег».

Алиса почувствовала, как у нее перехватывает дыхание. Комната поплыла перед глазами.

– Гордеев? – прошептала она, и это слово повисло в воздухе тяжелым обвинением.

– Прямых улик нет. Но ссора из-за денег… Степан Гордеев был главным кредитором Воронцова на тот момент. А через полгода после его «несчастного случая» вдова Воронцова, отчаявшись и зажатая в долговой тиски, выдает свою шестнадцатилетнюю дочь замуж за старшего сына Гордеева. Очень вовремя, не находишь? Удобно.

Он переключил на другую вкладку. На экране возникла фотография молодой женщины с огромными, трагическими глазами, в которых застыл немой укор. Первая жертва. Первая ниточка, намертво связавшая их семьи узами крови и выгоды.

– А вот Зимины, – Марк продолжал свой жуткий экскурс в прошлое, и его голос звучал как голос лектора на курсах по криминальной истории. – Сергей Зимин, твой картежник. Официальная версия – проиграл состояние в карты некому блестящему армейскому офицеру. А я нашел мемуары его жены. Она тонко намекает, что это была не игра, а ловко спланированная ловушка. И тот офицер был… любовником ее лучшей подруги. Которая, как выяснилось из дневниковых записей, была одной из фавориток самого Степана Гордеева. Замкнутый круг? Или бизнес-стратегия?

Глава третья. В паутине

Недели, последовавшие за роковой встречей в антикафе, текли медленно и тревожно, словно густой, тягучий сироп, отравленный ядом ожидания и невысказанных угроз. Алиса жила в состоянии перманентной осады, ее нервы были натянуты до предела, и каждый звук за тонкими стенами ее скромной квартиры-студии отзывался в висках напряженным пульсом. Ее убежище, когда-то наполненное уютным светом торшера и ароматом кофе, где на стенах висели легкомысленные эскизы и репродукции Моне, теперь казалось ей хрупким коконом, уязвимым для внешнего мира. Тени из особняка Гордеевых, пахнущие старым паркетом и деньгами, протянули свои щупальца и сюда.

Родители вели себя странно, и эта перемена была тем страшнее, что невысказанность. Ее отец, Александр Лазарев, обычно погруженный в чтение толстых исторических фолиантов, теперь часто замирал с недочитанной страницей, его взгляд, обычно мягкий за стеклами очков, становился отсутствующим и испуганным. Его рука, поднося чашку, едва заметно дрожала. Мать, Вероника, женщина с изящными, но преждевременно увядшими чертами лица и вечной грустью в карих глазах, словно выцветших от постоянной тревоги, стала похожа на затравленную птичку. Они стали частыми, почти ежевечерними гостями в особняке Гордеевых, и возвращались оттуда молчаливыми, с серыми, застывшими масками вместо лиц. Однажды Алиса, пробираясь ночью на кухню за водой, подслушала обрывок сдавленного разговора за прикрытой дверью:

«...Матвей намекнул, что пора определяться, мы и так слишком тянем...», – и нервный, почти истеричный шепот отца в ответ: «Я не продам свою дочь, как последнюю скотину на базаре! Я не позволю!»

Слово «продам» повисло в воздухе, тяжелое и неумолимое, как приговор. Алиса все поняла. Ее будущее, ее свобода, ее сердце стали разменной монетой в новой, чудовищной партии, правила которой ей были неведомы.

Тем временем Марк бесследно исчез. Его телефон не отвечал, сообщения оставались без прочтения. Его страница в соцсетях, обычно живая саркастичными комментариями, была мертва. Эта оглушительная тишина пугала Алису куда больше, чем открытая угроза. Она пыталась утопиться в учебе, в прогулках по осеннему парку, где золотые и багряные листья, падая под ноги, шелестели, словно страницы старых дневников, полных печальных тайн. Но везде, в толпе студентов, в отражении витрин, ей мерещилось его лицо – насмешливое, с непослушной прядью темных волос на лбу и глазами, хранящими жгучий огонь познания.

Однажды, возвращаясь с лекции в сгущающихся сумерках, она внезапно, спиной почувствовала на себе чей-то пристальный, неотрывный взгляд. Резко обернувшись, она увидела лишь спешащих прохожих и пустые скамейки. Но ощущение липкого, невидимого присутствия, чужого внимания, не оставляло ее всю дорогу до дома, заставляя учащенно биться сердце. Была ли это паранойя? Или трезвое понимание того, что в мире, где правят Гордеевы, за тобой могут наблюдать из любой тени?

Ситуация разрешилась самым неожиданным образом. На старый, потрескавшийся кнопочный телефон Алисы позвонила ее троюродная бабушка, Клавдия Зимина, старейшая из здравствующих представительниц клана, настоящая семейная реликвия, проживавшая одна в старом, похожем на замкнувшуюся в себе раковину доме на самой окраине города, который она наотрез отказывалась покидать.

– Приезжай, милая, – проскрипел в трубке ее голос, хриплый от времени и, как казалось, от знания слишком многих секретов. – Помоги старухе, сумки тяжелые. Да и поговорить есть о чем. О твоем молодом человеке. О Гордееве-младшем.

Сердце Алисы замерло, а затем забилось с бешеной силой. Откуда она могла знать?

Дом Клавдии был настоящим музеем забытых времен. Воздух здесь был густым и сладковатым, пахнущим пылью, сушеным зверобоем и яблоками, лежавшими на подоконнике. Его залы были заставлены громоздкой, темной мебелью из красного дерева, а стены, как шкуры трофейных зверей, были увешаны потускневшими фотографиями в массивных, резных рамах. Сама Клавдия, худая и согбенная, но с невероятно живым, пронзительным взглядом из-под нависших веков, сидела в своем тронном кресле-качалке, закутанная в огромную вязаную шаль. Ее иссохшие, покрытые темными пятнами пальцы с длинными, желтоватыми ногтями беспокойно перебирали ее край.

– Садись, дитятко, – указала она на стул с бархатной, протертой до дыр обивкой, с которой клочьями свисала набивка. – Не бойся, здесь стены толстые, а уши короткие. В отличие от гордеевских особняков, где, я уверена, жучки встроены даже в люстры.

Она медленно, с трудом протянула Алисе пожелтевший конверт, края которого истлели.

– Мне это передали. Для тебя. От того парня.

Пальцы Алисы дрожали, когда она вскрывала конверт. Внутри лежала простая пластиковая ключ-карта от номера 1012 в гостинице «Вояж» в самом центре города и клочок бумаги с лаконичной запиской, нацарапанной знакомым размашистым почерком:

«20:00. Осторожно. М.».

– Где он? – выдохнула Алиса, чувствуя, как комок подкатывает к горлу.

– В безопасности. Пока что, – покачала своей старческой головой Клавдия. – Матвей в ярости. Его сынок раскапывает такое, что может похоронить не только его, но и твою семью, и все, что они строили сто лет. Твой прадед, Федор, был не просто бандитом с шиком. Он был настоящей, пылающей страстью для жены Степана Гордеева. Для Анны.

Алиса онемела, словно ее окатили ледяной водой. Новая тайна, еще более жгучая, опасная и интимная.

– Анна Гордеева... Умерла молодой, от чахотки, гласит официальная версия, – продолжила старуха, и в глубине ее старческих глаз вспыхнул зловещий огонек. – Но слухи... слухи, детка, они, как тараканы, живут вечно. Ходили шепотки, что Степан застал их вместе. И через неделю твоего прадеда, Федора, нашли в канаве с пулей в затылке. А еще через месяц бедная Анна «зачахла». Очень удобно и своевременно, не находишь?

Глава четвертая. Кровные узы

Тот вечер, когда Марк спустился в бар навстречу своей судьбе, стал точкой невозврата, после которой жизнь разделилась на «до» и «после». Алиса, сжимая в дрожащих пальцах флешку и папку с документами, спрятанные в потайной карман ее старой кожаной сумки, выбралась из гостиницы «Вояж» через черный ход, пахнущий дезинфекцией и одиночеством. Ее сердце колотилось, словно раненая птица, бьющаяся о прутья клетки. Ночной город, залитый холодным, бездушным светом неоновых вывесок, казался ей гигантским, враждебным лабиринтом, где за каждым поворотом могла подстерегать тень, нанятая всевидящим оком Матвея Гордеева.

Она не поехала домой, в свое ставшее уязвимым убежище. Вместо этого она бродила по пустынным улицам, пока изможденные ноги не принесли ее к гранитной набережной. Широкая, темная, почти черная река, та самая, что когда-то была артерией империи Воронцовых, бесстрастно катила свои вечные воды, равнодушная к бурям в хрупких человеческих сердцах. Алиса прислонилась лбом к леденящему парапету, чувствуя, как мелкая дрожь, зародившаяся глубоко внутри, пронзает все ее тело. Отпечаток поцелуя Марка все еще пылал на ее губах обжигающим клеймом, а его слова о их общем, проклятом родстве звенели в ушах навязчивой, безумной мелодией. Она была не просто влюблена в парня из враждебного клана. Она была влюблена в свою же кровь, в плоть от плоти того самого тирана, что, возможно, приказал убить ее прадеда. Это чувство было противно природе, абсурдно и неотвратимо, как закон всемирного тяготения, влекущий два тела к столкновению.

Тем временем в баре отеля «Вояж», в уютном, нарочито интимном полумраке, пахнущем выдержанным виски, дорогими сигарами и кожей эксклюзивных кресел, разворачивалась своя, тщательно срежиссированная драма. Анна восседала в угловой будке, изящной рукой попивая ледяной мартини, ее идеальные ноги в туфлях-лодочках были соблазнительно скрещены, а взгляд, скользящий по залу, был абсолютно спокоен и непроницаем, как поверхность горного озера. Когда Марк, с лицом, на котором усталость и ярость боролись за право быть главной эмоцией, опустился в кресло напротив, она оценивающе, как товар, окинула его синяк.

– Право, с трудом узнаю тебя, Марк, – произнесла она сладким, медовым и до смерти ядовитым толом. – Ты выглядишь… потрепанным жизнью. Как, полагаю, и твоя юная подружка из рода мятежных Лазаревых?

– Экономь свой яд, Анна, – отрезал Марк, откинувшись на спинку кресла с показной небрежностью, которая давалась ему огромным усилием воли. – Говори, что ты хочешь. Я не намерен участвовать в твоем дешевом спектакле.

– О, но ты уже на сцене, милый, и играешь главную роль в трагедии, – она наклонилась вперед, и волна ее духов с удушающим ароматом ночных белых цветов и чего-то горьковатого, почти как миндаль, ударила ему в ноздри. – Ты всерьез полагаешь, что твой отец, Матвей Васильевич, просто так позволит тебе гулять с той, в чьих жилах течет кровь повесы-бандита и, если верить семейным щепоточкам, слабоумной женщины? Твоя связь с Алисой – не просто юношеский бунт. Это угроза фундаменту, на котором стоит ваша семья. А Матвей Васильевич так лелеет… прочность фундаментов.

– Чистоту? Прочность? – Марк издал короткий, горький и сухой смешок. – Наша семья – это вековая клоака, Анна. И ты, прекрасно это знаешь. Ты ведь не просто так идешь под венец с моим братцем-роботом, верно? Твоя семья – нувориши, без роду и племени, но жаждущие вписать свою фамилию в историю. А что может быть лучше, чем породниться с Гордеевыми? Ты готова терпеть его ледяное высокомерие и считающие каждую копейку руки ради места в этом позолоченном склепе.

Глаза Анны, холодные, как агаты, сверкнули молнией гнева, но ее губы, тронутые алой помадой, все так же изогнулись в безупречной улыбке.

– Я готова на все, чтобы занять то место, которое заслуживаю по праву. В отличие от тебя, я не бегаю от ответственности, прикрываясь юношеским нигилизмом. И сейчас я предлагаю тебе сделку. Цивилизованную.

Она вынула из миниатюрного бархатного клатча плотный кремовый конверт и положила его на полированную поверхность стола, как ход в шахматной партии.

– Оставь эту девочку. Публично, максимально унизительно. Пусти слух, что она сама бросилась тебе на шею, что она нестабильна, что угодно. Взамен я использую все свое влияние, чтобы уговорить Матвея не стирать в порошок твой стартап. Ты же вложил в него все свои сбережения, верно? Те, что ты годами копил, отказывая себе в самом необходимом.

Марк смотрел на конверт, словно на скорпиона, готового ужалить. Его стартап, его попытка создать что-то свое, вырваться из душных объятий семейного капитала, его единственное независимое дитя – и она держала его на ладони, готовая раздавить.

– А если я откажусь?

– Тогда твой стартап будет уничтожен. Твою Алису и ее жалких родственников вышвырнут из этого города, не оставив им даже призрака былого статуса. А тебя… тебя объявят психически невменяемым и упрячут в какую-нибудь очень дорогую, очень комфортабельную и абсолютно надежную частную клинику. Наследником Гордеевых останется один Кирилл. Все очень просто, как бухгалтерский отчет.

Она допила свой мартини, поставила бокал со звонким стуком и поднялась, отбрасывая длинную изящную тень.

– Подумай, Марк. У тебя есть 24 часа. Не будь романтичным дураком. Любовь – это роскошь, которую такие династии, как наша, не могут себе позволить. Это непозволительная слабость.

Она вышла из бара, оставив его наедине с ультиматумом и сладковато-горьким шлейфом своих духов, который теперь казался ему запахом смерти и предательства.

Глава пятая. Игры пауков

Особняк Гордеевых в этот пасмурный полдень был больше похож на гробницу, чем на жилой дом. Свинцовые тучи низко нависли над острыми шпилями чугунной ограды, отбрасывая мрачные тени на выщербленную вековыми дождями брусчатку. Воздух был неподвижен и густ, пахнул мокрым камнем и прелыми листьями, прибитыми к подножию неприступных стен. Редкие прохожие на этой безмолвной, слишком чистой улице невольно ускоряли шаг, ощущая на себе тяжелый, недобрый взгляд, будто исходящий от самого фасада с его темными, как слепые глаза, окнами.

Именно к этим дверям, тяжелым, дубовым, почерневшим от времени и пролитых за столетие слез, подошла Алиса. Она была одна. Порывистый ветер зло трепал ее медные, с огненными искрами, волосы, выбившиеся из небрежного пучка, и задувал подол простого, но безупречно скроенного темно-синего плаща, отчего ткань липла к ногам, обрисовывая стройный, напряженный силуэт. Внутри, в потайном кармане, лежала флешка – ее хрупкий, но опасный меч. В другой руке, в белых от сжатия пальцах, она сжимала распечатку – ту самую, роковую страницу из дневника Софьи Воронцовой.

Ей открыла та самая немолодая горничная, Ефимья, чье лицо, испещренное морщинами, напоминало высохшую речную глину. Ее глаза, маленькие и пронзительные, словно буравчики, скользнули по Алисе с холодным, отработанным безразличием.

– Семья не принимает, – проскрипела она, пытаясь захлопнуть массивную дверь.

– Семья примет, – парировала Алиса, и в ее низком, собранном голосе зазвенела такая сталь, что рука Ефимьи замерла на медной ручке. – Передай Матвею Васильевичу, что Алиса Лазарева пришла обсудить наследство Степана Гордеева. И дневник его покойной жены.

Она произнесла это четко и громко, чтобы ее слова, как ножи, долетели до самых отдаленных уголков дома. Эффект не заставил себя ждать. Почти мгновенно в сумраке прихожей, словно из самой тени, возник Кирилл. Он был безупречен, как гравюра: итальянский костюм, сидящий на нем как влитой, волосы цвета воронова крыла, уложенные с геометрической точностью. Но в его глазах, холодных, как воды северного моря, помимо привычного высокомерия, читалось острое, живейшее любопытство.

– Алиса, – произнес он, растягивая слова с легкой насмешкой. – Какой неожиданный визит. Отец в кабинете. Но он не ждал гостей.

– Он меня ждал всю свою жизнь, Кирилл, – ответила Алиса, переступая порог без разрешения, чувствуя, как ледяной мрамор пола пронзает холодом подошвы ее туфель. – Просто не догадывался об этом.

Она прошла по бесконечному, подобному ущелью коридору, где ее каблуки отстукивали дерзкую, вызывающую дробь, нарушая давящую, гробовую тишину. Она чувствовала на себе пристальный взгляд Кирилла, чувствовала, как из полумрака гостиной на нее смотрит Лидия Гордеева, и ее бледное, увядшее лицо было искажено маской немого испуга.

Матвей Гордеев восседал за своим колоссальным письменным столом из черного дерева, похожим на саркофаг. Кабинет был обставлен с той показной, но мертвенной роскошью, что была визитной карточкой семьи: дорогие, но выцветшие персидские ковры, полки с фолиантами в потрескавшихся кожаных переплетах, которые, казалось, никто никогда не открывал. Сам Матвей, в своем строгом, как униформа, темном костюме, казался неотъемлемой частью этого интерьера – таким же неподвижным, тяжелым и неумолимым.

– Алиса, – его голос был ровным, без единой вибрации, будто он разговаривал с отчетностью. – Кирилл сообщил, у тебя есть ко мне дело. Говори. Мое время имеет цену.

– Я знаю, дядя Матвей, – начала Алиса, останавливаясь посреди кабинета, подобно гладиатору на арене. Она не села, понимая, что любая уступка будет воспринята как слабость. – Вы считаете каждую минуту. Как и каждую копейку. Как и каждую крупицу сахара в ваших фарфоровых чашках. Но есть вещи, которые не поддаются бухгалтерии.

Она вынула из кармана сложенный лист и положила его на отполированную до зеркального блеска столешницу.

– Например, сломанные жизни. Или ледяную месть, растянутую на целое столетие.

Матвей медленно, с театральной неспешностью, надел пенсне и пробежал глазами по тексту. Его лицо оставалось каменной маской. Ни единая мышца не дрогнула. Он дочитал, снял очки и аккуратно отложил их в сторону.

– Старые бабушкины сказки, – произнес он с ледяным спокойствием. – Бредни полусумасшедшей женщины, которая так и не смирилась со своей участью. И что?

– А то, – Алиса не отступала, ее изумрудные глаза метали молнии, – что эта «сказка» прекрасно объясняет, почему вы готовы раздавить мою семью из-за давно истлевших долгов. Почвы вы пытаетесь насильно втиснуть меня в свою больную семейную сагу, выдав за вашего сына. Это не бизнес, дядя Матвей. Это патология. Это больная, унаследованная вами от прадеда ненависть, которую вы выдаете за деловую хватку.

В дверях кабинета, словно прекрасный, ядовитый цветок, возникла Анна. Она изящно оперлась о косяк, наблюдая за разворачивающейся драмой с холодным, хищным любопытством.

– Ты учишь меня ненависти, девочка? – Матвей медленно поднялся, и его тень, гигантская и уродливая, накрыла Алису, казалось, физически давя на нее. – Ты не знаешь о ней ничего. Твой удел – дешевые романтические фантазии с моим неудачливым отпрыском. Который, к слову, проявил благоразумие. Он уезжает. На стажировку. Долгосрочную.

У Алисы похолодело в груди, словно в нее влили жидкий азот. Значит, все именно так. Марк капитулировал. Сбежал.

Глава шестая. Первая кровь

Туман над рекой стелился призрачным, влажным саваном, цепляясь за ржавые ребра портовых кранов и скрывая мутные, маслянистые воды, в которых когда-то тонули не только корабли, но и целые состояния, а с ними – надежды и репутации. В такое же сырое, безрадостное утро, три дня спустя после ультиматума Алисы, в своей мастерской на заброшенной льнопрядильной фабрике «Зимин и К» от навязчивого, глухого стука в дверь проснулся Алексей Воронцов.

Его убежище, бывший цех с двадцатиметровыми потолками, пахло теперь скипидаром, льняным маслом и вековой пылью, смешанной с запахом влажной штукатурки. Громадные окна в свинцовых переплетах пропускали скудный рассветный свет, который выхватывал из полумрака гигантские, в два человеческих роста, холсты. На них бушевали мрачные, хаотичные мазки, клубились формы, напоминающие то ли разбитые корабли, то ли искаженные болью лица – кричащее отражение его внутреннего мира. Сам Алексей, худощавый до прозрачности, с всклокоченными волосами цвета воронова крыла и горящими лихорадочным, почти одержимым блеском карими глазами, напоминал затравленного художника-аскета, добровольно заточившего себя в этой мрачной башне.

Стук повторился – настойчивый, тревожный, но на этот раз не в массивную дверь, а в запотевшее от сырости оконное стекло. Алексей, накинув на плечи пропитанную краской и олифой куртку, с силой дернул ржавую железную задвижку. На пороге, окутанная предрассветной мглой, стояла Вероника Зимина. Но это была не та ухоженная, вечно озабоченная поиском выгодной партии для дочери женщина. Ее лицо, обычно подтянутое и умело подкрашенное, было серым, опухшим от слез, дорогой кашемировый платок съехал на плечи, а в широко раскрытых глазах стоял немой, животный ужас, который было больно видеть.

– Алексей, ради всего святого… – ее голос, обычно звонкий и уверенный, сорвался на хриплый, безутешный шепот. – Они забрали Аркадия. Моего брата.

Алексей, не говоря ни слова, молча впустил ее внутрь, в царство холода и красок. Вероника, пошатываясь, словно пьяная, опустилась на старый, рассохшийся ящик из-под инструментов, не обращая внимания на пыль.

– Кто? Полиция? – хрипло спросил Алексей, наливая ей в глиняную кружку холодного, остывшего за ночь чая.

– Нет… Я не знаю… Не знаю! – она сжала кружку так, что ее изящные, с идеальным маникюром пальцы побелели. – Вчера вечером. В клубе «Амбара». Где он… где он играл в карты. Вошли двое, в темных костюмах. Спокойно. Вывели его под руки… Он позвонил мне через час. Говорил, что все в порядке, что ему просто нужно срочно решить один вопрос с Матвеем Васильевичем… А сегодня ночью… мне позвонили с его телефона. Чужой голос. Сказали, что у него «внезапный сердечный приступ». Что он в городской больнице. Но когда я примчалась туда, какая-то администраторша сказала, что его экстренно перевели в частную клинику «Гордеев-Медикал». И его там… его там не пускают! Ни меня, ни врачей со стороны! Никого!

Она разрыдалась, тяжелыми, неутешными рыданиями, которые разрывали тишину мастерской. Алексей смотрел на нее, и знакомая ледяная ярость, холодная и целенаправленная, медленно поднималась по его жилам. Он все понял. Это и был тот самый «первый этап». Удар по Зиминым. По самому слабому, уязвимому звену в их хрупком альянсе. Аркадий Зимин, вечный мечтатель, прожигатель жизни и неисправимый картежник, был идеальной, податливой мишенью.

– Они убьют его там, – прошептала Вероника, всхлипывая. – Они убьют его в этой их стерильной, дорогой клинике, и скажут, что это из-за больного сердца. А потом придут за нами. За мной, за моей Соней… О, Боже, Соня!

В этот момент дверь мастерской снова скрипнула. На пороге, освещенные бледным утренним светом, стояли Алиса и Марк. Они выглядели изможденными, не спавшими ночами, но в их позах и взглядах читалась собранная, отточенная решимость. Увидев сгорбленную фигуру Вероники, они поняли все без лишних слов.

– Тетя Вера… – Алиса, сбросив с плеч влажное пальто, опустилась перед ней на колени, беря ее ледяные, дрожащие руки в свои. – Мы знаем. Марк только что получил сообщение от своего человека в этой клинике. С дядей Аркадием все в порядке, физически. Его просто держат под капельницей, под сильными седативными препаратами. Это не лечение. Это изоляция. Тихая тюрьма.

Марк стоял рядом, ссутулившись, его руки были сжаты в кулаки так, что костяшки побелели. Его лицо, обычно насмешливое, сейчас было мрачным, как сама эта рассветная мгла.

– Отец демонстрирует нам свою силу. Он показывает, что может в любой момент изолировать любого из нас. Объявить сумасшедшим, неизлечимо больным, просто… неудобным. И все, вся эта городская машина, проглотит эту версию, не поперхнувшись.

– Что же нам делать? – с последней, отчаянной надеждой, обращенной к Алисе, выдохнула Вероника. – Ты же нашла в себе силы пойти против него, посмотреть ему в глаза…

– Одной силы мало, тетя Вера, – тихо, но очень четко сказала Алиса. Ее зеленые глаза, казалось, впитали в себя весь туман за окном. – Нужны рычаги. Настоящие, железные. Не только старые дневники и сканы писем. Нужно то, что можно положить на стол прокурора.

Она перевела взгляд на Марка, и между ними пробежало мгновенное, молчаливое соглашение. Они оба понимали, что шантаж историческими документами – палка о двух концах. Нужно было найти что-то осязаемое, что-то такое, что могло бы уничтожить Матвея Гордеева не морально, а юридически, посадив его в ту же тюрьму, которую он устроил для Аркадия.

Именно тогда в самом дальнем, темном углу мастерской, за одним из самых мрачных холстов, послышался легкий, сухой шорох, словно мышь пробежала по груде ветоши. Все вздрогнули и обернулись. Из тени, медленно, словно появляясь из самого времени, вышла Клавдия Зимина. Она казалась еще более худой и прозрачной, чем обычно, а ее глаза, маленькие и глубоко посаженные, горели в полумраке нестерпимым, ярким огнем.

Глава седьмая. Подземелья и откровения

Клиника «Эдем», жемчужина в короне холдинга Гордеевых, была тем местом, где за баснословные деньги покупалось все: от новой внешности до старческого забвения. Стеклянное, футуристическое здание, похожее на гигантский кристалл, холодно поблескивало в лучах восходящего солнца, утопая в искусственно выстриженных газонах и японских садах частного парка. Высокие стены, увенчанные витыми спиралями колючей проволоки, напоминали не столько о заботе, сколько о тотальном контроле. Внутри царила стерильная, купленная за миллионы тишина, нарушаемая лишь тихим гудением вентиляции и запахом антисептика, едва перебивающим сладковатый, тошнотворный дух отчаяния и богатства.

Именно сюда, на рассвете, пробиваясь сквозь предрассветный туман, привезли истекающего кровью Марка. Алиса, с руками, заскорузлыми от его засохшей крови, в плаще, испачканном землей и хвоей, с лицом, исчерченным слезами и грязью, ехала с ним в реанимобиле, который удалось вызвать чудом, с пятого раза, в мертвой зоне лесной связи. Алексей, с пластырем на виске, под которым угадывалась рваная рана, и затуманенным от сотрясения взглядом, и Соня, вся дрожащая, в ступоре, с пустым, невидящим взором, последовали за ними на ее машине, словно призраки, преследующие свою погибшую надежду.

Их встретила не суетливая бригада скорой, а администратор в безупречно отутюженном белом халате, с бесстрастным, как у робота, лицом и двое рослых санитаров в такой же белой форме, чьи фигуры и цепкие взгляды выдавали в них отличных от медицины специалистов.

– Господин Гордеев уже проинформирован о ситуации, – безразлично, глядя на Алису поверх тонких стекол очков, сообщила администратор. – Мы полностью берем пациента на себя. Вам придется подождать в приемной.

– Но у него пулевое ранение! Ему нужна настоящая помощь! – попыталась протестовать Алиса, ее голос сорвался от усталости и ярости, но санитары уже ловко катили каталог с бледным, без сознания Марком вглубь сверкающего до боли в глазах стерильного коридора, мягко, но недвусмысленно отстранив ее легким движением.

Приемная напоминала стерильный, бездушный зал ожидания в аэропорту для избранных. Белоснежные кожаные кресла, гнутые стеклянные столики с разложенными глянцевыми журналами о роскошной жизни, и – ни души. Алиса, вся в грязи, крови и следах ночного кошмара, чувствовала себя здесь чужеродным телом, пятном, осквернившим этот храм чистоты. Через полчаса к ней, шатаясь, присоединились Алексей с перевязанной головой и Соня, которая не отпускала его руку, впиваясь в нее пальцами, словно испуганный ребенок, ищущий защиты.

Ровно через час, беззвучно открывшись, в приемную вошел Матвей Гордеев. Он был один. Его темный, идеально сидящий костюм выглядел так, будто он только что сошел с обложки делового журнала, а лицо, лишенное морщин, было высечено из холодного, полированного гранита. Он остановился перед ними, медленно, оценивающе обвел взглядом эту жалкую группу, и его глаза, холодные, как айсберги, задержались на темных, запекшихся пятнах крови на рукаве рубашки Алисы.

– Ночная прогулка, как я понимаю, прошла с некоторыми… осложнениями, – произнес он ровным, без единой эмоции голосом, в котором не было ни капли, ни отцовского страха, ни человеческого участия. – Марка прооперировали. Ранение, по счастью, оказалось нетяжелым. Пуля прошла навылет, не задев критических органов и костей. Ему повезло. На этот раз.

Алиса почувствовала, как с ее души спадает тяжеленный, давивший все это время камень, но на его месте тут же вырос новый – ледяной и острый. Она хотела закричать, обвинить, потребовать ответа, но под его гипнотическим, пронизывающим насквозь взглядом все слова застревали в горле комом.

– А теперь, – Матвей неспешно подошел и опустился в кресло напротив Алисы, скрестив ноги с хищной грацией, – будьте так добры, объясните мне, что вы трое делали в частном лесном массиве, принадлежащем одной из компаний моего холдинга, в два часа тридцать семь минут ночи? И каким образом мой сын оказался на линии огня?

Алиса, Алексей и Соня молчали, опустив глаза. Сознаться – значит подписать себе не только финансовый, но, возможно, и физический приговор. Солгать – было смехотворно и бесполезно.

– Мы… мы просто гуляли, – с немым вызовом, глядя в пол, прошипела Соня, ее тонкий голосок предательски дрожал, но в сжатых кулаках читалась отчаянная решимость.

– Гуляли, – Матвей повторил, словно пробуя это нелепое слово на вкус, как испорченное вино. – С лопатами. И, если верить отчету службы безопасности, с холодным оружием. Очень… романтичное свидание.

Внезапно его телефон, лежавший на колене, тонко и настойчиво завибрировал. Он скользнул взглядом по экрану, и на его идеально гладком лице впервые за вечер мелькнула быстрая, но отчетливая тень неподдельного, острого раздражения. Он поднес трубку к уху.

– Да?.. Где именно?.. Хорошо. Разберитесь. Чисто.

Он положил телефон и снова уставился на Алису, и теперь его взгляд был подобен острию скальпеля.

– Кажется, последствия вашей ночной экскурсии оказались серьезнее, чем я предполагал. Один из сотрудников службы безопасности, охранявших периметр той самой лесной зоны, только что найден в придорожной канаве. С колото-резаным ранением бедра. Тот самый, что, согласно рапорту, был ранен при попытке задержать вооруженных грабителей, посягнувших на собственность компании.

Алиса похолодела, словно ее окунули в ледяную воду. Они не просто отобрали ящик. Они готовили для них ловушку, циничную и беспроигрышную. Теперь они были не просто неудобными свидетелями, а потенциальными фигурантами уголовного дела о нападении и причинении тяжких телесных повреждений.