Проклятие засечной черты

Пролог и глава 1

В начале было

Нечисть болотная, нечисть подколодная, от синего тумана, от черного дурмана, где гнилой колос, где седой волос, где красная тряпица, порченка-трясовица, не той тропой пойду, пойду в церковные ворота, зажгу свечу не венчальную, а свечу поминальную, помяну нечистую силу за упокой. Во имя Отца и Сына и Святого Духа. Аминь.

Заговор от нечистой силы

Она почувствовала, как на грудь упало что-то тяжелое, рыхлое. В голове мутилось, и она не сразу поняла, что это комок земли. Он рассыпался влажноватым песком на груди, и следом все чаще и чаще, иногда сталкиваясь в воздухе, глухо захлопали по ее телу новые и новые комья, причиняя боль, раздражая. Сначала их давление было легким, почти неощутимым.

Она хотела открыть рот, но тут же вспомнила — лучше притвориться мертвой. Вес земли стал тяжелее, как будто на неё навалились все камни мира. Она в ужасе попыталась поднять руки, чтобы оттолкнуть это неизвестное, но они не подчинялись. Те, кто стоял сверху, не могли заметить эти слабые движения. Споро работали руки, засыпая свежую могилу землей, мастеря подпорки, прилаживая предписанные предметы.

Мужские голоса бормотали, плели сеть заговоров вперемешку с молитвами — жалкие, суетливые, они отгораживались от содеянного. Тьма была абсолютной. Она не видела ничего, кроме черноты, которая, казалось, пульсировала, как если бы была живой. Она попыталась моргнуть, но веки были тяжелыми. Мир вокруг сужался, сжимаясь в точку, которая быстро исчезала.

Она была бессильна. Не могла двигаться, не могла говорить, не могла ясно мыслить. Единственное, что она могла сделать, — это чувствовать: холод, темноту и вес, который давил на нее. Она попыталась вспомнить, как оказалась здесь, но воспоминания были разрозненными и неясными, как сон, который рассыпается, когда хочешь его удержать. Она попыталась ухватится за ниточку памяти — влажная трава, запах ночного леса, упругий воздух в лицо, тепло печки в доме… . Нет, все не складывалось в единую картинку.

Вес становился все тяжелее, голоса людей сверху все глуше, и она почувствовала, что воздух выходит из ее легких. “Надо умертвить в себе дыхание, телу каменеть, иначе пропала. Надобно душу преставить, как мертвецу, и спать, и молчать”. Она с силой вытолкнула остатки воздуха из своей груди.

Миг живое, теплое, сильное тело сопротивлялось, крупная смертная дрожь пробежала по нему. И она почуяла великую злобу на тех, кто заставил ее сотворить с собой это угасание. Но это было последнее движение живой души. Тьма сомкнулась вокруг нее, и она чувствовала, как уходит, утекает из нее жизнь сквозь тишину и вес земли.

И тогда ничего не осталось.

Глава 1

Лето 2024

И все как-то быстро устроилось. Почти без участия самого Никиты. Директор школы в Кривом Логе, где он проходил в прошлом году практику, была рада принять выпускника истфака на работу — учителей катастрофически не хватало. “Что вы хотели — приграничье”, — уныло и привычно вздыхала Алла Николаевна. Так что после получения диплома он оказался учителем истории в криволожской школе, в которой сам заканчивал выпускные классы.

Мама была рада отсрочке от армии, которая полагается педагогическим работникам. Для нее он все еще был маленьким. Ну и работа была — по специальности, и рядом с домом, который стоял на окраине того же Кривого Лога. Казалось бы, одни плюсы.

Про работу с детьми Никита старался не думать. Он их немножко побаивался, но в тех классах, где проходил практику, вроде получалось “заговорить зубы” малолетним бандитам — интересными рассказами и знанием мемасов. Вообще же учительство казалось ему слегка стыдным, “слабачеством”. Вокруг, в лесах, была настоящая жизнь, крепкие парни, мужское братство. Все, условно говоря, бряцали оружием. Никита же всегда был слишком задумчив, медлителен, смотрел на жизнь как бы со стороны. И хотя ни с каким насилием в жизни не сталкивался, сторонился шумных горластых мужских компаний. Да и не мужских тоже — вот мама, например, плела сети для “наших парней”, делала окопные свечи и бесконечно общалась с другими волонтерами — Никита же избегал даже такой активности. А всякие проявления бесшабашной маскулинности, вроде бутылок об голову в фонтане на день ВДВ, его попросту пугали.

Так что он помалкивал и мучительно думал — чего же хочется ему самому. Внятного в голову ничего не приходило, поэтому он решил плыть по течению и наблюдать “исторические события” в эпицентре. “А потом видно будет, — думал он. — Может, книгу напишу. Или вон, рвану в археологическую экспедицию. Куда подальше”.

Про экспедицию Никита по-разному крутил мысль. Ему понравилось волонтерить на раскопках, которыми руководил Александр Архангельский из региональной “Археологической экспертизы”. Они работали на шебекинском Крапивенском городище, искали артефакты XII — XIV веков. Никита тогда был на 3-м курсе и хорошо помнил этот холодок ужаса и восторга в груди, когда из-под кисточки, в коме отрезанной лопатой земли, показался изъеденный временем железный нож. Он помнил, как радовался Александр, хлопал его по плечу, говорил о везучести. Ну и пусть в коллекции “Экспертизы” этот нож был где-то двадцатым. Никита потом трогал именно его пальцем в перчатке и тихо улыбался: “Вот нож. Нож нашел я”. В экспозиции волонтеров-археологов, которую они потом сдали в музей, были, кроме ножей, стеклянные браслеты, керамические осколки.

Глава 2

лето 1672

Машинально поглаживая крест на груди, митрополит Белоградский и Обоянский невидяще смотрел в окно. В сентябре будет год, как он переведен в Белгород из Коломны. Вроде невелик был городок, а все ж поближе к столице, повеселее, понаряднее, ближе по сердцу, хоть Белгород губернским, епархиальным считается. Вон, по длине всех стен крепость аж 650 саженей, в пять раз площадя больше соседского Воронежа! Но как есть украйна, окраина, выселки. Даже кафедральный собор Святой Троицы, при котором и жил митрополит, был простой деревянной церковью. Он тяжело вздохнул, глядя, как по узкой дороге между домами уныло бредет тощая лошадь. Мужик в несвежей сорочке, подпоясанной размахренной опояской, стегнул ее от скуки, не помышляя ускорить. На голове его красовалась тафья, повторяющая татарскую или скифскую феску. Михаил цыкнул зубом: как есть Дикое поле. Будто услышав недовольство иерарха, мужик поднял глаза и, встретившись с митрополитом взглядом, испуганно и униженно мелко закивал, суетливо закрестился. Михаил сдвинул брови, перекрестил мужика, везущего молоко и масло на рынок, и отошел вглубь своей комнаты при соборе.

Он подошел к незаконченной рукописи на рабочем столе. Отодвинул ее, взял копию царской грамоты «Об исправлении нравов и уничтожении суеверий», пожевал губами. Да, подобное назначение — это как проверка. Возможно, зря он уклонился тогда от участия в заседании, где объявляли участь мятежного патриарха Никона. Но… не мог он пойти против своего внутреннего убеждения. А раз не мог, раз таким его Господь создал, что ж, всюду жизнь, и надо здесь свет веры нести. Хотя люди тоже… не радовали. Грубое солдатье, невежественные крестьяне — вроде все как везде, но вот отличались они от живущих в других уездах. Наглые, непочтительные, склочные. Пьянство, опять же. Оно, конечно, сказывается, что здесь проходит Засечная черта. И без должной хитрости, да и выдержки, не выживешь — тут тебе и татары, и бунты, чего стоит мятеж гетмана Брюховецкого, всего 5 лет с него прошло. Только вряд ли одной военной суровостью можно объяснить угрюмую, мрачноватую непокорность, прикрытую угодливостью, и изворотливость, и интриганство, и вечную готовность к скандалу. Это точно все принесено лихими людьми, непременно толкущимися по окраинам, да ссыльными ведьмами с чернокнижниками.

Не то чтобы массово их в Оскол, Карпов да Чернянку ссылали. Но были, были случаи: вон, еще в 1648 году царь Алексей Михайлович писал грамоту белгородскому воеводе Тимофею Бутурлину, чтоб люди окраинные не водили в дом для лечения «чародеев и волхвов и богомерзких баб-вдов», потому как «иные прелестники… в городах и уездах бывают со многим чародейством и волхвованием, и многих людей тем своим чародейством прельщают». Только, видно, не сильно помогла грамота. Баламутили колдуны люд христианский, да ветер иноверский со степей как заразу нес вольномыслие, веру в волшбу, нежить всякую. Так что в 1653 году указы царские о запрете колдовства отправились во все окраинные уезды, «хто учнет коренья держать и травы держать и траву чинить и костьми ворожить, хто учнет к ворожом ходить, того б государь великои жестоко казнил без пощады». Поначалу волхвов полагалось бить батогами, ну а если не одумаются да в третий раз будут пойманы — жечь в деревянных срубах.

Может, и слишком крутенько написано, огневался царь. Но не дело сомнению подвергать решения государевы, руку бить, пост ему давшую. Тут ведь дело такое, дать только зернышку раскола, неверия упасть, через год глянь — уже бурьяном все заросло. Недаром на поставлении, когда Михаил подходил ко Вселенским патриархам на благословение, они были печальны, будто понимали: нелегкую миссию они возложили на духовного сына. И — государев указ есть указ. Что уж тут, дело прошлое. В дверь заскреблись, и он с досадой крикнул:

— Войдите. Что за мыший шелест?

В комнату, согнувшись в низком поклоне, вплыл подьячий Иван Ухабов. Лицо у него было землистое, глаза бегали, будто и впрямь чуял недоброе.

— Владыка Михаил, благословите!

Епископ тяжело вздохнул, перекрестил его нервным жестом.

— Говори, что ль?

— Я вот, так скать, списочек составил. Потерся со служивыми, там-сям покалякал, кто может чего заговорить да вылечить.

Михаил стиснул пальцы, нахмурился.

— И большой список-то?

Ухабов кивнул, достал из-за пазухи потрепанные листки, перевязанные грязной бечевкой. Михаил брезгливо глянул на каракули, покачал головой. Заложил руки за спину, ходить стал по комнате, говорить, будто советуясь с помощником.

— Я, ты знаешь, нетерпим к нарушителям веры. Но вот чего думаю, Иван. Некоторые дела надо воеводе передать, в мирской суд. Потому как — все это от злобности да зависти наговоры могут быть. Люди склонны сводить друг с другом счеты, изветы власти строчить, наговаривать, даже по ничтожным поводам. Что уж говорить про семейные распри, про месть или торговую обиду.

Подъячий кивал, стоя на месте и ловя взгляд епископа.

— Я смекаю, владыка. Тут у меня все-все окрест были собраны. Но вижу, так неладно будет, мудро ты рассудил.

Епископ остановился и хрюкнул, усмехаясь и не зная, гневаться на подобострастие или спустить. Но тут же посерьезнел, подошел к Ухабову ближе.

— А вот ежели ты нашел у кого черные тетрати, или в заговорах есть отречение от веры и от самого Господа Бога, призывание бесов… Или ежели такое служители церквы творят — тут дело иное.

Ухабов понятливо кивнул, отслюнил несколько листов.

Глава 3

лето 2024

Заговор от сглаза

Не своими я руками беру, с Господом Богом, с Иисусом Христом, со всеми святыми, помогите, пособите. Избавь, Господи, от старой старицы, от молодой молодицы, от Глаза, от черного, от белого, от голубого, от желтого, серого, женского, от мужского, от девичьего, от ребячьего, от любящего, от дневного. От полуденного, от вечернего, избавь Господи младенца (имя).

Тут тебе не быть червонной крови не пить, желтой кости не точить. С порожденного молитвами, крещеного раба Божьего (имя). Во веки веков. Аминь.

(дать выпить глоток воды тому, с кого снимают порчу,

помочить лоб и волосы 3 раза. Некоторое времяпомолчать, пока высохнет вода).

Записано в с. Титаревка Кантемировского р-на

Воронежской обл. от Рыбалкиной Л.К., 1940 г.р.

Запись Пыльневой С., Романовой Е., Ковалева

В., Авдеева Д.1997г. АКТЛФ.

Дополнено матерью Никиты

На несколько недель Никита выпал из жизни. Даже по заброшкам больше не лазил. Мать, возвращаясь с работы или со своего волонтерства, только диву давалась.

— Сынок, ты что же, заново учиться стал? Все сидишь и сидишь с тетрадками, — поинтересовалась однажды.

Но он только головой помотал и, широко улыбаясь, показал, с какой именно одной-единственной тетрадкой стал проводить столько времени. Он уже привык к ее шершавой обложке, пожелтевшим листам, но до сих пор не мог избавиться от ощущения, будто она шепчет ему что-то на непонятном, древнем языке. Увидел инициалы “А. К.” — явно хозяина тетрадки! “К” — наверное, фамилия. Но поди догадайся, какая из давних ездоцких семейных фамилий скрывается под буквой. Кривцов? Кошкаров? Колесников? Кононов?

Против ожидания, мать увлечению не обрадовалась, хотя, казалось бы — краеведение, фольклористика! Она полистала тетрадь, пробежала глазами некоторые записи, нахмурилась и цокнула языком.

— Не лез бы ты, Никитушка, во что не понимаем!

— Маам! — изумился он. — Ты что, веришь в какое-то чернокнижие?

Она замялась.

— Знаешь, я не верила. Ну, точнее, на много лет забыла, что видела и слышала у нас в селе, да и тут, по соседним. Но это есть, и оно работает. Я ж в городе училась, техникум там, нос задрала, мол, темные мамка и бабка у меня.

Он поднял брови, она замялась и вздохнула, словно не желая вдаваться в подробности.

— Ну расскажи, а, — попросил он.

А сам подхватился и, пока мать не передумала, поставил чайник, достал банку с насыпанной заваркой. Мать любила хороший чай, покупала иногда дорогой, ну как — дорогой, по деньгам, на развес. И часто добавляла в чай то высушенные цветы липы, то листики мяты — посмеивалась над собой же, но говорила, что так привычно, как в детстве. Мол, раньше с фабричным чаем туго было, вот и делали себе “травяной” — заваривали сборную смесь из местных сушеных цветов, ягод и трав. Вот и сейчас она задумчиво достала маленькую баночку из-под оливок, с завинчивающейся крышечкой, и взяла оттуда крошащиеся листья земляники. Бросила в заварочный чайник, оперлась на стол обеими руками, нависла над паром из носика. Покосилась на сына, который приготовился и подпер подбородок рукой.

— Когда я с твоим отцом женихалась, его мать непонятно мне говорила. Мол, глазливый он у нас. Ну, кто там слушает родителей, тем более,такую чушь, когда любовь. И вот поженились мы с ним, а на него периодически налетало.

— Это как?

— Днем ходит, ходит, нормальный человек, здоров. К вечеру — температура 40, лежит пластом, ничего его не берет, не сбивается, как в черноту его засасывает, в беспамятстве. И его мать как чувствовала. Тут же, вечером, звонит — шо там, як там у вас, диты, дела? Она на суржике говорила, смешно. Я плачу, говорю — заболел Миша… А она тут же: ничого не робыти, я буду скорийше.

Мать задумалась, закусила губу.

— Ну, дальше-то?

— И вот приедет, расстелит полотенчик чистый. Спички брала, миску с водой. Меня из комнаты выгоняла. Я потом подслушала. Она три спички жгла, потом их бросала в миску с водой. Бормотала, типа, водой не я умываю, а сама Матерь Божья, тут тебе белой кости не точить, крови красной не лить, раба божия Михаила не губить. Ну, что-то такое, я запомнила, как в рифму. И смотрела, плывут спички или нет. И вот, если плывут, и он зевать начал, Миша, до ломоты прям в челюстях, она молитвы говорит, нашептывает, а он иззевается весь — вот она говорила, сглаз это. А было, говорила — врача вызовите, это хворь с ним приключилась. Вот. И наутро, если отзевается он, она его умоет этой водой, наутро он вставал — как свежий майский лист. Ну будто и не было ничего. Здоровый, бодрый. Вот что это, Никит, не знаю. Но работало.

— Мдааа, — Никита усмехнулся, начал греметь чашками, разливая чай.

— Не веришь? — мать тоже заулыбалась. — Ну, как хочешь. Только я сама видела. И когда бабка умирала, она мне этот заговор наговорила, я записала. Только не помогло.

Никита сжал губы.

— Ну мааа. Отца же 10 лет, как нет.

Она подняла голову, прямо взглянула на сына над чашкой.