Проклятье дома Белозерских 4

Глава 1: Княжеская доля

Воздух на севере к осени становится густым, как мед, и прозрачным, как хрусталь. Он обжигает легкие морозной свежестью и пьянит запахом спелой пшеницы, прелого листа и дыма из печных труб. Воздух, которым по-настоящему можно дышать. Воздух моих земель. Моих. До сих пор это осознание заставляло сердце биться чаще.

Я стоял по колено в холодной воде запруды, упираясь плечом в тяжелое бревно, которое никак не хотело ложиться в нужный паз. Рубаха, сброшенная на сухой берег, давно промокла насквозь от брызг и пота. Мускулы на спине горели огнем, а пальцы затекли от напряжения. Рядом, кряхтя и покрикивая, трудились дядя Любомир и его сыновья. Мы чинили плотину старой мельницы уже третий день.

— Ну же, ваша свет… Мирослав Игнатович, давайте вместе! Раз-два, взяли! — скомандовал Любомир, и мы с новыми силами рванули тяжеленое бревно.

Раздался удовлетворяющий сочный щелчок, и конструкция наконец встала на место. Вода, бурлившая сквозь щели, успокоилась.

— Уф! Вот и ладненько! — Вытирая лоб заскорузлой ладонью, Любомир ухмыльнулся. — Без нашего князя мы бы тут до заморозков коптили небо!

«Наш князь».

Полтора года с момента, как императорский указ даровал мне этот титул, а я все еще ловил себя на том, что оглядываюсь, ища, к кому же это обращаются. Не к Степе, вечному аутсайдеру из другого мира. И уж точно не к бестолковому боярину-простаку. К князю. Мирославу Игнатьевичу Белозерскому.

— Да я-то тут при чем, — отшутился я, перевешиваясь через сруб, чтобы проверить крепость укладки. — Это вы, дядя Любомир, главный по плотинам. Я только молоток подаю.

— Молоток подаете, — фыркнул старший из его сыновей, Макар. — А то, что вы корни ивняка по берегу как живые канаты заставили стяжку держать, так это мы уж помолчим, «молоток подаете».

Я лишь усмехнулся в ответ. Не мог же я объяснить им, что это был самый эффективный инженерный раствор — сплетение арматуры из гибких корней, усиленное волей. Смесь магии Земли и прикладных знаний из моего прошлого мира давала невероятные результаты. Не магия ради магии, а инструмент. Как тот же молоток.

Мы выбрались на берег, и я с наслаждением протянул уставшие мышцы спине. Отсюда, с пригорка, было видно все княжество. Вернее, его малая, но самая сердцевинная часть. Бескрайние золотые нивы, уже почти готовые к жатве — самые богатые во всем регионе. Аккуратные дымящиеся домишки свободных общинников. Тучные стада на заливных лугах. И над всем этим — ровный, спокойный гул довольной жизнью человеческой деятельности.

Я это построил. Вернее, мы. Я лишь принес им знания о севообороте, дренаже, элементарной гигиене и ветеринарии. А они — свою неистощимую трудоспособность и веру. Веру в меня. В землю, которая наконец-то стала их кормилицей.

Со стороны это, наверное, выглядело бы дико: молодой князь, потомок древнего рода, в грязи по пояс, чинит мельницу с простыми мужиками. Но здесь, на севере, это и было самой сутью власти. Не приказывать, а делать. Не отнимать, а приумножать. И за это мне платили безмерным, искренним уважением, которое дороже любых титулов.

В кармане мокрых штанов что-то тепло и плотно потянулось к бедру. Я засунул руку и вытащил небольшой, теплый на ощупь камень с прожилками малахита — мой «коммуникатор» с Ариной. Он вибрировал ровно и настойчиво. Значит, дело срочное, но не смертельное.

— Любомир, с тобой тут справятся? — Спросил я, уже отряхиваясь и направляясь к рубахе.

— Да хоть завтра новую стройте, ваша светлость! — засмеялся старик. — Идите, идите. Спасибо вам за помощь!

Я кивнул на прощание и двинулся по тропинке к усадьбе. Проходя мимо полей, я на мгновение остановился, прикоснувшись босой ногой к земле. Закрыл глаза. И погрузился в привычное, всегда живое ощущение. Гулкая, насыщенная сила Живы лилась из-под ног, словно ток по проводам. Я чувствовал каждую травинку, каждый корешок, каждую каплю влаги в почве. Это был мощный, ровный поток созидания.

Но где-то в глубине, едва уловимо, плескалась иная сила. Темная, холодная, жаждущая. Голод. Наследие безумного дяди Родиона. Я больше не боролся с ним. Не пытался задавить. Я принял его как часть себя, как обратную сторону медали. Голод был моим детектором лжи, моим щитом от чужих темных мыслей, безжалостным анализатором, видящим слабости в любой структуре. Но за его использование приходилось платить постоянной бдительностью. Одно неверное движение, одна уступка — и он мог поглотить все вокруг, выжав жизнь до последней капли, чтобы насытить свою ненасытную пустоту.

Я открыл глаза, отряхнулся. Баланс. Вечный баланс. Как между княжеским титулом и работой в поле. Как между знанием из будущего и магией этого мира.

Усадьба встречала меня не барской спесью, а деловой суетой. Здесь тоже кипела работа: возводили новые амбары для будущего урожая, чинили телеги, дети бегали с криками. Меня встречали поклонами, но в глазах людей не было страха — было уважение и какая-то почти отеческая забота. «Наш князь похудел, не надорвался бы».

В кабинете меня уже ждала Арина. Моя сестра, мой главный советник и гений политической интриги. В ее руках был развернут лист плотной бумаги с сургучной печатью.

— Мельницу починил? — Спросила она, не поднимая глаз от письма.

— И плотину усилил, — ответил я, скидывая мокрые штаны и натягивая заранее приготовленные сухие.

— Прекрасно. Тогда можешь переключиться на спасение всего нашего княжества от финансового краха, — она положила письмо на стол и наконец посмотрела на меня. В ее глазах плескалась буря, прикрытая тонким льдом светской выдержки. — Из столицы пришла весть. Наш милый «друг» Князь Одинцов выполнил свое обещание.

Я подошел к столу и взглянул на бумагу. Это был указ Императорской казенной палаты. Сухой, канцелярский язык, но смысл был ясен, как тот осенний воздух за окном. Нам предоставлялись невероятные торговые преференции и право беспошлинной торговли с соседними княжествами на три года. В знак «монаршей милости и поддержки становления нового центра на севере Империи».

Глава 2: Урок стали и земли

Утро на севере било в лицо, как ледяная перчатка. Воздух был таким резким и чистым, что им казалось больно дышать, но зато он моментально смывал остатки сна, заставляя кровь бежать быстрее. Идеальное время, чтобы вспомнить, что ты не только князь-хозяйственник, но и, как ни крути, воин. Пусть и не совсем обычный.

Плац перед усадьбой еще хранил ночную изморозь, хрустевшую под сапогами. Я стоял, поставив ноги чуть шире плеч, и пытался поймать ритм дыхания. В руках — тренировочный деревянный меч, тяжелый, неказистый, заточенный не на красоту, на выносливость.

Напротив, неподвижный, как один из менгиров с наших холмов, возвышался Перун. Его собственный «меч» — просто окованное железом полено — был беззаботно перекинут через плечо. Но глаза… его глаза видели все. Каждый мой зажим, каждое мелкое колебание корпуса, каждый предательский вздох.

— Ты над чем-то думаешь, — раздался его низкий, будто бы идущий из-под земли, голос. — Думаешь о письме отца. О столичных интриганах. О том, хватит ли зерна до весны. Ты размышляешь о чем угодно, только не о клинке в моей руке. Это первая и последняя ошибка.

Он не стал ждать моего ответа. Его атака была не яростным взрывом, а спокойным, неумолимым движением природы. Полено просвистело в воздухе, целясь мне в ребра. Я едва успел подставить свой меч, и удар отозвался огненной болью во всей руке, заставив отступить на шаг.

— Видишь? — невозмутимо констатировал Перун. — Земля под твоими ногами, князь. Чувствуешь ее? Нет. Ты в облаках.

«Дать ему в рожу!» — взвизгнул внутри Голод. — «Пусти меня! Я выжгу его дотла! Он посмел!..».

— Заткнись, — прошипел я себе под нос, снова занимая стойку. Я не стал слушать ни Голод, ни внутреннего паникующего Степу. Я сосредоточился на земле. На том самом холодном, твердом под ногами. Я представил, как от моих ступней вглубь уходят корни, прочно связывая меня с этим плацем, с этой землей. И ощутил знакомую, глубинную вибрацию Живы. Не для роста, нет. Для устойчивости. Для силы.

Перун атаковал снова. На этот раз — сверху, рубящий удар, способный раскроить шлем. Я не стал уворачиваться. Я встретил его удар своим.

Раздался оглушительный треск. Дерево о дерево. Но на этот раз я не отступил. Ноги, вросшие в землю, словно вобрали в себя всю энергию удара. Я лишь слегка подал колени, амортизируя, и остался на месте.

В глазах Перуна мелькнуло нечто… новое. Не одобрение. Но уважение. Микроскопическая доля уважения.

— Лучше, — бросил он. — Теперь атакуй.

Мы скрестили клинки. Уже не учитель и неумелый ученик. Два воина. Два разных стиля. Его — отточенный, выверенный тысячами часов тренировок, идеальный и смертоносный танец. Мой — грубый, непредсказуемый, интуитивный. Я не фехтовал — я отражал, уворачивался, использовал свою ловкость и ту самую связь с землей, чтобы быть неуклонным, как скала.

А потом это случилось. Он сделал молниеносный выпад, я уклонился, и его полено прошло в сантиметре от моего виска. И в этот миг я увидел крошечную брешь в его обороне. Миг, не больше.

И я ринулся в нее. Не думая. Действуя.

Мой деревянный меч рванулся вперед, но не прямо, а по диагонали, снизу-вверх, поднимая с собой комья мерзлой земли. Это был не фехтовальный прием. Это было движение фермера, вскапывающего поле. Усиленное яростью, концентрацией и той самой силой, что пульсировала у меня под ногами.

Удар пришелся в основание его меча, у самой гарды. И случилось невероятное. Рука Перуна, железная рука, что, казалось, не дрогнула ни разу в жизни, — дрогнула. Его клинок отвело в сторону. Он сделал полшага назад, чтобы восстановить равновесие.

Тишина повисла густая, как сливки. Мы замерли. Я — с поднятым мечом, тяжело дыша. Он — с отведенным в сторону оружием, глядя на меня с абсолютно непроницаемым лицом.

Голод ликовал:

«Да! Вот так! Еще! Добей! Сломай эту старую скалу!».

Но я опустил меч. Дрожь пробежала по моим рукам — не от страха, а от выброса адреналина и невероятного ощущения: я заставил его отступить. Его.

Перун медленно выпрямился. Он кивнул, всего один раз, коротко и деловито.

— Сила есть. Натиск… неожиданный. — Он покрутил запястьем, будто проверяя, все ли на месте. — Но это еще не победа. Я открылся, потому что не ожидал от тебя… пахоты. В следующий раз ожидать буду. Готовься.

Он снова принял стойку. Но теперь в его глазах горел не только долг учителя. Горел азарт. Интерес настоящего мастера, который наконец-то увидел в ученике не просто новичка, а потенциального соперника.

— Снова, — скомандовал Перун, и в его голосе впервые зазвучал металл. — Покажу, как пахарей встречают.

Я ухмыльнулся, снова ощущая, как по жилам разливается знакомый жар. Письма, интриги, столичные бояре… все это отступило на второй план. Остались только звон дерева, хруст снега под ногами, звенящая морозная свежесть и непроницаемое лицо моего учителя.

Это был самый честный разговор из всех возможных. И я был намерен его продолжить.

Удар должен был быть стремительным, как падающий камень. Я уже видел, как полено Перуна описывает короткую, смертоносную дугу, и все мое существо сконцентрировалось на том, чтобы парировать, уйти, ответить. Мускулы напряглись, земля под ногами загудела, отдавая силу.

И в этот миг из-за угла усадьбы появилась она.

Катерина.

Моя номинальная невеста, союзница по столичным интригам и, как ни странно, почти что друг. Она шла по плацу, совершенно не обращая внимания на нашу с Перуном смертельную пляску, с каким-то конвертиком в руках и легким, задумчивым выражением на лице. Как будто вышла на утреннюю прогулку.

Мое внимание дрогнуло. Смертоносное полено, летевшее в мою голову, вдруг показалось чуть менее важным, чем эта картина. Я на долю секунды замешкался.

Этого хватило.

Перун, с убийственной точностью, не меняя траектории, просто развернул кисть. Вместо лба его оружие со всего размаха угодило мне в бедро.

Глава 3: Вещее падение

Тишина была слишком густой. Слишком натянутой, как пересушенная струна, готовая лопнуть от малейшего прикосновения. Она висела над всем княжеством, приглушая привычный гул жизни, и это начинало действовать на нервы. Не та тишина, что несет покой, а та, что предвещает грозу. Когда воздух заряжен и волен, а птицы замирают в листве, боясь вспорхнуть.

Я вышел на крыльцо, чтобы вдохнуть этот странный, притихший воздух. Осень вступила в свои права окончательно и бесповоротно. Лес стоял багряный и золотой, словно подожженный гигантским факелом. Воздух был холодным и острым, пах дымом, прелыми листьями и зрелой, уставшей землей. Красота невероятная, дух захватывающая. Но сегодня она не радовала. Она настораживала.

«Тишина», — лениво прошептал Голод где-то в подкорке. — «Скверная тишина. В ней пахнет гнилью. Чужой. Не нашей».

Я попытался отмахнуться от него, как от назойливой мухи. Может, это просто осенняя хандра накатывает? Все эти письма, предостережения… Может, я сам себя накручиваю?

И тут я увидел Гришку. Он шел через двор не своей обычной размашистой, уверенной походкой, а как-то неуверенно, почти крадучись. В руках он держал что-то темное, и выражение его лица было таким потерянным и испуганным, что у меня сердце екнуло.

— Мирослав!.. то есть, ваша светлость… — он остановился передо мной, запнувшись, и я наконец разглядел, что он нес.

Это были птицы. Небольшие, серые птички, воробьи да синицы. Человек пять или шесть. Они лежали бездыханные на его широких ладонях, их крошечные лапки поджаты, а глазки-бусинки затянуты мертвенной пленкой.

— Что это? — спросил я, хотя прекрасно видел, что это.

— Да в том-то и дело, что не пойму… — Гришка смотрел на них, будто надеялся, что они вот-вот оживут и улетят. — Иду я к конюшне, глядь — а они с неба падают. Как груши переспелые. Тихо так. Без крика. Просто… падают и все.

Он протянул их мне. Я взял одну из птичек. Она была еще теплой, мягкой. Ни ран, ни признаков болезни. Совершенно здоровая, казалось бы, птица. И мертвая.

— С чего бы? — пробормотал Гришка, с тоской глядя на небо, которое было холодным, ясным и абсолютно безмятежным. — Ястребов не видно, болезней никаких… Осень же, не замерзли же они?

Но он и сам понимал, что не замерзли. Морозов еще не было.

Я поднял голову, вглядываясь в лазурную высь. Ничего. Только пара воронов кружила высоко-высоко, словно черные дозорные.

И тут Голод внутри меня не просто шевельнулся. Он вздрогнул, как струна, и завыл тихо, на самой грани слуха.

«Чужая!» — зашипел он, и его голос был полон не ехидства, а первобытной ненависти. — «Чужая сила! Она здесь! Она душит! Она высасывает душу! Не из тебя… из них! Из малых! Из слабых! Чувствуешь?!».

Я замер, стараясь поймать то, о чем он говорил. И… почувствовал. Еле уловимое, тонкое, как паутина, колебание в воздухе. Не магия земли — нет. Что-то другое. Что-то холодное, безжизненное, вытягивающее все соки, всю самую малость жизненной силы, что была в этих крошечных созданиях. Не убивающее, а… опустошающее. Досуха.

Это было не похоже на темную, но живую силу Голода. Это было иное. Мертвое. Стерильное.

— Это не ястреб, — тихо сказал я, сжимая в ладони бездыханное тельце. Оно уже начало остывать. — Это… что-то другое.

Гришка смотрел на меня с немым вопросом, и в его глазах читался тот же животный ужас, что клокотал во мне.

— Колдовство? — прошептал он.

— Хуже, — ответил я, сам не зная, почему сказал именно так. — Это даже не колдовство. Это… отрава. Отрава для самой жизни.

Тишина вокруг сгустилась еще больше, став почти осязаемой. Она больше не просто раздражала. Она давила. И в этой тишине падение очередной птички с тонким, едва слышным стуком о землю прозвучало как пушечный выстрел.

Буря, которой я ждал, оказывается, уже началась. Она не пришла с громом и молниями. Она пришла тихо, с мертвыми птицами, падающими с чистого осеннего неба. И это было в тысячу раз страшнее.

След от крошечного бездыханного тельца на ладони жёгся, как раскалённый уголь. Тихое падение. Беззвучный крик. Отрава для жизни. Слова висели в морозном воздухе, густея, как кровь на снегу.

— Собирай всех, — мои собственные слова прозвучали глухо, будто из глубокого колодца. — Собирай всех, кто видел. Где ещё падали? Всё, что найдёшь. Сожги. Глубоко закопай. Известью.

Гришка, бледный, с глазами, полными суеверного ужаса, кивнул и бросился прочь, сжимая в руках свой мёртвый груз.

Я же развернулся и почти побежал, забыв про боль в ноге, про утреннюю усталость, про всё. Птицы. Маленькие, слабые. Первые. А кто следующий?

Дорога на скотный двор пролегала через всё то же неестественно притихшее пространство. Даже ветер, обычно резкий и бодрящий, сегодня замер, будто притаился. И от этого тишайшее мычание коров из-за забора звучало не умиротворяюще, а тревожно.

Я втолкнулся в широкие ворота. И тут же меня обступили запахи — навоз, сено, парное молоко. Обычные, здоровые, жилые запахи. Но сегодня в них висела нота чего-то чужеродного. Тонкая, едкая, как дымок от горелой шерсти.

Скотники, обычно шумные и занятые своим делом, столпились у дальнего загона. Их позы были напряжёнными, голоса — не громкими, а приглушёнными, совещательными. Увидев меня, они обернулись, и на их лицах я прочёл то же самое, что только что видел у Гришки: растерянность и страх.

— Ваша светлость! — старший скотник, дядя Архип, человек с лицом, как дубовая кора, снял шапку и смял её в руках. — Беда у нас… Не поймём, что…

— Покажите, — коротко бросил я, уже направляясь к ним.

Они расступились. В загоне, на свежей соломе, лежали две коровы. Не мёртвые. Нет. Они дышали, бока их тяжело вздымались, из открытых ртов вырывались хриплые, свистящие звуки. Но глаза… Глаза были остекленевшие от ужаса, дикие, они смотрели в никуда, не видя нас. Животные будто пытались вдохнуть полной грудью и не могли. Одна из них время от времени билась в странных, некоординированных судорогах.

Глава 4: Совет обороны

Большой зал с дубовым столом, способным усадить два десятка человек, обычно казался мне слишком пафосным, слишком «боярским». Сегодня он впервые за долгое время использовался по прямому назначению. И воздух в нем был не от застолий, а от страха и тяжелых дум.

За столом сидели старосты окрестных деревень и хуторов. Люди с обветренными лицами и руками, привыкшими к труду, а не к пустой болтовне. Они перешептывались, бросали тревожные взгляды на меня, на Перуна, молча стоявшего у двери, и на Гришку, который похаживал вдоль стола, наливая всем крепкий забродивший квас из глиняного кувшина.

Я стоял во главе стола, опираясь ладонями о прохладную древесину. Я не стал скрывать ничего. Выложил им все как есть. Про мертвых птиц, падающих с ясного неба. Про коров, задыхающихся от невидимого яда. Про то, что это — не болезнь, а чья-то воля. Враждебная и хитрая.

— Колдовство, — мрачно проронил седой как лунь староста из дальнего Заречья. — Чистой воды чернокнижие. Надо знахарку звать, пусть обходит, травы разбрасывает…

— Знахари тут бессильны, — оборвал я его, и в голосе моем прозвучала та самая холодная уверенность, что нашел в роще. — Это не порча, не сглаз. Это… иное. Яд, что бьет не по телу, а по самой жизни. Его знахарским отваром не отведешь.

— Кто ж это, батюшка князь? — вскрикнул молодой еще староста с оспинами на лице. — Кому мы перешли дорогу? Мы живем тихо, не хулим никого, работаем!

— Врагу не обязательно делать что-то плохое, чтобы навлечь на себя его гнев, — глухо проговорил Перун, не сдвигаясь с места. — Иногда достаточно просто быть. Быть сильным. Быть успешным. Быть другим.

Его слова повисли в воздухе, тяжелые и неоспоримые.

— Так что же делать-то? — развел руками Архип, старший скотник, его лицо все еще было бледным от пережитого. — Ждать, пока и на людей эта напасть перейдет?

— Нет, — я выпрямился, обводя взглядом всех собравшихся. — Мы не будем ждать. Мы будем готовиться. Слушайте меня внимательно.

И я начал отдавать приказы. Четкие, быстрые, выверенные той самой ледяной ясностью.

— Первое: вода. Все колодцы — под круглосуточную охрану. Брать воду только из проверенных источников. Кипятить. Все. Без исключений.

Я замолчал, давая всем осмыслить услышанное.

— Второе: скот. Не выпасать в одиночку. Стадами. С охраной. При малейших признаках удушья — немедленно изолировать и слать гонца ко мне. Третье: дети. Никаких игр в одиночку за околицей. Только в пределах видимости дома. Стариков тоже приставить к ним, чтобы глаз не спускали. Ну и четвертое: посты дозорных. На каждой вышке, на каждой колокольне — дозорные. При любой странности — хоть птица упадет не вовремя — бить в колокол. Тревога должна быть мгновенной.

Я видел, как они слушают, впитывая каждое слово. Страх в их глазах постепенно сменялся решимостью. Им дали план. Дали команду. И это было лучше любой пустой надежды.

— Вопросы? — спросил я, закончив.

Вопросов не было. Было молчаливое, суровое согласие. Они встали и стали расходиться, торопливо, без лишних слов, чтобы воплощать приказы в жизнь.

В зале остались я, Перун и Гришка. Дверь закрылась, и нас окутала новая, более тесная тишина.

— Хорошие распоряжения, — неожиданно похвалил Перун. — Твердые. Ясные. Но они защищают от последствий. Не от причины.

— Причину мы найдем, — я повернулся к ним. — Но сначала надо убедиться, что пока мы ее ищем, с нашим тылом ничего не случится.

— Я могу собрать ребят, — тут же предложил Гришка, сжимая кулаки. — Просеять все окрестные леса. Найти этого гада, кто травит нас! Мы…

— Нет, — резко остановил его я. — Это именно то, чего он от нас ждет. Паники. Необдуманных действий. Чтобы мы метались, как испуганные тараканы, и подставились под настоящий удар.

— Князь прав, — поддержал меня Перун. — Враг невидим. Он бьет из тени. Искать его вслепую — себя губить. Мы должны заставить его себя показать. Или… выкурить.

Я подошел к большой карте моих владений, висевшей на стене. Она была испещрена пометками о полях, мельницах, лесах.

— Он бьет по малому. По слабому. Значит, его сила не безгранична. Или он еще не готов к большому удару. — Я ткнул пальцем в несколько точек на карте. — Здесь, здесь и здесь… самые отдаленные хутора. Самые уязвимые. Он ударит по ним следующим. Чтобы проверить, отреагируем ли мы. Чтобы посеять еще больший страх.

— Значит, нужно их укрепить, — тут же сказал Гришка. — Послать туда людей…

— Нет, — снова возразил я, и в голове сложился дерзкий, рискованный план. — Мы сделаем наоборот. Мы их… слегка опустошим. Создадим видимость, что люди оттуда ушли, испугавшись. Скотину перегоним. А сами…

Я посмотрел на них обоих.

— А сами мы устроим там засаду. Не людей. Не солдат. Нечто, что он не ожидает увидеть.

«Меня», — прошептал Голод, и в его шепоте зазвенела хищная сталь. — «Меня он не ожидает увидеть. Выпусти меня на охоту, князь. Я найду его. Я выслежу. Я почую эту гниль за версту».

Я медленно кивнул, все еще глядя на карту.

— Он играет с силами, которых не понимает. — Мои пальцы сжались в кулак. — Что ж. Посмотрим, понравится ли ему игра, когда правила установлю не я.

Тишина в зале стала ещё гуще, тягучей, как смола. Перун и Гришка переглянулись. Воевода — с привычной каменной непроницаемостью, в которой, однако, читалось понимание всей сумасшедшей дерзости моего плана. Гришка — с открытым беспокойством, но и с слепой готовностью броситься в огонь, если я прикажу.

Спорить они не стали. Не время. Они видели что-то в моих глазах — ту самую ледяную ясность, что не оставляла места для дискуссий.

— Я организую дозоры, — отчеканил Перун, поворачиваясь к выходу. Его твёрдый шаг отозвался гулким эхом по залу.

— А я… я узнаю, кто из наших стрелков лучше маскируется, — тут же выпалил Гришка, пулей вылетая вслед за ним.

Дверь захлопнулась, и я остался один в огромной, пустой горнице. План созрел, его части пришли в движение. Но прежде чем идти на охоту, нужно было укрепить логово.

Глава 5: Друг-враг

Утро встретило нас не тишиной, а деловой суетой. Двор вымели до блеска, на крыльце постлали лучший ковер, а по стенам расставили факельщиков, хотя до вечера было далеко — чисто для вида. Вид должен был быть безупречным. Ясным. Спокойным. Таким, каким его ожидал увидеть князь Дмитрий Одинцов.

Я стоял на том самом месте, где вчера впитывал холод осени, и смотрел на дорогу. Одетый не в рабочую одежду, а в темно-зеленый, отороченный мехом кафтан — подарок Арины на «официальные случаи». Я чувствовал себя немного не в своей тарелке, но вид должен был быть.

Ровно в полдень на горизонте показалась карета. Не броская, не шикарная, но прочная, надежная, с гербом Тайного Приказа на дверце. Её сопровождало всего два всадника — явно не воинский эскорт, а скорее свита для протокола.

Карета остановилась. Я сделал шаг вперед. Из нее вышел он.

Князь Дмитрий Одинцов выглядел точно так, как я его помнил: подтянутый, с безупречной осанкой, в строгом сюртуке цвета воронова крыла. Его лицо было маской учтивой холодности. Он окинул взглядом двор, меня, выстроившуюся челядь — и его взгляд, острый, как бритва, на мгновение задержался на стенах усадьбы. Что-то мелькнуло в его глазах — не понимание, нет. Сомнение? Словно он ощутил невидимый барьер, но не мог распознать его природу.

— Князь Мирослав, — он сделал несколько шагов ко мне и склонил голову в безупречно вежливом, отстраненном поклоне. — Благодарю за гостеприимство. Извините за беспокойство. Приказ есть приказ.

— Князь Дмитрий, — я ответил тем же тоном, отвесив аналогичный поклон. — Всегда рады гостю. Особенно из столицы. Освежит наш провинциальный воздух.

Наши взгляды встретились. В его — привычная настороженность, готовность к подвоху. В моем, я надеялся, — та самая ледяная уверенность, что не оставляет места для сомнений.

И тут случилось нечто странное. Уголки его губ дрогнули в едва уловимой улыбке. Не насмешливой. Скорее… узнающей.

— Провинциальный воздух, говорите? — он сделал вид, что вдыхает полной грудью. — А пахнет тут у вас… прогрессом. И чем-то ещё. Неуловимым.

Он знал. Чёрт побери, он что-то знал или чувствовал.

Но прежде чем я успел что-то ответить, он нарушил весь протокол. Вместо того чтобы ждать, пока я приглашу его внутрь, он закрыл расстояние между нами и… протянул руку для рукопожатия. Жест простой, почти дружеский. Неформальный.

Я, немного ошарашенный, пожал её. Его рукопожатие было твёрдым, сухим.

— Ну, хватит церемоний, — сказал Одинцов, и его голос неожиданно потеплел на полтона. — Надоело уже в этой карете трястись. Не покажешь ли, где у тебя тут чаем побаловаться можно? А то мы с тобой, пока переписывались, столько тем накопили для обсуждения, что официального приёма не хватит.

Я почувствовал, как у меня за спиной замерла Арина. Я почти физически ощутил её взгляд, полный немого вопроса: «Переписывались? КОГДА?».

А мы и правда переписывались. После его последнего визита ко мне стала приходить странная почта — не официальные депеши, а письма без подписи. В них были изящно сформулированные вопросы о природе магии, о балансе силы, о долге перед Империей. Я отвечал так же — уклончиво, но честно. Это была интеллектуальная дуэль, постепенно перераставшая в некое подобие уважительного диалога. Одинцов искал не компромат. Он искал понимания.

— Конечно, — я улыбнулся, на этот раз почти искренне. — Прошу. Как раз сам с дороги. Гришка, распорядись насчет лошадей и проводи гостей князя в покои. А мы с Дмитрием Васильевичем пройдём в мой кабинет.

Мы вошли в дом, оставив на пороге ошеломлённую Арину и весь протокол. Я повёл его не в парадную гостиную, а в свой кабинет — место, где повсюду лежали мои чертежи, карты, расчёты.

Одинцов окинул комнату внимательным взглядом, оценивающе, но без осуждения.

— Уютно, — заключил он. — Чувствуется хозяин.

Он подошёл к столу, взял в руки один из чертежей усовершенствованного плуга.

— Это твоё? — спросил он уже без всяких «князь» и «ваша светлость».

— Моё, — кивнул я, наливая в две простые глиняные кружки крепкого чая с травами. — Попробуем в следующем сезоне. Должен на треть сократить время вспашки.

— Гениально и просто, — Одинцов покачал головой с явным одобрением. — В Приказе над такими вещами десять комиссий бы заседали, а тут… взял и сделал. Завидно.

Мы сели. Пауза повисла не напряжённая, а задумчивая. Он отпил из кружки, поморщился — чай был крепким, без сахара, каким я его любил — но сделал ещё глоток.

— Ну, что ж, — он поставил кружку на стол и посмотрел на меня прямо. Официальная маска окончательно спала. — Приступим к главному. Тайная Канцелярия получила… тревожные сигналы. С твоих земель. Сообщения о странных болезнях, о падеже скота. О чём-то, что не поддаётся объяснению. Меня прислали выяснить. Официально.

Я держал паузу, глядя на него.

— И неофициально?

— Неофициально, — он усмехнулся, и в его глазах мелькнула усталая искорка, — я здесь, потому что если тут и впрямь происходит что-то из ряда вон выходящее, то ты — единственный, кто с большой вероятностью не станет это скрывать, а попытается понять. И остановить. И… — он сделал паузу, — потому что наши с тобой беседы навели меня на некоторые мысли. О природе угроз. О том, что враг может быть не таким, как мы привыкли.

Он приехал не как инквизитор. Он приехал как… союзник. Настороженный, не до конца доверяющий, но готовый слушать.

Я откинулся на спинку кресла, глядя на него. Ледяная ясность внутри меня сменилась на нечто иное — острое, живое любопытство.

— Что ж, Дмитрий Васильевич, — сказал я тихо. — Тогда устраивайся поудобнее. Рассказ будет долгим. И ты не поверишь ни одному моему слову. Пока не увидишь всё своими глазами.

Чай в кружках остывал, но мы его почти не пили. Разговор тек, как живая река, то ускоряясь на порогах откровений, то замедляясь в омутах недомолвок. Я рассказывал. Всё. Про птиц. Про коров. Про ледяную пустоту, что высасывает жизнь. Про свое противоядие — сплав Воли, Живы и Голода. Я не скрывал ничего, что могло бы помочь понять масштаб угрозы.

Глава 6: Первая атака

Просыпаться было похоже на попытку выплыть со дна смоляного озера. Каждое веко весило пуд, каждую мышцу словно налили свинцом. Не колдовство, нет — просто адская усталость, копившаяся неделями, и ночь, проведенная в попытках удержать невидимые щиты над усадьбой. Голод ворочался внутри лениво и нехотя, словно сытый удав, не желающий покидать теплое логово.

«Вставай, князь-труженик», — прошипел он в глубине сознания, и его голос был похож на скрип снега под сапогом. — «Солнце уже целует твои драгоценные поля, а ты валяешься, как последний барин».

— Отстань, — хрипло пробурчал я в подушку, заставляя себя сесть на кровати. В висках стучало. Руки дрожали. Но долг — он как тот самый Голод. Неумолимый и требующий своей доли.

Спускаясь к завтраку, я чувствовал себя призраком в собственном доме. Запах свежеиспеченного хлеба и жареной грудинки, обычно заставлявший желудок сжиматься от нетерпения, сегодня казался призрачным и далеким. Я механически жевал, слыша обрывки разговоров — Гришка с воодушевлением рассказывал Перуну о новом способе расставить дозорных, Арина что-то живо обсуждала с Одинцовым, и в ее голосе звенели те самые нотки, что заставляли меня насторожиться вчера.

А Одинцов… Он ловил мой взгляд и чуть заметно кивал. Без улыбки. Деловито.

«Готовы?» — спрашивал его взгляд.

«Как никогда», — отвечал мой.

Сегодня мы должны были ехать на север, к Чёрным болотам. На первую настоящую охоту.

Я уже мысленно составлял список того, что нам понадобится, откладывая в сторону тарелку с почти нетронутой едой, как вдруг дверь в столовую с треском распахнулась.

В проеме стоял староста деревни у амбаров, Степан. Лицо его было цвета пепла, глаза выпучены от ужаса, а на груди краснело грязное пятно — кажется, он бежал, не разбирая дороги, и падал.

Все разговоры мгновенно смолкли. Ложка, которую Арина подносила ко рту, застыла в воздухе.

— Князь! — выдохнул Староста, едва переводя дух. Он шагнул ко мне, пошатнувшись, и схватился за край стола, чтобы не упасть. — Ваша светлость… Беда…

Ледышка страха, острая и знакомая, прошла у меня по спине. Голод внутри мгновенно проснулся, насторожившись, как зверь, почуявший кровь.

— Говори, дядя Степан, — я поднялся, и мои собственная усталость куда-то испарилась. В теле зазвенела та самая ледяная ясность. — Что случилось?

— Зерно… — старик сглотнул, с трудом выговаривая слова. — В амбарах… Все запасы! Оно… оно гниет! Без причины! Вчера еще — золотистое, чистое, пахло солнцем… А сегодня… сегодня…

Он затрясся, и по его щекам покатились слезы безысходности.

— Сегодня оно черное, князь! Чёрное и склизкое, будто его месяц в воде вымачивали! И вонь… Стоит такая, что и духу не вынести! Гнилое! Всё гнилое!

В столовой повисла мертвая тишина. Я слышал, как снаружи щебечет какая-то птица. Такой обыденный, такой дурацкий звук.

А потом грохнул стул. Это вскочил Одинцов. Его лицо стало жестким, профессионально-бесстрастным, но глаза горели холодным огнем.

— Вези меня туда. Немедленно, — это был уже не гость, не собеседник. Это был следователь Тайной Канцелярии.

Но он опоздал.

Потому что первым на ноги вскочил я. И мир вокруг поменялся. Столовая, лица, солнечный свет из окна — всё это поблекло, стало фоном. Главным был тот леденящий ужас в глазах старосты и та чёрная, липкая картина, что встала у меня перед глазами.

Гнилое зерно. Не просто испорченный урожай. Это был удар ниже пояса. Точный, расчетливый, садистский удар по самому больному. По тому, что я создавал с таким трудом. По вере людей в меня, в завтрашний день. По моему долгу их кормить и защищать.

И тогда во мне что-то взорвалось. Не ярость. Не паника. Нечто гораздо более древнее и страшное.

Голод.

Он не шептал. Он ВЗРЕВЕЛ. Дико, торжествующе, с такой ненавистью, что стены задрожали.

«ОН ИДЕТ! ОН ЗДЕСЬ! ОН БЬЕТ ПО ТВОЕМУ САМОМУ ДОРОГОМУ! ПО ТВОЕЙ ЖИЗНИ! ПО ТВОЕМУ ХЛЕБУ! ДАЙ МНЕ ЕГО! ДАЙ МНЕ ЕГО СЕЙЧАС!».

И на этот раз я не стал его сдерживать.

Я шагнул к старосте, и, должно быть, выражение моего лица было таким, что он отшатнулся в ужасе.

— Веди, — прорычал я, и мой голос звучал на октаву ниже, гудел, как набат. — Покажи мне.

И мы двинулись к дверям — я, Одинцов, Гришка и Перун, сорвавшийся со своего места молчаливой скалой. Арина осталась сидеть за столом, белая как полотно, сжимая в руках свою ложку так, что костяшки пальцев побелели.

Я шел, и по моей коже бежали мурашки. Но это были не мурашки страха. Это была липкая, сладкая дрожь. Предвкушения охоты.

Враг вышел из тени. Он сделал свой ход.

И теперь очередь была за мной.

Мы вывалились из усадьбы на яркое, издевательски-веселое утро. Солнце било в глаза, птицы продолжали свой дурацкий щебет, и от этой нормальности, этого спокойствия мира сжималось сердце. Казалось, сама природа насмехалась над нашим ужасом.

Дорогу к амбарам, обычно такую знакомую и мирную, мы пробежали почти бегом. Одинцов двигался легко и стремительно, как гончая, пущенная по следу. Перун — тяжелой, несокрушимой поступью, его лицо было гранитной маской. Гришка бежал рядом со мной, и я слышал его сбивчивое дыхание — не от усталости, а от страха.

А внутри меня бушевал шторм.

Голод рвался наружу, он уже не просил — он требовал. Он бился о внутренние стенки моей воли, как хищная птица в клетке, почуявшая кровь.

«Ближе! Дайте мне это! Дайте мне вдохнуть это! Это наше! Это для нас!».

Я стиснул зубы, чувствуя, как по коже выступает холодный пот. Сдерживать его было все труднее. Он уже не был инструментом. Он был второй личностью, дикой, первобытной, жаждущей.

Еще не добежав, мы почувствовали запах.

Сладковатый, приторный, тяжелый запах гнили. Не тот здоровый запах преющей листвы или навоза. Это была вонь полного, стремительного разложения. Воздух стал густым, его будто можно было жевать.

Староста, добежав до большого бревенчатого амбара, остановился и, не в силах смотреть на это снова, просто отвернулся и уперся лбом в стену соседней постройки.