Простолюдинка и принцесса

Глава 1. Работай над чужими ошибками и не допускай своих

«Я убит подо Ржевом,

В безыменном болоте,

В пятой роте, на левом,

При жестоком налете.

Я не слышал разрыва,

Я не видел той вспышки, —

Точно в пропасть с обрыва —

И ни дна ни покрышки.

И во всем этом мире,

До конца его дней,

Ни петлички, ни лычки

С гимнастерки моей.»

А.Твардовский «Я убит подо Ржевом»

Работай над чужими ошибками и не допускай своих. Не знаешь, как ошибки допускать? Ничего, тебе помогут и покажут… особенно если ты этого не хочешь.

Я сидела на кровати, стоящей около окна, скрестив руки на груди и закинув ногу на ногу. С этого места мне была видна вся квартира, вернее, всё, что в ней происходило, — а эта поза казалась мне особенно наглой.

Мне уже давно надоело сидеть здесь, хотелось уйти или хотя бы поменять положение, — но мне казалось, что таким образом я бы признала своё поражение, подписала капитуляцию. А в нашей семье такого не прощают, как и многое другое. Интересно, каждая семья похожа по сути на волчью стаю — или только наша? Спрашивать я об этом, разумеется, не буду. Сама догадалась, узнаю, осмыслю — а потом решу, что мне с этим делать. Мне уже девять лет, я уже большая.

Сидеть уже надоело, хотя я таким образом, по сути, наказала сама себя. Сегодня меня никто наказывать ни за что не будет, — в стане врагов раскол, и мир в семье закончился. Мне это нравится.

Моя семья временами настораживала меня с раннего детства, хотя я безумно любила всех своих родных и близких; как впоследствие показала жизнь, с теми, кого я так сильно любила в детстве, впоследствие происходили самые неприятные дрязги. Ну… короче, если отбросить в стороны всякую сентиментальность и не ныть, потому что ной-не ной — всё равно не поможет — именно с теми, кого я сильнее всего любила в детстве, впоследствие был более болезненный и медленный раскол, ведущий к окончательному разрыву всяких отношений, и прежде всего любовно-родственных.

Разбитую посуду не склеишь, — да я и не хотела, ещё со времён беззубого и нежного детства показывая подлежащие искоренению качества, больше присущие не созидателю-хорошей девочке, а мастеру-ломастеру. Так меня раньше называли; таким же мастером я осталась навсегда. без ложной скромности скажу, что я стала и всегда оставалось мастером своего мастерского дела.

Там, где остальные, послушные и хорошие дети пугались, начинали просить прощения или хотя бы просто плакали, стремясь к взрослому будущему, где они будут делать всё для того, чтобы быть «хорошими» и чтобы их взамен на это (по)любили, — я замолкала, затаивалась и, очевидно, потихоньку копила злобу. В любом случае, взрослые потом любили в дело и не в дело рассказывать, якобы я бы ответ на какое-то замечание или наказание не плакала, а только затаивалась и внимательно пристально смотрела. Не знаю, что здесь такого интересного, смешного или просто умилительного.

Лично меня маленький ребёнок с таким поведением насторожил бы. Не в том плане, что он какой-то больной — а в том, насколько он может оказаться себе на уме. На момент событий, правда, ещё на уме маленьком и детском, но из которого уже сейчас ясно, что и у кого вырастет. Ну и, как следствие, недобрым по своей натуре, как ни гунди ему потом о всяком там всепрощении, христианском смирении, неудобном для своего «носителя», и помощи всем, кто в ней нуждается, но лично нас ни о чём не просит.

Что-то мне подсказывало, что злость и все её производные, — как фонетические (я всегда догадывалась, что хорошие маленькие девочки такие слова говорить не должны, а то они перестанут быть хорошими и их, как следствие, накажут), так и практически-прикладные, применимые на практике, — это не то, что хотели бы видеть окружающие меня взрослые, но что, тем не менее, поможет мне в жизни.

«Ишь ты какая! Нельзя так делать! Нельзя делать больно своей мамочке!» — когда-то давным-давно сказала мне мать, когда я, будучи ещё грудным младенцем, у которого резались первые зубки, а потому чесались дёсна, сосала грудь и укусила её за сосок.

И, не долго думая, моя мать шлёпнула младенца, — по её собственным рассказам, довольно ощутимо. На мне тогда был только тонкий марлевый подгузник, обёрнутый снаружи маленькой фланелевой пелёнкой, — дело было после купания, а у нас с матерью был уже в то время моцион. Впоследствие она так часто рассказывала и мне, и всем желающим услышать эту историю, что мне ещё с детства казалось, что я отлично помню, как тогда всё было. И я помню, как легко и приятно было моему тогда ещё маленькому и стройному телу с нежной бархатистой кожей, не требующей постоянного и каждодневного ухода, который почему-то никогда не оказывал на неё должного результата, — и как приятно было попке, аккуратно и любовно обёрнутой только кусочками ткани, прямо как у Евы в первое время после изгнания из Рая, когда приговор был уже озвучен, но погода в Раю и в его окрестностях ещё не испортилась.

В одежде тогда присутствовал минимализм, — ещё и потому, что друг друга первые люди всё-таки не стеснялись, а Бог, как ни крути, всё равно и так и так уже видел их голыми и со всех ракурсов. Так что это всё змей-гурман им всякую ерунду наплёл, первые люди к ней ещё не привыкли, — ни доверять чужим и первым встречным, ни скрывать что-то от того, кому ещё вчера могли рассказать всё, что угодно, хотя бы во время той самой дневной прогулки. И ещё, — я так и не поняла, откуда змей мог узнать хоть что-то про яблоко: змеи ведь яблоки не едят? Ага, а ещё они не разговаривают. Может, раньше они и разговаривали, и яблоки ели.

Глава 2. Знакомство и непризнания, или Поправки игрового канона

«Слабость вызывает желание,

желание вызывает действие,

действие вызывает последствия,

над ликвидацию которых нужна сила…

Мораль: слабые нуждаются в сильных…

Из комментариев

Автор Владимир Ежик.

Я закрыла глаза. И снова открыла. И опять закрыла и открыла, пока не почувствовала, что мне надоело изображать куклу, — хотя, учитывая мой характер и способности, скорее уж чёртову, — и заметила несколько вещей, абсолютно не связанных между собой, точно так же, как и, наверное, части моего уставшего, больного и потрёпанного где-то и как-то тела, которое вдобавок совершенно не ценило поездку на лошади. Даже в компании… какого-то сипатичного мужчины. И даже прогулочным шагом.

Первое — я и правда сижу на лошади, причём не в седле, из-за чего моя наконец нашедшая неожиданное приключение пятая точка как-то опасно скользит, того и гляди грозя не удержаться.

Второе — меня сжимает в отстранённых объятиях какой-то симпатичный мужчина в прочной и добротной броне с узором, чем-то напоминающим изображение летящей птицы, смутно знакомой мне по игровому прохождению Скайрима. Одного беглого взгляда на его лицо, удивительно знакомое, — я с ужасом поняла, что меня обнимает ни кто иной, как генерал Туллий. Нет, сам генерал был вполне себе привлекательным мужчиной, если судить объективно, — правда, не в моём вкусе, — но в таком случае это означало только одно: я действительно попала в Скайрим. Или всё-таки нет?

Чтобы успокоиться, я несколько раз глубоко вдохнула через нос морозный и свежий зимний воздух, выдохнула через рот, следя за тем, чтобы никто, в том числе и я сама, не подумала, будто это я сейчас вздыхаю. Ничего подобного, я просто дышу, вот и всё. Болтаясь где-то около лошадиной шеи, я оставила всякие попытки нащупать то, на чём и как сижу, своей любопытной задницей, и сосредоточилась на анализе самого слова «Скайрим». Если чего-то не понимаешь — начинай цепляться к мелочам. Я уже давно заметила, что это всегда помогает. Гарантированно.

Так, если мои знания английского не проморозились окончательно вместе со мной, это слово означает «край неба»; не знаю, почему, но этот факт меня успокоил. Хотя, вполне возможно, и зря. Но если в этом непонятном месте есть английские названия, — значит, я всё ещё где-то у себя, в своём мире, там, где мне и положено быть… Чёрт, на работу я точно опоздаю или уже опоздала, начальник, конечно, ругаться будет…

Так, начнём с самого начала: я никуда особенно и не попадала, я по-прежнему у себя дома, только непонятным образом оказалась там, где у населённых пунктов английские названия, — но зато здесь можно будет встретить англичан. Или американцев. Хоть что-то хорошее: я всё-таки в школе английский учила, хоть и на тройку. Что ж, Маша, пришло время показать, что не зря ты в школу ходила.

Мысли разбегались, как тараканы у нас на кухне, когда я или Катя заходили туда ночью и зажигали свет, чтобы попить воды или чего-нибудь другого, гораздо более крепкого и горячительного. Я осторожно тряхнула головой, пытаясь убрать прядь волос, без конца падающую мне на лицо, и в ответ на это простое и привычное движение голова взорвалась какой-то резкой и одновременно щиплющей болью, от которой в глазах запрыгали ослепительные оранжево-белые зайчики, а на затылок словно опустили кувалду, от столкновения с моим черепом растёкшуюся ко лбу и к ушам.

Я закрыла глаза, на этот раз не по-кукольному, а уже по-настоящему, борясь с сильной, какой-то грызущей мозг болью, и тошнотой, навалившейся на меня, как пьяный ухажёр где-то в под… в подъезде. Противно — и так тяжело поддерживать эту тушу, что о том, чтобы отшвырнуть его куда-то в сторону, уже и не думаешь. Меня тошнило буквально от всего: от плавного и неторопливого конского шага и даже от зимнего ясного Солнца, пробивающегося сквозь лохматые еловые ветви. Тошнило и от самого вида снега, — к тому же к виду снега в летнее время я не была готова уже морально, — и от мужчины, по-хозяйски держащего меня в руках. Он меня именно держал, а не обнимал: какой-никакой, но опыт в общении с мужским полом у меня был.

Что-то подсказывало мне, что если сидящий рядом со мной верхом на лошади мужчина и правда генерал Туллий, — то в ближайшее время у меня совсем мало шансов встретить кого-то, говорящего на английском языке, потому что в таком случае здесь должны говорить на тамриэлике.

Минутку.

Так…

В этот момент меня пронзило совершенно неожиданное осознание, от которого даже напрочь отбитая голова перестала болеть. Я ведь понимала здешний язык! Я поняла того солдата, или кем он был, — из-за неудобного и какого-то зафиксированного положения я не могла увидеть его, — когда он крикнул «генерал Туллий».

«Нет… — запаниковал кто-то внутри меня, кто-то совсем маленький, кому, естественно, никто не давал слова — Они все говорят на русском, они говорят на русском…»

Внутреннего паникёра я, естественно, слушать не стала и посоветовала ему заткнуться, и он, почувствовав моё невнимание и оскорбившись грубостью, всхлипнул, отвернулся и замолчал, пообещав объявить мне пожизненный бойкот. Вот и отлично. Никогда раньше я не паниковала, — и сейчас мне тоже не до этого. Меня интересовало много чего, где истерики вперемешку с соплями и топание ножкой были совсем не к месту. К тому же, если напрячь гудящую и ушибленную кем-то и когда-то голову и предположить, что я сейчас оказалась попаданкой в Скайрим, который раньше был для меня пусть и самой любимой и самой интересной игрой, то выходило, что сейчас меня должны были вести в Хелген. Правда, в игре меня везли в Хелген в повозке, рядом с другими осуждёнными на казнь. Интересно, почему тогда для меня сделали сейчас такое исключение?

Глава 3. «Кукла Маша, не плачь», или Безумный опыт

«У них — малыш,

Он ее поставит в угол,

И ты грустишь.

Не бросайте люди кукол!

И уж скоро полночь на часах,

И у куклы слезы на глазах…

Кукла Маша, кукла Нина,

Кукла Таня и Полина,

Просто годы детские прошли…

Кукла Маша, кукла Даша,

Просто дети стали старше,

Просто-просто все мы подросли!

… Кукла Маша, не плачь…»

Иванушки Int — «Кукла»

Тяжело и с медленным зловещим скрипом дверь хелгенской тюрьмы быстро захлопнулась за мной, словно дверца мышеловки, оставив снаружи холодный воздух и хоть какой, но свет. В следующий момент я почувствовала, что скучаю по тому, что осталось за пределами подземной тюрьмы, а именно — по свету и воздуху, даже несмотря на то, что на дворе был мороз, и я совершенно не хотела, чтобы от вони крови меня выворачивало ещё больше.

Но вопреки мрачному ощущению дверцы мышеловки, которую глупая мышуня-Машуня перед этим сама тянула на себя изо всех своих слабых сил, а потом радостно нырнула в эту самую западню, я почувствовала не страх и не обречённость, а возмущение и какую-то злость. Конечно, я никогда не была ангелом и за свою не такую уж и короткую (всё-таки почти тридцать лет) я много чего натворила, — но среди моих преступлений не было ровным счётом ничего такого, чтобы меня сначала огрели по голове, а потом повезли в Хелген на казнь, в которой я только чудом избежала «своего» места.

Конечно, меня убить стоило… кое-за что, сейчас про это долго рассказывать; ну там, волосы повыдёргивать, глаза выцарапать, пасть порвать и моргалы выколоть, — но не отрубать же голову, в самом-то деле? С другой стороны — я не просила делать из меня попаданку, чтобы потом мою бессознательную тушу таскали, как у нас в Матросском магазине грузчики таскают мешки с мукой.

«А что, генерал Туллий тебе не… не того?» — оптимистично для текущей локации и ситуации внутренний голос, в котором я без труда узнала свой. Не в том плане, что это подумала именно я, стоя в позе спускающегося к водопою оленя и вглядываясь в темноту подземелья, оказавшегося гораздо больше, чем его игровой аналог, просто этот внутренний голос принадлежал мне, а не этой исчезнувшей при непонятных обстоятельствах Амалии.

Себя я знала уже много лет, — а Амалию Мид, в чьём теле я оказалась каким-то непонятным образом, я никогда в жизни не видела. И в данной ситуации искать хотя бы осколок зеркала было самым последним делом, на которое у меня были силы и время. Тем более, что в моём Скайриме никогда не было никаких зеркал.

«А Туллий-то красавчик…»

Можно смело сказать, что он не только красавец мужчина, но ещё и сильный, смелый, рассудительный и надёжный. С таким бы я… хоть на казнь в Хелгене поехала бы. И оставалась бы рядом с ним до конца, потому что он меня не посмотреть на бойню хотел рядом с собой оставить, и не в воспитательных целях, а чтобы со мной ничего не случилось.

Темнотой, — примерно такой, какую я давным-давно видела, вернее, не видела в подвале в селе Мутасево, когда мы с сестрой спускались туда за картошкой, — вот чем встретили меня более укромные и глубокие внутренности Хелгенской тюрьмы. Пахло чем-то… трудно идентифицируемым и запоминающимся, потому что ни на что не похожим. Рискуя вновь ощутить уже знакомый приступ тошноты, я подёргала носом, как кролик, втягивая воздух с целью обнюхивания, раз уж я пока почти ничего не могла различить.

Словно в напоминание о деревне Мутасево, картошке и подвале, тюремное подземелье то ли подтвердило мои догадки, то ли охотно подыграло попаданке в Скайрим, причём в чужое и полностью незнакомое тело. Да, пахло именно погребом, плесенью и картошкой… или каким-то другим корнеплодом. А также землёй, мышами и… тем, чем у нас в погребе никогда не пахло: а именно — нечистотами и кровью, а также — смутной догадкой о том, что вряд ли здесь когда-то делали генеральную уборку и проветривали помещение. О дезинфекции помещения, чтобы никто ничем не заразился, в этом дремучем времени тоже не слышал никто. Или эти два только что вышедших тюремщика правда думали, что для тех, кто всё равно скоро умрёт, уже и стараться не нужно?

Выходило как-то грустно. Вздрогнув то ли от сырости, то ли от ощущения того, что сильнее всего в этой тюрьме был запах безнадёжности, как в отделении для смертельно больных, я поскользнулась, замахала руками, когда мои ноги разъехались на сырых каменных плитах, неожиданно легко обрела потерянное равновесие, постыдно взвизгнула, как псина, которую злой хозяин пнул под зад, и выпрямилась, присматриваясь к окружающей и начинающей уже рассеиваться темноте. На нервах помянула вполголоса недобрым словом и Алдуина, и Ульфрика, и палача, и «заплечных дел мастера», и даже злокрысов, которые вполне могли здесь быть. Не ожидала же я встретить здесь милых сереньких домашних мышек-полёвок, в самом-то деле?

— Мда… Никогда не жди от жизни ничего хорошего. — мрачно я напутствовала сама себя, спускаясь по лестнице и оглядывая подемное логово местных любителей всяких чистосердечных признаний. — Первое правило любого уважающего себя попаданца в Скайрим. И неуважающего тоже. — прибавила я, почему-то не беспокоясь о том, что что-то мог бы меня услышать.

Может, мне стоило промолчать и продолжать тихонько красться, но… то ли я пережила слишком много сильных потрясений за такой короткий отрезок времени, то ли во мне сломалось что-то, наделявшее меня качествами и чертами, которые должны быть у любого здравомыслящего человека, но в тот момент звук моего собственного голоса как-то успокаивал меня. Как в далёком детстве, когда в ответ на моё признание, что я боюсь темноты, родители послушали меня — и на ночь стали забирать ночник из моей комнаты, предварительно закрыв дверь детской на ключ. Таким образом, считали они, я должна была избаваться от глупых страхов и детских капризов, из-за которых я потом вырасту совсем невыносимой, если родители не будут вовремя со мной бороться.

Глава 4. Ночной лес и ночные знакомства

«… И это ты попала в сказку, а не другая девочка! И это твои туфельки стоят, а не её! И съем я не другую девочку, а тебя! И это ты теперь в сказку попала, а не она!»

«Волшебник Изумрудного города, театральная постановка.

Над Скайримом медленно опускался вечер.

Свет падал, медленно опускался, как подстреленный, — и хотя я не видела Солнца, я догадывалась, что скоро начнётся закат. Жаль, конечно, что я так давно начинала играть за нового персонажа, что уже совсем забыла, в какой именно момент я должна была оказаться в Хелгене, вернее, в его игровой версии. А там ведь всегда говорили, и даже неоднократно писали на тематических форумах, какие тогда были день, число, разве что не час, — и то, только потому, что в Скайриме часов ещё не изобрели. Или на самом деле изобрели — просто это я ещё чего-то не знаю?

В глубине души я отлично понимала, что я так докапываюсь до этих самых месяца, года и дня не для того, чтобы срочно куда-то подхватиться и срочно начать чего-то делать, — это вот уж точно вряд ли, индейское жилище фигвам, а не бегать по всей провинции — огромной, кстати! — со всякими там поручениями. На самом деле, если ты не игрок, ничего подобного не будет. Быстрых перемещений, способности добывать руду не уставая и не набивая себе кровавые мозоли на руках — и идти весь день, не натерев на ногах опять же всё те же самые мозоли, не будет тоже. Возможность красться и совершенно не уставать при этом (мне кажется, что от такого положения ноги очень быстро начнут трястись, что скрытности уж точно не добавит), — а также волшебные чудо-зелья, которые можно выпить одним лёгким движением руки даже в тот момент, когда враг тебя почти что напополам разрезал — ничего этого здесь не было, нет и не будет. Да и не было никогда.

А что на самом деле было? Были разработчики, которые откуда-то и каким-то образом узнали про этот мир, о существовании этой Вселенной, а потом по памяти или как-то ещё сначала сделали себе пометки, — а потом создали весь этот игровой мир. Причём игровой мир должен был напоминать мир реальный только частично; уже хотя бы потому, что жизнь — она всегда одна, и это может быть и повседневность, рутина и скука, всё происходит в реальном времени, а в игре всё построено на интересе, на скорости выполнения задачи и достижения результата. Я знала несколько игр, основанных на данных о том мире, в котором я жила, и с которым у игры и правда было очень много общего — но было бы глупостью говорить, что я жила в игре.

Основа — это фундамент, как у зданий, а основ, как правило, никогда не видно.

Что в этом всём реально?

Да всё реально. Вот так. Как говорит Фаренгар Тайный Чудила из ярлова зала в Вайтране, пусть умники задаются вопросами. Извини, мужик, но ты к ним тоже не относишься, на мой взгляд старого геймера. Хотя… не удивлюсь, если в реальной жизни придворный чародей вовсе не такой высокомерный болван под крылышком заботливого ярла, каким он казался мне в игре; вот только что-то мне подсказывает, что раз уж мы не в игре, то здесь и развитие событий может оказаться не совсем таким, каким всё было раньше.

Или совсем не таким, от перестановки слов результат… меняется.

У нас сейчас за спиной в потрескивающей и ужасно чадящей тишине мёртвых догорает Хелген, оранжевый столб пламени поднимается чуть ли не до небес, и валят густые клубы чёрного дыма, от которого перехватывает дыхание — и это… хм… величина, с которой следует считаться. Это не выдумки, даже если я сама каким-то образом превратилась в чью-то фантазию. Хотя я как-то не думаю, чтобы кто-то стал придумывать Машеньку: это-то зачем? Кого-то интереснее нет, что ли?

«Да нет же, — оборвала я сама себя, — я теперь уже не Маша, а Амалия Мид, дочь императора, что уже должно быть интересно само по себе, и я только что спаслась с казни в Хелгене. А ещё — я спасла будущего Довакина, который считает меня кем угодно, но только не своим другом, и с которым мне ещё нужно будет налаживать отношения, и вдобавок я не знаю о нём ровным счётом ничего, кроме того, что я вижу. Кроме того, — мне удалось удачно и прямо-таки виртуозно отбиться от чужих и оторваться от своих, или наоборот, — так, что Амалию-Машу теперь фиг найдёшь, даже со служебной собакой, уже по той простой причине, что Амалия с мозгами Машутки оказалась на редкость свободолюбивой и своенравной и меньше всего на свете хочет попасться. Да и какая собака сможет унюхать здесь хоть что-нибудь в таком дыму, да ещё и при обилии сгоревших и обезображенных другим образом трупами?

«Дожили, однако, — мрачно подумала я, состоив тихому зимнему лесу такую зверскую изиономию, словно хотела сжечь его одним взглядом. — Раньше я могла только встретиться кому-то. А теперь — только попасться.»

Хоть своим, хоть чужим; у слова «попасться» нет и не могло быть даже предполагаемого хорошего значения. Одни, допустим, обвинят в предательстве и измене, — хотя бы в том, что бросила своих друзей в трудную минуту. И не беда, хотя та ещё беда, конечно, здесь вообще было много беды, — что я-Амалия не знаю и не помню, что там вообще произошло.

Как говорится, незнание закона не освобождает от ответственности, и мне кажется, что в условиях магического Средневековья это правило действовало тоже. Вернее, действует; правда, аборигены свои «души прекрасные порывы» будут объяснять гораздо проще, не цитируя выдержки и статьи из Уголовного Кодекса — но он этого всё равно не легче.

— Скайрим для нордов! — не к месту закричал у меня в голове внутренний голос голосом какого-то разбойника, которые в игре были одеты в броню, сшитую из медвежьих и кроличьих хвостов. И вдобавок по смелому дизайнерскому решению такую открытую, словно у всех скайримских криминальных элементов один только вид снега сразу же вызывал обильное потоотделение.

Глава 5. «Ожиданная» помощь и слишком долгий вечер

Этот вечер длится слишком долго,

Из зеркальных склеенных осколков

Медленно кружится лунный шар, белый шар,

Словно чья-то хрупкая душа

Оплетают нас минуты длинной

Нежной серебристой паутиной,

Мы с тобою медлим чуть дыша,

Не решаясь сделать шаг.

Александр Панайотов «На краю»

Если хочешь узнать, как мужчина, находящий рядом с тобой, относится к тебе — возьми слова из песни «На краю» и процитируй ему любые взятые из текста строки на твой выбор. Вернее, даже не на выбор, а просто те, которые сразу же припомнятся, которые ты скажешь так быстро, что тебе покажется, что ты на самом деле о них и не думала, — и тут же сама поверишь в это.

Помнится, давным-давно, в моём мире, когда у меня был мой мужчина — не любовник и не друг, и даже не учитель, хотя он по полному праву учил меня жить, исходя из того, что он сам пережил, умел и знал, — а именно мужчина, я отправила ему один раз смс-кой слова: «На краю спящей во мгле земли, на краю нежности и любви протяни руки свои к огню, мы всё ещё одни на краю». Я подсчитала, — по времени получалось, что он уже вернулся домой после нашего свидания у меня дома, а потому достал свой мобильник и прочитал сообщение. Ответ пришёл моментально: «Я люблю тебя» — на английском.

Во второй раз я процитировала ему это стихотворение чуть ли не полностью, — когда мне казалось, что у нас с ним всё идёт к логическому завершению, или к концу, но какая-то часть меня, маленькая и наивная Машутка надеялась, что всё на самом деле хорошо и мне просто показалось. И он как-то пресыщенно, ворчливо и недоверчиво ответил мне, спросив: «На каком это мы краю, милочка?»

Вроде бы ничего такого не случилось, — по крайней мере, из разряда вещей, которые со мной не случались или о которых я не была бы наслышана… но. Тогда я поняла, что на свете нет ни одного человека, который обнял бы меня, прижал к себе, взял на ручки — и сказал бы, что всё будет хорошо и он сам разберётся со всеми моими проблемами.

А, следовательно, кто бы ни был рядом, я всё равно одна. Была, конечно, сестра, — но это не то, потому что мы с ней были… как две сестры, вместе творящие всякую дичь и понимающие друг друга даже не с полуслова, а с полумысли.

Мой мужчина тогда начинал заболевать. И пока он болел, я к нему не приходила, только звонила один раз в день, — в основном вечером, ближе к полуночи, когда он просыпался — и если он не отвечал мне, оставляла голосовое сообщение. Он всегда любил болеть один, по крайней мере, так говорил мне. А потом он и правда разболелся, и мы не виделись почти две недели. А потом он поправился, и мы даже успели встретиться, — всего один раз. А потом его нашли убитым в странном и непонятном месте. Очевидно, мы и правда оказались «на краю» гораздо больше, чем я тогда думала.

Почему-то мне эта песня пришла на ум сейчас, — в глухом лесу между Хелгеном и Ривервудом, можно сказать, даже как-то на излёте, что с вертолёта, наверное, показалось бы, что эти три пункта — пункт «неожиданной» встречи и два населённых пункта — должны были казаться тремя точками треугольника.

Причём наша точка была безобразно и совершенно излишне и ненужно вытянута в сторону, как клюв на длинной шее какой-то странной экзотической птицы — как, собственно, я и решила для безопасности пройти так, чтобы в случае чего ни с кем не встретиться. Не встретились, как же. Причём после такой встречи «подснежниками» нам стать не грозит, скорее уж двумя горстками пепла, или что там от поднятых мертвецов может остаться.

Я молча смотрела на то, как мой спутник, чьего имени я даже не знала, пригнувшись, ждёт появления некромантов уже совсем близко от нас, причём со стороны было не совсем понятно, пытается он подкрасться к тем, кто, собственно, уже и не особенно крадётся, а если и сохраняет какую-то скрытность, то уже скорее благодаря профессиональным качествам, если можно так сказать. Или просто пригибается, чтобы не получить шальным вражеским снарядом раньше времени. Или — просто держится из последних сил, чтобы просто не упасть в снег. Почему-то помимо вполне понятного беспокойства за себя я испытала до сих пор непривычное беспокойство за другого, — и вдобавок за совершенно незнакомого… человека, к которому за это время уже не только привыкла, но и привязалась в гораздо большей и более комплексной степени, чем мне это самой казалось вначале.

Некромантов было пятеро; раньше, когда я была геймером и свободное время с удовольствием проводила за компом, играя в «Скайрим», мне такая гоп-компания была не страшна. Помогали компьютерный бог, великая Бетезда и пресвятой рандом, потому что такое количество этих трупных червей мне начинало попадаться только уже на высоких уровнях — и то, опасными они мне не казались. А тогда, наряженная в «драконью» броню с двойным зачарованием на всех деталях «драконьего туалета», обвешанная такими же крутыми цацками и украшениями, я, наверное, была похожа на скайримскую праздничную ёлку и светилась и переливалась соответствующе.

Картину тогда дополнял мой спутник-маг, тоже наряженный, как для выхода в свет, если, конечно, враги всех мастей и правда могли сойти за бомонд, — и рядом с нами весело бегал Барбас, неуязвимый, неутомимый, неунывающий и бессмертный даэдра. Помню, я всегда тянула время с его возвращением к Клавикусу Вайлу, полагая, что пёселю всё-таки будет лучше и гораздо веселее в моей компании, чем рядом с его хозяином, который, по сути, предал его дважды. Ну, не заслуживал этот старый торгаш такую замечательную псинку! Не заслуживал. И когда под конец после сцены грустного прощания с полюбившимся мне псом я забирала не особо нужную мне маску, я всегда говорила Барбасу, что обязательно вернусь, чтобы проведать его, и что я очень надеюсь, что у него всё будет хорошо, хотя и сама не представляла себе, как именно я это сделаю. Тогда даэдраческий пёсель всегда был отличным танком — и мне кажется, что ему это даже было в радость. Собака всё-таки — друг человека, даже если он и даэдра.

Глава 6. Топкое болото, или две Хельги

Трудно было описать моё состояние после того, как мы с моим безымянным другом попали к старушке Анис. Единственное, что я могла сказать в полной уверенностью — так это то, что я была жива. Но если рассматривать моё состояние подробнее, более детально…

Мне было вполне хорошо.

Мне было неплохо.

Короче — мне было вообще никак. Наверное, примерно так должны себя чувствовать зомби, поднятые некромантами из могил, гробниц и прочих… ёмкостей вместилищ их праха и помещений, где они и должны были покоиться с миром. Разница, наверное, заключалась только в том, что поднятая нежить хотя бы может атаковать кого-то по приказу хозяина, — а я была в том состоянии, когда по приказу хозяина, вернее, «моей хозяйки Анис», могла бы разве что засмотреть врага до дыр. Сил не было, — да и вообще ничего другого тоже.

Тем не менее, я не чувствовала боли, и у меня ничего не болело, благодаря какому-то медицинскому препарату, нанесённому мне на свежий и почему-то быстро меняющий цвет ожог. Это было после того, как карга* увидела мою броню или одежду, порванную на груди так, что, наверное, можно было подумать, будто мне повстречался страстный и влюблённый в меня саблезуб, в порыве страсти напрочь забывший о том, что у людей, вообще-то, есть и тонкая одежда, и нежная кожа, остро реагирующая на любые повреждения. А потому ему придётся всё время вести себя как можно более сдержанно и осторожно, — если он не хочет вместо возлюбленной, Амалии-Марии, простолюдинки и принцессы, получить самую что ни на есть банальную и простую тушу убитого животного.

Короче, я вела себя, как большой овощ или растение ростом примерно с человека (не думаю, чтобы Амалия при жизни была настоящим гномом, хотя в первый вечер и ночь, проведённые в хижине старухи-отшельницы, я вообще мало о чём думала, и не только о своём новом росте) и обладающим позвоночником.

Мне это помогало садиться, когда Анис усаживала меня на стул или на кровать, и не падать, как упал бы любой другой растительный «веник» примерно в том же состоянии, в каком находился на тот момент мой мозг. Когда она не обращалась ко мне, — вернее, не обращалась со мной, — я занималась тем, что просто сидела без дела и мне казалось, что я могла просидеть так целую вечность, отвлекаясь разве что на то, чтобы моргать и дышать. Но для этого, если не ошибаюсь, особенно здорового мозга и сильно развитого интеллекта не требовалось.

Первый этаж неожиданно большой хижины, гораздо больше, чем он был в игре и заставленный всякими баночками и склянками с неизвестным составом и такого же непонятного происхождения, несколько узких односпальных кроватей, которые я потом, придя в себя, окрестила «девичьими», туалетная комната с довольно удобным металлическим рукомойником, потемневшим и треснувшим от времени, находились за деревянной перегородкой на первом этаже. В туалете было маленькое слюдяное окошко, выходящее на красивый скайримский лес предполагаемых окрестностей Ривервуда. Вот только сам Ривервуд видно оттуда не было — зато потом, когда я уже пришла в себя (не совсем понятно, после чего именно: после травмы Амалии Мид, моего попаданчества в её тело, стычки с некромантами — или после зелий старухи, которая та сама вливала мне в рот, не говоря, ни что это, ни для чего именно, ни из чего сделано), я увидела, что оттуда превосходно видно кладбище.

Да-да, самое настоящее кладбище, с надгробьями и могильными плитами, среди которых были как уже старые и полуистёршиеся от времени, так и подозрительно свежие. Всё бы ничего, — кладбище и кладбище, во все времена люди рождаются, растут, живут и умирают, и Скайрим в этом плане тоже не должен был быть исключением, но. Меня как-то напряг тот факт, что кладбище было не в Ривервуде и даже не неподалёку от городка-лесопилки, а непосредственно около дома старухи. Можно сказать, прямо под её окнами.

Это было уже утром, когда я почувствовала себя так, что… да просто уже почувствовала себя, и по сравнению с прошлым вечером это уже было великим достижением, и я даже сама, без посторонней помощи, добралась до «уборной», откуда потом, сделав все свои дела, я выглянула в окно… И удивилась тому, что «наша» старушка, оказывается, то ли смотритель кладбища, то ли у неё дом как хижина могильщика… и поняла две простые, но важные вещи.

Первое — в игре такого и близко не было, старуха просто жила по другую сторону от реки, протекающей через Ривервуд, и вроде как сама по себе, — но никаких кладбищ за её домом (большим, между прочим) и близко не было.

Второе — лучше мне было сделать вид, что я никакого её кладбища не видела, в окно не выглядывала… да и вообще я очень плохо вижу. Как знать, может, «новоприобретённые» проблемы со зрением могли мне сохранить здоровье, — а то и жизнь. Что лазать в подвал было смертельно опасно, я знала уже по игровому опыту; теперь же, когда я была не в игре, а значит, в случае чего вернуться назад не получилось бы, каждый день был, как последний приходилось жить так, как жили и все окружающие меня люди и не только люди, нормальные или нет.

«Старуха сказала тебе не лазать в подвал, а то можешь шею свернуть? — спросил меня внутренний голос, временно пришедший в себя после зелий, а потому решивший похвастаться передо мной своим умом и сообразительностью. Птица Говорун, поселившаяся у меня в голове, не иначе — Может, и кладбище под окнами тоже лучше не видеть, а то мало ли что с тобой может случиться. Ну, не знаю… что-то такое, после чего ты сама останешься на этом кладбище и не будешь задавать старухе никаких вопросов. Ни умных, ни глупых, ни уместных, ни неуместных — вообще никаких. Ну, иначе просто поскользнёшься на вымытом полу и ударишься головой об окованный край сундука, или простудишься так сильно, что старушка не успеет тебя спасти, или грибочков соберёшь, пожаришь и поешь, и ядовитые достанутся только тебе, а старухе повезёт и с её стороны сковородки будут лежать только нормальные грибочки, съедобные.»

Глава 7. Странные времена — странные люди.

Анис.

Старуха внимательно осмотрела всё своё хозяйство — в том числе и его живую часть, только бессознательную и крепко спящую, — в зельях она ничуть не сомневалась. Припасы были на месте, дверь подвала крепко закрыта на ключ, несколько раз повёрнутый перед этим в сложном «мастерском» замке, хотя какие могут быть секреты у простой старушки, одиноко живущей посреди леса? А медведи замки взламывать не умеют, — в том числе и на обманчиво ветхой и хлипкой деревяннй двери, отделяющей большой дом старой лесной ведьмы от окружающего леса, да и вообще остального мира. Кладбище под окном тихо лежало под начинающим робко и осторожно таять ночным снегом, так что казалось, что старые каменные надгробья тихо плачут от горя, пока их никто не видит.

Напрасно, — старая Анис прожила на свете слишком долго и видела слишком многое, если не сказать вообще всё, в рамках допустимого по отношению к Тамриэлю, чтобы позволить себе чего-то не заметить — или позволить такую роскошь, как не помнить чего бы то ни было. Но она прежде всего была просто человеком, со своими слабостями и ограниченной человеческой памятью, поэтому на случай, если — или скорее уж когда она что-то забудет, она вела дневник, в который тщательно записывала различные события, от судьбоносных до несерьёзных, и даже то, что она в любом случае не рисковала забыть даже на смертном одре. Дневник был тем, кому Анис всегда доверяла, как самой себе, — а с возрастом, когда здоровье уже начало сдавать, а память — подводить, она постепенно начала доверять ему даже чуть больше, чем себе самой.

Например, она сама хорошо помнила до сих пор, как здесь появилась избушка, в которой Анис жила, — или как там появилась она сама, старушка, которая далеко не всегда была старой, а перед этим была и очень молодой, и почему она живёт рядом с кладбищем. Как же удачно сошлись Луны и звёзды на небе, что никто и никогда не спрашивал её об этом кладище… могли бы спросить случайные путники — но их просто не было. А то она с готовностью и не скрывая грусти ответила бы, что здесь, в этой хижине, жили ещё её родители, а дом построил молодой дедушка, чтобы жить там со своей юной женой, и в этом доме прожили долгую и счастливую жизнь несколько поколений, — а здесь покоятся все их умершие домашние животные.

Козы, куры, бездомные собаки, которых они спасали от волков, раненые птицы, которых они выходили, но которые больше не могли летать, кролики, которых маленькая Анис приносила из леса, когда мать с отцом отпускали её погулять… Красиво и грустно, правда? Правда — что красиво и грустно, неправда — что под каменными плитами лежали животные. Или только животные. Но мало кто проходил мимо старого, но крепкого дома, затерявшегося в лесной глуши, — и ещё меньше народа интересовалось тем, что же там такое среди деревьев около дома одинокой старухи.

Правда, несколько лет назад зашёл к ней какой-то странный норд подозрительной наружности; Анис не предала этому значения, решив, что странные люди всегда приходят в странные времена, да и к тому же никто не виноват в том, кем и каким он родился. Мужчина спрашивал её, не страшно ли ей жить здесь одной и не хочет ли она перебраться к людям; а потом с одной отмычкой взломал замок, закрывающий её подвал, когда старая отвернулась. Интересно, и как ему это удалось?

Собственно, ничего в тщательно охраняемом подвале он увидеть или рассмотреть не успел. Вор чужих секретов или просто страдающий смертельным приступом любопытства свернул себе шею, спускаясь в подвал; лестница там была очень крутая и одна из перекладин была уже старой и плохо держалась. А ведь Анис всех предупреждала, чтобы никогда не пытались проникнуть в её подвал, — только об этом её никто не спрашивал — и мало кто слушал. А так — глядишь, и живы бы остались.

Увидев, что случилось, старуха долго ругалась.

Потом, дождавшись темноты, она вытащила уже остывшее тело за дверь, сняла с погибшего любопытного незнакомца броню, которую потом хотела зачаровать на что-то новое, что она придумала сама, обыскав его карманы, нашла какую-то записку и горсть золотых монет, а потом похоронила норда за домом, на своём кладбище.

Она не знала, какие молитвы нужно читать по умершим, погибшим на войне, в драке или просто от собственной глупости, или от болезни, справедливо считая, что душа после смерти сама разберётся, куда ей идти и что ей делать. Но определённые сомнения у неё всё-таки были. Как сможет разобраться после своей смерти в чём-то, тем более, неожиданном и новом, тот, кто и при жизни умом был не слишком-то прыток?

Но после скромных и каких-то торопливых, поспешных похорон она зажгла небольшой костёр, надеясь, что душа всё-таки хотя бы поймёт, что этот костёр предназначался ей, — и что он должен был освещать её дорогу. Или души, освободившиеся от тела, остаются такими же бестолковыми, тупыми и никчёмными, какими они ещё при жизни были? Но тогда она просто чувствовала, как уходит душа случайно и нелепо погибшего норда, обидевшегося на свою смерть и потерявшего свою жизнь, — полупрозрачный мужской силуэт, медленно бредущий мимо погребального огня куда-то вдаль с опущенной головой, держа в руке бутылку призрачной медовухи.

Как всегда казалось Анис, для нордов отношение к мёду было показателем того, как они себя чувствуют на данный момент. И если они вообще не хотят или не могут пить — значит, дело было совсем плохо. Сейчас же призрак странного норда, мастерски взламывающего любые замки одной отмычкой, даже не обращал внимания на заветную бутыль, пояившуюся у него в руке. И у старой возникли ещё не до конца оформившиеся вопросы и смутные подозрения: а что, если не все погибшие так хорошо и легко принимают свою смерть. Значит, вопреки всей их хвалёной мужской нордской храбрости, они всё-таки боятся смерти?

Анис не боялась смерти, хоть и была старухой. Но её и не убили, и она ещё не умерла. А всегда легко рассуждать о том, чего ты на самом деле не знаешь и что тебе в настоящий момент не грозит.

Глава 8. Всё будет...

«Много вас таких

Ходит по лесам,

Каждый норовит

Нос сунуть в мой подвал.»

«Король и Шут — Верная жена.»

Надо отдать старухе должное, — увидев меня бодрствующей и в твёрдом уме и доброй памяти, или как оно там говорится, — она совершенно не удивилась. Не удивилась и тому, что я освободила своего приятеля. Но при этом она так виртуозно делала вид, что не заметила ничего особенного во всей этой, скажем так, необычной по крайней мере для нас с эльфом ситуации, что я ей просто позавидовала. Интересно, когда у меня появилась такая неучтённая раньше способность или особенность завидовать злодеям? Хотя… в том, что Анис была злодейкой, или злом в чистом виде, у меня были очень серьёзные сомнения: на моей памяти, никто из добрых людей не вёл себя, как она, — и никто из злых тоже. Да кто она вообще такая, чёрт побери?

Чёрт вполне ожидаемо не ответил, уже который раз, делая вид, что или его вообще нет, или что он меня не слышит, — а старая спокойно прошла в угол дома, где на полках стояли баночки, бутылки и склянки, и стала спокойно греметь своей утварью. Я подавила смешок, из-за чего у меня получилось приглушённое возмущённое фыркание, как у породистого жеребца, которому строгий наездник помешал сразу взять в галоп. Как-то её поведение — повадки хищника поведение обычной старой женщины — совершенно не вязались с тем, какой она мне показалось первоначально. Про эльфа вообще говорить не буду, — не думаю, чтобы после всего пережитого у него остались хоть какие-то иллюзии по поводу того, что вселенная любит нас и всё прочее. Про свой прошлый игровой опыт я говорить не буду, потому что не факт, что он очень будет совпадать со всем тем, что я уже увидела здесь, в реальном Скайриме.

Интересно, а куда мы отсюда потом пойдём? Если, конечно, вообще так просто выйдем, да ещё и без обязанности сделать что-то взамен, — но об этом я пока предпочитала не думать, уже потому, что понятия не имела, до чего я должна была додуматься — и до чего додумается или уже дошла своим хитрым умом старая. В Ривервуд, — правда, уже без Ралофа или Хадвара, чтобы потом выслушивать канонические упрёки от жены Алвора, Сигрид, слушать бренчание барда в таверне, а по пути выполнить пустяковый квест касаемо Ривервудского любовного треугольника? А что, если здесь, в «настоящем» Скайриме всё как-то изменилось по сравнению с игрой, и этого самого квеста тоже не будет? Да и не хотелось мне тратить время на всяку ерунду, когда меня ждали другие великие свершения.

Великие свершения… Я запнулась. Интересно, а какие? Вот чёрт.

Чёрт ожидаемо не ответил. В северной провинции Тамриэля чертей не было и нет, их заменяли двухметровые красавцы в даэдрической броне, и я что-то не помнила, чтобы они когда-то вели диалог со смертными или отвечали на вопросы, где их упоминали, пусть даже и косвенно.

— Хорошо, что ты уже поправилась, — дочка. — начала Анис каким-то странным голосом, который выдавал какую угодно эмоцию, кроме, собственно, материнской любви. Или она просто имела ввиду возраст? И я зря здесь какой-то скрытый смысл ищу? Ну, не барышня же она меня должна назвать, и не мадмуазель, в конце-то концов! — Когда ты полностью поправишься, черед пару-тройку дней, я хотела попросить тебя об одном одолжении…

Кажется, на этом моменте я должна была напрячься, почувствовать какой-то подвох, или заподозрить что-то нехорошее… но. Вместо этого я почувствовала в голове или где-то в другой части своего нового организма какую-то пустоту, в которую старая должна была что-то положить. То ли просьбу, то ли приказ. Я бы не удивилась, даже если это был бы самый что ни на есть настоящий древний свиток, причём в его изначальном значении. Просто старый пергамент, исписанный незнакомым почерком и на непонятном языке.

В ушах зашумело, словно к нам приближался огромный пчелиный рой, или загудел старый компьютер, который всегда гудит в холодное время года перед тем, как разогреться и начать наконец работать нормально.

«Я, что, теперь робот? — вяло удивился остаток моего сознания, потеснившегося перед пыльным «свитком». — Или я теперь, как их, NPC? Искусственный интелект? И мне и полагается всё видеть и воспринимать именно так? А как оно должно быть?»

Но последние мысли очень быстро утонули, как рыбы в испорченной воде и всплыли кверху брюхом, признавая своё поражение.

— Видишь ли, дочка, я уже женщина больная, старая, силы уже не те… — продолжала Анис совершенно обыденным тоном, будто говорила о чём-то совершенно безобидном, вроде курицы, снёсшейся не в курятнике, а в каком-то другом месте, облюбованном, например, в лопухах или за поленницей — Мне нужно отнести одно важное послание моей подруге, можно сказать, единственной сестре… А пойти некому. Хорошо, что ты пришла и теперь ты здесь… Я знаю, ты девочка добрая и не откажешь старушке в её небольшое просьбе.

Странное гудение в голове всё не прекращалось, и мне показалось, что ещё немного — и я услышу, как что-то в моей голове быстро печатает то, что говорит старуха, словно создавая компьютерную программу, а потом я увижу чёрно-белую командную строку. Но сил на то, чтобы проанализировать происходящее, у меня почему-то не было. Равно как и воли к каким-то самостоятельным действиям. Что-то действовало на меня, как ограничитель, лишая способности даже подумать о том, чтобы ослушаться старуху и сделать что-то, идущее вразрез с её волей.

«Интересно, она, что, гипнозом владеет? — подумала я, и эта мысль всплыла на поверхность, как пузырёк воды на том месте, где кто-то утонул, не дождавшись ни помощи, ни спасения — Но я ведь ей даже в глаза не смотрю! Или уже посмотрела, и теперь этого достаточно? Или здесь что-то другое? Зелья… может, дело в них? А как там, интересно, мой эльф? Не знаю, смогла бы я развязать его тогда в том состоянии, в котором… которое…»

Глава 9. «На свободу!»

Ближе дно,

Короче день.

Вечер

В шапке набекрень

Вечно

Вечером сижу,

Я по комнатам брожу

В ожидании утра

Утром снова спать пора.

Я на дне,

На глубине,

Память в вечной тишине

От уже прошедших дней,

Что уходят всё скорей.

Жадность к жизни —

Хоть своей,

Хоть чужой,

Пожить бы вновь…

Я не знаю про любовь

И про прочее.

Слова — как слова.

Не молод я.

Я и быстр, и умён,

И любой вопрос решён.

Да поможет мне вода!

Было так и есть — всегда.

Больше ночи,

Больше дней…

Вон из памяти моей,

То, что прячется в воде

Не найдёт меня нигде.

Это омут непростой,

Он как ларчик золотой,

То, что брошено, хранит,

И вода на тайнах спит.

Проходит день.

Мы становимся умней,

Мы становимся мудрей,

Мы становимся быстрей.

Только тихая вода

Не оставит ни следа.

Кто и сколько прожил дней

Там, на памяти моей,

Притаился он на дне?

Близко ночь, проходит день.

Стихотворение автора.

Рифтен был городом вечной осени, дающий или дарящий все блага или всё для того, чтобы их приобрести, по крайней мере, тем, кто с рождения был приспособлен это делать.

Был, конечно, и постоянный запах рыбы из порта, витающий по городу и угодливо разносимый повсюду неизменно тёплым ветерком и водами канала, но Мавен не то, что мирилась с этим неудобством, а считала его некоторой милой особенностью своего города, уже давным-давно ставшим ей родным.

Она умела забывать и умела не замечать, когда ей это было нужно, — и речь шла не только о проникающем повсюду запахе рыбы и вечном листопаде, потому что, как показывает практика, хорошо обученная и выдрессированная совесть на своего хозяина никогда не нападает.

И пусть даже за закрытыми окнами всё время пахнет рыбой, а круглый год на пороге домов оказываются сухие опавшие листья, — они всё равно не изменят ничего. Город можно любить или ненавидеть вне зависимости от этого всего, — и на жизнь они никак не влияют.

Мавен хорошо об этом знала.

Знала и молчала. К чему бередить прошлое, если оно всё равно прошло? Многое и многие остались там, позади, за бортом, и водная гладь, как глубокие воды Рифтенских каналов и окружающих город озёр, без всплеска приняли их в себя: что бы ни произошло, вода смоет все следы, уберёт все улики и сохранит все тайны. А потом воды податливо потекут дальше, образуя то, что представители всех разумных рас, населяющих Тамриэль, называют прошлым.

Для Мавен всё прошлое было водой.

Такой же, как и та, которая окружала Рифтен ещё задолго до её рождения.

Женщина любила воду во всех её проявлениях, как и всё то, что она может дать и что даёт ей и всему семейству Чёрный Вереск, но вглядываться в её глубины не любила. И не хотела никогда. Мало ли, что там, на глубине, можно рассмотреть, что увидеть, — намеренно или ненароком! А знать больше, чем ей самой хотелось бы, Мавен не любила. Здесь, на изменчивых берегах Рифта, прошла большая часть её жизни, начиная со времён ранней молодости, потому при случае женщине из клана Чёрный Вереск было что вспомнить — а ещё больше что забыть. И она забывала — и сама верила в это.

Вода — это время.

Женщина разгадала эту тайну давным-давно, но не рассказывала об этом никому. Мало ли о чём она думает, ещё моложавая и здоровая знатная горожанка, но при этом уже не такая юная, а по сути просто богатая и обеспеченная старуха? Что ни говори, а очень богатая и очень обеспеченная женщина — это всё-таки очень сильно молодит. Хотя… интересно, а чем вообще берёт плату время, если не может забрать её обычными морщинами, скорбно опущенными углами рта и неприятной «собачьей» гримасой с опухшими щеками и острым удлиннившимся носом, которую время любит накладывать в отместку за прожитые чересчур долгие годы? А может, оно берёт плату хорошей памятью, которая, как её ни гони, всё равно только затихает и укладывается, свернувшись в калачик, под дверью, чтобы не попадаться на глаза хозяйке, но при этом всё равно не уходит никогда?

«Ещё не хватало забубнить по-стариковски, как какая-нибудь крестьянка, обращающаяся к своей корове, почти такой же старой, как и она сама, — думала Мавен, — а мысли? А что мысли? Кто не думает никогда и ни о чём? Дураки — и те думают, но они же первые и не обращают внимания на свои же собственные мысли!»

В памяти промелькнули, словно робкие привидения, напуганные ещё при жизни так, что страх не прошёл и после смерти, круги, идущие по тёмной воде, несколько пузырьков, поднявшиеся на поверхность, неслышно скользящие в ночи лодки, которыми, казалось, правили безмолвные и бестелесные тени, и из одной из лодок однажды выбросили в тихую стоячую воду какой-то крепко связанный длинный сверток с привязанным к нему тяжёлым камнем, — вода никому не расскажет о том, что тогда произошло. Равно как и то, живого тогда похоронили в тихой рифтенской воде или ужё окончательно мёртвого.

Глава 10. Гледа Вторая и «Всё на свете обман»

«Лес, некогда полный птичьих песен, шороха, шелеста, поразило проклятие, и деревья обратились в соляные столбы. Все вокруг мне враждебно. Эти величавые останки, такие черные — черней, чем железный панцирь, одевший холмы, — меня отвергают. Зачем я здесь, живой среди этого нетленного мрамора? Смертный, которому суждено обратиться в прах, — зачем я здесь, в царстве вечности?» А. де Сент-Экзюпери «Планета людей».

***

« — Дурень, ты его просто выдумал, ты и сам это знаешь… Тогда все на свете обман…»

А. де Сент-Экзпери «Планета людей».

Стараясь шагать как можно тише, чтобы не обнаружить себя перед возможным врагом (почему-то я ещё ни разу никого не рассматривала как противника, с тех пор, как оказалась в этом мире, потому что противник — это гораздо достойнее для того, кто видит ситуацию, разумеется) и попытаться рассмотреть того, кто скрывался там, в зарослях, я вышла из двери и, плавно перетекая с ноги на ногу, заглянула за угол, — туда, откуда донёсся шум.

С одной стороны, если я только что справилась с одним… супостатом, пусть даже и совсем не спортивными методами — значит, мне могло повезти и во второй раз. Хотя в этот раз я уже никого не затолкну в этот чёртов подвал, скорее уж в случае моей ошибки туда запихнут меня саму, и в лучшем случае уже в виде трупа, а значит, действовать придётся уже здесь, на твёрдой земле и под ёлочками. Конечно, я поступила более чем жестоко с тем, кого даже не видела в лицо и кто незадолго до этого убил старуху Анис, а значит, мог бы убить и меня с моим спутником… но инстинкт самосохранения как-то не был обеспокоен ни моей нравственностью, ни облико морале, очевидно, решив, что ему главное — это обеспечить выживание, причём комфортное, и максимальную безопасость и себе самому, и мне, а заодно и тем, кого я в данном случае считала «своими».

И от такой двойственности ситуации, когда сами понятия «плохо» и «хорошо» отошли куда-то в тень и, казалось, стали уже не такими значительными, как раньше, на душе было как-то гадко. Интересно, так ли чувствовали себя все бандиты и разбойники перед тем, как осознать себя именно такими, а потом объединиться с себе-новыми подобными и уйти жить куда-нибудь в пещеру или в старый форт? Неужели для меня все вопросы нравственности, морали и прочее, чего я и раньше не особо-то придерживалась, но всё-таки чтила кодексы, теперь будут только пустыми словами на бумаге, и которым в жизни больше не будет места?

Я зажмурилась, потрясла головой и снова открыла глаза. Чего я хотела этим добиться? Увидеть толпу людей, выбегающих из-за ёлочек с криком «Розыгрыш! Вас снимала скрытая камера!» Или же, что было бы в этой ситуации более разумно, увидеть где-нибудь на фоне красивого зимнего неба системное оповещение вроде «Вы получили новое достижение: Душегуб. Задание выполнено. Теперь вы пользуетесь плохой репутацией. Добро пожаловать в преступную среду Тамриэля».

Может, с неизвестным, а потому гораздо более опасным преступником мы теоретически могли бы сразиться и, наверное, даже победить… Конечно, со мной был мой эльф, уже показавший себя хорошим магом, — сомневаюсь, что Амалия могла бы хоть простейшее заклинание пламени использовать, хотя даже если бы она оказалась архимагом, мне бы это не дало абсолютно ничего, по той простой причине, что… Да не знаю, что. Я понятия не имела о том, что умела и знала Амалия, — и в моём случае это была отнюдь не амнезия. А получить совершенно случайно какое-то опасное заклинание, и вдобавок ко всему бьющее по площади — в условиях боя этот сюрприз был бы, наверное, вообще худшим из всех возможных.

А про то, что случилось уже один раз, да и потом тоже может случиться, если кто-то опять попадёт в моего мага заклинанием молнии, я предпочитала не думать, но оно, — вот зараза! — только что вспомнилось само. Боги, как бы теперь ещё развидеть и распомнить то, что только что снова вернулось мне на ум и, похоже, так и решило там остаться. А ведь сколько времени с тех пор уже прошло! Мой безымянный друг падает в судорогах на ночной и почему-то светящийся снег, а по его одежде бегают голубоватые змейки от полученного электрического заклинания.

Благодушной доброты или чего-то в этом роде, по ощущениям, не было, возвышенных переживаний, которые так хорошо описывать в романе, а потом читать, сидя у себя дома на продавленной уютной кровати или в потёртом мягком кресле — тоже. Только желудок неприятно скрутило какой-то тоской, будто там безнадёжно завыла одинокая псина, на которую крупица за крупицей свалились все несчастья этого мира, под которыми она и будет в конце-концов погребена. А в висках мелко-мелко застучали по гудящей наковальне маленькие металлические гномьи молоточки.

Инстинкт не был щепетильным и ему было без разницы, кого спасать: хоть последнюю сволочь, хоть готового к вознесению святого… хоть вообще Мерунеса Дагона. Даже пребывая в такой… незавершённой и деликатной ситуации, не достойной ни приличной и порядочной попаданки, ни императорской дочки, я успела восхититься верностью своего разума и своего организма их хозяйке. Настоящей или прежней — вот это мне уже узнавать не хотелось. В конце-концов, тот факт, что я жива, дышу и думаю, будет единственным и самым лучшим свидетельством того, что я и правда реальна.

Сколько раз я раньше бывала в лесу, — и никогда раньше не задумывалась над тем, что деревья в лесу могут кому-то помешать. Мне вот сейчас эти самые чёртовы ёлочки и дурацкие то ли буки, то ли ясени мешали и своим нелепым внешним видом, и тем, где росли, — и вообще тем, что просто были. Я отчётливо осознавала, что враг, кем бы он ни был и который затаился сейчас где-то там, неподалёку, отлично видит мои передвижения, вернее, их попытку. Уже потому, что он первым начал, — а значит, находится в более выгодной позиции.

Почему-то вспомнился старый эпизод из моей далёкой, ещё доскайримской жизни, — как антилопа, пасущаяся в густой траве, неожиданно столкнулась морда к морде с подкрадывающимся к ней хищником. Удивились тогда оба; а антилопа, судя по всему, даже не успела испугаться. Понимая, что время идёт, а мне вовсе не хочется стать этой самой антилопой, правда, уже двуногой, я осторожно, каким-то изящным балетным движением, сделала шаг вбок и вперёд, чтобы случайно не получить огненным шаром в спину от своего эльфа, — помню, в Сайриме я иногда попадала по своим спутникам, они по мне тоже, только урон никогда не проходил, потому что я была Довакином, — я нырнула туда, где должен был прятаться враг, влезла лицом в заснеженную ветку, получила огромный ком свежего сыпучего снега за шиворот, что подействовало на меня ободряюще, и…