Психолог для призрака

1

20 декабря, почти полночь. В больничном кафетерии ни живой души, и тут приходит этот тип, берет кофе из автомата и садится за столик. Мне, может, просто кофе захотелось понюхать. Раз уж пить нельзя. Ну я и подсела к нему. А что стаканчик оказался дырявый – так это не я. Вообще ничего такого не умею. Я же не теневая. Я нормальная.

Он ничего, не выругался даже, поднял стакан и посмотрел, как эта их жижа, которую они здесь кофе называют, вытекает из него тонкой струйкой. Встал и донес стаканчик до урны. За ним протянулась липкая дорожка. И опять к автомату.

Стоял, шарил по карманам пальто, собирал мелочь. Вид у него был шикарный, для тех, кто понимает. Пальто – высший класс, могло бы само по себе по улицам ходить и очаровывать прохожих. Лицо умное, нервное, под глазами круги, нос длинный, рот капризный, волосы копной, как у голливудского профессора. Конечно, в нашей больнице и не такие рыдали. Но чувствовалось, что не медицинские дела привели его в эту скорбную обитель. Наоборот, он держался так, будто пришел на деловую встречу, и договор будут заключать на его условиях. В общем, в других обстоятельствах я бы постеснялась такому стаканчики с кофе дырявить. Но сейчас мне было пофиг.

Телефон у него запиликал, и он стал быстро чего-то писать. Потом сунул его в карман, подхватил новый стакан и опять вернулся за мой стол, только сел с другой стороны, где не было лужи.

Латте. И сахара не пожалел. Ммм, как пахнет.

- Пожалуйста, не надо, - сказал Господин Профессор и посмотрел прямо мне в глаза. А стакан ладонью накрыл.

Я так удивилась, что села обратно на оранжевый пластиковый стул, и он, противно визжа ножками по кафелю, отъехал от стола на три шага.

- Ты мне? – говорю.

- Вам. – Он разорвал бумажку, освободил ложку-мешалку и разболтал гору сахара в своем латте, не сводя с меня глаз.

- Да ладно, - я даже огляделась по сторонам, чтобы убедиться, что мы все еще в кафетерии, и за стеклянной стеной несутся в черноте белые хлопья, а в углу у туалета стоит самая облезлая елка из всех, что я видела за двадцать лет своей жизни.- ты не можешь меня видеть, ты живой.

Он сунул свой длинный нос в стаканчик, отхлебнул кофе. Потом достал из внутреннего кармана визитку и положил на краешек стола. Подальше от кофейной лужи. И ресницами так – тынь! На визитку и на меня. Полюбопытствуй, мол.

Я скосила глаза.

«Федор Шопенгауэр, мета психолог», - было вытеснено белым по белому.

Я хотела откинуться на спинку стула, но так растерялась, что прошла сквозь нее и шлепнулась на кафель, позорно взбрыкнув ногами. И при этом на мне была больничная рубашка в мерзких зеленых ромашках с завязками на спине.

Неудобно получилось.

- Предупреждать надо, - сказала я наконец, когда удалось занять вертикальное положение и оправить рубашку. – Вообще уже.

- Вы позволите, - Шопенгауэр совершенно не смутился и в упор смотрел на меня своими глазищами, - задать вам пару вопросов?

- Это у меня к вам вопросы. Как вы покупаете кофе? Почему вы в пальто? И чего я вас раньше не видела?

- Вы не поняли. Я не призрак. Я, - он указал глазами на визитку – мета психолог. Поэтому я вас вижу. И кажется, вы можете мне помочь.

- Я?! – тут мне стало совсем обидно, - разве это не вы должны мне помочь? Исполнить незаконченное дело, проводить к свету, сообщить семье, куда я спрятала бриллиантовый браслет? Приперлись тут, пялитесь, кофе пьете. Я – помочь! Да что за фигня творится, вообще?

- Вы неверно осознаете свое положение, - сказал Шопенгауэр равнодушно. – И я не психопомп, а мета психолог. И нам с вами нужно кое в чем разобраться.

Под его испытующим взглядом я покружила еще немного по площадке, пнула елку, так что перегорели последние лампы в гирлянде, вернулась к столу, подняла стул, повернула его спинкой вперед и уселась верхом.

- Ну и какое у меня положение?

Он поднял длинный палец и поскреб крыло худого носа.

—Вы вышли из тела?

— Я не вышла, меня выкинули!

— Кто?

Это был неприятный вопрос. Эти психологи все – одна шайка. Мета, бета. Со скучающим видом говорят гадости.

— Не помню.

— Почему?

— В смысле – почему?!

— Почему вы не хотите помнить, почему вышли из тела и почему не возвращаетесь в него?

Не хочу? Да он издевается.

— Потому что не помню и не могу.

— Значит, вы на стадии отрицания.

— Шарлатан.

— Или гнева.

— Вы из тиктока психолог?

— Я – мета.

- Ну конечно.

- Вы ведь в четвертом отделении лежите?

- Ну, частично. – я хотела сострить насчет «местами лежу, а местами сижу», но что-то расхотелось. Уж больно внимательно он на меня смотрел.

- Там есть и другие пациенты в коме, да?

- Ну, допустим, - мне становился неприятным этот разговор.

- Как вы думаете, почему никто из них не стабилизирован так, как вы? Они же не бродят тут, не так ли?

Дурацкий вопрос. Я задавала его себе миллион раз. Всего трое: старуха Жигалина, Егор Ганечкин, Маргарита Несобраз, - никто не бродил. Даже старуха, основательница лесопильной империи и этой больницы. До сегодняшнего вечера она лежала в отдельной палате, пока не померла. «Покинула нас». Я, если честно, надеялась, что хоть «покидая», она мелькнет духом-облачком, но нет. Ничего. Их нигде не было. Я искала. Поначалу думала, что они прикидываются. Орала в ухо Несобраз. Опрокинула вазу с цветами на бабку. К Ганечкину не совалась, там на неусыпном карауле сидела его мамаша. В общем, «стабилизирована» была только я.

И вот приходит этот хмырь, смотрит на меня как на дохлую птичку и спрашивает, «почему».

- Откуда я знаю? Может и ходят… В другом месте.

- Это верно. Они совершенно в другом месте. А вы здесь. Почему, как вы думаете?

- По качану. – разговор становился все неприятнее.

Надо бы встать и уйти, но это был первый живой человек, который видел меня и говорил со мной за прошедшую неделю. Хотя говорил совершенно не то. Я семь дней бросалась на людей, орала «спасите» прямо в равнодушные лица, а вместо ответа они проходили меня насквозь, не слыша и не замечая. Я отчаялась и оставила попытки. Получается, появление этого типа - моя последняя надежда.

2

Я поднималась по лестнице.

Наверное, был способ передвигаться по-призрачному. Сквозь стены и расстояния. Но я даже лифтом пользоваться не научилась. Не слушались меня эти кнопки, а вдарить по ним осьминогом было страшновато. Ездить с кем-нибудь вообще неприятно. Или проткнут каталкой насквозь, или просто вопрутся в самую середину меня. Лучше уж так, по пожарной лестнице. Одышка мне не грозила, я и ногами то не шевелила. Медленно, конечно, но, с другой стороны, куда торопиться?

«Зачем вы это сделали» Вот же гад. «Отрицание, гнев, торг, депрессия». Это в книжках у психологов все так просто – сначала одно, потом другое. И стадии какие-то дурацкие. У меня таких не было. Вначале я орала, пока не стало ясно, что меня никто не слышит. Потом преследовала врачей, силясь понять, чем меня лечат, как долго, когда вылечат? Наблюдения показали: ничем, кроме глюкозы, и перспективы туманные. Я пробовала разбудить себя самостоятельно, или втиснуться как-нибудь в свое тело. Механическое наложение оболочек нужного эффекта не давало, то есть я просто проходила сквозь себя и проваливалась под кровать.

И в конце концов я начала осваиваться. Как пройти сквозь дверь, если она закрыта? Пока получалось только через стеклянную. Глухие двери мне не давались. К счастью, во всех палатах были окошки в коридор, чтоб персонал мог присматривать за пациентами. Так, через окошки, я научилась передвигаться по всему корпусу, и даже заглядывала в соседние. Пробовала привлечь внимание живых, двигая предметами. Опрокинула несколько капельниц, чуть не вывела из строя аппарат искусственной вентиляции, тырила ручки, пыталась курить сигареты ночной медсестры. Безуспешно.

В конце концов для меня, как и для любого пациента, главной задачей стали попытки убить время. Я смотрела, как охранники играют в “танки”. Читала плаксивые любовные романы и дурацкие детективы в мягких обложках, когда их читали другие. Слушала душевные разговоры, пересказы сериалов, семейные саги, анекдоты, жалобы, скандалы. По ночам выходила из окна и висела там, у подоконника, глядя на заиндевелый газон внизу. Все же далеко отходить от себя самой я не решалась. Вдруг я что-то нарушу? Разорву невидимую нить, забуду кто я, растворюсь в тумане – и…

Пробовала молиться. Это выражалось в том, что я давала мирозданию самые разнообразные клятвы: вот вернусь в тело, перестану ругаться, пить, курить. И мясо есть не буду, если надо. Мироздание молчало. В общении с высшими силами навыков у меня было немного. То ли дело мать Ганечкина. Она и свечи жгла, и из книги читала, и наизусть могла…

У нас вообще было самое скучное отделение. Мы с Несобраз помещались в палате на три кровати. Третьей могли бы старуху засунуть, но ей видимо полагалось вип-обслуживание. Заключалось оно в отдельной палате, где толклись целый день всякие подхалимы, зачитывали вслух приветственные телеграммы и пожелания здоровья от коллектива мебельной фабрики Фурион, провоняли все дорогими букетами. У нас было тихо, но муторно. Три раза в неделю плюс выходные Несобраз посещал унылый муж с похожей на бобренка девчонкой. Девчонка взбиралась на пустую кровать и сидела смирно как мышь, пока муж нудел о родственниках, работе, и другом скучном. Потом бобренок доставала из рюкзачка книжку про Муми-троллей, занимала место папаши на табуретке и читала по слогам с выражением страницу, а то и две. Просто невозможно было на это смотреть. Будь у Несобраз совесть, она давно открыла бы глаза, обняла семью и увела эту душераздирающую парочку из моей палаты, чтоб я могла уже спокойно полежать.

И наконец юного Ганечкина засунули в крошечный чулан без окна, и с ним сидела его деятельная мать. Не отлучалась даже в кафе за пирожком, один раз только вышла, чтобы спустить с лестницы его дружков бейсджамперов. Непонятно, чем она питалась, а спала на раскладушке, которую притащила из дома. С такой заботой я ожидала его пробуждения с минуты на минуту…

Мои размышления прервал страшный нечленораздельный вой.

Это было неожиданно и страшновато. Пожарной лестницей иногда пользовались днем, например, на третьем этаже попадались практиканты, прятавшиеся, чтобы покурить. А тут ночь, и на площадке как раз лампочка перегорела. Под щитком горбился темный комок и издавал совершенно жуткие звуки. Как гиена. Вечно я забываю, что мне в моей ситуации мало что угрожает из реального мира. И не испугалась я, просто – удивилась. Но быстро взяла себя в руки, подобралась ближе и поняла, что воет Ганечкина-мать. Вот тебе и свечки. Выходит, бейсджампер все-таки умер. Да как так-то? Вот уж с ним то, всегда думала я, ничего уже случиться не может. Ну, хуже того, что есть. У него же мама. На прямом контакте с Богом и Главврачом. Ему там кроме глюкозы и из Германии что-то присылали, и пробовали какие-то новые методики. Умер. Мало мне было старухи. Что за день-то такой…

Я обогнула рыдающую мать и рванула наверх.

Мы помещались в маленьком тупике на четвертом этаже. Проход преграждала стойка с компьютером, там по ночам сидел интерн Кукушкин. За ним - коридор длиной с междугородний автобус. Направо – палата Жигалиной и наша, налево – комнатушка Ганечкина и чулан, в котором ничего интересного – моющие средства, швабры да судна.

И вот я просачиваюсь через стойку, и что я вижу? Дверь к Ганечкину открыта. Палата пуста, с похожей на пыточный стол кровати даже матрас сняли. Меня затошнило. Вроде бы теоретически это невозможно, но так и было. Согнувшись пополам, я выплюнула на пол холодный серый ком, вроде ежа. Он моментально зашевелил серыми иголками и пополз в черноту, прочь от полосы света из коридора.

Гнев, торг? Просто ежи из эктоплазмы.

Так я постояла немного, пока не сообразила, что за моей спиной кто-то орет без приличествующей ситуации скорби:

- Бумажную!! Вань, бумажную историю болезни надо! Нашему Заву электронка не документ!

Перед Кукушкиным стояла старшая с третьего этажа, по кличке Степанида.

А он, вот странность, смотрел вовсе не на монитор свой и не на Степаниду, а, развернувшись в кресле, на открытую дверь палаты Ганечкина. То есть, прямо на меня. Да нет. Сколько раз я стояла с этим Ваней лицом к лицу, я даже пнула его как-то раз, чтобы посмотреть, что будет. Ничего. Он не мог меня видеть. Словно в ответ на мою тревогу он развернулся обратно и заорал Степаниде в тон:

3

Я проскочила Степаниду, занявшую своим корпусом полпрохода и понеслась в третье отделение. На площадке больше никто не выл. Третье, интенсивная терапия, прямо под нами. Для скорости, чтобы не тащится в обход, я даже просочилась сквозь пластиковую полупрозрачную перегородку. Ощущение было противное, будто пенопластом по стеклу. Мать Ганечкина была уже здесь, на стуле у палаты. Сидит прямо, смотрит вперед стеклянными глазами, пальцы до посинения стискивают большую сумку на плотно составленных коленях. Внезапно нос у нее дрогнул и брови надломились, но нечеловеческим усилием воли Ганечкина запихала рыдающую гиену обратно. Как раз вовремя – вышел Зав, высокомерный тип, Вазген Маркович, с маской за ухом, и заговорил так, будто все подвиги мира были совершены лично им:

- На данный момент мы можем говорить о несомненном улучшении. Пациент…

Я не стала слушать. Заглянула из-за его спины в палату. Там, слабо, как слепой щенок, возился бейсджампер Егор, а вокруг хлопотал персонал.

Главный все урчал и урчал над неподвижно застывшей Ганечкиной, рассказывал, какой он молодчага, но мы то с ней знали, что это чудо. И знали, кто это чудо выпросил.

Отрицание, гнев, торг и депрессия, какой дурак придумал эти стадии, и почему в такой последовательности? Больничный режим – вот стадия. Надеяться на чудо и следовать режиму – мой план на ближайшее будущее.

И все же было неимоверно тоскливо.

Я вернулась в свое отделение, где мы с Несобраз остались вдвоем. Не считая Кукушкина, который читал какую-то мистическую книжку за своей конторкой. Заглянула в опустевшую палату Жигалиной – на тумбочке у кровати остались увядающие лилии от скорбящего коллектива и прозрачная коробочка со вставными зубами. Это снова меня расстроило. Какого черта они оставили старуху без зубов? Ей бы это не понравилось. Я снова с надеждой огляделась. Нигде не мыкалась неприкаянная душа заводчицы, только желтый диск на стене от фонаря за окном да пустой штатив капельницы.

У нас с Несобраз не было ни цветов, ни открыток. И кровати по сравнению с бабкиным троном казались раскладушками. У Несобраз на тумбочке стоял маленький фарфоровый Муми-тролль. Если верить папаше, они привезли его, когда еще все было хорошо, прям из самой Финляндии. А может, Швеции. Несобраз лежала тоже как фарфоровая в лунном свете.

- Выглядишь норм, - соврала я.

Не стала говорить ей про Ганечкина. К тому же Несобраз была здесь все это время, должна знать. Это я все пропустила, потому что пробралась в детское отделение и посмотрела три раза новогоднее представление с клоунами и подарками. А потом еще этот инцидент в кафетерии меня задержал. А может быть, Несобраз ничего и не знает. Не знает даже, что Ганечкин был здесь. Она сейчас в каком-то другом месте, куда меня не взяли. Расспросить бы Егошу, где он был. Стала вспоминать, как Ганечкин в интенсивной терапии двигал коленкой под простыней. Страстно захотелось, чтобы и моя коленка шевельнулась. Захотелось шевельнуть коленкой и почувствовать, как шершавая простыня скользит по ней. Я зависла над своей кроватью и некоторое время пялилась на простыню, и даже приподняла ее усилием воли, но через секунду всколыхнувшийся белый пузырь упал и застыл.

Ксения Симонова, 20 полных лет, дальше неразборчиво. Все мое имущество – картонка с данными на спинке кровати и ночная рубашка. Хотя и она не моя. И тапочек под кроватью нет. Это было особенно обидно.

Когда была внутри, я казалась себе больше. А теперь тело маленькое, как сдувшаяся кукла. Почти плоскую грудь еще придавило одеялом. Тон кожи синюшный, неровный, волосы спутались, и темные корни уже видны. Руки поверх одеяла как две макаронины. После замечания старшей медсестры санитарка откромсала весь мой маникюр кусачками. Теперь ногти как в пятом классе.

Я осторожно легла с краю, положила голову себе на плечо. Чувствовала, как слезы холодят щеки, но тело было спокойное, прохладное, огуречное, и из-под-ресниц не выкатилось ни капельки.

Чудо и режим.

4

На следующее утро чуда не случилось.

Сначала пришла санитарка, загремела ведром, зашаркала. Потом в коридоре загомонили сестры.

Они разогнали серую мешанину, которую я видела теперь вместо снов. Туман, сплошной туман и голоса, и непонятно, куда бежать, и просвета не видно. Я зависла над краем кровати, а мое тело все так же лежало навзничь, вперив короткий нос в потолок. Веснушки проступали явственно, и некому было их замазать.

- Отойду, - сказала я себе и Несобраз и выскользнула в приоткрытую дверь.

По утрам я хожу в зимний сад. Такой внутренний дворик со стеклянной крышей, где пальмы, прудик с карпами и отсыпанные белой галькой дорожки. Становилось теплее от зелени и текущей воды. Я заметила, теперь мне легче, когда вокруг много живого.

Пока я, как грустное облачко, тащилась по-над галереей, опоясывающей сад, стало ясно, что утренний ритуал испорчен. В зимнем саду, в котором в этот час никого не должно было быть, толпились люди. Целая делегация, чтоб их. И принимал ее метапсихолог, с этого ракурса его пышная шевелюра отлично была видна. Он сидел на скамейке, нога на ногу, и его окружали несколько мужчин. До меня донесся знакомый протяжный голос:

- Почему бы не подать жалобу официально?

Две серые макушки придвинулись и заурчали – я не могла разобрать слов, на слишком низких частотах, которые отзывались дрожью в животе, как басы в концертных динамиках.

- Вы не должны были здесь появляться, - остановил гул Шопенгауэр, - особенно сейчас, когда у меня ситуация...

«Уууууу» - загудело в ответ.

- Хорошо, я решу это, – Шопенгауэр поднялся и серые отступили, скрылись за листвой, а потом возникли уже на дорожке у выхода.

Я от любопытства сошла с галереи и повисла под потолком между лианами. Могучие парни, слишком здоровые для больницы, слишком опасные, шли, на ходу настороженно поводя головами, как два больших зверя. Я проводила их взглядом до арки, за которой, как я знала, коридорами можно выйти на задний двор, к подъезду экстренной помощи. Странно, что они направились туда, а не к главному входу.

- Ксения, вы не могли бы спуститься?

Я обнаружила что Шопенгауэр стоит внизу и задрав голову смотрит на меня.

Вот черт. Я просочилась обратно сквозь перила галереи и замерла у стены, предполагая, что в таком положении ему меня не видно.

- Мы не договорили вчера.

Удивительно. Хотя настырный психолог не повышал голоса, я слышала его очень ясно, как лектора в аудитории.

- Кто это был? – не выдержала я и выглянула из-за перил.

- Вы не узнали их?

- А должна была? – рокочущие басы, дрожь в животе. Ну конечно, волки. Просто не ожидала встретить их так далеко от Острова.

- Спускайтесь, - Шопенгауэр повернулся и направился к скамье у пруда, - нам есть что обсудить.

Глупо прятаться, еще подумает, что я его боюсь. Я медленно обогнула галерею, собираясь с мыслями, и спустилась по винтовой лесенке прямо к пруду. Он наблюдал насмешливо, как я съезжаю вдоль перил, временами проваливаясь в ступени по колено. Выгляжу как увязшая в текстурах героиня компьютерной игры.

- Ну и чего им было надо? - снова спросила я, заняв позицию у стекающей по каменной стене воды на другом берегу. Карпы кинулись ко мне – они единственные чувствовали меня, а может и видели. Наверное, потому что такие же холодные.

Шопенгауэр пожал плечами.

- У них стало больше проблем, и они думают – из-за вас.

- Они-то тут причем? И с чего это волкам тащиться с Острова в такую даль, чтобы сказать об этом вам?

- Потому что вами занимаюсь я.

- Мета психолог?

- Метапсихолог ОМК.

- Отдел Магического Контроля?

Он наклонил голову.

Карпы сгрудились передо мной и с хрустом отщипывали мох на бортике, тараща свои прозрачные глаза. Я прислонилась к стене, и вода потекла сквозь меня. Пока работала на острове, наслушалась об этом их ОМК. Но позвольте…

- Я – нормик. Мусора из ОМК не занимаются нормиками.

Он пропустил оскорбительное «мусора» и покачал головой:

- Мы успели обсудить с вами вчера, что, как вы выражаетесь, «нормики» в коме не бродят по больнице.

- И кто я, по-вашему? Волк? Вамп? Лесная?

Шопенгауэр снова покачал головой и посмотрел на меня так ласково, что даже водопад потеплел.

- Я здесь не затем, чтобы вас просвещать. Вы должны сами все вспомнить.

- Что вспомнить? – выкрикнула я и тут стена дрогнула. Пруд качнулся, и с волной один маленький карп вылетел на дорожку и запрыгал, оранжевый на потемневшей мокрой гальке.

На несколько секунд я оглохла. Шопенгауэр вскочил со скамейки и встал передо мной. Я видела, как шевелятся его губы, но ничего не слышала. Сверху на нас слетели несколько пожелтевших листьев фикуса. «Я - привидение. Я бесплотна и не могу оглохнуть от взрыва,» - сказала я себе. И в ту же секунду меня отпустило.

- Что произошло? Что вы чувствуете? – повторял психолог.

- Меня взорвали, - я села в пруд и оттолкнула карпа, провалившись в пятнистый бок. – В четвертом отделении. Может, я теперь уже окончательно призрак.

5

Он бросил меня. Умчался так быстро, что я не успела даже объяснить, где взорвалось. Все-таки возмутительно несправедливо, что я не только единственный здесь призрак, но еще и не летающий и не телепортирующийся призрак. Одно слово – инвалид.

Пока я добралась до четвертого этажа, было время подумать. Что, если моего тела действительно больше нет? То есть, оно умерло? Что я буду делать? Я представила себе, как тащусь за черным мешком на молнии сначала в подвал, где помещался больничный морг. Вишу там у холодильника, дожидаясь неведомо чего. Потом меня наконец укладывают в гроб и закапывают. И что тогда делать? Бродить по Тепляковскому кладбищу? Сидеть с воронами на березах, каркать, прыгать по могилам? Может, вселиться в какую-нибудь бродячую собаку?

В холле меня моментально окружила толпа больных. От старичья из геронтологического до малышни из детского – все были здесь, в одеялах поверх пижам, и сам Вазген орал на них, отчасти потеряв свой величественный вид:

- Это учебная тревога! Прошу вас собраться на автостоянке! Выходим организованно, по отделениям! – он повернулся к охраннику и злобно прошипел: - Убери эту на ходунках из прохода, они же сейчас передавятся!

Я в последнее время старалась избегать прямого соприкосновения с посторонними телами, а тут они прямо забили меня как полиэтиленовый пакет, аж в голове зазвенело от биения пульсов. С большим трудом и потерями я высвободилась, собрала оборванные кусочки и прибилась к стенке. Так, вдоль плинтуса, а иногда поднимаясь к карнизу, я и обогнула холл. Но вот незадача – пожарная лестница тоже оказалась заполнена людским потоком, бурлящим мне навстречу. Продраться сквозь него было просто невозможно.

Человек в шоке, человека взорвали, а они еще и не дают ему добраться до собственных бренных останков. Совсем офигели. В растерянности я поднялась к люстре, откуда открывалась вся картина. Медперсонал и охранники, как пастушьи овчарки, ловко гнали больных к трем главным выходам, а те, как овечки в своих синтепоновых белых одеялках, послушными ручейками вытекали прочь.

Может быть, все-таки, я осталась жива?..

Если бы меня убило, я бы почувствовала. Что-то должно было измениться. Ну, открылся бы белый столб света, например, или наоборот, черная воронка в полу, меня бы куда-нибудь утянуло, или вознесло, это во всех фильмах так. Короче, известили бы как-то. Не могут же они… Кто «они», я не знала, но рассчитывала на их элементарную порядочность. Все же я разумное существо, а не вещь, как вон тот забытый на полу плюшевый медвежонок.

Только холл опустел, и я собралась наконец продолжить свой путь, как в двери ворвалась новая толпа. Этих было поменьше, и выглядели они совсем не как овечки.

Полиция!

Сначала десяток штурмовиков в масках и бронежилетах, с автоматами, пригибаясь и оглядываясь, рассредоточились вдоль стен. Потом от крыльца кто-то крикнул «чисто!» и через холл пошли вереницей люди в белых комбинезонах, с чемоданчиками и какими-то приборами, потом парочка вертлявых типов в штатском, и наконец, тесная группа – впереди приземистый как танк персонаж в форме, по бокам два помельче, вроде сопровождающих машин пехоты. С их появлением люстра, помигав, вспыхнула – наверное, включилось аварийное питание – и на погонах заиграли искорки. Лиц я не видела, только круглые лепешки фуражек.

Начальство уверенно направилось к лифту, и я решила на этот раз проехаться вместе с ними.

Еле успела.

Я надеялась, что узнаю что-нибудь по дороге, но важный генерал и его полковники не проронили ни слова. Стояли, как истуканы, только сопели, распространяя запах какого-то особо вонючего одеколона для военных. Наконец двери лифта, дернувшись, раздвинулись, и перед нами открылся коридор четвертого этажа. Сначала я не могла понять, чего он такой белый, а потом сообразила, что зеленую ковровую дорожку засыпало побелкой. Воняло горелым.

Пост интерна Кукушкина тоже припорошило, но в остальном все было, как всегда. Только двери на одной стороне – в бабкину и нашу с Несобраз палаты – валялись у противоположной стены, и сильно тянуло холодом, наверное, от разбитых окон.

Навстречу нам Ваня толкал каталку, а медсестра бежала рядом с капельницей.

- Это что? – остановившись, спросил генерал.

Я тоже очень заинтересовалась и кинулась прямо сквозь него посмотреть.

На каталке лежала Несобраз, с кровоточащей ссадиной на лбу, вся будто вымазанная сажей. Но не это главное. Несобраз открыла наконец глаза, оказавшиеся синими, как море муми-троллей, и простонала прямо в мое изумленное лицо: «Марк… Неточка…»

Я отшатнулась.

- Из второй палаты, пациентка Несобраз. Очнулась. Экстренно эвакуируем, - отрапортовал Кукушкин как-то уж очень по-военному. Все-таки не зря он казался мне подозрительным.

Генерал хрюкнул, то ли осуждающе, то ли одобрительно, и посторонился, а Несобраз, проезжая мимо, ловко схватила его за руку. Каталка застопорилась.

- Где мой муж? – слабым, но решительным голосом выговорила Несобраз и скосила на генерала муми-тролличьи глаза. – И моя дочь? Что тут у вас происходит?

- Хлопок бытового газа, - нашелся один из полковников, - не беспокойтесь, гражданка, вас проводят.

Кукушкин отцепил пальцы гражданки от рукава генерала, и они быстро вкатились в лифт.

- Безобразие, - услышала я вздох Несобраз от закрывающихся дверей.

Происшедшее меня ободрило. Если Несобраз жива и даже, черт ее побери, вышла из комы, может быть, и со мной все в порядке?.. Да что ж такое, они все выходят и выходят, а поступили, между прочим, позже...

Главный разгром был в бывшей палате Жигалиной. Генерал шагнул в проем без двери, а я за ним. Просто побаивалась сразу подойти к своей палате. Мало ли что там может быть. Оказалось то, что там, видно и отсюда, сквозь стену. Вернее, стены не было. И кровати Жигалиной не было, во всяком случае, целиком. Какие-то покореженные железные детали разбросаны повсюду, а одна перекладина воткнулась в потолок над черным обугленным пятном линолеума. И за ним тоже все было черное, как будто сквозь эту дыру в нашу палату шарахнули из огнемета, чудом не задев место Несобраз в противоположном углу. А вот мою кровать, обожженную, отбросило и перевернуло. Часть ее свисала из разбитого окна, и ветром задувало на матрас белую снежную крупу.

6

Первое, что я увидела в палате – Федор Шопенгауэр, мета психолог, стоял надо мной и делал пассы над моей беззащитной головой. Даже пальто не снял.

А я лежала себе как ни в чем не бывало, и табличка с моим именем и диагнозом была прикреплена теперь к изножью кровати, на которой еще вчера лежал счастливчик Ганечкин.

Шопенгауэр скользнул по мне взглядом, но ничего не сказал, а обратился к генералу.

- Удачно получилось, что вчера я предложил перевести ее сюда.

- Удачно?? – взревел генерал и заругался изобретательно и лихо. – У меня взрыв в больнице, для нормалов больнице, ты хоть понимаешь?

В палату вошел один из полковников и нашептал багровеющему генералу в ухо.

- Из Совета звонят! – перевел Шопенгауэру генерал, - Из мэрии позвонят, не сомневайся! Слава Богу, Жигалина померла уже… - генерал даже задохнулся, - какого хрена вообще ее сюда положили? – это он на меня показал.

- Чисто технически, - равнодушно хлопнул ресницами Шопенгауэр. – Она нормал. У нее обычное тело. Значит должна быть здесь.

- Так я все-таки нормал? – не утерпела я, - тогда что вы здесь делаете, ищейка из ОМК?

У Шопенгауэра даже нос не дрогнул в мою сторону. Он раскрыл чемоданчик, обшарпанный какой то, не то, что у тех в белых комбинезонах, и стал раскладывать на тумбочке у кровати странные предметы.

-Иваааан! – взревел генерал, гневно таращась на Шопенгауэра.

И действительно, из-за спин полковников выступил Кукушкин, аккуратный, на халате ни пятнышка, выбрит гладко, только на носу – сажа.

- Кто, - мат-перемат, - Был в отделении с утра?

- С утра никого не было, - отрапортовал Кукушкин. – Мы как раз по просьбе товарища Шопенгауэра закончили перевод, - он кивнул на Меня-лежащую. Я-стоящая подобралась поближе и внимательно на него посмотрела. Ну надо же. Действительно, из этих. Из органов. Как я сразу не догадалась?..

- И в десять ноль пять произошел взрыв.

- Значит? – просипел немного успокоившийся генерал.

- Значит, взрывное устройство было заложено ранее. Скорее всего, вчера.

- Вчера кто был из посторонних?

- Из ритуальной конторы, юристы, наследники…

- Кто? – рявкнул генерал.

- Все данные и часы в журнале, - подтянулся Кукушкин. – Могу принести.

- В жопу себе принеси! Всех задержать, пусть дают показания…

- Какие? – вдруг спросил Кукушкин.

- Ну, какие…- генерал посопел. – Во-первых, кто там из Теневых участвовал. Все вместе или организованной группой. Заказчики, исполнители, учить тебя, что ли. А во-вторых…

Тут генерал посмотрел на Шопенгауэра, и Шопенгауэр вскинул голову на генерала. Покрутил в руках грязную соломенную куклу с тряпочным белым лицом без глаз, положил на подушку прямо у моей головы и сказал негромко.

- Нет оснований думать, что в деле замешаны теневые. Не забывайте, что они передали ее в скорую как только произошел инцидент. Она не принадлежит ни одному из кланов.

Генерал хотел возразить, но передумал. Когда он переставал багроветь и ругаться, становилось заметно, что взгляд у него острый и хитрый.

- Мне думаешь это нравится? Я думаешь обострить хочу? Но объяснить то всю эту порнографию надо?

- Если хотите знать мое мнение, то больше похоже на стопперов.

- Стопперов? Кто их видел? Никто в них не верит.

- А зря.

Тут я была на стороне генерала. В стопперов, тайных борцов с теневыми, никто не верил. Это была городская легенда. Дети рисовали на стенах дурацкий знак, открывали вконтакте зловещие паблики. Генерал качнулся на каблуках, вдруг снял фуражку и поскреб пегий как у собаки ежик волос на макушке.

- Забрал бы ты ее, от греха, Шопенгауэр. Тут люди. Ладно, старуха… А если бы перекрытия не выдержали?

- Часть я заберу, - рассеянно ответил психолог, перебирая рухлядь в своем чемоданчике.

Я заметила тяжелый металлический волчок, глухо звякнувший круглый буддийский колокольчик и какой-то то ли сухарь, то ли заветренный кусок рафинада.

– Но охрана тела по-прежнему на вас.

- Может, закроем больницу? - встрял Кукушкин, - а то в следующий раз…

- Какой «следующий раз»!! - моментально взревел генерал, - ты на что тут?!

- Дык ведь - стопперы - они не теневые. Как их узнать то, - задрав голый подбородок и дернув кадыком нервно отозвался интерн, - вы сами сказали…

- Молчать, твою мать! – складно рявкнул генерал и Кукушкин заткнулся.

Шопенгауэр оторвался от мусора в своем саквояже и сказал примирительно:

- Отчасти это наша ошибка. Мы решили наблюдать, и потеряли время.

- Вот! – вскрикнул генерал, - Именно!

- Но теперь мы активно включаемся, - Шопенгауэр посмотрел на генерала сочувственно, - пара дней. В крайнем случае – неделя.

- Неделя? – взвыл генерал.

- Не больше. Усильте охрану, закройте этаж. Если есть возможность, закройте больницу. Я заблокирую любой доступ со своей стороны. Сюрпризов больше не будет.

Генерал посопел, склонив ухо к шепчущему полковнику. Потом надел фуражку и нахмурился.

- Обещаешь?

Шопенгауэр посмотрел на него внимательно и сказал твердо:

- Обещаю, - но то ли в уголке рта, то ли в дрогнувшей брови мне померещилась усмешка.

7

Мы остались над телом вдвоем.

Шопенгауэр некоторое время рассматривал мои незамазанные веснушки, крашеные вихры и все остальное. Потом достал из чемоданчика мелок и в три быстрых взмаха начертил на стене над изголовьем звезду в круге.

- Может перестанете наконец делать вид, что меня здесь нет?

Шопенгауэр покосился на меня и выудил из чемоданчика маленький черный несессер, раскрыл. Сверкнули медицинской сталью шприц, скальпель и маленькие кривые ножницы, вроде маникюрных.

- Психолог – это не настоящее медицинское образование, - сказала я, пытаясь сбросить несессер с тумбочки, - что вы задумали?

- Вы, Ксения, находитесь в большой опасности, - начал он проникновенным голосом, не прекращая своих манипуляций, - и чем дальше, тем больше.

- Особенно вот в данный момент, - я метнулась между ним и собственным телом, но он проигнорировал это, шагнув прямо в меня. Я несколько секунд боролась с собой и отступила. Он был слишком горячий и громкий.

- Во-первых, Теневые, - продолжал он, нашарив в чемоданчике совсем уж не медицинские, явно старые и использованные пузырьки из разноцветного стекла, имитирующего камень. – Они, допустим, не станут вас взрывать, но поддержки от них не ждите.

Я зашла с другой стороны, безуспешно пытаясь отодвинуть свое тело.

- Во-вторых, стопперы. Настроены решительно, как вы имели возможность убедиться. – Он поднес ножнички к моей голове, выбрал прядь волос и отчекрыжил ее с противным скрипом. Потом открыл синий пузырек, запихнул туда локон и заткнул круглой пробкой.

- Прекратите! И никаких стопперов не существует!

- Это вашему телу никак не повредит, - он тем временем наложил жгут мне на локоть и действительно собирался проткнуть вену своим антисанитарным шприцем.

- Помогите! – заорала я. Лампы под потолком мигнули. Шопенгауэр поморщился:

- Я не исключаю того, что и сами вы – стоппер, - добавил он задумчиво.

Набрал полный шприц темной венозной крови, слил ее в грязный красный пузырек, заткнул пробкой и положил в кармашек несессера.

- Я? А вы… вы… Колдун! – наконец догадалась я.

- Я предпочитаю, чтобы меня называли мета психолог, - теперь проклятый ведьмак взялся за мои многострадальные ногти. Обрезки отправились в зеленый пузырек.

- Иван Валентинович!! – завизжала я, когда в приоткрытую дверь просунул голову Кукушкин.

- Я закончил, - сообщил ему Шопенгауэр и сунул несессер во внутренний карман. – Вы же понимаете, какая на вас ответственность?

Кукушкин быстро закивал.

- Высочайшая секретность.

- Главное в сложившихся обстоятельствах – безопасность тела, - непонятно, кому из нас он это говорил. Я кривилась скептически, Кукушкин – со вниманием. Психолог-колдун собрал свои игрушки и захлопнул чемоданчик.

- Куда это вы? Вы что, так и оставите меня здесь?

Они с Кукушкиным вышли в коридор, я за ними.

- Эй, вы! Я требую нормальной охраны!

- Печати не смывать, - Шопенгауэр повернулся к двери и снова достал свой мелок. – Мне придется возвести полностью непроницаемый для потустороннего барьер.

- Вы издеваетесь? Вы этими картинками защитите меня от бомбы?

- Вот так, - Шопенгауэр начертил еще один знак над дверным косяком и удовлетворенно кивнул Кукушкину.

- А скажите, Федор Михайлович, она сейчас – с вами? – спросил Кукушкин, глупо озираясь.

- Она здесь, но пока не настроена сотрудничать, сказал Шопенгауэр, поглядев на меня укоризненно.

- Это вы это… Зря, - Кукушкин тоже посмотрел в стену над моей головой и одернул халат. – Федор Михайлович – уникальный специалист, он вам поможет.

- Хрена с два мне нужна его помощь, - сказала я злобно и попыталась вернуться в палату. Вспыхнуло, хлопнуло, и меня бросило к стене, я только успела заметить, как медленно гаснет загоревшийся красным меловой знак. – Это… Что это такое?

- Вы больше не сможете войти. Этот барьер для вас непреодолим.

- Но там же…

- Сидя в палате вы ничем себе не поможете. Мы с вами как можно скорее должны восстановить истину.

Я бросилась вперед, потом еще раз и еще. Остановилась только когда почувствовала, что от следующего столкновения с барьером рассыплюсь на кусочки.

- Не имеете права, - только и сказала я.

Я даже злиться не могла.

- Барьер защищает вас, вернее ваше тело, от теневых, а Иван – от стопперов. Если вы возьмете на себя труд немного подумать, то поймете, что это лучшее в вашем положении.

- Ксения, прислушайтесь к голосу разума, - подхватил Кукушкин, косясь куда-то влево. – Чем быстрее вы начнете работать со специалистом, тем быстрее все закончится.

- Тебе то откуда знать, - слабо простонала я.

- Вернетесь в свое тело, и я вас лично поздравлю, - не унимался интерн, - Принесу извинения от всего отдела интегрированных расследований, - он совсем потерял предполагаемое направление и слал свои сигналы наугад, куда-то вдаль.

- Вернусь в тело? – я посмотрела на Шопенгауэра. Тот уже нажал кнопку лифта «вниз» и стоял ко мне в полоборота. Не сомневался, сволочь, что я пойду следом.

- Такова наша конечная цель, - подтвердил он.

Что-то здесь было не так, в этой формулировке: «конечная цель». Если это – конечная, значит, есть еще и промежуточные?

- Мне придется установить барьер и на больницу в целом, - добавил Шопенгауэр, заметив, что я колеблюсь. Двери лифта распахнулись, и он вошел внутрь, – Идемте же.

Торчать в пустынном парке у больницы, не имея возможности даже взглянуть на себя, без перспектив и сроков – это даже для моего упрямства было чересчур.

- Тут же останутся врачи? Ну, на случай…

- Безусловно, Иван лично обеспечит весь необходимый уход, - Шопенгауэр придержал двери и нетерпеливо кивнул.

Кукушкин снова заулыбался в пустоту.

- Ну ладно, - наконец решилась я. – Ведите.

- Счастливо вам, Ксения! – крикнул Кукушкин в закрывающийся лифт, и мы поехали.

8

Я решила молчать. И поначалу это удавалось легко, потому что молчал и Шопенгауэр. Мы молчали в лифте, молча прошли через холл, в котором журналисты атаковали генерала, прошли мимо семьи Несобраз – муж вез Маргариту на инвалидном кресле, девчонка бежала рядом, а сама моя бывшая соседка, выпутываясь из пледа, ломким после комы голосом ругала администрацию и требовала скорей вести ее в Пересветы, из этой муниципальной помойки.

Молчали мы и когда Шопенгауэра усадили в служебную “ауди”, только еле успела проскользнуть перед захлопывающейся дверцей, молча расположились по разным углам заднего сиденья и молча поехали в сторону города. Наша новая больница почему-то стояла на отшибе, как будто это не больница, а аэропорт. Когда ее открывали, администрация напирала на то, что вокруг разбит просторный парк и кругом полно лечебного воздуха. Парк они разбили, вырубив часть соснового леса, так что воздуха стало поменьше. Теперь “ауди” неслась по заснеженной трассе, мимо пролетали рыжие стволы, и ехать нам было еще долго. Водитель включил фары, потому что уже почти стемнело. Вот, казалось бы, только что было утро. А уже, наверное, часов пять. Быстро летит время, когда кроме медицинских процедур происходит еще что-нибудь.

Шопенгауэр внезапно убрал телефон, поерзал на мягком сиденье и уперся спиной в окошко, чтобы посмотреть на меня, как водится у психиатров: на должной дистанции, отрешенно и вместе с тем изучающе.

Сунул ладони под мышки и сказал с этой неуловимой ехидной усмешкой:

- Поговорим?

Я отвернулась в свое окно, потом повернулась к нему, потом посмотрела на подол в зеленых ромашках. Сейчас начнет запутывать. Я заранее не верила ни единому слову, но все же послушать, что он скажет, надо. В любом вранье есть часть правды, нужно только суметь ее найти. Для начала нужно спросить что-нибудь попроще, понейтральнее, пусть разговорится.

- Я лежу в больнице уже неделю, а вы появились только вчера. Где вы были, если я вам так нужна?

- Иван и отдел интегрированных расследований контролировали ситуацию все это время, - быстро сказал Шопенгауэр и отвел глаза, - И я присматривал за вами.

- Плохо присматривали.

- Признаю. На этом этапе в ОМК не было уверенности, что вы, эээ… Действительно дезориентированы. Мы полагали, что вы начнете действовать.

- Как действовать?

Тут Шопенгауэр развел ладони, посмотрел на них и спрятал в карманы, как будто они могли его выдать. Вот хитрый гад.

- Послушайте. Я – нормалка. Ксения Симонова, учусь в колледже краеведения, ваш ОМК, или интегрированный отдел, или кто там вполне могли бы проверить это за неделю. Со мной случилась беда, понимаете? Я – потерпевшая. А вы постоянно намекаете, что я что-то там нарушила. То я стоппер, то теневая. Это несправедливо. Даже если я сейчас… Не в себе, разве это лишает меня прав? Моих, черт возьми, нормальных прав??

Я выговорила все это как могла медленно и весомо, хотя уверенности не чувствовала. Как почувствовать уверенность на допросе, если сквозь тебя просвечивает сиденье? Шопенгауэр молчал, глядя в окно, так долго, что я вдруг испугалась, что и он перестал меня видеть и слышать. Я совсем упала духом, когда он вдруг повернулся и быстро спросил:

- Вам нравилось на Острове?

- Мне?... А какое это имеет отношение?..

- Ну вот смотрите, - он поднял руку и стал загибать длинные пальцы: вы- нормалка, но тем не менее живете на острове, работаете на острове, вы близко знакомы с некоторыми из теневых, и в один прекрасный день, будучи на острове, вы падаете и выходите из тела. Вас привозят в муниципальную больницу, поскольку у вашего тела – признаки комы, но это не кома. Вы просто вышли из тела.

Я открыла было рот, но он уставил на меня кулак с загнутыми пальцами и продолжил:

- Каковой выход является запрещенной практикой по протоколам ОМК. Вы не потерпевшая. Вы – участница преступления.

- Но я…

- До выяснения обстоятельств и вынесения вердикта, - возвысил голос Шопенгауэр, - вы находитесь во власти мета психолога ОМК, всецело, неразрывно и автохтонно.

- Чего, блин? Что это значит?

- Это значит, - нисколько не сбитый с толку моим возмущением, размеренно продолжил Шопенгауэр, - что мета психолог имеет психологические, магические и физические рычаги для воздействия на подследственного, но пользуется ими по протоколу и не во вред!

- Что это за рычаги еще?

- Ну, вот, например, - он кивнул на чемоданчик, - я собрал некоторые образцы вашей физической оболочки и теперь при необходимости могу вызвать вас для беседы, где бы вы в тот момент не находились.

- Ах вот что! – у меня над головой давно собиралась туча, но я все еще держалась. – Вот, значит, как! Вызвать для беседы! Для этого вашего «Бла-бла-бла».

Шопенгауэр поднял брови.

- Блаблабла – бла бла! – от злости я плохо соображала.

- Допустим. – Он потер свой нос. – Вы мне не верите. Что это меняет?

- Все! На каком основании? Вы не зачитали мне права! Вы меня похитили! Похищение человека, слыхали про такое? Кто там у вас главный в вашем ОМК? Я на вас заявлю!

- Я. Я и есть глава ОМК.

- Врете!

Вдруг Шопенгауэр отодвинул шторку и сказал водителю:

- Борис, кто у нас главный в ОМК по Чернодару?

- Так вы, Федор Михайлович, - отозвался Борис веселым голосом. В наушниках у него играла песня из дальнобойщиков так громко, что даже мне было слышно.

- Спасибо, - сказал Шопенгауэр и задвинул шторку. Теперь он снова смотрел на меня ласково, по-доброму. – Дело в том, что у вас нет другого выхода. Примите вы это или нет, вам придется нам содействовать. Но принятие сделает работу легче и продуктивнее.

- Для кого?

- Для вас, конечно.

- То есть у меня нет выхода?

Чернила осьминога окружили меня. Пропали холодные глаза Шопенгауэра, и тусклый свет в салоне, и удушающий запах дезодорированнной кожи от кресла. Я не видела ничего и все сразу. Я видела, как обрушиваются комки снега с сосновых веток. Как огни дальнего света тянутся к концу дороги, а тот убегает от них. Как быстро крутится шипованная резина, оставляя зубчатый след. Как ходят маленькие промасленные штучки в моторе, как подрагивает резиновый хомут тормозного шланга. Меня скрутило усилием, как судорогой, и сначала ничего не получалось, а потом вдруг хлопнуло, машину подбросило, взвыли колеса, лишившиеся опоры, и туша автомобиля, плавно вращаясь, полетела с дороги.