Птицеферма

Пролог

Из переписки

Эмбер. Привет. Спишь?

Ник. Сплю. (Смайлик, упавший на спину и раскинувший руки в стороны, высунув язык набок.)

Эмбер. Очень смешно.

Ник. Смешно.

Ник. Но ты права, не очень.

Ник. Ты как?

Ник. Эй, Янтарная.

Ник. Прием.

Ник. Предупреждаю, я сейчас запаникую и начну тебе звонить.

Ник. Я нервный, ты в курсе.

Ник. Янтарная, считаю до пяти, а если ты не отвечаешь, то звоню и бужу твою соседку.

Ник. Пя-а-а-а-а-а-ать...

Ник. Четыре...

Ник. Три...

Эмбер. Ты сдурел? Я попить отходила.

Ник. О, жива! (Смайлики — танцующие мартышки.)

Эмбер. Балбес. (Смайл, крутящий пальцем у виска.)

Ник. Так чего будила?

Эмбер. А ты правда спал?

Ник. Вопрос к делу не относится. Я тебя слушаю.

Эмбер. Ничего такого.

Ник. С ума с вами, женщинами, сойдешь. (Смайлик, стреляющий себе в голову.)

Ник. Волнуешься?

Эмбер. Немного.

Ник. Ага, и поэтому ты будишь меня среди ночи, чтобы поболтать. (Смайлик с табличкой «Не верю!»)

Эмбер. Ты не спал!

Ник. Просто у меня чуткий сон.

Эмбер. Зануда.

Ник. Каюсь.

Ник. Виновен.

Ник. Так что ты хотела?

Ник. Серьезно.

Эмбер. Волнуюсь.

Ник. Без паники. Все подготовлено и проверено миллион раз.

Эмбер. А кто вчера устроил Старику скандал и доказывал, что это должен быть он, а не я?

Ник. Я просто тебе позавидовал.

Эмбер. Или испугался.

Ник. Ну точно — что вся слава пройдет мимо меня.

Эмбер. Спасибо.

Ник. За что?

Ник. Я еще вроде как ничего не сделал.

Эмбер. Подбодрил.

Ник. Всегда готов.

Эмбер. Спокойной ночи.

Ник. Погоди.

Эмбер. Я тут. Джилл храпит. Вряд ли я сумею сегодня заснуть.

Ник. Из-за Джилл. Ну-ну.

Ник. Слушай.

Эмбер. Вся внимание.

Ник. Я уже серьезно.

Эмбер. Да-а-а?

Ник. Да.

Ник. Я лично проверял все отчеты. Разговаривал с нашим человеком ТАМ.

Ник. Все на мази, нужные люди получили обговоренные суммы и даже чуть больше.

Ник. Ты получишь дозу препарата втрое меньше обычного.

Ник. Вспомнишь все через несколько дней.

Ник. Тот мамой клянется, что осечек не будет.

Эмбер. Ник.

Ник. Что?

Эмбер. Я тоже читала отчеты, плюс Старик провел инструктаж. Все будет.

Ник. Тогда ложись спать.

Эмбер. Только если ты заберешь от меня Джилл.

Ник. Нет уж.

Ник. Она не в моем вкусе.

Ник. А ты, если хочешь, приезжай.

Эмбер. Мы это уже проходили. Отстань. Шутка устарела.

Ник. Никогда не поздно попытать удачу.

Эмбер. Ты в пролете.

Ник. Я в курсе.

Ник. Так что иди спать.

Эмбер. Уговорил. Ухожу.

Ник. До завтра.

Эмбер. Завтра мы уже не пересечемся. Я вылетаю на рассвете.

Ник. В смысле?

Ник. Планы поменялись?

Ник. Почему я не в курсе?

Эмбер. Да, сегодня вечером внесли коррективы. Спокойной ночи.

Ник. Ты так шутишь, да?

Ник. Янтарная?

Ник. Глупая шутка.

Ник. Эмбер?

Ник. Ты еще там?

Ник. Черт!

Ник. Я выезжаю к тебе.

Последние семь сообщений не прочитаны.

* * *

Комната металлическая. Из металла вокруг все: пол, стены, потолок, стол и даже стул, прохладу которого чувствую сквозь тонкую ткань штанов. Наручники на моих запястьях — тоже металлические, как и скоба на поверхности стола, к которой их кто-то пристегнул. Кто? Когда? В голове туман, плотно покрывающий все то, что было до момента «здесь и сейчас».

Глава 1

Два года спустя

Лето в этом году выдалось жарким, что удивительно, как говорят старожилы. Верю им на слово, потому что мне довелось застать лишь прошлое — ветреное и влажное. Зато тем летом отлично росли овощи. Этим же почва сохнет и трескается, а посевы приходится регулярно поливать и молиться, чтобы урожай удался. Впрочем, молиться — сильное преувеличение. Вряд ли Бог заглядывает на Пандору.

— Гагара, ты идешь?! — кричит мне Сова, закончившая свою часть работы, гремит пустым ведром.

— Догоню! — откликаюсь и делаю знак, чтобы возвращалась без меня.

Та пожимает плечами и уходит. Я не нравлюсь Сове. Она говорит, что я еще не смирилась, а такие только вносят смуту в привычный уклад жизни.

Выливаю с помощью кривого металлического ковша остатки воды из своего ведра на чахлую ботву моркови — на урожай которой все еще надеюсь — и бреду к лагерю. Куда медленнее уже скрывшейся из вида Совы — тяну время. Мне некуда спешить и не к кому торопиться.

Вечереет. Солнце уже не печет как сумасшедшее, но все равно жарко и душно.

Срываю косынку с волос и вытираю вспотевшее лицо.

Прошлым летом было легче: от холода можно скрыться под теплой кофтой. От жары не спрячешься. На мне лишь тонкий сарафан на бретелях (сама перешила старое платье), но пот струится по телу, будто меня искупали. Не знаю, как Сова ходит в такую погоду в наглухо застегнутой рубашке с воротником-стойкой. Я бы уже задохнулась. А она говорит, мой сарафан — призыв к разврату...

Пусть говорит — Сова уже немолода, ей положено учить «молодежь» жизни.

Подхожу к поселению. Помыться бы, но до реки идти далеко, а скоро нужно готовить ужин (моя смена) — не искупаешься.

Ничего, вот все уснут — и тогда в моем распоряжении будет целая ночь.

— Гагара у нас законодательница мод? — врывается в плавный ход моих мыслей чужой голос. — Мне нравится твое новое платье. — Чиж сидит на крыльце и с важным видом стругает какую-то ветку. Не прерывается даже для того, чтобы пробежать по моей фигуре сальным взглядом. — Конфетка.

Сомнительный комплимент — на такой жаре конфеты ассоциируются у меня с чем-то гадким и липким.

— Дать поносить? — огрызаюсь.

Прохожу по самому краю ступеней, чтобы не приближаться к Чижу — с этого станется, может начать распускать руки.

— Я не ношу бабские шмотки, — хохочет Чиж, не вняв угрозе в моем голосе. — Я их снимаю!

Снимает — не поспоришь. Снимает со всех, кто позволяет ему это сделать. А это доброе большинство Птицефермы. Чиж красив: темные вьющиеся волосы, синие глаза. И имеет совершенно несносный характер: с мужчинами сцепляется, тренируя кулаки, женщин воспринимает как тела для развлечений. Но многим местным девчонкам нравится — Чиж популярен.

Мне не нравится в нем решительно ничего. И видимо, именно это подстегивает его ко мне интерес.

Говорят, лет десять назад на Птицеферме творился полный беспредел — все брали все и всех, кого хотели. Насиловали и убивали друг друга, женщины так вообще жили недолго. А те, кто выживал, лучше бы умерли.

А потом появился Филин. Сколотил банду из тех, кто разделял его идеи, и навел порядок. Отладил режим работы на рудниках, ввел дежурства на огороде и на кухне, запретил открытое насилие.

Говорят, первое время вешал недовольных по трое в день. А потом улеглось, устаканилось.

Говорят... По их словам, я попала на Птицеферму в хорошие времена, на все готовое, и должна радоваться. Сам Филин считает меня неблагодарной, потому что я все равно не испытываю радости, как ни пытайся ее в меня вбить.

Сломанные ребра срослись, а я все равно не рада...

— Чи-и-и-иж! — Из барака выбегает Кайра, пара Чижа.

Без пары на Птицеферме нельзя — так повелел Филин. После запрета на сексуальные домогательства окрыленные свободой выбора женщины полностью перекрыли доступ к своим телам, и ущемленные мужчины чуть было не устроили бунт. Волнения Филин пресек и нашел нехитрый выход: каждой женщине — по постоянному партнеру, тем, кому женщины не хватило, можно «арендовать» тех, кто состоит в паре. Разумеется, по взаимному согласию. Потому что мы не Цветы или Камни — на Птицеферме царят законы цивилизованного общества. Не согласна — пойдешь по кругу, а затем на ветку ближайшего дерева с петлей на шее. Все просто и доходчиво: кости срастаются, а желание спорить отпадает. У меня отпало.

Кайра мчится к своему мужчине с каким-то делом, а меня замечает только в последний момент. Успеваю увернуться — затоптала бы.

— А, это ты? — Девушка презрительно кривит фиолетовые губы. Свекольный сок вместо помады, сажа вместо краски для бровей, кусок ткани под грудью, чтобы ее максимально приподнять, — вместо бюстгальтера. В этом вся Кайра — самая красивая женщина Птицефермы, по мнению большинства. — Опять к моему мужику лезешь?! — И самая ревнивая. Сколько волос она выдрала у тех, кто неосторожно засматривался на Чижа в ее присутствии...

Чижу нравится, он и сейчас довольно похихикивает у меня за спиной. Надеется на драку. Женские разборки — его любимый вид развлечения, особенно когда они случаются из-за него.

— Пройти дай, — прошу, крепче сжимая дужку ведра в своей ладони.

Глава 2

Пандору случайно открыли лет пятьдесят назад — так говорят.

Вдали от населенных человечеством планет, в неисследованной части космоса, некоторое время она использовалась то ли наркоторговцами, то ли контрабандистами. Потом их нелегальный бизнес разоблачили, участников арестовали, а планету «закрыли».

«Закрыли» официально, но это не помешало охотникам за удачей посещать ее нелегально. Пошли слухи, что от бывших хозяев на Пандоре осталось много ценного, и каждый, кто не ленился отправиться в дальнее путешествие, стал испытывать судьбу в надежде поживиться тем, что плохо лежит.

Сперва власти смотрели на шумиху вокруг Пандоры сквозь пальцы — все по-настоящему ценное они уже успели прибрать к рукам сами. Планету грабили. Рушили постройки, оставшиеся от первооткрывателей, вывозили все, что оказалось забытым и никому ненужным: технику, мебель и даже посуду.

Пандора превратилась в планету-призрак: обесточенные здания с пустыми глазницами выбитых окон и с покосившимися дверьми — бараки, внутри которых поселились мрак и сырость, оборванные провода на месте вырванных с корнем бытовых приборов, разбитые санузлы с вечным запахом застоялой воды из-за давно нефункционирующей канализации.

Говорят, здесь даже снимали настоящий фильм ужасов. Но «живописный» антураж фильм не спас, и он провалился в прокате.

А еще лет через двадцать кто-то из авантюристов, не перестающих пытаться найти на Пандоре то, до чего не добрались предшественники, все-таки преуспел — на планете обнаружили залежи железной руды.

На этот раз планету на самом деле «закрыли» от случайных визитеров. Стали завозить оборудование, копать шахты, строить временное жилье для рабочих.

Но удаленность Пандоры сыграла свою роковую роль: транспорт, топливо, техника для рудников, заработная плата рабочим, для которых к тому же требовалось создать достойные условия жизни, — все это стало источником колоссальных затрат. И добыча руды на Пандоре была признана нерентабельной и изначально провальной затеей.

Однако на тот момент шахты были почти готовы — укреплены, но еще не снабжены электроникой. И тогда-то кому-то в голову пришло, что ситуацию еще можно спасти — если использовать бесплатный труд, не тратить средства на восстановление бараков, а планету контролировать лишь из космоса.

Так Пандора стала планетой-тюрьмой.

На краю Вселенной.

Тюрьма для самых отпетых преступников, смертную казнь которым заменили пожизненным пребыванием... здесь.

А чтобы у заключенных не возникло соблазна бежать, было принято решение стирать им память. «Облагораживающий» труд и жизнь с чистого листа — чем не рекламный слоган?

Законопроект — приняли. Авторов проекта — наградили. Планета-тюрьма начала функционировать.

Говорят, поначалу тут были надсмотрщики и даже медицинский персонал. Но после череды убийств и тех и других новыми обитателями планеты все свободное население вывезли, а заключенных оставили предоставленными самим себе.

Говорят... «Говорят» — потому что у этой информации нет достоверного источника. Эта история передается из уст в уста и с каждым разом обрастает все новыми подробностями: кто-то нашел старые записи, кому-то достался словоохотливый конвоир.

Я собирала сведения по крупицам, расспрашивала, узнавала подробности, сопоставляла разные версии. В первые полгода здесь эта информация казалась мне важной. Тогда мне еще не верилось, что я тут навсегда.

С Пандоры невозможно сбежать. Грузовые катера прилетают за добытой рудой без четкого графика, а при погрузке стреляют на поражение, если кто-то подойдет ближе, чем следует. Пытаться пробраться на катер Тюремщиков — неплохой способ самоубийства, однако вовсе не путь к спасению.

Но мы все заслужили свою жизнь здесь. Серийные убийцы, насильники, террористы, педофилы — по словам моего конвоира, другие сюда не попадают, и Пандора — место, где мы можем хотя бы частично искупить свои грехи. Работать и раскаиваться в содеянном до конца своих дней.

Правда, сложно испытывать чувство вины за то, чего ты не помнишь. Почему тем, кто все это придумал, не пришло это в голову?

Я часто думаю, кем была там, в прошлой жизни. До сих пор. Кем были Пингвин, Сова, Кайра... Полагаю, я могла быть убийцей или террористкой, что в принципе одно и то же. Иногда меня накрывает от ощущения неправильности, несправедливости происходящего настолько, что, мне кажется, будь у меня бомба, взорвала бы тут все и всех.

Не на пустом же месте рождаются такие мысли? Но в то же время меня не радует вид смерти и крови, и это выпадает из нарисованной воображением картины, пазл не складывается.

Тетерева хоронят на местном кладбище. Вместо надгробия — крупный камень с выбитым на нем резцом именем, ненастоящим — птичьим. Никто не знал, как звали Тетерева на самом деле и кем он был, даже он сам.

Стою позади и вновь и вновь гоняю в голове мысли о Пандоре и обо всем, что мне о ней известно. Кем бы я ни была, у меня определенно есть склонность к сбору и анализу информации. И я до сих пор пытаюсь получить ответы, хотя и понимаю, что они ничего не изменят.

Филин подходит к свежей могиле и заводит речь о том, что мы потеряли друга и будем скорбеть о нем, о том, что Птицеферма — наш дом, а мы в ней — семья, и потеря каждого ее члена невосполнима.

Глава 3

Кайра без стука врывается в мою комнату, когда я переодеваюсь.

— Эй, убогая... — начинает и обрывается.

Стою спиной к двери и как раз натягиваю на себя платье с длинными рукавами и глухим горлом — ветер на улице штормовой, и если я продрогла в низине, то на крыше в сарафане окончательно замерзну.

Торопливо одергиваю подол и оборачиваюсь. Не сразу понимаю, что так удивило Кайру и почему теперь она смотрит на меня широко распахнутыми глазами. Потом доходит: шрамы. Моя спина весьма живописно исполосована вдоль и поперек.

— Чего тебе? — спрашиваю грубо.

Девушка встряхивается, будто только сейчас вспоминает, зачем пришла.

— Филин объявил сегодняшний день выходным. Вечером будет пир. Сова велела позвать тебя на кухню для подмоги, — объявляет скороговоркой.

Ясно. Крыша подождет. Ослушаюсь Главу — получу еще парочку «узоров» на своей шкуре.

— Поняла, — отзываюсь. Значит, придется лезть на крышу в темноте. Дождь все еще не пошел, так что, может, пронесет — успею.

А Кайра все еще топчется в дверях, кусает свекольные губы.

— Убогая... — начинает привычно. — Гагара, — вдруг исправляется, и я удивленно приподнимаю брови, — это с того раза? Ну, спина. — А на лице откровенный испуг.

Кажется, до нее только сейчас доходит, что в тот раз она могла оказаться на моем месте. Просто ей повезло и Филин признал виновной меня.

— Передай Сове, что буду через несколько минут, — говорю, игнорируя вопрос и давая понять, что отвечать на него не намерена.

— Убогая, — комментирует мое поведение Кайра. — Так тебе и надо! — И хлопает дверью.

В коридоре слышатся ее быстрые удаляющиеся шаги.

* * *

Возимся на кухне до вечера. Если Филин велел организовать пиршество, то стол должен ломиться.

На кухню согнали половину женского состава Птицефермы — не протолкнуться. Но и уйти нельзя — Сова бдит. Именно ей Глава поручил руководить процессом, и теперь она восседает на высоком табурете в углу и внимательно наблюдает за деятельностью каждой.

Кайре повезло снова: ее Сова отправила из кухни вон, несмотря на то что та сама порывалась участвовать. А меня, Олушу, Чайку, Рисовку и Майну оставила. И отнюдь не на добровольной основе.

Ненавижу готовить. Хотя опытным путем и выяснилось, что умею. Чего не скажешь о Кайре — дни ее дежурства, как правило, заканчиваются несварением желудка для большинства местных жителей. В моем случае — голоданием. Мне хватило одного раза, чтобы больше никогда не есть того, что приготовила Кайра.

Так что Сова поступила мудро, выдворив девушку из кухни прежде, чем она успела что-нибудь пересолить или поджечь.

На улице завывает ветер, засохшее дерево под стеной барака настойчиво бьет в стекло кривыми ветвями — начинается буря. То и дело оборачиваюсь, наблюдая за тем, как за окнами бушует стихия. С крышей нужно что-то думать, но никто не выпустит меня из кухни, пока не закончим. Да и потом — не присутствовать на «пиру» нельзя, Филин воспримет это как неуважение.

— Сова, а в честь чего застолье, Глава сказал? — спрашивает вдруг Чайка. Чайка — болтунья. Пять минут молчания — для нее уже страшная пытка. — Отмечаем новоселье Пересмешника или поминаем Тетерева?

Или празднуем то, что Филин и его подручные пополнили свои шкафы.

Сегодня и правда привезли постельные принадлежности. Пингвин гордо принес в нашу комнату новое одеяло и подушку и в порыве щедрости даже разрешил мне забрать его старые — раньше у меня было лишь шитое заплатками покрывало.

— Праздники нужны для поднятия духа. — Сова пожимает костлявыми плечами. — Так что не все ли равно? Работай, не болтай.

Чайка недовольно закатывает глаза, толкает Олушу локтем в бок.

— Слыхала? Все-то ей до лампочки. — И понизив голос: — Старая ведьма.

Олуша осторожно кивает, не понять, согласна или побаивается спорить. Олуша всегда очень осторожна и предпочитает держаться в тени. Маленькая, тоненькая, издалека ее можно спутать с ребенком. Вот и ведет себя соответствующе — понимает, что такие розги, как те, которые оставили росчерк на моей спине, ее бы убили. Первое время я даже думала, что Олуша немая.

Сова покашливает в кулак. Намекает, что слышала оскорбление? Но Сова тоже осторожна — сурова, а конфликтов старается избегать. Хотя, может, в данном случае понимает, что у Чайки язык как помело, и не воспринимает ее слова всерьез.

На самом деле, зря. Я давно заметила, что Чайка не любит Сову и при каждом удобном случае пытается обсудить ее за спиной, пока та не слышит. А Чайка — пара Ворона, правой руки Главы, так что...

— А ты чего встала?! — прикрикивает на меня Сова. — Лишь бы лентяйничать!

Нет, не думаю, что пожилая женщина не осознает, какую опасность может представлять Чайка, поющая по ночам в уши Ворону. Вот и срывает злость на мне. Кричать на меня не опасно — мое мнение последнее, чье станет слушать Глава.

Не отвечаю и принимаюсь за работу.

Жаль, что до возвращения остальных с добычей удалось только найти молоток и гвозди. Была бы порасторопнее, успела бы и на крышу слазить...

Глава 4

Короткий полет и удар, выбивший воздух из легких.

Вспышка боли, на мгновение парализовавшая все тело, слезы из глаз.

Потом — темнота. Но не спасительная, приносящая забытье — другая.

Нет, это не темнота, это черный фон.

...Эй, Янтарная...

Прием...

Буквы. Белые на черном. Вспыхивают красным, а затем ложатся ровными белыми строками — печатный текст.

...Предупреждаю, я сейчас запаникую и начну тебе звонить...

Я нервный, ты в курсе...

Звонить? На Птицеферме нет техники, нельзя никому звонить...

На все том же черном фоне мигает курсор и выходит системная надпись: «Собеседник печатает Вам сообщение».

Звонок, сообщение... Нет, это не здесь, не отсюда. Но как же сложно понять и вспомнить — откуда, когда.

...Янтарная, считаю до пяти, а если ты не отвечаешь, то звоню и бужу твою соседку...

«Собеседник печатает Вам сообщение», «Собеседник... печатает...»

...Пя-а-а-а-а-а-ать...

Четыре...

Три...

Не понимаю. Хочу понять.

Все мое сознание тянется, рвется к невидимому счетоводу. Тяжело и больно, словно продираешься через кисель, с кандалами на ногах и в железном обруче, сдавившем голову. Каждый шаг — боль. Впереди — ничто, лишь черный экран.

...Ты сдурел? Я попить отходила.

О, жива!

Балбес...

Балбес... На это слово что-то отзывается внутри. Из зоны солнечного сплетения поднимается волна непонятных мне, но очень сильных чувств. Нет, не волна — лавина. И я понимаю: «балбес» не ругательство и не оскорбление. В этом слове — нежность, улыбка и запах хвои.

Почему хвои?!

Напрягаюсь, пытаюсь пробиться через заслон из черного киселя. И тут же получаю отдачу: вспышка боли оглушительная, дезориентирующая, разрывающая голову надвое.

Черный экран идет трещинами, из которых льется ослепляющий свет, бьет по глазам. Кусочки «мозаики» расходятся, расплываются, на миг повисают в воздухе — и осыпаются с шелестом, будто кто-то швырнул на пол кипу бумаг.

...Моя ладонь в чьей-то руке. Рука мужская, пальцы длинные, тонкие, но все равно крупнее моих. Аккуратные, коротко стриженные ногти. Свежий ожог на безымянном пальце и мизинце с внутренней стороны ладони.

Нет, это не Он держит меня за руку, а я Его. Верчу пораненную кисть, рассматриваю.

— Я всегда говорила, что ты балбес, — произношу со вздохом. Не слышу свой голос, но точно знаю, что это говорю я. Слова просто появляются в голове — как мысли. — А если бы руку оторвало?

— Брось, Янтарная. Всего лишь ожог...

А это не моя, чужая реплика. В ней — тепло и беззлобная насмешка. Однако сжимаю губы в прямую линию — злюсь?

— ...Не делай такое лицо, я живее всех живых.

Не злюсь — испугалась.

— Попробовал бы умереть, — фыркаю, пряча истинные чувства. Чего-то боюсь.

— Я же говорил, что ты меня любишь, — беззаботно смеется собеседник в ответ.

Не вижу его лица, не слышу голоса. Перед глазами лишь обожженная ладонь. Все еще бережно держу ее, касаясь тыльной стороны кончиками пальцев, чтобы не причинить новой боли.

— Не льсти себе, — огрызаюсь. — Пошли, герой, тебя нужно сдать медикам.

— Насовсем?

— На опыты!

В ответ снова смех. Сначала приятный, а затем обрастающий эхом и превращающийся в гром, сотрясающий все мое тело...

Вспышка света.

Картинка разбивается вдребезги и разлетается на куски, бьет обломками по лицу.

Пытаюсь отвернуться, защитить глаза. Выставляю вперед руки, но острые осколки проходят сквозь них и больно впиваются в кожу, а мои руки хватают лишь пустоту.

Падаю. Снова и снова.

Падаю.

* * *

Прихожу в себя от холода.

Я в воде. Лежу на спине, вытянув руки по швам, а по мне течет вода. Она повсюду: снизу мое тело омывает целый ручей, сверху впивается ледяными иглами дождь. На моем лице горячие слезы и холодные капли, но слезы быстро остывают и смешиваются с дождем, стекают струями по щекам, забивают рот и нос. Трудно дышать.

Судорожно хватаю ртом воздух, как будто только что вынырнула с глубины. Пытаюсь рывком подняться и сесть, но вместо этого получается лишь перекатиться на живот да успеть подставить руки, чтобы не упасть лицом в холодную жижу.

Глава 5

Пингвин так и не приходит ночевать, и я в кои-то веки ложусь спать в кровати. Обычно предпочитаю спать на полу — отдельно.

Но сегодня мягкая кровать, по сравнению с половым пластиком, не способствует крепкому сну. Всю ночь ворочаюсь с боку на бок. Меня преследуют сны — странные сны.

Сначала все почти безобидно: мне снится рыжеволосая девушка, мы с ней гуляем по какому-то зеленому городу, смеемся, едим мороженое. Я даже откуда-то знаю ее имя — Джилл. И Джилл — моя подруга, смешная и открытая. Мне хорошо в ее обществе.

Сон легкий и приятный, я почти расслабляюсь, когда ему на смену приходит другой.

...Я голая. Но нахожусь не в ванной, и не в спальне, и даже не в постели с мужчиной. Я на улице, в толпе таких же голых людей.

Шум, гомон голосов. Головы прохожих, повернутые в нашу сторону. Мальчик с огромными голубыми глазами показывает на нас пальцем и тянет мать за руку...

А я не стесняюсь своей наготы. Мне весело, мне легко. И вместо того, чтобы спрятаться или прикрыться, запрыгиваю на крышу припаркованного у обочины флайера и что-то кричу, размахивая руками.

Другие обнаженные люди подбадривают меня снизу. Среди них все та же Джилл, с которой мы ели мороженое в прошлом сне. Но она другая, совсем юная, с острыми выпирающими ключицами и яркими веснушками на носу. Она тоже без одежды — лишь зеленые лоскутки в области сосков и между ног.

Опускаю взгляд на себя и понимаю, что такие же прикрывающие кусочки приклеены и к моему телу, но они настолько невесомы, что совершенно их не чувствую.

А потом кто-то стаскивает меня с крыши транспортного средства. Вижу руку в черной перчатке и пальцы, как гвозди впивающиеся в мою кожу на запястье и оставляющие красные отметины.

Бег, погоня, прерывистое дыхание. Босые ноги, изрезанные осколками битого стекла.

И следующая картинка: одна из дверей, мимо которых я бегу, открывается, и мое запястье снова обхватывают чужие пальцы. Но они другие, не те, что в перчатках, эти теплые, держат крепко, но не больно, затаскивают внутрь.

Хлопает дверь, и я оказываюсь практически прижата к парню в светлой футболке. Не вижу лица — он слишком близко, и мой взгляд почему-то устремлен ему в шею.

— Придурок, руки убрал! — шиплю и вырываюсь.

Но эта эмоция лишь напоказ. Мне не страшно, и я не злюсь — мне весело и хочется хохотать.

Отступаю и вскидываю глаза на молодого человека, гостьей которого внезапно оказалась. У него красивое тело, и я почти успеваю взглянуть в его лицо, как картинка осыпается мириадами серебряных звезд...

Кто-то истошно кричит, и я подскакиваю на кровати.

Сердце колотится как сумасшедшее. Крики, голые люди... Мне требуется не меньше минуты, чтобы понять, где обрывается сон и начинается реальность.

А потом крик повторяется, и уже не вызывает сомнений: я на Птицеферме, лагере заключенных на планете-тюрьме Пандоре, и здесь только что случилось что-то плохое.

* * *

Мне бы полежать в тишине, с закрытыми глазами и прокрутить в голове сон-воспоминание, все взвесить и обдумать. Но нельзя.

Вскакиваю с кровати, второпях натягиваю на себя сарафан, скручиваю волосы на затылке и ныряю в ботинки. Мчусь на улицу.

Голова еще немного кружится после вчерашнего падения, но не так сильно — я ожидала худшего.

Однако думаю сейчас не о себе. Сердце сжимается от дурного предчувствия — так не кричат из-за ерунды. Случилось что-то по-настоящему страшное.

Из комнат в коридор вываливают другие жители Птицефермы.

— Что случилось? Горим? — Из-за одной из дверей выглядывает Чайка и хватает меня за запястье как первую попавшуюся.

...Пальцы в черных перчатках на моей коже...

Другие, теплые, затаскивающие меня в помещение и спасающие от преследования...

Трясу головой, пытаясь выбить из нее видения прошедшей ночи — не сейчас, не время. В ответ на резкое движение голова отзывается тупой болью.

— Не знаю, — выдыхаю. — Я тоже только что услышала.

— Тьфу ты! — ругается Чайка и выпускает мою руку с таким видом, будто потрогала нечто отвратительное.

Мы с Чайкой не слишком-то ладим. Она подруга Кайры, с которой мы враждуем с самого первого дня моего пребывания здесь. Если бы не жажда информации, Чайка со мной не заговорила бы. А я, пожалуй, и не ответила бы. Но сейчас мы все напуганы.

Горим... Судя по крику, очень похоже — если кто-то горит заживо.

В толпе других выбегаю на улицу. Большинство уже здесь: столпились у зарослей кустов на углу барака, как раз там, где меня вчера тошнило.

Кто-то нашел мои молоток и фонарик?

Но от этого же так не кричат...

Жители Птицефермы стоят плотно, образуя полукруги несколькими рядами. Те, кто подошел недавно, вытягивают шеи, пытаются рассмотреть, что же там, в центре первого полукруга, делятся предположениями:

Глава 6

На каждое действие есть противодействие. А каждый поступок влечет за собой последствия.

Я могла сразу же после падения с крыши попытаться найти молоток и унести его с собой. Могла не убегать от Чижа. Могла не запирать за собой дверь. Могла не идти закрывать люк, а переодеться и вернуться в столовую, чтобы разделить праздник со всеми и непременно попасться на глаза Главе. Я могла...

Могла поступить по-другому в каждом из перечисленных случаев, но сделала так, а не иначе. И оказалась... здесь.

Камерами временного заключения на Птицеферме служат подвальные складские помещения — попросту говоря, кладовки. Маленькие, тесные, без окон.

В одну из таких «мышиных нор» и приволакивает меня Ибис, а затем без лишних слов швыряет на пол. Запирает дверь и оставляет в полной темноте. В духоте, без еды и воды.

А я, вместо того чтобы биться в истерике, колотить кулаками в дверь и пытаться оправдаться, усаживаюсь на пол, обхватываю руками колени, откидываю голову на стену и... улыбаюсь. Я так давно хотела послать Филина с его выдуманной, изуродованной моралью подальше, что это принесло настоящее наслаждение.

И пусть радоваться мне недолго, это того стоило.

* * *

Эйфория проходит через несколько часов пребывания в импровизированном подземелье. Приходит осознание: завтра я умру.

Страшно. Немного. Не слишком.

Нет, если бы был хоть какой-то шанс выкрутиться, я бы попробовала. Но Кайра выкрикнула мое имя, а Филин схватился за него, как бульдог за брошенную палку — впился зубами и не отпустит. Плевал он как на прерванную жизнь Чижа, так и на мою. Главе нужно замять конфликт, быстро и грамотно. Что может быть проще — жертва отомщена, преступник повешен.

Пожалуй, выйдет неплохой повод для очередного праздника.

Жаль только Сова не успела сварить новую порцию самогона.

* * *

В темноте ощущение времени теряется. Тем более в тишине.

Про меня словно забыли, похоронили заживо в пластиковой коробке. Пластик... На Пандоре почти все из пластика. Серого, безликого. Как и наши жизни.

...Янтарная...

Лишь шепот в голове не оставляет меня в одиночестве.

Сжимаю зубы от бессилия. Кто ты, обращающийся ко мне так? И кем была я?

Юная забастовщица, нарушительница спокойствия, стажер какого-то военного подразделения...

С силой тру виски, пытаясь вспомнить еще хоть что-то, но в голове снова непроглядный серый туман-кисель. Серый, как чертов пластик.

Пожалуй, смириться со своей скорой смертью проще, чем с тем, что я так и не узнаю правды.

* * *

Не знаю, сколько проходит времени, прежде чем в коридоре впервые слышатся шаги. Медленные, шаркающие, сопровождаемые постукиванием. Тук-тук, тук-тук... Клюка.

Не пытаюсь встать и даже не меняю позы. Какой смысл? Зачем бы Сова ни пришла, но точно не для того, чтобы меня выпустить. За мной прислали бы Ибиса или Момота — того, кто сильнее и не позволит сбежать.

Поэтому сижу и лишь поворачиваю голову туда, где, по моему мнению (если я окончательно не потеряла ориентацию в пространстве), находится дверь.

Она действительно там, потому что, к своему удивлению, вижу свет фонаря снаружи. Оказывается, между дверью и полом есть щель сантиметра в три, но из-за того, что в коридоре тоже было темно, я ее не заметила.

Приглушенный свет, пляшущая тень, шаркающие шаги.

А потом звук льющейся воды.

И я уже не могу усидеть на месте. Сглатываю вязкую слюну и полуприседом смещаюсь к двери.

Еще никогда в жизни я не была так рада видеть Сову. Она ведь пришла не для того, чтобы переливать воду из одной тары в другую перед моей дверью, просто чтобы помучить меня, правда? Неплохая получилась бы пытка...

Недодумываю мысль, потому что внезапно меня снова накрывает. Да так, что с размаха врезаюсь спиной в стену, а потом сползаю по ней на пол. Будто меня кто-то швырнул.

Вспышка. Белая, слепящая.

Еще одна.

...Стекаю по стене. Ощущение — что все мои кости превратились в желе. Или разбиты вдребезги — я еще не определилась. Боль адская.

— Вставай, — раздается сверху насмешливый голос. Но поднять голову я не в силах — слишком больно. — Что, — снова насмешка, — теперь ты не такая смелая?

— Да пошел ты, — шиплю через сжатые зубы.

— Не-е-эт, — противно растягивает слова говорящий. Подходит ближе. В моей зоне видимости черные начищенные ботинки. Кажется, я даже могу рассмотреть в них свое отражение. — Теперь-то мы поговорим.

Затем следует серия ударов: по лицу, в живот — кулаком, ногой в блестящем ботинке — в колено.

Больно, но я только крепче сжимаю зубы.

Глава 7

Должно быть, засыпаю от духоты. Сижу, гоняю в голове мысли о том, что вспомнила, надеюсь, что память снова приоткроет мне двери и покажет что-то еще. Но тщетно.

— Эмбер, Эмбер, меня звали Эмбер, — бормочу себе под нос придушенным шепотом.

Эта мысль не вызывает сомнений. Кусочек пазла точно становится на место, занимает свою нишу и дает ощущение правильности. И, как ни странно, свободы. Здесь, в темной тесной «коробке» впервые за два года я чувствую себя свободной.

А потом словно проваливаюсь в колодец, где нет ничего, кроме темноты.

Прихожу в себя от звука, который издает ключ, проворачиваемый в ржавом замке.

Тру лицо ладонями и пытаюсь встать. От спанья в неудобной позе ноги затекли, и мне удается принять вертикальное положение не с первой попытки. В голове звон, словно я много выпила накануне, или будто меня били; а меня и били, и я много падала. Это хорошо, что обладатель ключа так долго возится с замком — у меня есть время прийти в себя.

Сейчас дверь откроется, и меня потащат на виселицу. Свяжут руки и накинут петлю на шею. И я буду стоять на кривом трехногом табурете под веткой дерева и слушать обличительную речь Филина. А потом Глава лично вытолкнет табурет из-под моих ног.

Стойте, я еще не...

Чувствую укол страха. Вчера, когда я знала, что впереди еще целая ночь, не было так страшно.

Вот только поздно бояться.

На пороге появляется Момот с фонарем в руках. Тот светит тускло, как и все местные фонари, но по отвыкшим от света глазам бьет словно яркий прожектор.

Инстинктивно делаю шаг назад, прикрывая глаза ладонью, но мою руку тут же отдергивают от лица — Момот вцепляется в нее мертвой хваткой и дергает на себя. Едва не падаю, а он перехватывает руку, сжимая, как железными тисками, повыше локтя, и волочет меня к выходу. Все молча, будто ему велели передвинуть мебель.

Сцепляю зубы и не пытаюсь сопротивляться — все равно тщетно. А если меня доставят на казнь с выбитыми зубами, это только повеселит Филина.

Момот быстро шагает впереди, подсвечивая себе под ноги фонариком, я же еле поспеваю за ним по темным коридорам. Один раз спотыкаюсь и падаю, но он не останавливается, не ослабляет хватку — тащит за собой по полу. Шиплю от боли и кое-как поднимаюсь на ноги. Момот даже не оборачивается. Он словно машина — записана программа: «Привести куда велено», — и все остальное его не волнует. Чертов садист.

На лестнице приходится совсем тяжело: Момот шагает через две ступеньки, уже бегу, но стараюсь не отставать. От меня уже мало что зависит, но на собственную казнь я намерена прийти своими ногами — пусть считают это моей последней волей.

* * *

Дневной свет бьет по глазам.

Солнце уже высоко, по небу плывут редкие облака — безветрие. Глина под ногами снова сухая и потрескавшаяся — один день, а следов недавнего дождя как не бывало.

Боль в руке, сдавленной Момотом, невыносимая, поэтому и пялюсь то в небо, то под ноги, чтобы отвлечься. Не выходит.

Конвоир сволакивает меня с крыльца, тащит вперед, не ослабляя хватку. А впереди... Нас уже ждут.

Жители Птицефермы образовали собой живой круг во дворе. Когда мы приближаемся, они расступаются, пропуская, и я вижу Главу. Филин стоит в центре круга, заложив руки за спину, широко расставив ноги и приподняв подбородок — эдакий агрессивный вариант позы «вольно». Этот человек пришел сюда карать, и ему очень нравится его роль.

Впрочем, как и Момоту. Которому, как оказалось, тоже не чужда театральность: он с силой вталкивает меня в центр круга и отступает к остальным, а я падаю в прямом смысле к ногам Главы.

Кожа на моей руке пульсирует и наливается синевой, а приток крови вызывает новую порцию боли. Морщусь и поднимаюсь на ноги. Накрываю ладонью одной руки больное место на второй.

Смотрю в серую глину под ногами. Не хочу видеть Филина, не испытываю желания рассматривать собравшихся. И так знаю, что увижу на их лицах: у большинства — равнодушие, у других — облегчение от того, что это не они стоят сейчас в круге. Полагаю, у одного-двух на лицах все же будет написана жалось. Но ее я не хочу видеть больше всего.

Молчание гробовое, тишина почти полная. Мне даже кажется, что слышу дыхание стоящих вокруг людей.

Поэтому вздрагиваю от неожиданности, когда Филин вдруг громко хлопает в ладоши за моей спиной.

— Что ж, раз все в сборе, начинаем! — объявляет и подходит ближе. Не оборачиваюсь. — Гагара, тебе есть что сказать нам касательно того, что произошло вчера? — Тяжелая ладонь ложится на мое обнаженное из-за тонких бретелей сарафана плечо.

Прикосновение шершавой горячей руки настолько неприятно, что меня едва не передергивает.

Он хочет слез, оправданий, мольбы.

— Я уже все сказала, — отвечаю мрачно и коротко.

Пошел он.

— Лгать нехорошо. — Непроизвольно дергаюсь, потому что последнее слово Филин ласково произносит мне на ухо. Чувствую спиной жар его тела — теперь он стоит слишком близко. — За ложь ты будешь наказана.

Еле пересиливаю себя, чтобы остаться на месте. Играть в догонялки и бегать от Главы — глупо: из круга меня все равно не выпустят.

Глава 8

...Жилая комната. На диван небрежно наброшено пестрое покрывало с пушистой бахромой по краям. Чашка с недопитым чаем посреди невысокого столика.

Направляюсь к барной стойке, расположенной за диваном, который своей спинкой делит помещение на две зоны: гостиную и кухню, — когда меня сзади обнимают чьи-то руки.

— Эм, давай встречаться. Как пара. — Чужое дыхание щекочет ухо.

Смеюсь от этого ощущения, пытаюсь вывернуться, но меня не пускают. А при мысли, что сказанное не шутка, внутренности сводит холодом.

— Ник, ты с ума сошел? — уточняю беспечно и только надеюсь, что он не чувствует, как бешено колотится мое сердце.

Его руки под моей грудью, подбородок — на моем плече.

— Вроде бы нет, — отвечает с усмешкой. — Так что?

Дергаюсь, вновь пытаясь вырваться, но Ник держит крепко.

— Пусти. Что за бред? Ты встречаешься с Марго.

— Если отпущу, ты быстро найдешь срочное дело и уйдешь от темы. — Закатываю глаза к потолку — Ник слишком хорошо меня знает. — Это не бред. И я помню, что ты встречаешься с Джошем. Но ты его не любишь. И я расстался с Марго.

Мое сердце падает куда-то к ногам. На мгновение зажмуриваюсь, чтобы взять себя в руки и голос прозвучал ровно.

— С чего ты взял, что я не люблю Джоша?

С Джошем мы расстались еще три месяца назад, но я благоразумно об этом не распространялась. Только Джилл в курсе. Она, правда, покрутила пальцем у виска, когда я попросила ее не говорить Нику, но обещала — и слово сдержала.

— Потому что я знаю тебя.

Непрошибаемая логика. И, что самое досадное, верная.

Злюсь на себя и кусаю губы от досады. Проще всего сейчас признаться, что нет никакого Джоша. Обернуться, поцеловать того, кого я действительно хочу поцеловать, и не останавливаться, отключить голову. Как тогда...

Но тогда это было ошибкой — я точно знаю.

— Прекрати, мы друзья. — Решительно выворачиваюсь из его рук, и на этот раз Ник меня не удерживает.

Почти бегу к барной стойке. Щеки пылают.

— Ладно, попробуем позже, — негромко произносит друг мне вслед.

Но я слышу. Не оборачиваюсь.

Открываю дверцу шкафа, начинаю в нем копаться, на ходу пытаясь придумать, что там могло мне понадобиться. Переставляю банку с кофе с места на место.

— Ага, мне тоже кофе свари!

Ник сам дает мне спасительную соломинку.

Ник всегда приходит мне на помощь.

Даже когда сам является причиной моих проблем...

Сквозь плотно сомкнутые веки проникает солнечный свет. Сознание возвращается сперва медленно, а затем меня, словно рыбу волной на сушу, выбрасывает в реальность.

Не хочу. До крика. Но только глубоко вдыхаю и выдыхаю влажный горячий воздух — кричать не поможет.

Пытаюсь подняться. Кожа на спине натягивается, и меня опаляет болью. Падаю обратно на подушку, кусая сухие губы. Тем не менее осознаю, что эта боль не сравнится с той, которая была тогда, когда я приходила в сознание в прошлый раз. Значит, Сова таки потратила на меня свой бесценный запас медикаментов.

Кое-как поворачиваю голову и осматриваюсь: я одна, в своей комнате, из распахнутого настежь окна льется яркий солнечный свет. Кто знает, сколько я проспала, но жар в воздухе дает основания предполагать, что сейчас вторая половина дня.

Убедившись, что в комнате никого, снова прикрываю глаза. Хочется есть и пить, сходить в туалет, в конце концов, но я даю себе поблажку — еще несколько минут в тишине и одиночестве.

Эти воспоминания... Все смешалось воедино: то, как обнимал меня в кругу Пересмешник, и как Ник прижимал меня к себе в квартире с диваном и барной стойкой. Та же поза. Один в один: руки под грудью, подбородок на плече. Должно быть, именно это дало сигнал моей памяти.

Триггер — кажется, так это называется. Воспоминания так или иначе всегда связаны с происходящим наяву, будто выбираешь пункт в воображаемом меню, например «объятия» или «удар по лицу», и получаешь картинку.

Только я никак не возьму в толк, почему все, что я вижу из прошлого, рассказывает мне об одном человеке. Есть еще Джилл, моя маленькая рыжеволосая подруга, но и ей мое сознание отвело лишь крошечное место — все остальное связано с Ником. Человеком, лица которого я даже не вижу. Только чувства, чистые эмоции.

Кем бы ни был Ник, он был очень важной частью моей жизни.

Но я ведь как-то оказалась на Пандоре. За что-то!

Память молчит — она готова рассказывать мне только о Нике.

Кем мы были? Драки, тренировки, оружие, люди, прыгающие из окон... Военные? Шпионы? Преступная группировка? Группировка в любом случае — судя по количеству моих спасителей в одном из воспоминаний...

Скрипят дверные петли. Вздрагиваю.

— Ишь ты прыткая. — Сова сама скрипит не хуже петель. — Лежи. До завтра чтоб не дергалась.

— Мне в туалет надо, — бормочу, голос глухой, как из трубы. Перед глазами плывут полупрозрачные зигзаги, часто моргаю, пытаясь от них избавиться. Не помогает.

Глава 9

К завтраку мой сарафан не успевает высохнуть и чересчур обтягивает фигуру, липнет к коже.

Стою на раздаче. Получаю пристальный взгляд и кивок от Главы — отметил, что я встала с постели, одобряет, что не стала дольше бездельничать. Кайра, открыто милующаяся с Зябликом, тоже удостаивает меня персональным взглядом — полным ненависти.

А еще Пингвин... В его глазах читается сомнение, и смотрит он не в лицо, а пониже шеи — все ясно: мокрый сарафан, а нижнее белье на Пандоре не предусмотрено. Выходит, засомневался в принятом второпях решении, раздумывает, стоит ли биться за меня на предстоящих состязаниях.

Перехватывает мой взгляд и многообещающе кивает — решил, будет возвращать меня обратно. Впрочем, Кайра даже не смотрит в его сторону. Полагаю, причина в этом.

Отворачиваюсь.

Мои мысли занимает другой человек. И не как мужчина. Меня волнует, почему он вступился за меня и где сам пропадал во время праздника.

Пересмешник тоже поглядывает в мою сторону, но не так пристально, как Пингвин. Хотя я стою у стола, когда остальные сидят. Может, мне только кажется?

Не кажется, понимаю, когда тарелки наполнены — мне снова осталось место рядом с новичком. Случайно ли? Не верю. Здесь так не принято: никто не пытается застолбить за собой какое-то определенное место, все садятся как попало.

Значит, Пересмешник позаботился о том, чтобы рядом с ним никто не сел. Что ему от меня нужно?

Пытаюсь сохранять равнодушное выражение на лице и подхожу к оставленному мне месту. К счастью, сегодня Филин сидит за соседним столом.

Замечаю Олушу. Она за моим же столом, но с противоположной стороны — напротив. Обращает внимание, что я смотрю на нее, и торопливо отводит взгляд, будто ее обожгло. Кулик, с подвешенной к груди рукой, сидит за столом Филина, через два человека от Момота, поглядывает на того со злобой, но конфликт не затевает — терпит, ждет состязаний.

— Как ты? — Пересмешник поворачивается ко мне.

— Жить буду, — отвечаю коротко. Спина ноет и чешется, но болью то, что я сейчас ощущаю, точно не назовешь. В прошлый раз без медикаментов все заживало гораздо дольше. В любом случае обсуждать свои увечья не хочу. — Нам надо поговорить, — говорю шепотом, чтобы нас не услышали. После купания мои волосы еще влажные и потому распущены, опускаю голову, позволяя им упасть на лицо, — прячусь от любопытных взглядов.

— Мы уходим на рудник сразу после завтрака, — отвечает Пересмешник так же тихо. Удивления не выказывает, вопросов не задает.

То, что утром у него не будет времени, знаю и так. Праздники и похороны закончились, и жители Птицефермы вернулись к своему обычному режиму дня: мужчины сразу после завтрака идут на рудник, а женщины занимаются огородом, стиркой и приготовлением пищи.

— Вечером?

— Это свидание?

Вскидываю на него глаза. Открыто смотрит в ответ. И да, он действительно это сказал.

— Вечером, — шепчу утвердительно, оставив странную шутку без ответа.

Мне не по себе. Не понимаю его мотивов.

— Как скажешь, — соглашается без единого возражения Пересмешник и больше не пытается со мной заговаривать, продолжает трапезу.

Тоже берусь за ложку. В моем желудке за последние три дня не было ничего, кроме того мерзкого дурманящего отвара, но аппетита нет.

Ковыряюсь ложкой в тарелке и тайком рассматриваю сидящего слева от меня. Сегодня он снова собрал свои светлые волосы в хвост. Странно, но ему идет.

А вот запах шампуня выветрился, и мне безумно жаль этого потерянного аромата. Он будто был весточкой из того забытого мира.

А теперь его нет.

* * *

— Я все равно знаю, что это ты, — бросает мне Кайра сквозь зубы, проходя к выходу из столовой и якобы случайно толкая в плечо своим плечом.

Как бы она ни обласкивала своим вниманием других мужчин и как бы быстро ни нашла утешение в объятиях Зяблика, Чиж был для нее особенным, а его смерть стала ударом. Тем не менее мне не до сочувствия. Сова права: надо подумать о своей шкуре. А я чуть было не лишилась головы именно из-за обвинений Кайры в мой адрес. С этим нужно кончать.

Не позволяю ей сделать выпад в мой адрес и прошествовать мимо, прихватываю за локоть, вынуждая остановиться.

— А раз так, то не тронь меня, если не хочешь стать следующей, — предупреждаю шепотом.

Глаза девушки изумленно распахиваются, но я уже выпускаю ее и иду своей дорогой.

У меня еще гора немытой посуды.

Люди вереницей тянутся из столовой, образуют пробку в дверях.

Обращаю внимание, что Олуша обзавелась синяком на второй руке. Не сомневаюсь, Филин тоже заметил, но его все устраивает.

* * *

На ужине с одной стороны от Пересмешника устраивается Кайра, с другой — Ворон. И я только еще раз убеждаюсь, что в прошлый раз место для меня он оставил специально.

Пока раздаю тарелки, отмечаю, что к вечеру Кайра повеселела, а заодно пуще прежнего разукрасила себе лицо: на губах свекольный сок, глаза подведены сажей. Волосы распущены, тщательно расчесаны и свободно лежат на плечах. Грудь — боже, ей не больно ее так задирать?

Глава 10

Стоит выбраться на берег, как сразу же начинают стучать зубы. Ветер бьет по мокрой коже как плеть.

После жаркого дня — холодная ветреная ночь. Вчера же духота стояла круглые сутки. В этом вся Пандора: загадка — никто не знает, как поведет себя планета через несколько часов.

Река сегодня шумит особенно громко, с ревом несется по руслу, разбрасывая в разные стороны ледяные брызги, словно иглы, впивающиеся в кожу. Отхожу подальше, выжимаю волосы.

Спина почти не болит, холод — неплохая анестезия. Зато тело бьет крупная дрожь, и зуб на зуб не попадает.

— Если бы я знал, что тебе вздумается поплавать, прихватил бы с собой полотенце!

Едва не приседаю от неожиданности. Ветер и шум воды полностью заглушили другие звуки, и я не услышала ни шагов, ни треска потревоженных веток.

— Что ты здесь... делаешь? — задаю вопрос, кое-как справляясь со стуком зубов; холод парализует. Крепко обнимаю себя руками, но руки тоже ледяные, и теплее от такой защиты не становится.

— Ты же хотела поговорить. — Фигура Пересмешника отделяется от кустов, растущих на берегу плотной стеной. Пожалуй, если бы он сам сперва не подал голос, я не узнала бы его в темноте.

Поговорить... Хмыкаю себе под нос. Поговорить я хотела после ужина. В бараке, полном других людей, или хотя бы поблизости. В помещении, либо на освещенной территории, а не среди ночи и в темноте.

Не думаю, что кто-то из жителей Птицефермы бросился бы мне на помощь в случае беды, но, по крайней мере, заметили бы, если бы что-то произошло. А здесь и сейчас... У меня нет никакого оружия. Поблизости ни одной крупной палки или ветви, под ногами мелкие камушки — ни единого булыжника. Что я сделаю с ним голыми руками, если он решит напасть?

Я и сама почти что голая.

Все эти мысли вереницей проносятся в голове, пока я стою и смотрю прямо перед собой — на темную высокую фигуру человека, тоже остановившегося и пока не предпринимающего попыток приблизиться.

Пересмешник не выглядит опасным, ведет себя не вызывающе — напротив, дружелюбно, — но нельзя забывать о месте, где мы находимся. Больше нельзя. Олуша тоже казалась мне безобидной.

Неловко переступаю с ноги на ногу, поскальзываюсь и чуть не падаю, но меня ловят теплые руки. Я так замерзла, что они кажутся раскаленными.

Ну и быстрая же у него реакция. Но об этом думаю уже после. Потому как, едва восстановив равновесие, отшатываюсь. Одно дело — обниматься на глазах у всей Птицефермы, чтобы избежать казни, и совсем другое — здесь, наедине, в темноте.

Вопреки моим ожиданиям, Пересмешник не настаивает на дальнейшем физическом контакте, наоборот, поднимает руки, то ли сдаваясь, то ли пытаясь продемонстрировать, что не опасен.

— Ты вся дрожишь, — комментирует.

Знаю. А еще я на ощупь как ледышка.

— Я в курсе, — буркаю сквозь стучащие зубы. Скорей бы в тепло, но до лагеря еще идти и идти. — Зачем ты сказал, что был со мной в ночь убийства Чижа? — спрашиваю в лоб. Хочу поскорее разойтись, но и упустить возможность задать свой вопрос не могу.

Пауза. Молчание. Хотела бы я видеть в этот момент его лицо. Однако слишком темно: различаю лишь силуэт и блеск глаз.

— Тебя бы повесили, — отвечает наконец. — По-моему, все очевидно.

— Может, это было заслуженно, — огрызаюсь. То, что на сто процентов знать о моей невиновности может только один человек — настоящий убийца, — не дает мне покоя.

Пересмешник усмехается. Не весело, а скорее издевательски.

— В прыжке била? — интересуется. Ясно, или сам приложил руку к убийству, или тоже заметил угол, под которым был нанесен жертве удар.

Дергаю плечом и только потом понимаю, что, возможно, собеседник не рассмотрит в темноте моего жеста.

— Это ты его? — Не рассчитываю на чистосердечное признание, но, может, мне удастся прочесть между строк? Не каждый день человека обвиняют в убийстве.

— Не я. — По тону и короткому ответу можно прочесть... ничего.

А Пересмешник зачем-то делает шаг назад и стаскивает через голову футболку.

Не шевелюсь, хотя и напряжена как натянутая струна. Если я поторопилась с выводами, раньше времени решив, что новичок не станет нападать, что ж, я готова сопротивляться.

Но тот не делает попыток приблизиться. Протягивает мне свою вещь на вытянутой руке.

— Переоденься, — говорит, — пока не подхватила воспаление легких.

С моего мокрого платья срываются ледяные капли, стекают по икрам к босым ступням; ветер продувает насквозь. Пересмешник прав: мне не помешала бы сухая одежда. Но не его же!

Новенький по-своему понимает заминку.

— Она чистая. — Так и стоит с вытянутой рукой. — Я надел ее перед выходом из барака.

Усмехаюсь про себя: вряд ли после Пингвина меня можно напугать грязной одеждой или немытым мужским телом.

Разумом понимаю, что снова принимать помощь от одного и того же человека, чьи мотивы мне по-прежнему непонятны, неправильно. С другой стороны — да пошло оно все.

Глава 11

Проснувшись утром совершенно разбитой и не выспавшейся, пару минут раздумываю, не приснились ли мне незнакомцы с фонарями. Ведь это слишком неправдоподобно, чтобы быть на самом деле.

А потом опускаю взгляд и обнаруживаю на себе чужую футболку. Темно-серая, хлопчатобумажная и бесконечно уютная.

Провожу рукой по мягкой, приятной на ощупь ткани. Зачем Пересмешник отдал ее мне? И почему мне так не хочется возвращать ее обратно?

Глупо. На Птицеферме ни у кого нет излишка вещей, тем более у новичка — нужно вернуть.

Со стоном сажусь на кровати. Тру лицо ладонями, затем повожу плечами — не болит.

Должно быть, сегодня Сова снимет швы, она вчера обещала. Вроде бы ей пришлось наложить всего два: один на лопатке, другой — у талии. Провожу подушечками пальцев по изогнутому шву — новому шраму, — ничего, короткий, лишь слегка выпуклый. О месте нахождения второго могу лишь догадываться — не дотянуться.

А мои мысли вновь возвращают меня назад во времени — в прошлую ночь у реки.

Если были Пересмешник, его футболка на мне и наш с ним разговор, значит, наяву были и те люди. Кто они, как попали сюда и чем здесь занимаются? И главное: как покидают планету? Ведь покидают же? Должны...

Что, если отсюда можно выбраться?

Эта мысль опаляет своим безумием, и я спешу поскорее задвинуть ее поглубже, в самые тайные уголки своего сознания. Надеяться на чудо глупо, но, пока не выясню, кто эти люди в черном и что им здесь нужно, не успокоюсь.

Думал ли Пересмешник о том же, когда увидел их? И почему ничего никому не сказал? Предпочел изобразить связь со мной, нежели предоставить настоящих подозреваемых в убийстве Чижа? Рассудил, что ему никто не поверит, или знает больше, чем говорит?

Одни вопросы, и ни единого ответа.

Вчера Пересмешник и правда дождался, пока я постираю сарафан. Стоял в отдалении и молчал, просто ждал, когда закончу. А потом мы вместе вернулись в лагерь. И снова молча.

Я была слишком шокирована произошедшим. А он... Нет, не могу отделаться от мысли, что ему известно больше, чем пытается показать. Но откуда?

Опять вопросы и предположения. С этим нужно кончать и возвращаться в реальность.

Наскоро переодеваюсь в платье, бережно сворачиваю футболку и оставляю на стуле.

Как только появится время, нужно будет постирать ее, высушить и вернуть. Надеюсь, у Пересмешника еще осталась сменная одежда.

* * *

Сегодня не моя очередь готовить, поэтому прихожу в столовую вместе со всеми.

На раздаче — Олуша и Рисовка. Две наши тихони, как я раньше думала. Но Олуша не тихоня — она хорошая актриса. Вон сейчас смотрит под ноги с видом невинной овечки.

Присматриваюсь: новых синяков вроде нет.

— Привет.

Вздрагиваю от неожиданности.

Точно видела, что Пересмешник заходил в столовую в тот момент, когда я только вырулила из-за угла коридора. Выходит, дожидался меня в дверях.

Насчет сменной одежды я угадала: на нем новая черная футболка. Значит, Филин был щедр к новичку и выделил ему несколько комплектов.

Это хорошо, было бы неловко, если бы из-за меня Пересмешник явился на завтрак голым.

— Привет, — отвечаю тихо.

Тем не менее замечаю, что на нас направлены взгляды нескольких пар глаз тех, кто уже успел рассесться за столами. Одна из наблюдателей — Чайка, кто бы сомневался.

А Пересмешник, никого не стесняясь или, наоборот, играя на публику, вдруг притягивает меня к себе. Касается рукой моих волос, убирая их от лица.

На этот раз не дергаюсь. Уже поняла, что все, связанное с этим человеком, не то, чем кажется.

Уверена, со стороны выглядит так, будто он целует меня. На самом же деле шепчет на ухо:

— Никому ни слова о вчерашнем, — лукаво подмигивает и отпускает.

Выдавливаю из себя улыбку. Кто знает, насколько фальшивую, но я стараюсь.

Лицо Кайры, только что устроившейся рядом со своей подругой Чайкой, краснеет и идет белыми пятнами. Кажется, я поспешила с выводами, решив, что она дала Пересмешнику от ворот поворот. Очевидно, что девушка все еще в нем заинтересована.

— Из-за тебя мне светит новая драка, — шиплю, когда Пересмешник увлекает меня за собой к столам.

Он удивленно приподнимает брови, буквально к волосам. Те у него сегодня не собраны в хвост, и пара прядей падает на лоб. Как ни странно, ему снова идет.

Молча кошусь в сторону Чайки и Кайры, прильнувших друг к другу и активно перешептывающихся, зыркая в нашу сторону. Поджимаю губы. Только ревнивой Кайры мне не хватало.

— А-а-а. — Пересмешник прослеживает направление моего взгляда и усмехается. — Тебе же не нравилось, что испытания только для мужчин, — подначивает.

— Да, — шепчу в ответ, — только мужчин за них награждают, а мне снова висеть на ветке.

Кажется, понял. Взгляд становится серьезным, но губы все еще улыбаются. Запуталась: что правда, а что напоказ?

Глава 12

Мне снится Чиж с пробитой моим молотком головой.

Он шатается, словно зомби из третьесортного кино, вытягивает вперед руки, а по его обнаженному, отчего-то светящемуся в темноте торсу стекают багровые струйки крови. Зомби Чиж шагает ко мне, скаля короткие, широкие, по форме напоминающие полотно грунтовой лопаты зубы; рычит и пытается схватить.

Отступаю спиной вперед. Распущенные волосы треплет ветер, бьет меня ими по лицу. Подол платья путается между ног.

Головой понимаю, что восставшего монстра нужно умертвить повторно — или добить, — но меня парализует от ужаса. Все, на что я в данный момент способна, это двигаться задом наперед и смотреть в широко распахнутые чернильные глаза без белков в глазных яблоках и без век.

— Эээээмбеееееер, — шипит, как змея, мертвый Чиж.

Оступаюсь на мокрой глине, падаю. А зомби наваливается сверху, клацает зубами. Тянется к шее...

Резко распахиваю глаза: рассвет. Сердце еще бешено колотится, но надо мной привычный потолок из серого пластика; плохо заделанная трещина в углу.

Сон, всего лишь сон.

Едва ли не впервые за время пребывания на Птицеферме я рада вернуться в реальность.

Выдыхаю с облегчением и остаюсь лежать, пока сердцебиение не выравнивается. Часов у нас нет, но, судя по сероватой дымке за окном и пробивающимся сквозь нее лучам солнца, еще слишком рано. Готовить завтрак сегодня мне не нужно, так что вполне можно потянуть время и подождать, пока проснутся остальные.

Можно было бы сбегать к реке и выстирать наконец чужую футболку, чтобы вернуть ее владельцу. Но отдавать эту вещь мне не хочется еще сильнее, чем вставать. Она такая удобная...

Вздрагиваю от стука в дверь. Сердце опять ускоряет бег. Еще слишком рано. Кому я могла понадобиться?

Стук негромкий, можно даже сказать, вежливый. Будто привлекают внимание, чтобы впустила, если не сплю, и в то же время не хотят разбудить, на случай если еще не проснулась.

Несмотря на то что Олуша недавно продемонстрировала мне свое истинное лицо, скромность у меня упорно ассоциируется именно с ней. Что ей могло снова от меня понадобиться, да еще и в такую рань?

Решаю, что не знаю и знать не хочу, — постучит и уйдет. Поворачиваюсь набок, подкладываю сложенные друг на друга ладони под щеку и бездумно смотрю на рассвет за окном. Ночной кошмар вымыл из моей головы все мысли, и мне даже нравится это утреннее ощущение пустоты — знаю ведь, это ненадолго. Поэтому просто наслаждаюсь.

Сова права, я всегда хочу большего...

Стук повторяется еще дважды, с перерывами секунд в тридцать. А затем наступает тишина. Ушла?

Вскакиваю с кровати и на цыпочках, чтобы не топать, бегу к двери. Я почти уверена, что это была Олуша — а кто еще? — но тем не менее хочется убедиться, и желательно так, чтобы незваная гостья меня не заметила.

Тихонько приоткрываю дверь, чтобы та не заскрипела, выдав меня. Выглядываю.

...Или гость.

— Пересмешник! — окликаю громким шепотом.

Он уже в конце коридора. Останавливается, оборачивается.

Распахиваю дверь шире. Придерживаю ее рукой, стоя в дверном проеме. Жду, когда мужчина подойдет.

Запоздало спохватываюсь, что на мне его футболка, которую следовало вернуть еще вчера. Поджимаю губы — вот засада.

Пересмешник возвращается. Руки в карманах брюк, улыбается. Волосы он снова собрал в хвост, а сам выглядит настолько бодрым с утра, что мне это кажется противоестественным. Еще два часа до завтрака, после которого всем мужчинам идти до вечера на рудник — махать киркой, таскать тяжелые камни. А Пересмешник... улыбается и выглядит так, будто встал несколько часов назад.

— Тебе идет, — весело комментирует мужчина мой наряд, пробежав взглядом по моим голым ногам.

Мне хочется натянуть футболку до самых ступней.

— Я сегодня постираю ее и высушу, — бормочу. — Вечером верну.

— Если тебе нужна, то оставь, — отмахивается. Больше не пялится ни на ноги, ни на грудь, соски которой из-за утренней прохлады предательски торчат под тонкой тканью. Смотрит в глаза. — У меня есть еще парочка. Глава был щедр.

Заманчивое предложение... Но нет. Услуги, вещи — это лишнее, не нужно.

— Верну вечером, — отвечаю упрямо.

Пересмешник равнодушно пожимает плечом.

— Как хочешь. Ты вчера просила помочь тебе со швами, — продолжает. Зачем-то кладет ладонь на противоположный от петель край двери, буквально в нескольких сантиметрах от моих пальцев.

Бросаю взгляд на новое местоположение руки гостя, но и свою руку тоже не убираю. Только гадаю, а даст ли он мне теперь закрыть дверь, если я решу захлопнуть ее перед его носом.

— Просила, — не отрицаю.

Но это было вчера. Когда Пересмешник так и не появился, я поняла, что это была глупая просьба — адресованная уж точно не тому человеку.

Пересмешник прищуривается, глядя на меня и по-прежнему улыбаясь; чуть склоняет голову набок.

— Если вчера тебе никто так и не помог, я готов.

Глава 13

Весь день занимаюсь стиркой.

Женщины, находящиеся в парах, стирают для своих мужчин, для «холостяков» стирают все, для этого существуют дежурства, как и на кухне. И сегодня эта «честь» выпала мне.

Не худший вариант, учитывая то, что мне все равно пришлось бы идти к реке, чтобы выстирать футболку Пересмешника. Правда, так мне приходится сходить туда с полной тележкой белья трижды, но это смена деятельности — лучше так, чем каждый день в огороде.

Возвращаюсь в лагерь с мокрыми вещами в третий раз, развешиваю одежду на веревках, натянутых во дворе между вбитых в землю столбов. Сегодня солнечно, но ветрено — самое то для сушки белья. Если повезет, первые две партии к вечеру успеют высохнуть.

Уже почти заканчиваю, когда на горизонте появляются Чайка и Кайра. Рановато для окончания работы на огороде. Наверняка сбежали. Сову они не любят и не боятся, к тому же знают, что она не пожалуется на них Главе.

Продолжаю заниматься своим делом, стою к беглянкам вполоборота и не собираюсь поворачиваться. Может, если сделать вид, что я их не заметила, то они пройдут мимо и не привяжутся?

Не тут-то было.

Все еще не оборачиваюсь, однако отчетливо слышу стремительно приближающиеся шаги. Нетрудно догадаться, что это не Чайка решила броситься ко мне с последними новостями.

Простыня на веревке, прищепка, еще одна... Резко приседаю, и Кайра, несущаяся ко мне, то ли чтобы ударить, то ли чтобы вцепиться в волосы, по инерции проносится мимо. Путается в простыне, верещит, размахивая руками.

Со стороны — зрелище презабавное. Если бы еще на светлой, только что выстиранной ткани не оставались пятна свекольного сока. Похоже, наша модница изготавливала бальзам для губ прямо на огороде — ела свеклу с грядки.

Чайка бросается на помощь подруге. Отступаю с пути, не собираясь мешать освобождению. Но и помогать — палец о палец не ударю.

Подхватываю с земли опустевший таз и направляюсь к дому.

Кайра по-прежнему верещит и барахтается в простыне, будто ее спеленали охотничьей сетью. Если бы успокоилась, то тут же высвободилась бы, но девушка психует все сильнее и лишь усугубляет свое положение.

— Да тихо ты! — Даже Чайка приходит к тем же выводам, что и я.

Кайра что-то зло ей отвечает. Не вслушиваюсь, ясно же, что яд из свекольных губ брызжет по мою душу. Черт с ней.

Успеваю подняться на крыльцо, когда Кайра наконец высвобождается и рысью мчится за мной.

— Ты! — тычет в меня в воздухе пальцем. — Ты! — Высоко поднятая подвязанная грудь в глубоком декольте тяжело вздымается.

Перехватываю таз поудобнее — беру под мышку.

— Что — я? — уточняю спокойно.

Мне начинает казаться, что если Кайра ни с кем не делит мужчину, то ее жизнь утрачивает всякий смысл. Однако быстро же она определилась с новым объектом дележки.

— Совсем страх потеряла! — выпаливает девушка, медленно, но неотвратимо поднимаясь по ступенькам ко мне; с грохотом впечатывает пятки в пластик — как только не больно? — Видела, как Пересмешник утром выходил из твоей комнаты! — Палец, символ праведного гнева своей хозяйки, все еще указывает на меня. — А я предупреждала, чтобы не смела к нему больше подходить! В столовой с ним, ночью — с ним!

Так вот в чем дело: Кайра не просто сбежала от работы, прихватив с собой Чайку, — она специально вернулась пораньше, чтобы провести со мной воспитательную беседу.

Чайка за спиной подруги машет мне руками, потом похлопывает ладонью одной руки по кулаку другой. Ясно, рекомендует бежать, пока цела.

Совет устарел — после воздействия слайтекса я чувствую себя какой угодно, только не целой.

— Отвали, — отвечаю. Берусь за ручку двери. Нет, бежать и тем более бегать по всему бараку от разъяренной фурии не собираюсь. Но и выслушивать совершенно неуместные претензии в свой адрес я не намерена.

Только унять фурию Кайру не так-то просто.

— Забирай себе назад своего импотента Пингвина, а блондинчика оставь мне! — выкрикивает девушка, преодолевая еще одну ступень. — Самая красивая женщина лагеря должна быть с самым красивым мужчиной!

Интересная теория. Надо бы спросить Пересмешника, он тоже считает себя красавцем, как и его поклонница?

— Отвали, — повторяю твердо и на этот раз таки распахиваю дверь.

Поторопилась. Нужно было дать Кайре выкричаться. Может, и успокоилась бы. Но я поспешила уйти, поберечь уши, чтобы не слушать всю эту чушь. А вместо этого получила то, что получила...

Моя попытка ретироваться действует на разъяренную девушку как тряпка на быка: она рычит от ярости и кидается на обидчицу.

Я в общем-то не удивлена и готова к нападению, и уклониться от летящего в мое лицо кулака удается играючи. А вот дальнейшие действия Кайры я не предугадала: та не пытается ударить повторно — выбрасывает руку не вверх, а резко вниз и хватает меня за подол платья, с силой дергает на себя. Таз под мышкой мешает мне сохранить равновесие. Он с грохотом падает на ступени, а мы с Кайрой кубарем катимся с крыльца.

Чайка испуганно взвизгивает. Похоже, сопровождая Кайру на «разборки», она предполагала, что мы обойдемся только словесной перепалкой.

Глава 14

Вечером наступило безветрие.

За окнами — тишина. Вот только что слышались голоса, доносилась брань Совы, смех Кайры, громкая быстрая речь Чайки, и через миг — ничего.

После ужина некоторые вышли во двор, кто-то отправился к реке или просто выбрался послоняться по улице. Но стоило стемнеть, жители Птицефермы разошлись по комнатам: кто к себе, а кто в гости к соседу. Стало тихо.

Сижу на полу под окном своей комнаты и верчу в пальцах нож. Тот самый, которым Пересмешник надрезал швы на моей спине. Лезвие небольшое, но острое — сама пару недель назад выпросила у Сапсана оселок и наточила нож. Думала, для хозяйственных нужд, а вот как оказалось: сначала швы, потом...

Беру нож за рукоять, подбрасываю, ловлю двумя пальцами за лезвие, снова вверх, за рукоять — и снова в полет. У меня хорошая координация движений, давно заметила. Руки у меня работают что надо. Должно быть, привычка работать с оружием.

Кем же я была?

Уже не важно. Любопытство, не более.

Момот победит в поединках и объявит меня своей жертвой. Официально — парой. Филин благословит и тихо порадуется. Кайра позлорадствует. У Чайки рот до ушей уже от одной новости об очередной «игрушке» Момота. Остальным — без разницы. Разве что Сова, может, посочувствует, но непременно посоветует смириться. Сова всегда рекомендует мне терпеть.

А Олуша наконец освободится, не запачкав руки...

Я запачкать руки не боюсь. Лучше так: на дерево с веревкой на шее, или сразу головой обо что-то тяжелое, или под ребра собственным ножом, если не справлюсь, — чем молча сдаться и позволить садисту делать со мной все, что ему заблагорассудится.

Мне не у кого просить помощи. Только Филин мог бы помешать. Но даже знаю, что он скажет: спросит, а чем я лучше Олуши. И в этот раз будет прав — ничем. Как бы она ни была мне неприятна после ее выпада и попытки спасти свою шкуру за счет моей шеи, Олуша не заслуживает того, что делает с ней Момот. Никто не заслуживает.

А значит, я сделаю все, чтобы положить этому конец.

Пусть порадуется, пусть даже воспользуется своим «призом», но потом он все равно уснет. Рано или поздно уснет. И тогда я перережу ему глотку.

Где-то внутри меня бунтует и негодует внутренний голос, напоминающий о том, что убивать спящего — трусость. Загоняю его поглубже и велю заткнуться. Может, в цивилизованном мире это и трусость, и подлость, и преступление. Но это Птицеферма. Преступники здесь все. А в честном бою с Момотом мне не выстоять. Как бы меня ни тренировали раньше, он сломает меня с одного удара. В прямом смысле.

Поэтому буду бороться, как могу, — нечестно и трусливо. Но если не торопиться и правильно выбрать момент, то, надеюсь, эффективно. Пусть Глава потом ищет себе нового палача.

Так и сижу, пока за окнами не становится совсем темно.

Поднимаюсь, убираю нож под матрас, завязываю волосы шнурком и шире распахиваю окно. Прислушиваюсь: ни звука.

Сажусь на подоконник, перекидываю ноги и прыгаю вниз.

Здесь невысоко, приземляюсь на ноги. Осматриваюсь: из окон льется свет, дающий достаточно обзора. Поблизости никого. Жаль, я так и не обзавелась фонарем, но до следующей поставки Тюремщиков новый мне никто не выдаст. Да и не доживу я до нее, до поставки, чего уж теперь?

Крадучись, перемещаюсь к углу барака, в полуприседе, чтобы не привлечь ничье внимание за окнами.

Без часов сложно договориться о точном времени встречи. Только надеюсь, что Пересмешник тоже ждал, пока смолкнут голоса на улице.

За зданием никого нет. Вот они, те кусты, возле которых я приземлилась, когда слетела с крыши. Вон там лежал мертвый Чиж.

Темно и тихо. Стоит отдалиться от барака, темнота едва ли не осязаемая — ни лучика света. Если у Пересмешника нет фонаря, придется туго. В ту ночь, когда он встретил меня у реки, на открытом пространстве было значительно светлее.

Направляюсь к кустам. Оттуда, из непроглядной тьмы, мне будет хорошо видно любого, кто появится от барака.

Вспышка. Перед глазами серебристая муть, виски сдавливает болью, дыхание учащается.

...Все на мази, нужные люди получили обговоренные суммы...

Снова фрагмент переписки — белые буквы на черном фоне.

...Ты получишь дозу препарата втрое меньше обычного...

Они словно всплывают в темноте перед моим носом.

...Вспомнишь все через несколько дней...

Кажется, протяни руку — и дотронешься. Что я и делаю, но мои пальцы проходят сквозь призрачные слова, а буквы гаснут.

Пошатываюсь. Мне трудно дышать. Обхватываю горло ладонью и чувствую, как бешено пульсирует под кожей.

Это то, о чем я думаю?

Ник? Это писал мне Ник? Он меня сюда отправил?!

Часто моргаю, пытаясь осознать то, что только что увидела-вспомнила, как из темноты, прямо из-за кустов выныривает темная фигура. Толком не вижу, скорее чувствую колебание воздуха и отпрыгиваю. Только потом могу разглядеть смутные очертания силуэта — не знала бы, куда смотреть, не увидела бы.

Глава 15

...Я в раздевалке. Металлические шкафчики с серийными номерами и панелями замков, открывающихся по отпечатку ладони. Круглые плоские лампы на потолке светят тусклым оранжеватым светом.

Сижу на длинной невысокой скамье. Снимаю с себя грубые ботинки и темно-серые брюки. Надеваю взамен них черные обтягивающие штаны, мягкие кроссовки на тонкой подошве. Одна кроссовка, вторая...

— Эй, Николс, — раздается надо мной голос, — чего это ты сегодня так рано?

Чувствую укол раздражения. Вскидываю глаза.

— Мейс, тебе-то что за дело?

«Лейтенант Мейси Плун» — гласит нашивка на форменной рубашке жгучей брюнетки, подпершей плечом соседний с моим шкафчик. На лице девушки скучающе-презрительное выражение, а руки важно сложены на груди.

Не могу вспомнить, ни кто эта особа, ни что меня с ней связывало, но не сомневаюсь, что подругами мы не были.

А сознание цепляется за серую форму с шевроном на плече — белой буквой «П» в зеленом круге на синем фоне. Я только что сняла точно такую же.

— Да так. — Коллега кривит губы, точь-в-точь как Кайра, когда пытается меня чем-нибудь зацепить. — Слышала, как твой дружок устроил шум в приемной у Старика.

Старик? Это имя? Кличка, прозвище?

Судя по контексту, начальство.

Я из прошлого подскакиваю, так и не застегнув вторую кроссовку.

— Что значит«устроил шум»?

— А я почем знаю? — Ярко-алые губы снова кривятся. — Вроде Старик не хотел его принимать, а он настаивал. — Усмешка. — Что будешь делать, если Валентайн допрыгается и его выкинут отсюда, а? Таскаешься за ним, таскаешься. Как собачонка.

Приходит новое воспоминание: Мейси бегала за Ником, добиваясь его внимания, пока он ее прямо не отшил. Прямо и не слишком-то вежливо.

— От суки слышу, — огрызаюсь я из прошлой жизни. Наконец застегиваю кроссовку, перекидываю одну лямку рюкзака через плечо и быстрым шагом направляюсь к выходу.

— О да, беги на помощь, мамочка, — смеется вслед Мейси.

Замираю в дверях и оборачиваюсь. Ничего не говорю, просто смотрю — и улыбка сходит с алых губ, будто ее стирают тряпкой.

— Отвали от меня, — говорю предупреждающе. — И от Ника — тем более.

Покидаю раздевалку, не дожидаясь ответа.

Говорят же, отвергнутая женщина — та еще напасть. Так к Нику бы и цеплялась. Ему палец в рот не клади — быстро ответит так, что расхочется надоедать, а заодно и повеселит тех, кто окажется поблизости. Но Мейси выбрала своей мишенью меня.

Только она не знает, что девочки из трущоб долго терпят, а потом бьют — без разговоров.

* * *

Почти бегом преодолеваю один коридор, другой... Серые стены, полы и потолки с продолговатыми плоскими лампами. Кое-где на стенах красуются все те же эмблемы — белая буква «П» в зеленом круге на синем фоне.

Один поворот, второй...

Память милостиво раскрывается: прежняя я спешит по серым коридорам, а я настоящая уже знает, что Старик на самом деле — мой шеф, полковник Маккален, и злить его точно не рекомендуется. Что Ник творит?

В дверях приемной начальника сталкиваюсь с его секретарем, Ким. Женщина бледная, из обычно идеально лежащей волосок к волоску прически выбилось несколько прядей.

— О бог мой. — Ким закатывает глаза к потолку и широко расставляет руки, преграждая мне путь. — Только тебя тут не хватало.

— Что здесь происходит? — требую на выдохе.

Звукоизоляция здесь гораздо лучше, чем хотелось бы: слышны громкие голоса, но слов не разобрать. Но то, что разговор проходит не на мирной ноте, очевидно.

— Валентайн, как обычно, плевать хотел на субординацию. Вот что происходит, — выпаливает Ким и с силой захлопывает за собой дверь, отрезая от нас звуки, доносящиеся из кабинета Старика. — А меня уволят к чертовой матери за то, что пропустила его к шефу в таком настроении. — И запускает тонкие пальцы в волосы. Теперь понятно, почему у нее такой взъерошенный вид.

— Не уволят, — отмахиваюсь. — Старик суров, но справедлив, а вот Нику может достаться...

— Эмбер, не лезь в это. — Ким шагает от двери вперед — прямо на меня, тем самым вынуждая отступить.

Но я не могу не лезть. У меня вылет на задание на днях, мы долго готовились всей командой. Все думали, что отправится Ник, а Старик выбрал меня. Нутром чую, что дело в этом. А значит, не лезть не могу.

Качаю головой, давая Ким понять, что я ее услышала, но к совету не прислушаюсь, и протягиваю руку к ручке двери.

И тут же отпрыгиваю, потому как дверь рывком распахивается сама.

— Ник, какого?.. — начинаю, но он уже уносится по коридору прочь.

Я сегодняшняя снова не вижу его — на нем толстовка с капюшоном, надвинутым на лицо.

— Потом позвоню, — бросает через плечо и исчезает за поворотом.

— Нас всех уволят, — стонет Ким, прижавшись спиной к стене, будто теряет опору.

Глава 16

Сегодня солнечно и ветрено. Все жители Птицефермы собрались во дворе.

Мужчины не пошли на рудник, женщины не отправились в огород, на веревках не сушится белье — все дела оставлены, сегодня день «икс»: состязания.

Пока одни еще подтягиваются во двор, а другие уже выбирают себе место в «зрительном зале», Сапсан и Зяблик вбивают в землю колья и натягивают между ними веревки, обозначая «ринг». Чайка остервенело размахивает метлой, убирая с будущего места боя мелкие камешки и мусор, принесенные ветром.

Люди галдят, обмениваются предположениями о том, кто войдет в число победителей. Кайра с мечтательным выражением на лице уселась на верхней ступени крыльца и вслух рассуждает, сколько мужчин будут проливать кровь ради того, чтобы разделить с ней комнату. Сидящая рядом с ней Рисовка подперла кулаком щеку и слушает раскрыв рот.

Сама Рисовка уверена, что останется с Сапсаном. Сапсан — хороший боец, и они живут мирно и даже счастливо, насколько это возможно на Птицеферме. Тем не менее в глазах Рисовки видна некая зависть и даже восхищение желанной всеми Кайрой — за первую красавицу лагеря и впрямь многие сегодня будут биться не на жизнь, а на смерть. Вряд ли, конечно, Филин допустит смертельный исход, но в состоянии работать завтра с постели встанут немногие.

Я не участвую ни в процессе подготовки, ни в обсуждении, торопиться занять место в круге около «ринга» тоже не спешу — в любом случае поместятся все. Поэтому отхожу в сторону и молча наблюдаю за всеобщей суетой и оживленностью, подперев плечом стену барака.

Мне не хочется суетиться — будь моя воля, вообще не присутствовала бы. Но Глава не позволит и, если уйду, велит притащить меня назад, пусть даже за волосы, едва поймет, что кого-то не хватает. Я же одна из обещанных победителям наград, мне нельзя уходить.

От этой мысли сводит зубы. Вчерашнего приподнятого настроения, вызванного возвращением части воспоминаний, как не бывало.

А еще к уже привычному ощущению безысходности прибавляется новое чувство — волнение. Я волнуюсь за Пересмешника. Мне не понять восторга Кайры по поводу того, как много людей может пострадать в попытке заполучить ее в сожительницы. В данном случае я бы предпочла, чтобы Пересмешник выкинул из головы мысли о победе над Момотом — мне не нужна его победа, я хочу, чтобы он остался цел.

И то, что думаю об этом, тоже сводит меня с ума. Вчера я с облегчением списала свою симпатию к этому человеку на то, что, возможно, мое подсознание подсказывает мне то, о чем не может рассказать память. Если бы Пересмешник оказался Ником Валентайном, примчавшимся мне на выручку, все стало бы просто и понятно. Но Пересмешник не Ник, и я не мечтаю о его победе, не жажду стать его «парой». Однако едва ли не панически боюсь того, что Момот оставит от него мокрое место.

— Чего такая бледная? — раздается рядом скрипучий голос.

Не поворачиваю головы. Я слышала приближающееся постукивание клюки.

Обнимаю себя руками.

— Не хочу смотреть на предстоящий цирк, — признаюсь тихо, глядя, как Сапсан вбивает последний кол, а Зяблик тянет к нему веревку, чтобы завершить квадрат.

Почти все готово, и до начала остались считаные минуты. Тошно.

— Из-за Момота? — интересуется всеведущая Сова. Впрочем, со словоохотливостью Чайки неудивительно.

Со всей серьезностью обдумываю заданный вопрос и понимаю, что за это утро ни разу не подумала о том, что со мной будет, если — хотя вернее будет сказать когда — Момот объявит меня своим призом. Я ведь еще вчера поняла, что ничего не сделаю. Мне нужно потянуть время, чтобы выяснить, что это за люди протоптали тропинку в лагерь из люка у реки. А значит, придется вытерпеть и Момота, и его садистские замашки. В конце концов, это всего лишь тело.

Пожимаю плечом.

— К черту его, — отвечаю искренне.

Сова крякает.

— Значит, волнуешься за Пересмешника? Никто не сомневается, что он будет биться за тебя.

Наконец поворачиваю голову к собеседнице.

— Думаешь, у него есть шанс против Момота? — уточняю скептически.

Сова шумно вздыхает, приподнимая угловатые плечи.

— Шанс есть всегда, — замечает философски.

Хмыкаю и отворачиваюсь, не спорю. Я все еще очень надеюсь, что Пересмешник проиграет в самом начале и успокоится. Во всяком случае, я точно успокоюсь.

Суета возрастает. Появляется Филин, и все продолжают заниматься тем, чем занимались до этого, но с большим усердием. Чайка настолько ускоряет темп, что теперь ее метла больше поднимает пыль в воздух, чем сметает сор.

Глава, оказавшийся в эпицентре созданной Чайкой пылевой бури, ожидаемо закашливается, после чего прикрикивает на зачинщицу. Та послушно прекращает махать метлой, но уходит с «ринга» с видом оскорбленного и явно недооцененного таланта.

— Кайра, закончи! — велит Филин.

Та тут ж вспархивает с крыльца и принимает от Чайки метлу. Понятно, почему Глава в данном случае выбрал Кайру: ее подметание двора — целое эротическое представление, которым Филин не прочь полюбоваться. Подозреваю, не нуждаясь в постоянной паре, Глава нередко приглашает рыжеволосую красотку к себе в комнату.

Глава 17

Перерыв между первым и вторым туром состязаний затягивается.

Майна и Чайка отпаивают Олушу водой. Мужчины уносят тело Кулика со двора, а затем присыпают кровь на месте его гибели землей.

Какие-то полчаса — и следов того, что недавно здесь произошло убийство, не останется. Как исчез из бытия и сам Кулик. Пройдет пара дней, и никто вообще не вспомнит о его существовании. Чиж был гораздо популярнее среди жителей Птицефермы, но и его забыли слишком быстро. Что уж говорить о Кулике?

Бессмысленная и глупая смерть, за которую никто не понесет ответа. Разве что Олуша вспомнит. А может, и нет — я больше не рискую предполагать, что творится в чужих головах. Ее горе выглядело искренним, но ведь и Кайра выла, как раненый зверь, над телом Чижа.

Сижу на крыльце, обняв себя руками, и бездумно слежу за тем, как сперва Ибис и Ворон прикатывают целую тачку свеженакопанной земли и высыпают ее на «ринг», а потом за тем, как Зяблик разравнивает землю лопатой. У всех троих деловое выражение на лицах. Спокойные, будто засыпать кровавую лужу — рядовое событие. Подумаешь, смерть.

В какой-то мере так оно и есть... У нас третий труп за две недели — Птицеферма несет потери.

Пересмешник куда-то ушел с остальными. Даже не знаю, в какой момент потеряла его из вида. И понятия не имею, когда начала выискивать его взглядом. Слишком много впечатлений за последние дни, слишком много чувств, из прошлого и настоящего, — я в совершенном раздрае.

— Что, загораешь? — раздается надо мной насмешливо-презрительный голос.

Даже не поднимаю головы — перебьется. В поле зрения только длинные стройные ноги, прикрытые тканью платья лишь в самом верху.

Не отвечаю, и Кайра возмущенно «бьет копытом».

— Язык проглотила?

— Тебе что за дело до моего языка? — огрызаюсь. — Лучше сходи свой с мылом помой.

Нога снова агрессивно притопывает, и я даже жду, что вслед за этим последует удар. Однако нет, Кайра помнит предупреждение Главы о том, что будет в случае нашей драки. Может, подраться она и не прочь, но точно не на его глазах. А Филин — вон он, стоит неподалеку, заложив руки за спину, и руководит процессом подготовки «ринга» к продолжению состязаний.

— Если Пересмешник вздумает биться с Момотом за тебя, его ждет то же, что и Кулика, — не унимается Кайра. — Скажи ему, чтобы не лез. Тебе уже не поможешь. А он пусть выбирает меня, будем с ним жить душа в душу.

Хмыкаю: упоминание о душе из уст Кайры звучит нелепо.

Все же поднимаю голову, чтобы посмотреть незваной собеседнице в лицо. Однако успех сомнительный: так как я сижу, а Кайра стоит, ее искусственно поднятая грудь перекрывает половину обзора.

— Я Пересмешнику не хозяйка, — напоминаю, не пытаясь быть дружелюбной. — Если надо, скажи ему сама.

— Сказала. — Кайра как-то нервно дергает головой. — Цену себе набивает, — добавляет тише, сквозь зубы, и я не уверена, адресуется ли эта фраза мне или это просто мысли вслух.

— Может, ты ему просто не нравишься?

Кажется, мое предположение вызывает у девушки натуральный шок. Несколько секунд она открывает и закрывает рот, не находя слов.

— Сдурела, что ли? — выдает наконец.

Не отвечаю, только пожимаю плечами. Сегодня мне не хочется ничего никому доказывать. Пусть остается при своем мнении.

— Между прочим, прошлую ночь Пересмешник провел у меня. — Кайра делает последнюю попытку вызвать у меня эмоциональную реакцию. — И в процессе я ему очень даже нравилась! — Опять притопывает и гордо выпячивает грудь.

Надоело.

Встаю.

— Отладь процесс получше, — бросаю отшатнувшейся от моего резкого движения девушке, — раз мужики готовы сунуть голову в мясорубку, лишь бы избежать его повторения.

Сегодня определенно не день Кайры — второй раз за короткую беседу она ловит ртом воздух.

* * *

Во второй тур выходит двенадцать участников (Чекан хоть и выигрывает в поединке первого тура, сильно повреждает руку и сходит с дистанции). Таким образом, нас ждет всего шесть боев.

В итоге оказывается, что даже пять. Потому как, когда Аист получает в противники Момота, то даже не пытается геройствовать и сразу же объявляет, что сдается без боя.

Филин милостиво засчитывает проигрыш. Момот разочарованно разминает кулаки, но отходит в «зрительный зал» в ожидании третьего тура.

Пингвин довольно быстро проигрывает в бою с Сапсаном. Достанься ему в противники кто другой, у него вполне мог бы быть шанс, но Сапсан — отличный боец, один из лучших. И исход поединка ожидаем с первых секунд.

На лице Пингвина досада. Он бросает на меня полный сожаления взгляд и отходит на свое место в круге.

Еще три боя меня мало заботят. В победители выходят Ворон, Ибис и Дергач. У Зяблика разбит нос, Дергач потянул связки на руке, у Канюка на щеке наливается фиолетовый кровоподтек, Ворон потирает ушибленную челюсть, но все это воспринимается как сущая мелочь на фоне того, что случилось в прошлом туре испытаний.

На этот раз Пересмешника ставят против Дрозда. А Дрозд — сильный противник. Спокойный как танк в сравнении с Клестом, который нервничал с самого выхода на «ринг».

Глава 18

— Держись, — бормочу, — еще немного.

— Как скажешь... Ты... босс, — получаю хриплое в ответ.

Рука Пересмешника перекинута через мое плечо, а его вес почти полностью взвален на меня. Черт, тяжелый.

Мне никто не помогает, но не мешает — и на том спасибо. Только Сова обещала попозже зайти, остальными наш уход, можно сказать, остался не замечен — все были слишком заняты обсуждением сложившихся сегодня новых пар: Зяблик выбрал Кайру, Канюк — Савку, а Дергач — Олушу. Правда, Олуши, когда прозвучало ее имя, во дворе не было, но это мало кого интересовало. Дергача принялись поздравлять, как и других.

Открываю дверь в свою комнату ногой.

— Заходи, чувствуй себя как дома, — бурчу, крепче обхватывая Пересмешника за талию, когда его повело в сторону.

— Вообще-то... я вроде как... и есть... дома, — откликается этот выживший камикадзе — по совместительству мой новый сожитель. И не возразишь же.

— Вроде как, — огрызаюсь.

Пересмешник смеется. Вернее, пытается засмеяться, но вместо этого получается какой-то хрипящий звук, а затем он и вовсе заходится в кашле.

Вздыхаю.

— Молчал бы уже.

— Не-е-е, — мотает головой, координацией движений напоминая пьяного. — Если я замолчу, то отрублюсь, и ты меня не дотащишь.

— Дотащу, — пыхчу, продолжая удерживать его и одновременно пытаясь одной рукой сбросить с кровати постельные принадлежности — сама я уже перепачкана, а одеяло и простыню намерена спасти. — За ногу и по полу.

Пересмешник снова пытается посмеяться:

— Меня сегодня... уже таскали... за ногу... и по земле. С меня хватит.

Интересно, это нервное? Лично мне сейчас совсем не смешно. Перед глазами до сих пор стоят раздавленный череп Кулика и сломанная шея Момота, да и то, что я сейчас сама с ног до головы перепачкана чужой кровью, не добавляет мне желания веселиться.

— Будь добр, заткнись, — шиплю сквозь зубы. — Ложись давай. — С одной стороны, я до ужаса волновалась, пока мы вынуждены были ждать окончания подведения итогов и слушать очередную исполненную пафоса речь Филина. С другой стороны, кажется, раны сами перестали кровоточить. — На, бровь зажми. — Беру со стула и протягиваю Пересмешнику полотенце: самый кончик брови, почти на виске, у него сильно рассечен. Нижняя губа разбита, но, кажется, кровь почти не идет. Если бы кое-кто побольше молчал, не шла бы вообще. Зато тело — не поймешь, все битое-перебитое. Но открытых ран и фонтанов крови не наблюдаю. — Сейчас принесу воду, — решаю.

— Ты будешь меня мыть? — Опять нервный смешок.

— Мыть, лечить... Душить, если не заткнешься!

Пытается улыбнуться. С разбитыми губами и заплывшими глазами картина та еще.

— Видишь, мне нельзя отрубаться, я хочу это видеть...

Возвожу глаза к потолку. Ну что с ним будешь делать?

— Мыть и лечить, — с готовностью подсказывает мой еле живой новый сожитель. Выходит, последнюю фразу я сказала вслух.

— И душить, — напоминаю строго. — Лежи. Я сейчас вернусь.

— Ты босс, — получаю повторно в ответ.

Прекрасно, просто прекрасно. И почему мне хочется его прибить и одновременно расцеловать за то, что остался в живых?

Сжимаю кулаки, чтобы сдержаться и не сделать ни того ни другого, и, впечатывая подошвы ботинок в пол, вылетаю из комнаты.

* * *

Заготовленной впрок воды во вкопанных в землю во дворе бочках осталось немного. Забираю почти всю и прикидываю, что следует к вечеру сходить к реке, чтобы пополнить запасы. Но идти туда прямо сейчас не могу — я еще не уверена, что Пересмешник не получил повреждений, опасных для жизни, а значит, оставлять его одного надолго пока нельзя.

«Ринг» уже разобрали. Кровь на месте, где происходили поединки, засыпали слоем земли. Довольная Чайка, мужчина которой в очередной раз подтвердил на нее свои права, метет двор. Больше никого нет — все разошлись по комнатам.

Как там Олуша? Пошел ли Дергач к ней прямо после окончания состязаний, чтобы потребовать свое?

Морщусь при этой мысли. Мне жаль Олушу, что бы там она обо мне ни думала и чего бы мне ни желала, по-человечески мне ее очень жаль.

Что ж, во всяком случае Дергач не Момот.

Наполняю ковшом ведро наполовину и собираюсь возвращаться в барак, когда меня замечает Чайка. Отставляет метлу в сторону на манер посоха.

— Явилась, королева бала!

Красноречиво приподнимаю брови.

— Ты это мне?

На самом деле глупый вопрос, потому что, кроме нас с ней, во дворе никого нет.

— Тебе, тебе. — В доказательство своих слов та даже делает несколько шагов по направлению ко мне, упирает одну руку в бок. — Что, довольна? — щурится на солнце, вглядываясь в мое лицо.

Дергаю плечом.

— Вполне.

Что она хочет услышать? Что я действительно довольна исходом прошедших состязаний? Что я чуть не задохнулась от облегчения, когда хрустнула шея Момота? Что я настолько бессердечна, что много раз желала палачу смерти и обрадовалась тому, что его жизнь оборвалась?

Глава 19

...Шумной толпой покидаем здание Полицейской Академии.

Гжанна не переставая болтает, рассказывая о своих новых любовных похождениях. Мейс, каким-то неведомым случаем затесавшаяся в нашу компанию, презрительно морщит нос и время от времени вставляет многозначительное: «А я...», «А вот мне...», «А у меня...»

Скоро выпуск, и я искренне надеюсь больше никогда не встретить Мейси Плун. Вроде бы я ни с кем не пытаюсь конфликтовать, но эта девчонка всякий раз норовит нарваться сама. И надо же было Нику ее отшить. Прав, конечно — такая кому угодно вынесет мозг, — но какого-то черта в их несложившейся любовной истории Мейси посчитала виноватой меня. Видит бог, если не уймется, однажды я лишу ее приличного клока волос. Или парочки зубов...

Резко останавливаюсь, внезапно осознав, что рюкзак на моем плече чересчур легкий. Вот черт. Девчонки торопили, и я собиралась в спешке.

Перекидываю рюкзак вперед, расстегиваю «молнию», копаюсь внутри и понимаю, что была права: планшета нет. Видимо, забыла в раздевалке. Я ведь читала на скамье, когда освободились остальные члены нашей группы и вокруг началась суета.

Микаэлла, шагающая по правую руку от меня, тоже останавливается, смотрит недоуменно. В то время как остальные, не замедляя шага, уходят вперед.

— Идите, я догоню, — говорю и поворачиваю назад.

— Ты куда? Мы же в кафе собирались!

На самом деле, в кафе собирались они. Меня едва ли не силой потащили за компанию, а я ради разнообразия согласилась. Не иначе сдуру. Обычно мне комфортнее в мужском обществе. Одни откровения Гжанны чего только стоят — у меня скоро кровь пойдет из ушей.

— Без меня! — бросаю уже через плечо. — Я кое-что забыла! — И быстрым шагом удаляюсь по коридору в обратную от выхода сторону.

Сейчас главное — пробраться в раздевалку, не попав на глаза преподавательскому составу. Те не одобряют, когда студенты шастают по Академии после занятий.

Осторожно, стараясь двигаться бесшумно, ступаю мягкими кроссовками по гладкому блестящему полу, по которому уже успели пройтись роботы-уборщики. На носу выпускные экзамены, мне ни к чему проблемы с преподавателями. Тем более на последнем смотре полковник Маккален выразил свою заинтересованность во мне. Служить в его подразделении — золотая мечта любого курсанта. Нужно быть осторожной.

Дверь женской раздевалки — следующая после двери в мужскую. А та приоткрыта, и оттуда доносятся голоса. Черт-черт-черт.

Влипаю лопатками в стену и задаюсь вопросом: а так ли нужен мне этот планшет? Подумаешь, без него не смогу подготовиться к завтрашним занятиям. Всегда можно завалиться к Нику и позаниматься в его веселой компании. Но после последней беседы с его матерью мне не очень-то хочется появляться в доме Валентайнов.

Мне нужен мой планшет.

Крадучись, по стенке, подхожу ближе.

Голоса знакомые: Хоппер и Флеукс. Флеукс — заведующий учебной частью, суровый, но справедливый мужик. Хоппер — тоже спец своего дела, но я терпеть его не могу с самого первого курса. Понимаю, что это было частью воспитательной работы с новичками, но до сих пор не могу забыть его: «Вставай, или поедешь к мамочке печь пироги». Возможно, мне не было бы так обидно, пеки моя мать сдобу на самом деле.

— ...Хопп, не юли, — продолжает Флеукс ранее начатый спор. — Мне нужно имя. Соревнования через неделю, понаедет народа с Альфа Крита, Лондора, даже Земля кого-то отправляет к нам. «Земляне — лучшие», все дела... — явно передразнивает. — Нам нужно выставить своего лучшего студента, чтобы не упасть в грязь лицом.

— Да знаю я. — У Хоппера всегда хриплый голос (должно быть, потому, что он много орет), а сейчас еще и недовольный. — Есть у меня... кандидат. Только выпускные экзамены — через неделю после твоих соревнований, загубим парню будущее.

— С чего бы? — удивленно крякает Флеукс. — Имя говори давай.

Даже не сомневаюсь, что за имя тот назовет.

— Валентайн, — с неохотой произносит Хоппер.

— Ник? — изумляется Флеукс.

— Знаешь такого?

— Ну да. На днях только помогал мне в проекте со стажерами. Парнишка с энтузиазмом. Энергии — через край, — хмыкает. — Не знал, что он силен в рукопашной. Тощий какой-то.

— Все с ним нормально, — огрызается Хоппер, будто оскорбили его лично. — Жила на жиле. С ним другая проблема — тормозов нет.

Пауза.

— В каком смысле? — следует затем вопрос Флеукса.

— Во всех, — отвечает главный инструктор по физподготовке. — Ни тормозов, ни инстинкта самосохранения. Выкладывается в ноль, так что потом хоть выноси. Ребята на втором-третьем спарринге сыплются, а этот — десять, и хоть бы хны, скачет бодренький. А потом «батарейка» садится — и зовите медперсонал.

Не люблю Хоппера, но в данном случае согласна с ним целиком и полностью: тормозить Ник не умеет.

— Хм... Интересный персонаж. Ну так... вдруг выиграет? Нам грант дадут.

Хоппер молчит.

— К нему Маккален присматривался, — заговаривает вновь через несколько минут. — Спрашивал меня про него. Я Старику сразу сказал: бери, не пожалеешь. Только за Валентайном глаз да глаз по первости нужен. Во-первых, с субординацией проблемы — результат даст лучше других, зато свое мнение, где надо и не надо, выскажет. Во-вторых, загонять себя может, если не остановить вовремя.

Глава 20

За работой в огороде прокручиваю в голове наш утренний разговор с Пересмешником. И только тогда понимаю, что, говоря: «В цивилизованном мире тебя сочли бы убийцей», — я почему-то напрочь забыла о том, что на Птицеферму невиновные не попадают. Значит, в своей голове я все же упорно отождествляю Пересмешника с Ником.

И, вполне вероятно, глубоко заблуждаюсь...

Как же разделить образы этих людей в своем восприятии?

Я и так чересчур разговорчива и откровенна с Пересмешником. Не хватало еще сболтнуть что-нибудь лишнее.

Ко мне подходит Сова, со вздохом опускается рядом, садится на перекинутую через канаву клюку.

— Как он? — спрашивает без предисловий.

— Гораздо лучше, чем я могла вчера ожидать, — отвечаю, не поднимая головы. Никак не могу взять в толк, почему при почти полном отсутствии растительности на Пандоре на завезенном для огорода грунте так быстро растут сорняки. В то же время посаженные нами овощи чахнут и вырастают от силы в половину своего положенного размера. Значит, дело не в почве. Тогда в чем? В климате? — Спасибо, — добавляю, помолчав.

Сова крякает.

— Я не за благодарностью пришла.

Наконец поднимаю голову, встречаюсь с женщиной взглядом.

— И тем не менее. Спасибо, я твоя должница.

— Ты? — приподнимает поредевшие седые брови, морщит лоб, удивляясь. — Не Пересмешник?

— Я, — отвечаю твердо и возвращаюсь к работе.

Именно мне Сова дала вчера медикаменты. Мне и отдавать ей долги.

— Филин сказал, что навестит сегодня Пересмешника.

Вздрагиваю.

— Тихо, тихо. Его, не тебя. Вероятно, уже был в вашей комнате.

Меня сковывает от напряжения. А если Глава заподозрит, что без современных лекарств не обошлось?

Лихорадочно вспоминаю, куда я спрятала флакон и тюбик с мазью. В шкаф, за боковую пластиковую панель. Как знала... Но насколько надежно это место, если Филину вздумается обыскивать комнату?

Да и вообще... Филин. В моей комнате. Без меня. Он ведь может как найти там что-то, по его мнению, компрометирующее, так и подложить. Нужно будет все проверить по возвращении...

— Спасибо, — говорю сдержанно.

Жаль, нельзя все бросить прямо сейчас и мчаться в барак. Нет, если Филин хотел нанести визит во время моего отсутствия, значит, так тому и быть. Самые роковые ошибки всегда совершаются в спешке. Нельзя действовать необдуманно.

Сова некоторое время молчит, но не уходит. То ли отдыхает, то ли хочет сказать еще что-то.

Второе.

— Ты изменилась, — произносит негромко.

Снова поднимаю голову. На огороде, кроме нас, Майна, Савка, Фифи и Рисовка. Никто из них не смотрит в нашу сторону.

— В каком смысле? — уточняю.

Сова не спешит с ответом, подбирает слова.

— Становишься осторожнее, — говорит наконец. — Будто у тебя появилось что терять. Это любовь или... что-то другое?

Любовь? Мне с трудом удается не рассмеяться. Наша прагматичная Сова еще верит в светлые чувства? Здесь? Не уверена, что сама способна верить во что-то подобное.

Встаю в полный рост, распрямляю уставшую спину и отвожу влажные пряди волос со лба. Солнце постепенно клонится к закату, стоит жара и безветрие. Тишина. Мне не хватает пения птиц, жужжания насекомых. Откуда бы я ни была родом, там все это непременно было.

— Со стороны похоже, что я влюблена в Пересмешника? — спрашиваю на полном серьезе.

— Со стороны похоже, что вы влюблены друг в друга.

Усмехаюсь. Люди почему-то всегда уверены, что со стороны виднее.

— Значит, пусть так, — говорю.

Это едва ли не первый случай за время моего пребывания на Птицеферме, когда общественное мнение меня полностью устраивает. И да, Сова права: мне есть что терять. И это не Пересмешник, это моя собственная жизнь — я больше не готова умирать, пока не выполню задание, ради которого сунула голову в пекло.

* * *

Направляюсь к реке прямо с огорода.

Сегодня снова было очень жарко, и я пропотела насквозь — нужно ополоснуться.

Почему-то мне неловко возвращаться в комнату в таком виде. При житье с Пингвином такого не было. Должно быть, потому, что запах его собственного пота и немытого тела способен перебить все остальные запахи в радиусе ста метров.

Поддаюсь соблазну и доплываю до того самого места, где расположен люк. Выбираюсь на берег, осматриваюсь. Если не знать о тайном ходе, увидеть его случайно почти невозможно. Так что нам, можно сказать, повезло, что мы искали его не глазами, а на ощупь.

А что, если прийти сюда одной этой ночью? Пересмешник еще не готов к ночным вылазкам, но мне и не нужна компания. Теперь я знаю, где и кого ждать, и сумею остаться незамеченной. Нужно только позаимствовать у него фонарь — мало ли. Своим я так и не обзавелась.

Глава 21

— О чем вы с Филином вчера разговаривали?

Сижу на краю кровати, заплетая волосы в косу. Пересмешник — у окна, только что натянул через голову футболку поверх перевязки на ребрах. Его лицо как раз появляется из горловины, когда я задаю вопрос.

Пожимает плечом.

— О тебе.

Очень интересно.

— И что он сказал?

— То, что я сделал опрометчивый выбор, и ты... э-э-э... дай-ка вспомнить... что-то вроде паршивой овцы в стаде. Да, так и сказал.

— А ты?

— Сказал: «Что поделать — у меня дурной вкус».

— А он?

— Сказал, что я не прав.

— А ты?

— Напомнил ему, что это совершенно не его дело.

— А он?

— Напомнил мне, что на Птицеферме любое дело — его.

— А ты?

— Это игра в перекличку? — припечатывает меня пристальным взглядом.

Не остаюсь в долгу: упрямо смотрю в ответ.

Пересмешник первым отводит взгляд.

— Нам на завтрак пора, — качает головой в сторону двери. — Филин не терпит опозданий. Это он мне тоже напомнил.

Не спорю. Завязываю узел на шнурке, закрепляя косу, и встаю.

Вместе выходим из комнаты, идем по коридору. Молчим.

Мне не нравится то, что происходит. Вчера потеря сознания и новые воспоминания выбили меня из колеи, и вместо того, чтобы задать сегодняшние вопросы еще прошлым вечером или отправиться на разведку к люку у реки, я завалилась спать. Мало того — на одной кровати с Пересмешником. Вторую ночь подряд. Чего никогда не делала с Пингвином.

Кровать довольно узкая, и лежать не касаясь друг друга практически невозможно. И все же я спала крепко и без снов, бессовестно греясь о бок человека, мотивов поступков которого все еще не понимаю. Как и не могу определиться со своим отношением к нему.

А Пересмешник... В эту ночь он руки не распускал и вообще вел себя паинькой на своей половине кровати. Даже во сне не обернулся ко мне ни разу.

Скорее всего, дело в ребрах и других последствиях состязаний. Но что будет, когда он полностью оправится? Сильно сомневаюсь, что нового сожителя остановят предупреждения Пингвина о моем древообразном поведении в постели. В конце концов, самого Пингвина не остановило.

И я должна буду подчиниться.

При одной мысли об этом сводит зубы.

Пересмешник прав: я испытываю к нему симпатию. Мне приятно его общество, нравится с ним разговаривать, комфортно находиться наедине. Но также я прекрасно понимаю, что стоит ему потребовать физической близости — на что по правилам Птицефермы он теперь имеет полное право, — все это рухнет.

А что, если я откажу? Пингвину ведь отказала.

После того как срослись мои ребра, больше не отказывала...

Станет ли Пересмешник применять физическую силу или просто-напросто пожалуется Филину? Пингвин делал и то и другое.

— Эй, у тебя такое лицо. — На подходе к столовой Пересмешник усмехается и легонько толкает меня локтем в бок.

Вскидываю на него глаза, хмурюсь.

— Какое? — огрызаюсь.

— Будто на плаху собралась. Брось, это всего лишь завтрак, — весело подмигивает, сияя ясными голубыми глазами.

Красивый, зараза. А у меня все внутренности скручивает в тугой узел при одной мысли, что он до меня дотронется не в дружеской манере.

Отворачиваюсь.

— Да, всего лишь завтрак, — бормочу.

Обычный.

Тюремный.

Завтрак.

* * *

Завтрак и правда проходит как обычно. Не считая того, что к его окончанию Глава лично шествует к нашему столу и останавливается, уже ожидаемо, возле меня и Пересмешника. Я как раз дожевываю последнюю ложку овощного рагу и едва не давлюсь — кусок встает поперек горла.

— Вижу, ты чувствуешь себя лучше. — Филин обращается непосредственно к Пересмешнику, без приветствия.

Когда с тобой заговаривает Глава, да еще и сам при этом стоит, нужно встать. Любой встал бы. Пересмешник только полуобернулся.

— Да, спасибо, — отвечает с вежливой, но откровенно холодной улыбкой. Мне он улыбается совсем не так.

Филин хмыкает. Не сомневаюсь, что от него не укрылись все нюансы поведения новичка.

— В таком случае, полагаю, ничто не мешает тебе отправиться сегодня на рудник вместе со всеми. — В голосе Главы отсутствует вопросительная интонация — это приказ.

Один день, черт его дери, он дал только один день и гонит человека со сломанными ребрами и сотрясением мозга на рудник, таскать тяжелые камни.

На лице Пересмешника — ни капли удивления.

— Разумеется. Было бы нечестно отлеживаться, когда другие работают.

Глава 22

Глаза печет до рези.

Лить слезы нет смысла. Всего лишь новое унижение — не более. Здесь, на Пандоре, я терпела вещи и пострашнее. Но все равно разреветься хочется неимоверно.

Лечу по коридору, толком не разбирая дороги. До ужина еще есть время. Успею закрыться в комнате и прийти в себя. Глава мне точно не спустит с рук, если не появлюсь на ужине в срок. Просто чудо, что он закрыл глаза на то, что я не пришла вчера. Сегодня подобного снисхождения я не получу. Вообще не получу — мне ясно указали мое место, и, если я хочу выжить, мне следует проглотить и это и не высовываться.

Уже у самой двери в свою комнату опускаю взгляд на грудь: у сарафана достаточно вольный вырез, и в нем отчетливо виднеется наливающийся фиолетовым отек. Значит, в ближайшее время мне придется носить более закрытое платье. Проблема в том, что из летнего у меня есть лишь оно и этот сарафан. Со стиркой будут проблемы...

Грудь болит и будто горит. Хочется приложить к коже что-нибудь холодное. Но о льде летом на Пандоре можно только мечтать. Ничего, перетерплю.

Сцепляю зубы и толкаю дверь в комнату.

Пересмешник стоит у окна, одной ладонью опирается на подоконник, вторая прижата к боку, на лице — озабоченное выражение. Тут же обращаю внимание, что он успел ополоснуться после рудника: волосы влажные и в беспорядке, а еще на нем свежая футболка, которую я только сегодня выстирала и оставила на стуле дожидаться своего хозяина.

Не ожидала, что он вернется раньше меня. А Пересмешник, похоже, не ждал моего внезапного возвращения в комнату. Он резко убирает руку от бока и выпрямляется, натягивая на лицо улыбку. То, что она фальшивая, чую с порога.

Я тоже — не лучше: пытаюсь дышать через раз, чтобы успокоить сердцебиение и не разрыдаться. Почему-то хочется броситься к нему и немедленно рассказать обо всем. Пожаловаться. Никогда, ни разу за два года у меня не возникало желания переложить на кого-то свои проблемы. Совсем с ума сошла.

— Ребра? — интересуюсь, войдя и притворив за собой дверь. Не собираюсь делать вид, что ничего не заметила.

— Я уже выпил болеутоляющее, — бодро рапортует мой сожитель. — Сейчас пройдет.

Ладно, не буду спрашивать, как он нашел место, куда я положила оставшиеся медикаменты. Вроде бы оба раза, когда я прятала и доставала их из своего тайника, Пересмешник спал.

— На голодный желудок? — срывается с моего языка прежде, чем я успеваю спохватиться. Тоже мне нашлась заботливая мамаша.

Пересмешник думает так же, усмехается.

— Госпожа доктор, признаю: был не прав, — пытается свести все к шутке, но не получается — я в слишком дурном настроении.

— Это не мое дело, — отзываюсь, наконец сказав что-то правильное.

Прохожу к шкафу.

Нужно достать платье и переодеться, чтобы скрыть следы, оставшиеся от пальцев Филина на моей груди. Вопрос: как это сделать при Пересмешнике? Закрыться в шкафу?

— Все нормально? — На этот раз мужчина спрашивает серьезно.

Так, мы это уже проходили: я психую возле шкафа, он — стоит у меня за спиной. Не хватало еще, как в прошлый раз, стукнуться о дверцу и улететь в прошлое.

— Нормально, — отвечаю как можно спокойнее. Я расклеилась — вот что. Надо немедленно брать себя в руки и отключать эмоции.

— Мне показалось, ты плакала.

Не плакала. Только собиралась. И он мне помешал. Оно и к лучшему — нечего сидеть и рыдать, как дура. Слезами горю не поможешь. Да и не горе со мной случилось в общем-то. Унижение и физическая боль — ерунда, остыну и думать забуду.

— Нет, — отмахиваюсь, не оборачиваясь. А сама понимаю, что копаюсь в шкафу чересчур долго. Вот оно, платье, лежит посреди пустой полки — сложно не заметить с первого взгляда. — Просто устала. Может, грязь в глаза попала.

— В оба?

— Почему бы и нет? — на этот раз огрызаюсь.

Что за допросы? Впрочем, и сама не лучше, с ребрами и лекарствами. Мы чужие люди, и нечего лезть туда, куда не просят. Это касается обоих.

И все же интересно: Пересмешник с первого взгляда заметил у меня покрасневшие глаза и не обратил внимания на синяк на груди. Пингвин бы увидел только грудь, ну, может быть, еще ноги. Пересмешник всегда смотрит прежде всего в лицо.

Решаю, что прятаться в шкафу все же глупо.

— Отвернись, — прошу. — Мне нужно переодеться.

Если откажется — черт с ним. Разденусь прямо здесь. На Пандоре быстро теряешь стеснение. Как и чувство собственного достоинства. Но поврежденную грудь хотелось бы скрыть. Что там у меня сзади, если что? Шрамы на спине Пересмешник уже видел. Сегодняшний удар по ягодице вряд ли оставил следы.

Стою, бездумно смотря в темноту шкафа, жду ответа.

— Отвернусь, — обещает сожитель. — Могу даже выйти.

— Отлично, — не сдерживаюсь. Если он выйдет, это будет просто чудесно.

— Через минуту.

Что? Боже, ну что еще ему от меня нужно?

— Повернись, пожалуйста.

Ну вот, сама виновата. Только слепой не обратил бы внимания на мое странное поведение.