Путеводитель по Туманному Острову

Глава 1

Когда мне вернули дедушкины часы, они еще шли. Позолоченные, на цепочке, с поцарапанным стеклом на циферблате и гравировкой на обратной стороне: “Папа, ты лучший. С любовью, твоя Эм”.

Эм, или Эмили, как несложно догадаться, была моей матерью. Так что часы служили мне памятью сразу об обоих. Я смотрел на них и мне казалось неправильным, что они продолжают идти даже после их смерти. И чем дольше смотрел, тем сильнее мне чудилось, что в гравировке и на стыках корпуса я вижу бурые засохшие потеки, но, сколько ни пытался оттереть, они только становились темнее. Я тер мягкой тканью с мыльной водой, потом зубочисткой с ватой, смоченной в спирте, ковырял ногтем. Пока, наконец, не уронил часы, разбив их окончательно. Только после этого они уже остановились, но я продолжал носить их с собой в нагрудном кармане. Иногда по ночам, когда они лежали на прикроватной тумбе а я ворочался в постели без сна, мне казалось, что я слышу их тиканье.

В полиции сказали, это была автомобильная авария. Среди белого дня, на пустой прямой дороге между Абертоллом и Тьюдом, дедушкин двухместный оранжевый «орбис» на полной скорости съехал в кювет, перевернулся, проехал на боку с десяток метров и врезался в растущий у обочины вяз.

Я требовал провести расследование, предоставить доказательства, найти виновных. От меня отмахивались, переглядывались между собой – мол, писатель, возбужденное состояние, придумывает себе незнамо что. А я продолжал наведываться в абертолльское управление каждые несколько дней. Наконец, с видом, будто мне делают огромное одолжение, мне показали отчет коронера. Сердечный приступ, заставший дедушку за рулем.

- Сколько лет ему было? – спросил меня констебль, который и так знал ответ. – Под сотню, верно?

- Девяносто восемь, - нехотя ответил я, понимая, к чему он клонит. – Вы не знали моего деда.

В свои “под сотню” лет дед мог дать фору в силе и выносливости любому абертолльцу на пару десятков лет моложе. Утром – двухчасовая пешая прогулка по верещатнику до побережья и обратно, днем – работа в саду и по дому, вечером – посиделки в баре под шумные разговоры и пару стаканчиков сливового сока. Он не пил спиртное, мог нарубить дров для камина, покрасить в сотый раз забор, перестелить в сарае крышу – и все за один день, ни капли не запыхавшись. А потом, после сытного ужина, вдруг решить пойти в городскую ратушу, где каждый субботний вечер устраивали развлечения – от турнира по шашкам до танцев и выступлений местной любительской театральной труппы. Сколько себя помню, он никогда не выказывал признаков усталости или болезни. Ни разу не жаловался, не сидел без дела, не ворчал и не сердился. И было еще одно “ни разу”, о котором я тоже поведал констеблю, глядящему на меня с вымученным сочувствием на лице, сквозь которое просачивалось выражение “когда же ты наконец отстанешь”.

Ни разу за последние тринадцать с лишним лет, с того самого дня, как умерла моя мать, он не садился за руль «орбиса».

- Ну, знаете, как бывает… - полисмен пожал плечами и сделал неопределенный жест рукой, предоставляя мне самому додумать продолжение фразы.

Но я не знал. Не знал, как так может быть, что здоровый и довольный жизнью человек, с которым я разговаривал по телефону дважды в неделю – каждый вторник и пятницу – вдруг прекращает существовать. Не знал, что мне делать с преследующим чувством вины за то, что я уже месяц раз за разом обещал навестить деда, но откладывал поездку. Не знал, что мне делать теперь, когда я остался совсем один.

Похороны прошли как в тумане. Дед не был верующим, не посещал церковь, в завещании наказал «не лить слезы и чтобы рядом с моей могилой и ноги не было этого проходимца Флойда». Флойдом звали патера абертолльского прихода, который и сам не питал большой симпатии к деду и каждый раз при встрече плевался, называя его вероотступником и язычником. Поэтому хоронили дедушку не на абертолльском погосте при церкви, а на Кладбищенском острове, куда отправляли в последний путь всех бродяг, атеистов и просто чудаков. Старый Грэм, островитянин на все сто процентов, попадал сразу под последние два пункта.

Так что никаких прощальных церемоний не было. Кладбище, с каждым годом уходящее все глубже под воду и пегое от рано пожелтевшей травы, пахло сырой землей и увядающими цветами. Небо было затянуто пеленой после только что закончившегося дождя. У берегов, где еще лет десять назад была суша, из воды поднимались стволы ольхи и виднелись верхушки старых надгробий. На мне был мой лучший городской костюм, но почему-то именно я смотрелся глупо и нелепо среди парочки дедовых приятелей, одетых как попало – в желтые пластиковые дождевики, резиновые сапоги цвета свежей зелени и мешковатые свитера до колен.

После того, как гроб был опущен в землю, произнесены все необходимые слова, а в могилу сложены все погребальные дары (серебряная монета, ломоть черного хлеба и нож – это я помнил хорошо, но смысл их я успел уже позабыть, как и то, предназначались ли они самому усопшему, или же духам-проводникам), я просто развернулся и уехал. Нужно было наведаться в дом, привести его в порядок перед тем, как выставить на продажу, разобрать все бумаги и старые вещи, но я не чувствовал в себе ни сил, ни желания этим заниматься. И уж тем более невыносимо было стоять у зияющей в земле дыры рядом с тремя другими надгробиями.

Линда Оуэн, 5.36 – 6.05. Вторая и последняя жена деда, умершая до моего рождения. О ней в нашей семье упоминали при мне лишь один раз – чтобы сказать, что я никогда-никогда не должен спрашивать о ней.

Эмили Оуэн, 5.92 – 6.20. Моя мать, вернувшая себе и нам свою девичью фамилию после того, как отец нас бросил.

Глава 2

Первый паром до Абертолла уходил в 9:20. Я был на пристани уже в 8:50, отчасти из-за привычки приходить везде раньше, чтобы был запас времени на случай форс мажора, отчасти оттого, что проснулся сам задолго до рассвета и долго ворочался в кровати, прислушиваясь к звукам за дверью. Точнее – к их отсутствию, которое настораживало меня чуть ли не больше, чем если бы на лестнице вновь послышались шаги и шорохи.

Ночной дождь уже успел закончиться, небо набухало тучами, набираясь силами и влагой для следующего ливня, обещая обрушить его на головы бэйнонцев еще до обеда. К счастью, меня в это время уже не будет в городе, а на островах осенние дожди были не так жестоки. Там их заменяли туманы в хорошую погоду (да, поверьте мне на слово, туманы – это хорошая погода) и сбивающие с ног порывы ветра – в плохую. Собственно, благодаря ветрам, сгоняющим все тучи к континенту, Бэйнону и доставалась большая часть дождей.

Итак, я был на месте. И со странной смесью разочарования и облегчения смотрел на вывешенное расписание. Как я и предполагал, утренний рейс был отменен. Следующий только в 13:15, а значит, в Абертолле, с учетом всех остановок, я был бы только к вечеру . Пока приеду, пока освоюсь на новом месте - уже и день пройдет. Проще было вернуться домой и попробовать еще раз в следующую субботу. Единственная причина, по которой я медлил, было опасение, что сегодня вечером мне вновь нанесут визит.

Билетер рассматривал меня с сочувствием через окошко билетной кассы.

– Вам надо на Абертолл, верно? – переспросил он. – Если хотите… Подождите минутку.

Обернувшись куда-то себе за спину, он крикнул.

– Майк! Майк, иди сюда! Я нашел тебе пассажира!

Майком оказался пожилой господин в потертой куртке из дубленой кожи, накинуты на толстый свитер. На голове его красовалась кепка с козырьком, которую он то и дело поправлял. Готов был ручаться, носит он ее исключительно в помещении – на улице такой головной убор снесло бы первым же порывом ветра. Нагнувшись, чтобы посмотреть на меня через окошко, он приподнял кепку, почесал голову и враскачку двинулся к двери сбоку от кассы.

Когда он вышел ко мне, оказалось, что он почти на голову ниже меня. От него шел терпкий запах соли и табака.

– Здрасьт, - обронил он, протягивая мне руку. Рукопожатие было крепким и болезненным, будто мою ладонь скрутило канатом. – Майк – эт я. Эт вам на остров над?

Он глотал гласные и окончания, как на некоторых северных острова Каэля, но в остальном его речь не носила никаких других диалектальных признаков.

– Мне. На Абертолл.

Мужчина еще раз приподнял кепку и почесал голову.

– Далековат будет, – признал он. – Я-т не против крюка, если вы на горючку накинете. У меня тут, эт, лодка моторная. Мест как раз односталсь.

Он так и произнес, “односталсь”, на одном дыхании.

Мы сторговались на двадцатке. На семь ев больше, чем я бы потратил на билет на паром, но на моторке я бы добрался до Абертолла еще до полудня.

– А вам самому куда? – уточнил я, чтобы подтвердить свои подозрения, когда банкноты перешли из рук в руки.

– Мне-т? – казалось, он настолько удивился этому вопросу, что даже сам задумался. – Так, эт, сам я с Брансона.

Брансон был маленьким рыбацким островом на северной дуге архипелага. Я кивнул, довольный, что угадал.

Мы вышли из здания на пристань и Майк неспешным шагом повел меня вдоль пришвартованных лодок и катеров.

– Эт хорошо, чт вы налегке, – кивнул он на мою сумку, которую я обеими руками прижимал к груди. – Мест совсем нет.

– Да, вы уже говорили. А вы, мистер, э-ээ…

– Какой я вам “мистр”, - рассмеялся мужчина. – Майк я был и есть. Не над никаких “мистрв”.

– Хорошо, Майк, - согласился я. - Вы уверены, что в такую погоду безопасно выходить на воду в…

Мы как раз дошли до его лодки. Потрепанного вида посудина, некогда в красно-оранжевых полосах, теперь неясно бурого цвета, покачивалась на волнах.

– …в этом? – закончил я, чувствуя, как испаряются последние крупицы моего желания ехать в Абертолл.

– Эт-то? – Майк кинул презрительный взгляд в небо. – Эт ерунда. Вот увидьте, как только отплывем от Бэя, погода станет что над.

Забрался в лодку и протянул мне руку, чтобы помочь усесться на передней скамье. Под ногами у меня лежали уже какие-то мешки и свертки.

– Хотить, киньть свою сумку туда ж.

– Нет, спасибо, мне и так вполне… удобно, – я прижал к себе сумку крепче.

Пусть и небольшая, она была тяжеленной – кроме зубной щетки и пары сменных носков и нательного, там была моя пишущая машинка и рабочий блокнот. Не знаю, на что я рассчитывал, когда брал их. Вряд ли у меня за два дня будет хоть свободная минутку, чтобы поработать над книгой. Но теперь было поздно. Подумав, я переложил сумку на скамья рядом, одной рукой приобнимая ее.

– Ну, как знайть, – не стал спорить Майк, устраиваясь на скамье позади. Лодки была самая простая, с навесным мотором на ручном управлении, но хотя бы с ветровым стеклом. Надеюсь, в конце нашего пути я не окажусь мокрым с ног до головы. Я крепче ухватился за сумку.

Глава 3

Я проснулся от дребезжащего телефонного звонка. За окном уже успело стемнеть. Спросонья я не сразу сообразил, где нахожусь, и чуть кубарем не скатился с кушетки. Одеяло, накинутое на ноги, опутало меня, как щупальца губоководного спрута, не давая сделать и шагу. У меня ушло какое-то время, чтобы перебороть его и, пошатываясь, я побрел к кухне, откуда доносился звук. Телефон все звонил и звонил, пока я, натыкаясь в темноте на мебель, не добрался до него.

– Я нашел ее, нашел! – голос в телефонной трубке звучал приглушенно из-за помех, но я все равно поморщился от резкого звука. Я попытался потереть глаза и чуть не сбросил с носа очки, в которых, оказывается, спал все это время.

– Кого нашел, дедушка? – устало переспросил я. – О чем ты?

– Ты забыл? Как ты мог забыть? Она ждет тебя. Посмотри на тумбе, у моей кровати.

– Кто ждет? Ты вообще-то мертв, ты знаешь? – но в трубке уже шли длинные гудки, потом линия взорвалась шипением и плевками помех, и замолкла окончательно. А я остался один в темной кухне и пытался понять, как вообще оказался на первом этаже. Я с щелчком положил трубку на место, и тут аппарат зазвонил вновь. И я открыл глаза во второй раз.

Я все еще был в своей спальне. Дождь снаружи прекратился и я, не вставая, дотянулся до защелки, приоткрывая окно. Ворвавшийся в спальню ветер нес запах свежести и палых листьев. Я еще полежал некоторое время, приходя в себя после странного сна. Должно быть, телефон на первом этаже действительно звонил, если, конечно, его еще не отключили за эти месяцы. И утомленное дорогой сознание вплело этот образ в мой сон, добавив в него же и воспоминания о деде. Последний раз, когда мы говорили по телефону, он действительно радовался тому, что смог раздобыть для меня какую-то вещь, о которой, по его словам, я часто спрашивал в детстве, а потом забыл. Как я ни допытывался, он так и не сказал, о чем речь – мол, приеду и сам все пойму.

Это был наш последний с ним разговор. А на следующий день он сел в оранжевый “орбис” и разбился.

Я с трудом встал. В горле пересохло, щеки пылали, в правом ухе слышалось гудение, похожее не помехи в телефонной трубке. Вот и еще одно объяснение моему странному сну. Похоже, во время моего морского путешествия, меня действительно продуло. Я огляделся и заметил, что мой рабочий блокнот лежит на столе. Странно. А впрочем, я должно быть достал ее машинально, пока искал таблетки, и сам этого не заметил… Дедушкины часы лежали рядом, я бросил на них взгляд, чтобы свериться со временем. Два часа пополудни. Ах да, они же всегда теперь показывают два часа...

Прежде чем наведаться в дедушкину комнату, я решил спуститься вниз на кухню, проверить телефон и воду. Стоило мне открыть кран, как он затрясся, зашипел, и, пару раз всхлипнув и булькнув, пустил в раковину струю коричневой воды, густо пахнущей торфом. Я подождал немного, вода потекла чище, но все такой же тонкой струей. Я напился прямо из-под крана и пошел к телефону. В трубке была тишина. Значит, пока я спал, никто звонить не мог. Я пощелкал выключателем, но электричество, похоже, тоже было отключено. Сейчас, когда на улице прояснилось, в доме царил полумрак. Желтоватый свет из окна обрисовывал контуры мебели. Все было ровно так, как и в прошлый мой визит в… когда, в июле? Еще раньше? Я вновь почувствовал укол вины за то, что столько месяцев откладывал поездку к дедушке. А потом его не стало.

Кухонный пол, выложенный каменными плитами, матово поблескивал. Оранжево-красный обычно, сейчас в сумраке он казался цвета засохшей крови. У окна на подоконнике стоял горшок давно засохших примул, сухие лепестки и листья рассыпались по поверхности стола. Пустая раковина, пустой стол деревянный стол без скатерти, аккуратно задвинутый под него табурет. Дедушка не терпел в доме беспорядка. “Вдруг я умру, а тут такой бардак. Стыдно будет перед следующими хозяевами”, – смеясь, говорил он. Ну вот он и умер, оставив после себя чистоту и порядок. И кому от этого легче?

Я вернулся через гостиную к лестнице, и вдруг в углу краем глаза заметил его самого, сидящего в любимом кожаном кресле. Но нет, это была просто игра света и тени. Никого не было в кресле, только лежал сложенный клетчатый плед с кистями, а поверх – свернутая газета и очки, выровненные друг к другу чуть ли не по линеечке. Иногда стремление деда к аккуратности доходило до абсурда и неизменно доводило мою мать до белого каления, особенно когда он тайком от нее начинал переставлять местами только что убранные ею вещи, например, чашки и тарелки в кухонном шкафчике. Мать злилась, говорила, что больше ничего не будет делать по дому, раз она все делает не так и ему приходится потом переделывать. На другой день ситуация повторялась, только уже с книгами, или постельным бельем, или фотографиями, стоявшими в рамках на каминной полке.

В последний год жизни мать действительно перестала делать что либо вообще, только сидела между приступами истерии в своей спальне и смотрела в окно. Поэтому конфликт сошел на нет сам собой.

Я решил, что больше откладывать было нельзя. Документы, с которыми надо было разобраться, как и дедушкин “сюрприз” ждали меня в его спальне. Боясь, что опять передумаю и придумаю себе повод перенести дело на завтра, я взбежал по лестнице вверх и открыл дверь в дедушкину спальню, решительно вступая внутрь. И тут же замер на месте. Дом опять сыграл со мной злую шутку, заведя меня не в ту комнату.

Я оказался в спальне, которую мы долгое время делили вместе с сестрой, и откуда, по моему же требованию, я переселился в чулан. Я потоптался у двери, намереваясь уйти поскорее, пока на меня не нахлынули воспоминания, но все же сделал шаг к окну. Там, где раньше стояла моя кровать, еще были видны потертости на полу от ножек. Вторая кровать, на которой спала Гвен, стояла у соседней стены. Я вспомнил, как чуть ли не каждый вечер на нас ругалась мать, когда никак не могла уложить нас спать, а мы, набегавшись и наигравшись за день, продолжали дурачиться, кидаться подушками и рассказывать друг другу глупые, только что придуманные шутки, стоило ей сделать шаг за порог. “Угомонятся и сами уснут”, – говорил каждый раз дедушка, уводя мать из комнаты. Вспомнил я и другие вечера, когда я, сжавшись в комок, лежал, отвернувшись к стене и прислушивался к шорохам на соседней кровати, где ворочалось, шепталось и скреблось то, что моей сестрой уже не было. Следующее воспоминание – можете считать меня чудовищем – чувство облегчения, когда однажды утром меня разбудил дед и сказал, что сестры больше нет и она не вернется. Весь тот день я ходил по дому на цыпочках, боясь издать лишний звук, а дед рубил яблони, чтобы высадить на их месте рябину. Спустя еще месяц мать положили в лечебницу в первый раз.

Глава 4

Едва проснувшись, я ополоснул лицо под краном, напился воды и засел за дедушкин стол разбираться с бумагами. Все письма я складывал в отдельную кучу на кровать, собираясь сразу же после избавиться от них. К счастью, документы на владение домом, землей и “орбисом” (последний тоже уже можно было выбросить за ненадобностью) лежали уже сложенные вместе в коричневой кожаной папке, так что хотя бы тут мне не придется тратить время на их поиски. Остальные бумаги составляли счета, почти все оплаченные, выписки о выдаче пенсионного пособия через отделение абертолльской почты и банковских переводах. Пара последних меня заинтересовали особенно – на них стоял штемпель тьюдского банка (на Абертолле не было собственного). Судя по всему, последние несколько лет дед каждую осень получал небольшую, но достаточно весомую для его образа жизни сумму от неизвестного отправителя. На всякий случай я отложил выписку в сторону.

По итогам из всей кипы бумаг у меня осталось лишь несколько просроченных квитанций за лето и годовой налог на землю, которые мне предстояло погасить в ближайшее время. С ними и выпиской из тьюдского банка я вернулся в свою спальню. На все у меня ушло не больше часа. За окном воздух только начал разогреваться под утренним солнцем, день предвещал ясную погоду без единого облачка на небе. Я решил не тратить более времени впустую и начал собирать сумку.

Самым простым вариантом было вернуться в Абертолл, оплатить там все счета, дождаться парома и вернуться в Бэйнон. С другой стороны, загадка тьюдского банка волновала меня, и я точно знал, что, если не разберусь с ней прямо сейчас, то больше никогда не найду в себе решимости для этого. Значит, надо было как-то добраться до Тьюда… Как? Выйти на шоссе в ожидании полуденного автобуса? Слишком высок риск наткнуться на вчерашнего водителя. Путь пешком занял бы у меня слишком много времени. На какой-то миг я даже пожалел, что лишился “орбиса”. После аварии он уже не подлежал восстановлению, да я и бы и не сел за руль машины, послужившей, пусть и косвенно, причиной гибели двух близких мне людей. Оставался вариант один – выйти на дорогу и идти в сторону Тьюда, надеясь поймать попутный транспорт.

Подумав, я оставил в сумке сменную одежду, кинул туда же блокнот с заложенной между страни авторучкой, положил и “Легенды Туманного Острова” на случай, если у меня будет в пути свободное время, которое нужно будет чем-то занять. Машинку я оставил на столе, прикинув, что мне должно хватить время, чтобы забрать ее на обратном пути. В крайнем случае, я мог вернуться на Бэй и завтра утром – по понедельникам все равно занятия у меня начинались только во второй половине дня.

В третий раз перекладывая с места на место вещи в сумке я понял, что нервничаю и никак не могу собраться с мыслями. Я выудил со дна бутылек с пилюлями и выпил еще одну, вдобавок к тем, что принял, едва проснувшись. Так, с полегчавшей сумкой и спрятанными за пазухой документами, я спустился на первый этаж, вышел на крыльцо и запер за собой дверь. Рябины печально шелестели, гравий дорожки хрустел под моими ногами, пока я шел к воротам, где-то из глубин сада слышалось кваканье лягушек, еще не успевших впасть в спячку. Одна из алых гроздей повисла, будто приглашая сорвать ее. Повинуясь секундному интуитивному желанию, я сорвал кисть ягод и сунул в карман пальто.

В этот раз шагалось мне легче, чем вчера. И везло явно больше. Я успел добраться до шоссе и даже немного пройти по нему вперед, как позади меня послышался рев мотора. Я отступил на обочину и обернулся. Ко мне, сигналя и мигая фарами, подъехал темно-зеленый потрепанный пикап и остановился напротив.

– Вот мы и свиделись снова! – высунулось в окно знакомое лицо. Я с удивлением узнал ту девушку, которая встретила меня вчера на пристани. Она была в том же легком платье и огромной ветровке. Оставалось только надеяться, что домашние туфли она переменила на более подходящую обувь.

– Доброе утро, – поздоровался я. – Вы тоже в Тьюд?

– В Тьюд? – как будто удивилась она. – То есть, да, само собой, в Тьюд. Куда же еще?

Действительно, больше было некуда. “Рябиновая усадьба” была последним жилым домом в этой части острова, дорога шла через верещатник до самого берега и дальше по насыпному шоссе через пролив до самого Тьюда.

– Забирайтесь, – кивнула она на соседнее сиденье. – Подвезу вас. В компании дорога веселее.

Я бы мог поспорить с этим заявлением, в моем нынешнем состоянии попутчик я был бы не самый словоохотливый. Но от предложения отказываться не стал.

Захлопывая за собой дверь я зачем-то отметил для себя, что туфли она действительно переменила. Сейчас на ее ногах красовались ярко-малиновые, блестящие и совершенно новенькие резиновые сапожки.

– Я вижу, вы любите яркую обувь, – ляпнул я, не подумав.

Она рассмеялась, не обидевшись на мою бестактность.

– А вы, я вижу, любите попадать в нелепые ситуации, – в тон ответила она мне. – Сперва застряли на закрытой пристани, теперь вот… О чем вы только думали, когда собирались пешком идти до самого Тьюда?

– А я и не собирался. Я вышел в надежде поймать попутную машину. Вот и поймал.

– Вам повезло. Кстати, я Анабелль, с одной “н” и двумя “л”. Можно Ани, с ударением на “и”, или просто Белль, с ударением на… – она задумалась над тем, какие могут быть варианты ударения в имени “Белль”. – В общем, просто Белль.

Я представился в ответ.

– Так что вы собираетесь делать в Тьюде? – спросила меня “просто Белль”.

Глава 5

Уже сидя в гостиничном номере и пытаясь уместить на узкой батарее разом и промокшее до нитки пальто, и ботинки, я думал о том, что надо было спросить миссис Рейчел, навещал ли библиотеку дед в день своей смерти. Почему-то (наверное, за отсутствием других объяснений) я был уверен, что так и было. По словам женщины, дед всегда оставлял свои записи прямо на столе, чтобы, вернувшись в следующий раз, тут же начать с того же места, где и остановился. Я вдруг почувствовал нарастающий писательский зуд и пожалел, что оставил печатную машинку на Абертолле.

Номер, в котором и были только что вешалка, кровать, тумба да умывальник, обошелся мне в совершенно несусветные сто двадцать ев (девяносто за ночь, тридцать за уже съеденный ужин и последующий завтрак), но сейчас я был даже рад, что отпала необходимость возвращаться в “Рябиновую усадьбу”. Еще в десятку обошлись услуги прачечной, и я, скрепя сердце, тоже решил к ним прибегнуть, поскольку моя одежда двухдневной носки выглядела уже совсем неприличной. Хотя бы сменное белье у меня было при себе, так что теперь я расхаживал в по номеру, обернутый в простыню, как в тогу, наподобие древних каэльских мудрецов, проповедующих восхищенным ученикам на пристанях, и пытался сам себя убедить в правильности моего решения.

На паром до Бэйнона я тоже уже опоздал, слишком долго провозившись в библиотеке. Зато теперь можно было не спешить. Не забыть бы завтра с утра позвонить в академию. Возможно, придется сказаться больным, чтобы отпроситься на день-два. Или даже на всю неделю… Впервые за долгие месяцы я вдруг ощутил что-то вроде воодушевления и искреннего любопытства.

За дверью послышалась возня. Что-то она зачастила в последнее время. Гвен и раньше приходила осенью чаще, чем в другое время года, но чтобы второй раз за день…

– Убирайся, сколько можно повторять! – крикнул я без особой надежды, что это сработает. Никогда не срабатывало, если уж честно.

– Прошу прощения? – глухо донесся из-за двери возмущенный голос. – Так-то вы приветствуете вашего земляка?

Подскочив к двери, я распахнул ее. На пороге стоял тот самый длинноволосый незнакомец в сером макинтоше, которого я встретил на площади в Абертолле. Тот, что предсказал и ливень, и задержку автобуса.

– А вы здесь откуда взялись? – спросил я.

Он вместо ответа смерил меня долгим взглядом. Сейчас, когда он стоял во весь рост, он был почти на голову выше меня, что позволяло ему смотреть свысока не только фигурально. Чем он и занимался, рассматривая мой неподобающий для светской беседы наряд.

– Молодой человек, вам кто-нибудь говорил, что вы ужасно воспитаны?

Да, говорил. Моя мать. Только потом она умерла и заниматься моими манерами уже было некому. Но ему это озвучивать я, конечно же, не стал.

Не дождавшись от меня ответа, он вручил мне тяжеленный сверток плащевой ткани и, гордо подняв подбородок, молча удалился. Я постоял ещё, глядя ему вслед, пока он не скрылся за поворотом коридора. Закрыв дверь я отнес сверток к кровати, развернул и удивленно выдохнул. Это была моя печатная машинка. Мой “Тайпер-19”, который пережил со мной столько бессонных ночей за работой, творческих кризисов, выстраданных потом и кровью первых писем издательствам, когда я искал, куда пристроить свою первую книгу. Я благоговейно провел кончиками пальцев по клавиатуре. Какое счастье, что машинка опять со мной, и как своевременно! Так, минуточку…

Я вскочил и бросился обратно к двери. Сам не знаю, зачем – незнакомец уже должен был быть далеко. Как он нашел меня? Как узнал, что мне нужна была моя машинка? Какое право, в конце концов, он имел вламывается в дом деда, и брать оттуда чужие вещи?! И кому теперь задать эти вопросы? В расстройстве и злости на самого себя я с грохотом захлопнул дверь.

Переставив машинку на тумбу, я уселся на кровать, снял очки и устало потер глаза. Первый порыв сесть за дедовы записи и начать набело писать то, что он оформил пока только в черновом виде, испарился. На его место пришли раздражение и мигрень. Я на ощупь нашарил в сумке пузырек с пилюлями и вытряхнул пару на ладонь. Вернее, попытался. Не веря своим глазам, я тряхнул пузырек сильнее, с тем же результатом. Он был пуст. Я со стоном швырнул его обратно в сумку и повалился на кровать.

Я точно был уверен, что покидаю Бэйнон с запасом таблеток на неделю. Мог ли я обсчитаться изначально? Маловероятно, я купил новый лишь на прошлой неделе, в четверг. Могли ли они высыпаться куда-то в сумку? Я переворошил все ее содержимое, но не обнаружил ни следа пилюль. На всякий случай сунул руку в карманы пальто, но нашел лишь остановившиеся часы и россыпь осыпавшихся с грозди рябиновых ягод. Значит, было только одно объяснение. Каким-то образом за пару дней, незаметно для себя я принял все таблетки, причитающиеся мне на неделю. Последствия меня не сильно беспокоили. А вот застрять на островах без них… Рецепт я оставил у себя дома, на Бэе. Мне и в голову не могло прийти, что он мне понадобится. Да я и не предполагал задержаться здесь дольше, чем на два дня…

Я встал и подошел к окну. Дождь снаружи продолжался, уличные фонари отбрасывали яркие пятна на мокрую мостовую. Теплым светом горели проемы окон дома напротив. В тетради деда про Тьюд было не так уж много записей – всего-то легенда о каком-то древнем культе, поклонявшемуся многие века какому-то глубоководному зверю или огромной рыбе, которую почитали за божество. Отсюда пошло и увлечение морской тематикой в архитектуре (тот самый фонтан с рыбами, например), и страсть к водным видам спорта. Виденный мной днем обломок скалы, торчащий из воды, дед называл “Ребро Великой Рыбы”. Действительно, было похоже на изогнутую тонкую кость. Если хотя бы предположить, что Великая Рыба существовала и это была часть ее скелета – бред, но мы ведь только предполагаем – то какого же размера была вся рыба целиком? Размером с весь Тьюд, не меньше.