Путь чудес

1.1. «Сбежавшая травница», в которой героиня убегает от пророчества и выбирает судьбу

Я не собиралась кричать. Если честно, я вообще не собиралась сегодня много разговаривать. Я встала еще затемно и хотела только выйти за травой на болото, собрать свежую манисту до того, как тающий на солнце туман утащит ее обратно в воду, принести ее домой, разобрать, а потом не спеша сварить нормальный успокаивающий настой для соседской бабы Жани, заказанный еще третьего дня. Ничего эдакого. Обычный день – я, трава, немного утренней прохлады, потом ступка для растирания высушенных трав, маленький котел, немного магии, и никто меня не трогает.

Но, конечно, тетка Рута решила, что самое подходящее время для разговора о моей «жизненной несостоятельности» – это когда я только вернулась с болота с полной тяжелой корзиной сырой травы, в мокрой юбке по колено, и с волосами, в которых запуталось пара цепких репьев.

– Ты не пойдешь, – сказала она.

Вот так, прямо с порога, ни с того ни с сего. В этом вся Рута. Ни «доброе утро, Лия», ни «Дорогая, давай продолжим наш вчерашний разговор». Просто вот так, с порога – «не пойдешь». Я, может, вполне успокоилась уже и вообще не особо куда собиралась. По крайней мере, сегодня – точно. Маниста, котелок и немного тихой осени – прекрасный план на день.

Я поставила корзину на стол. Стол у нас был старый, весь в прожогах от настоек, которые «точно не вспыхнут», а потом вспыхивали. Рута всегда говорила, что это придает мебели характер. Я думала, что это придает мебели ускорения по дороге в сторону свалки.

– В смысле – не пойду? – уточнила я. Очень спокойно. Как травница. Как взрослая. Как женщина, у которой все под контролем, включая голос. Голос чуть дрожал. Ну и что.

Рута сидела на низком табурете у очага и перебирала сушеные листья шиполиста. Ее пальцы двигались быстро и уверенно – она всегда делала все так, будто сама придумала этот мир и недовольна качеством исполнения. Коса у нее была убрана строго, ни единой выбившейся прядки. Я машинально пригладила свои волосы – они, конечно, не пригладились. У меня с детства характер волос был самостоятельный: густые, каштановые, волной до лопаток, и каждая прядь думала, что она главная.

– Я сказала, – повторила Рута, не глядя на меня, – ты не пойдешь на Дорогу Судеб.

Вот так. Как будто она только что объявила, что я не пойду на пруд за кувшинками. Как будто Дорога Судеб – это кувшинки. Как будто я не человек, а непослушный кот, которого нельзя выпускать в огород, потому что он опять раскопает чеснок.

– Это не твоя дорога, Лия, – добавила она.

Я почувствовала, как внутри все поднимается, как пена в слишком быстро налитой кружке с пивом:
– А чья?

– Не твоя.

– О, спасибо, теперь ясно, – я улыбнулась.

Я вообще умею улыбаться очень вежливо, так, что никто не понимает, что я сейчас кое-кого мысленно стукаю ступкой по лбу:

– Может быть, уточним? У дороги есть табличка «не трогать, это ни в коем случае не для Лии»?

Она наконец подняла на меня взгляд. Серые глаза, резкие линии лица. То выражение, от которого у половины деревни образуются внезапные дела на другом конце улицы:

– Хватит глупостей. Ты знаешь пророчество.

О да. Пророчество. Конечно. Мы же не можем прожить и дня, не вываляв меня в пророчестве.

Я вдохнула медленно. Запах кухни был привычный: сушеная мята, дым от очага, кисло–сладкий запах засахаренных корней сонника, которые Рута грызла по вечерам вместо конфет. На веревке над головой висели пучки трав, они шуршали от сквозняка, когда открывалась дверь. Слева от стола сопела печка–камушка, тихо, ровно, как котенок. Наш дом всегда звучал, как будто в нем жила еще одна семья – из банок, трав и теплого воздуха.

– Повтори мне, пожалуйста, дословно, – сказала я самым спокойным голосом, на который была способна, – потому что я, возможно, не так услышала. Возможно, пророчница заикалась?

– Лия, – Рута тяжело выдохнула, – «Тот, кого ты полюбишь, принесет беду. Твой шаг к нему станет шагом к потере». Дословно.

Я закатила глаза:
– Это не то, что она сказала.

– Это именно то, что она сказала.

– Это то, что ты услышала, – я сунула ей под нос палец, весь в болотной зелени, – Большая разница.

Честно? Я ненавидела этот разговор. Не из-за «беды». Не из-за «потери». А потому что все вокруг в деревне уже успели решить за меня, что я – бедное несчастное существо, которому нужно сидеть тихо и не дышать. Меня начали жалеть. Жалость – самая липкая вещь на свете. Даже мед так не тянется.

– Ты не готова, – сказала Рута.

– Здесь не к чему готовиться. Я не собираюсь красть кур у соседей или вызывать демонов на ярмарке, – ответила я, – Я хочу уйти на Дорогу. Это не преступление. Это… традиция.

Она посмотрела на меня так, будто я только что объявила, что собираюсь замуж за болотного духа:
– На Дорогу не ходят без пары. Это опасно.

– Я пойду одна.

– Да, я так и поняла, – она сухо хмыкнула, – И кто тебя, по-твоему, пустит одну на Дорогу Судеб?

Я сжала губы. Вот это было обидно. Потому что она была права.

Дорога Судеб не любила одиночек. Все знали. Это был старый и правильный, в общем-то, закон. Слишком много людей раньше пытались «просто уйти». Дорога не любит людей, которые просто уходят. Дорога любит тех, кто идет куда-то. Вместе.

И все же.

– Я не ребенок, – сказала я, – Я умею варить настои. Я умею искать самые редкие травы, которые даже ты не можешь найти. Я могу успокоить лихорадку за ночь и поднять человека на ноги.

– Да, – кивнула Рута, – Травы ты знаешь. Людей – нет.

Я встала. Стул скрипнул.
– Спасибо.

– Не делай вид, что я тебе враг. Я тебя берегу.

– Нет, – сказала я мягко, – Ты меня держишь. Это нечестно.

На мгновение в ее лице что-то мелькнуло такое, что я почти пожалела. Почти. Но потом Рута снова собралась, как всегда.

– Ты не понимаешь, – тихо сказала она, – Ты слишком мягкая. Ты видишь в людях то, чего нет. Ты им веришь.

«Ты слишком мягкая». Вот оно. Всегда сводится к этому.

1.2.

***

Дорога начиналась прямо за калиткой – как будто все это время только и ждала, когда я, наконец, выйду. Камни под ногами были теплые, хотя солнце едва показалось из–за леса. Ветви яблонь еще держали росу, и каждая капля на пожелтевших листьях блестела так, будто в ней горел крошечный светлячок.

Я шла быстро, пока дом не скрылся из виду. Потом сбавила шаг. Хотелось сделать вид, будто я просто иду по делам, а не убегаю от своей судьбы, наставницы и целого пророчества впридачу.

Волосы, конечно, опять вырвались из косы. Я попробовала их собрать – помогло ненадолго. Эти кудри всегда жили по своим законам: что бы я с ними ни делала, они торчали, вились, щекотали щеки. И ладно. Пусть знают, что я иду, – подумала я. – Даже мои волосы против тишины.

На мне были старые сапоги, заплатанные трижды. Они едва заметно поскрипывали на каждом шаге, но зато не боялись грязи. Подол только надетой юбки уже успел вымазаться. На поясе покачивался нож для срезания трав, а в сумке болталась металлическая ложечка для отмеривания настоек и чуть позвякивали стеклянные флаконы. Если бы кто-то посмотрел со стороны, сказал бы: «Вот идет травница, ничего необычного». Но внутри меня было ощущение, будто я иду по краю мира.

Деревня была ровно такой же, как всегда – крытые камышом крыши, колодцы с навесами, башенка храма Малых Сил. На башенке кто-то уже вывесил флажки к Празднику Совпадений. Всякий год в этот день в деревне пекли сладкий хлеб и гадали, у кого какие неожиданности произойдут. Я усмехнулась: уж мои-то неожиданности явно собирались наброситься на меня всей толпой.

Первой, кого я встретила на пути, была старая Марфа, лавочница. Она мела крыльцо лохматой метелкой с длинной ручкой и что-то бормотала под нос, как будто ругалась.

– Куда это ты так рано, девонька? – спросила она, глядя на мою сумку, – На ярмарку?

– В Дорогу, – ответила я.

Марфа перестала мотать головой и посмотрела на меня так, будто я только что призналась в чем-то неприличном:

– Одна?

– А что, по двое нынче не выпускают? – попыталась пошутить я.

– По двое – не выпускают. А одну – не возвращают.

Я пожала плечами:
– Ну, я постараюсь нарушить традицию.

Старая торговка вздохнула:

– Погоди минутку – она сноровисто нырнула в лавку и вернувшись, сунула мне в руки маленький сверток, – Тут печенье с корицей. Съешь на привале. Пусть день будет сладким, а не горьким.

– Спасибо, Марфа.

– Не благодари. Просто не забудь, кто тебе давал.

Это была обычная форма благословения в нашей деревне: «не забудь, кто давал» значило «пусть доброта останется с тобой и однажды, может быть, вернется ко мне». Я кивнула и пошла дальше.

Следом у ворот своего двора стоял кузнец Вагр. Он всегда начинал утро с того, что разухабисто бранился с собственноручно сделанными накануне подковами, гвоздями или прочим домашним скарбом, а сегодня выглядел задумчивым.

– Лия! – крикнул он, – Если увидишь в городе моего племяша, передай ему, что я все еще жду деньги за меч!

– Как он выглядит? – спросила я.

– Как ветер в бурю!

– Отлично, – сказала я. – Если увижу, передам обоим.

Он громко расхохотался, и этот звук отразился в деревне, как удар кузнечного молота – звонко и уверенно.

Я шла дальше, мимо поля с тяжело налившимися колосьями, мимо мельницы, мимо маленькой придорожной каплицы, в которой кто-то уже успел поставить свечу для тех, кто «пошел по Дороге». В каждом доме тоже зажигали такие свечи, если кто-то уходил надолго. Моя, наверное, уже горела у Руты на подоконнике.

Иногда ветер приносил запах хлеба из домов, и мне становилось щемяще тепло. Дом – это не место, а запах, который не забывается. Я вспомнила, как недавно Рута ругала меня за то, что я сушу травы прямо над очагом, и как мы обе потом смеялись, когда мята взорвалась от нагрева при висящем рядом чистоплюйнике, рассыпавшись зелеными искрами по кухне.

Смех – тоже магия, просто без формул.

Когда дорога нырнула под сень леса, стало темнее. Воздух там был иной: влажный, зеленый, густой от запаха хвои и земли. Сквозь золото и багрянец листьев пробивались золотые лучи, и на их пересечении порхали крошечные духи–опылители – светящиеся точки, сами похожие на пыльцу. Я протянула руку, и один из них сел на ладонь.
– Не надо, – сказала я тихо. – Я не ваш цветок.

Дух мигнул и исчез.

Я шла дальше, и мысли путались, как корни под ногами. Что там говорила Рута? «Ты слишком мягкая»? Может, и мягкая. Но не глупая. Просто я верю, что в людях всегда есть что-то хорошее. Даже если приходится копать глубоко, как корень спорыша.

С каждым шагом деревня становилась все дальше, а я – будто историей, которую будут пересказывать. «Вот Лия, что ушла по Дороге судьбы». Они скажут это вполголоса, у колодца, между стиркой и ссорой. Может, добавят: «И ведь, говорят, вернулась». А может – нет.

На развилке дороги стоял мальчишка с корзиной писем, он ходил из деревни в деревню и продавал послания – не те, что пишут, а те, что покупают. Иногда письма сами выбирали адресата.

– Куда путь держишь, травница? – спросил он.

– Пока не знаю. А ты?

– А я уже пришел, – сказал он, пожимая плечами. – Мне дорога только до полудня положена.

Я купила у него письмо – не из любопытства, просто чтобы оно не обиделось. Пергамент пах пчелиным воском и черникой. Развернула – на листочке красовалось солнышко. «Все будет хорошо» – без пояснений, когда именно и что. Я засмеялась и пошла дальше.

***

Дорога длилась, длилась и длилась. Солнце постояло в зените и неторопливо, но неуклонно двинулось дальше. Лес закончился, и впереди показались первые крыши города – серые, с медными вставками труб, словно кто-то рассыпал монеты. Я остановилась на обочине. Торба тянула плечо, правый сапог начинал натирать ногу, а внутри все кипело. Свобода пахла не цветами и не ветром. Свобода пахла потом, пылью и легким страхом.

1.3.

***

Лавку я нашла не сразу. Город вообще не любил пускать незнакомых в правильные места – сначала обязательно показывал неправильные. Сначала была лавочка, в которой мужичок с бегающими глазками пытался продать мне «чистую судьбу без прошлого, недорого». Потом в меня вцепилась женщина с корзиной якобы исцеляющих соляных шариков (пахли как козий загон, но она уверяла, что это «натуральная луна в крошке из звездной пыли»).

А вот нужная дверь стояла тише всех. Просто дверь – темное дерево, потертая ручка, и над дверью – табличка, на которой золотыми буквами было выведено: «Судьбы. Опт и розница. Гарантии не предусмотрены.»

Под надписью кто-то дописал мелом, который успел уже почти стереться: «Обмен не принимаем».

Я вздохнула, пригладила волосы (они немедленно взбунтовались и полезли обратно) и вошла.

Колокольчик над дверью не звякнул, а… простонал, как очень уставший дед. Внутри пахло травой после дождя, пергаментом и чем-то терпким, как ладанка от сглаза. На полках стояли банки с этикетками: «Удача. Полулегальная», «Спокойствие семейное. Нестойкое», «Память выборочная, нестерильная».

Я невольно потянулась к последней. Было бы неплохо чуть–чуть подчистить это утро с Рутой. Не забыть – просто притупить остроту. Банка цокнула крышкой и обиженно дернулась. Ладно, потом.

За прилавком сидела женщина. Та самая, про которую в городе шепчут: «она помнит все твои решения, даже те, что ты не принимал». У нее были серо-синие глаза и лицо, которое вроде бы спокойное, но такое, будто она уже три раза слышала то, что ты сейчас скажешь, и ни один вариант ее не впечатлил.

– Добрый день, – сказала я. – Мне нужен билет.

Женщина подняла глаза.
– Куда?

– Вперед.

– Это не направление.

– У меня нет направления, – честно сказала я. – У меня есть… очень сильное нежелание оставаться там, где я сейчас.

Она молча смотрела на меня пару ударов сердца. Потом взяла со стойки дощечку с ценами и постучала по ней ногтем.
– Дорога Судеб без возврата – восемь соляриев. С сопровождением – двенадцать. Без сопровождения – не продается.

– Но мне как раз без сопровождения, – сказала я. – Я никого с собой не беру.

– Это не ты решаешь, – отозвалась она спокойно. – Это решает дорога.

Я наморщила нос.
– Это очень высокомерная дорога.

– Да.

– И ее за это никто не тервожил палкой?

– Пытались, – женщина равнодушно пожала плечами. – Она ответила.

Я прикусила губу. Что-то в ее лице было таким… не то чтобы мягким, нет, мягкости там не наблюдалось. Скорее, терпеливым. Терпеливо-уставшим. Словно я была не первой, кто пришел сюда с глазами, кричащими «отправьте меня куда-нибудь, лишь бы не назад».

Я поставила на прилавок мешочек. Соляриев у меня не было – ну то есть были, но не двенадцать. У меня было три солярия, два талиса и пригоршня мелких медяков. И еще – маленький стеклянный флакон с отваром от ревматизма, тем самым, что я всегда варила про запас с начала осени и до весны.

– Это тоже можно, – сказала я, выдвигая флакон вперед. – Он работает. Я проверяла. На бабке Якобине. Она жива. И благодарна.

Женщина чуть склонила голову.
– Благодарность приложили?

Я кивнула.
– Вот, – выложила я свернутый вчетверо кусочек ткани. На нем была вышитая бабкой Якобиной крошечная ветка липы и слова кривыми стежками: “Чтобы мир не был таким злым к тебе, как он иногда бывает ко мне.”

Лавочница смотрела на ткань дольше, чем на деньги. Потом убрала все – и деньги, и отвар, и благодарность – в ящик под прилавком и достала небольшую узкую корзинку, сплетенную из сероватой лозы.

– Это то, что ты просишь, – сказала она. – «Маршрут через чудеса. Без возврата. Только вперед».

Сердце у меня подпрыгнуло так, что я даже на секунду перестала дышать.

Она поставила корзинку на стойку, но руку не убрала.
– Сразу предупреждаю. Дорога Судеб сама выбирает, кого свести. Если она решит, что ты идешь не одна, ты пойдешь не одна.

– Я не ищу никого, – выдохнула я.

– Это не об условиях, – сказала она. – Это об упрямстве. Упрямые редко доходят в одиночку. Их либо спасают… – Она запнулась, но я знала, каким будет второе слово, если его вслух сказать. «Либо хоронят».

Я сглотнула.
– Я дойду.

Она накрыла мою ладонь своей. Тепло от ее пальцев было неожиданно мягким.
– Ты можешь дойти, – сказала она. – Но ты не обязана делать это одна.

Я ненавижу, когда мне говорят что-то доброе тихим голосом. От этого всегда щиплет в глазах. Я отвела взгляд и прошептала:
– Просто дайте билет. Пока я не передумала и не сделала что-нибудь… благоразумное.

Женщина кивнула, открыла корзинку и вынула оттуда тонкий пергамент. Он не был белым – скорее тепло–золотистым, как мед на солнце. По краю шла вязь. Буквы переливались не краской, а будто собственным светом.

Я протянула руку, и пергамент лег мне на ладонь, очень аккуратно, как котенок, который сам забрался. Теплый. Живой.

Слова на нем дрогнули и замерли:
Путь через чудеса. Без возврата. Вместе.

– Простите, – сказала я очень тихо. – Вот это последнее… что значит «вместе»?

– «Вместе» – это значит «вместе», – спокойно ответила она. – У Дороги, детка, талант к формулировкам.

– Я не заказывала «вместе».

– Иногда заказывают тебя.

Я уставилась на нее:
– Это звучит подозрительно, как продажа невест.

Она фыркнула:
– Если бы все было так просто, я бы сделала скидку. Подпиши.

Я взяла перо. Рука у меня дрожала – не от страха. От того, что все было слишком реальным. Пока я спорила с Рутой – это были слова. Пока я шла по дороге – это было настроение. А сейчас это был – договор.

Я вывела свое имя и посмотрела, как чернила впитались в пергамент, как будто он жадно сделал глоток. На миг буквы рядом с моей подписью вспыхнули вторым светом, серебристым, не моим. Чужим. Секунда – и свет исчез.

2.1. «Билет в никуда», в которой герой очень хочет исчезнуть

Я уже не верил в совпадения. Судьба, по моему опыту, любила прятаться за вывесками и случайными встречами, но всегда выдавала себя запахом дешевых чернил.

Дождь моросил из серого неба, и даже булыжники на улице Латунных Теней выглядели уставшими. Я натянул капюшон дорожного плаща из вытертой шкуры черного лараса и остановился перед лавкой с выцветшей вывеской: «Судьбы. Опт и розница. Гарантии не предусмотрены.»

Буквы шевелились – не от ветра, а от какой-то своей внутренней жизни, как старые жуки, не умеющие усидеть на месте. Я вздохнул и толкнул дверь. Колокольчик не звякнул – вздохнул, словно его разбудили раньше срока.

Внутри пахло заплесневелым деревом, травами и старым пергаментом. На полках теснились баночки с подписями: «Нежеланные встречи – 3 медяка», «Сон без последствий – дорого», «Память выборочная, нестерильная». Рядом стояла стопка свернутых пергаментов с биркой: «Дороги. Уценка по погоде».

Я стянул перчатки, оставляя на прилавке капли дождя. Хозяйка лавки выглядела так, будто она состарилась здесь вместе со стенами: тонкая, седая, вся какая-то запыленная. На плечах теплый платок, на котором медленно колыхались руны – то ли в такт движениям, то ли сами по себе. Она сидела за прилавком и что-то вязала из серой, под стать своим глазам, пряжи, тянущейся из огромного пушистого клубка.

– Что угодно господину магу? – спросила она без интереса, пододвигая к себе кружку с остывшим зельем бодрости.

– Билет, – сказал я, – В один конец.

Она приподняла голову:
– На чье имя?

– Без имени. Без назначения. Просто билет.

– Это редкий запрос. Обычно просят в «счастье» или хотя бы «второй шанс».

– Мне не нужно ни того, ни другого.

Она посмотрела на меня долгим взглядом, потом вздохнула, достала откуда-то из-под прилавка коробку, сплетенную из серой коры. Оттуда вынула тонкий пергамент, показала мне. На нем переливались строки: «Путь через чудеса. Без возврата. Без сопровождения».

– Вы уверены, что хотите именно этот?

– Если есть «еще безнадежнее», можно тот.

Она криво усмехнулась:
– Это как раз он.

Я вынул из кармана талис, положил рядом с чашкой на прилавок. Металл зашипел – лавка приняла оплату.

– Подпишите.

Перо само легло мне в руку. Я провел линию – имя вспыхнуло серебром и растворилось. Билет словно впитал это серебро, мигнул – и пергамент стал золотистым. Воздух будто вздрогнул. С полки соскользнула пылинка и зажглась крошечным светлячком.

– Осторожнее, – сказала хозяйка тихо, – Судьбы не любят, когда к ним прикасаются без перчаток.

– Я давно перестал верить, что они что-то «любят».

Я убрал билет во внутренний карман плаща, где он чуть заметно пошевелился – словно устраивался поуютнее.

– Куда ведет эта дорога? – спросил я на пороге.

– Вот вы потом и расскажете, – ответила она, – Если вернетесь.

Я усмехнулся:
– Без возврата, помните?

– Ах да, – Она кивнула и допила свое зелье, – Но ведь Дорога иногда ошибается.

Колокольчик снова вздохнул. Когда я вышел, дождь прекратился, а на булыжниках появилась тонкая дорожка света – будто кто-то чертил маршрут прямо по камням.

Я стоял, глядя на нее, и думал, что, возможно, это просто отражение фонаря. Но фонарь не горел.

***

Я шел по улице и чувствовал, как под сапогами похрустывает соль – старый способ защиты мостовой от ночных иллюзий, пригодный для любого времени года. В воздухе висел запах прелой травы и мокрого железа. Горел только один фонарь – и тот, кажется, едва дышал. Свет у него был не ровный, а пульсирующий, будто у живого сердца.

Город в это время суток выдыхал: где-то за спиной звякали ставни, за окном проскребла метелкой ночная ведьма – у них сейчас время уборки улиц от снов. Я услышал ее ворчание: «Опять маги мусорят своими мыслями!» – и невольно усмехнулся.

Я давно не верил в чистоту. Ни магическую, ни душевную. Все перемешано – как пыль судьбы, оседающая на всем подряд.

Билет приятно грел грудь – легкий жар, будто кто-то спрятал туда крошечный уголек. Я знал, что это не случайность. Артефакты Судеб не ошибаются, просто иногда притворяются.

Когда-то я бы задал тысячу вопросов: куда ведет дорога, где взять карту, что я получу в конце. Теперь же мне было все равно. С каждым годом я всё больше походил на своих наставников, которые однажды уходили из Академии с тем же взглядом – равнодушным и выжженным.

Смешно, но я тоже когда-то считал, что могу чинить чудеса. Это моя профессия – «ремонтник чар». Я делал это сам, я учил этому других. Я думал, что отлично знаю, как это делается. Меня звали, когда заклятия трескались, амулеты гасли, а судьбы ломались на полуслове. Я чинил их, не задавая вопросов. Только потом понял: иногда то, что мы называем «сломалось», – вовсе не сломалось, а просто перестало нас слушать.

Однажды я попытался исправить собственную судьбу. Не получилось.

С тех пор я избегал любых форм предопределенности: прорицателей, гадалок, судьбоносных встреч и особенно – дорог. Дороги всегда что-то знали. Они шептали. Они вели туда, куда ты идти не собирался.

И вот я держал в кармане сияющий кусок пергамента, на котором было написано, что пути назад нет.

Наверное, в этом и была ирония. Ты можешь прожить сто лет, ремонтируя амулеты для других, и все равно не суметь починить самого себя.

Я свернул в переулок, где стены были исписаны рунами «против тоски» – не работали, конечно. Ночь пахла мокрой бумагой и временем. Вдалеке кто-то настраивал арфу – из тех, что звучат, только когда рядом идут люди.

Я подумал, что неплохо было бы исчезнуть – не умереть, не спрятаться, а именно раствориться: стать отражением в луже, ветром в дверном проеме, шорохом страниц.

Но в лавке Судеб не продают легких решений. Ее товары просто открывают двери туда, куда ты сам уже и не думал идти.