Путь доблестного воина Ахалвина. Часть I.

Гибель Замка Вёльсунгов

Мрак глубокой ночи, окутавший древние камни замка Сигмунда, был не просто отсутствием света – то был саван, сотканный из дыма, криков и лязга железа. Тяжелый воздух, словно отравленный дыханием самого Хель, вобрал в себя смрад горелого дерева, сладковатую вонь крови и едкую гарь пылающих факелов, чьи алые языки бессильно бились о стены, лишь подчеркивая всепоглощающую тьму. В узких каменных горловинах коридоров, что вели к потаенным покоям владыки, бились насмерть последние верные стражи. Их ряды, подобно льду под солнцем, таяли с каждым вздохом, с каждым ударом вражеских секир. Сквозь проломы, словно демоны из преисподней, валили галлы – воины в грубых железных доспехах, с рогатыми шлемами, придававшими их обличью вид адских тварей с огромными щитами, окованными железом. Они шли вперед, не ведая пощады, сея хаос и смерть.

- Бьярки! – голос Сигмунда, владыки замка, прорвался сквозь адский грохот, звуча как набат. Он обратился к своему шурину, северянину, чья исполинская фигура в медвежьей шкуре казалась каменной глыбой среди бушующего моря. - Уведи их! Сию же минуту!

Бёдвар Бьярки, прозванный Медвежонком за дикую силу и неукротимый нрав, повернул к хозяину лицо, искаженное яростью и скорбью.

- Сигмунд! Дозволь мне пасть раньше тебя! Дай умереть с мечом в руке, рядом с тобой! – взревел он, и голос его походил на рык загнанного зверя.

- Выполняй приказ, воин! – Сигмунд не повысил голос, но в его словах прозвучала сталь, не оставлявшая места пререканиям.

Взгляд берсерка метнулся к сестре, Хьордис, прижавшей к груди драгоценный сверток – младенца-сына. В ее глазах стоял немой ужас, смешанный с безмерной любовью к дитяти. Бьярки стиснув зубы, молча кивнул – жест суровый, как удар топора. Схватив Хьордис за длань, грубо и крепко, потянул ее за собой в зияющий мраком боковой проход. Сигмунд, уже не оглядываясь, выхватил из ножен длинный меч. Лезвие, казалось, вобрало в себя последние отсветы факелов, сверкнув холодным огнем. Он развернулся, став живой преградой между врагами и беглецами. Один против целой орды.

Он стоял словно скала посреди бушующего моря! Меч Грам, выкованный, по преданию, в кузницах богов, пел в его руке смертоносную песню. Сбивал щиты, словно щепки, пронзал кольчуги галлов, как пергамент. Даже когда вражеская кровь, горячая и липкая, заливала ему очи, Сигмунд не отступал ни на шаг. Но сколь ни был он могуч и искусен, силы были слишком неравны. Один против десятков! И вот, в страшном скрежете металла о металл, лезвие Грама встретило не менее могущественную сталь. Раздался звон, похожий на предсмертный стон, и древний клинок – треснул! Переломился пополам, оставив Сигмунда с жалким обломком в руке. Он сумел отбить этот удар, но следующей удар копья, нашел его грудь, пробив кольчугу и сердце. Владыка замка пошатнулся. Перед ним стоял воин в синем плаще и шляпе, надвинутой на лоб, скрывая лицо, но не кривой, насмешливый глаз, горевший в тени. Край рта под шлемом дрогнул в жестокой усмешке.

- Один… – прошептал Сигмунд, и кровь алым потоком хлынула у него изо рта. Он рухнул на каменные плиты, но в его помутневшем взоре была не боль, а горькое торжество. Жертва не была напрасна – она дала беглецам драгоценные мгновения.

Спускаясь по тайному ходу, узкому и сырому, ведущему к реке, Хьордис и Бьярки бежали, как тени. В руках женщины дрожала плетеная корзина, где на мягких шерстяных полотнищах безмятежно спал младенец, не ведая ужасов ночи. Они вырвались из каменной утробы на прохладный воздух, к ветхой пристани, где одинокая лодка, словно призрак, покачивалась на темных водах.

- Хьордис, в лодку! Скорее! – рявкнул Бьярки, услышав за спиной топот и злобные крики погони.

Женщина, в жилах которой текла кровь грозного Хринга, не растерялась. Осторожно, оберегая драгоценный груз, она ступила на шаткие доски лодки. Тут из мрака вынырнул огромный галл, похожий на быка в кольчуге. Его мозолистая рука вцепилась мертвой хваткой в борт лодки, обращенный к причалу. Суденышко опасно накренилось, вода хлынула внутрь. Но Хьордис, собрав всю силу предков, устояла, упершись ногами. Бьярки, не медля ни мгновения, метнул свое короткое, тяжелое копье. Оно пронзило наглеца насквозь, как игла мешковину, и галл рухнул в черные воды. Однако торжество было мимолетным. Из темноты просвистела стрела, пущенная рукой невидимого убийцы. Она вонзилась Хьордис в спину – когда та невольно развернулась, прикрывая собой корзину с ребенком. Женщина вскрикнула – не столько от боли, сколько от ужаса за дитя. Пошатнулась… и упала на колени в лодку. Смертельная бледность покрыла ее лик, но в глазах горела последняя, отчаянная решимость. Превозмогая невыносимую муку, собрав последние капли сил, она бережно, с бесконечной нежностью, опустила колыбель с левого борта на темную гладь реки.

- Живи… – прошептали ее побелевшие губы. И только тогда позволила жизни покинуть свое израненное тело. Течение, как заботливая нянька, немедля подхватило легкую корзину и понесло прочь, в спасительную, непроглядную тьму вниз по реке.

Бьярки, увидев падение сестры, замер на миг. Затем из его груди вырвался рев. Нечеловеческий рев! Рев, в котором смешались ярость, отчаяние и боль, столь страшный, что даже самые отчаянные галлы на берегу невольно попятились, а у некоторых по спине пробежал холодный пот. Глаза берсерка налились кровью, став похожими на раскаленные угли. Дыхание стало прерывистым, хриплым, словно из кузнечных мехов. Каждое движение обрело дикую, звериную мощь. Видя, что страшный северянин лишился копья, галлы, подбадривая друг друга грубыми криками, снова ринулись вперед. Опытные головорезы, видавшие виды, полагали, что одного звериного рыка недостаточно, чтобы сломить их дух. Но сколь жестоко они ошиблись! В кровавом отсвете факелов, плясавших на стенах замка, силуэт Бьярки вдруг словно расплылся, потерял четкие очертания. И вместо руки воина в грудь ближайшего галла уперлась – нет, вцепилась! – огромная, покрытая бурой шерстью лапа с когтями, длинными и острыми, как кинжалы. Она разорвала кольчугу и плоть под ней, словно гнилую ткань, вырвав сердце смельчака. Второго воина настигла другая лапа – страшный удар обрушился на его голову, не защищенную шлемом, раскроив череп, как спелый орех, прежде чем в его глазах мелькнула тень понимания. А могучие челюсти, обнаженными клыками, сомкнулись на шее третьего, перекусив хребет с хрустом ломаемой хворостины. Варвары отхлынули в ужасе, сбившись в кучу за щитами, ощетинившись дрожащими копьями. Но что значили их деревянные и железные щиты против мощи разъяренного зверя? Они крошились под ударами чудовищных лап, как скорлупа под кузнечным молотом, увлекая за собой в небытие и кости, и плоть, и железо доспехов. Берсерк-медведь, казалось, сам был олицетворением Рагнарёка, разметав воинов у самой кромки воды. Но галлов было слишком много. Другие, укрывшись за каменными парапетами разрушенной пристани и на откосе берега, осыпали его градом стрел, метали копья, швыряли камни – все, что попадалось под руку. Одна стрела, другая впились в могучий бок. Зверь заревел от боли и ярости. Он попытался взобраться по крутому откосу, чтобы добраться до врагов, но сверху на него обрушилась лавина камней, сброшенных десятком рук. Громадный медведь, оглушенный, истекающий кровью, потерял сознание и скатился обратно, тяжело рухнув у самой темной полосы реки, рядом с бездыханным телом сестры.

Кузница Регина и Знак Судьбы

Двор кузнеца Регина предстал перед взором всадников не просто ремесленной слободкой, но оплотом силы, скрытой в раскаленном металле и дыме. Суровый Данкрат, конунг из славного рода Гибихунгов, въехал первым, его взгляд, привыкший к битвам и правлению, окидывал владения мастера с присущей владыке властностью. Рядом с ним восседала Ута, его супруга, чье достоинство не умалялось простотой одежд походного покроя. За ними следовали старшие сыновья – Гунтер и Гернот, молодые воины, чьи лица светились нетерпеливым ожиданием вида нового оружия, которое рождалось в этих стенах. С ними же были младшие отпрыски дома: юная Кримхильда, уже расцветающая девичьей красой, малолетний Гизельхер, с любопытством взиравший на мир, и их сверстник, Ахалвин, воспитанник конунга, подкидыш, чье происхождение окутывала тайна, но преданность дому Данкрата была несомненна.

Целью визита был новый клинок, заказанный Данкратом у искусного Регина – кузнеца, чья слава гремела по всем землям Гибихунгов, и чьи творения не раз решали исход битв в пользу конунга. Сам Регин, мужчина могучий, с руками, покрытыми шрамами от искр и закалки, с лицом, словно высеченным из старого дуба, вышел навстречу. Он поднес конунгу меч. Тот был не просто орудием смерти, но произведением искусства – баланс его был совершенен, лезвие отточено до бритвенной остроты, а рукоять ложилась в ладонь, как продолжение руки. Данкрат, опытный воин, проделал несколько стремительных выпадов и плавных разворотов, испытывая клинок в воздухе. Удовлетворение осветило его суровое лицо.

- Истинно, Регин, – провозгласил конунг, останавливаясь, – твоя длань верна! Сколько славных побед добыли Гибихунги оружием, вышедшим из твоей кузни! В победах моих и отца моего – твоя заслуга не малая. Ныне же пришла пора выковать мечи для Гунтера и Гернота. Пусть их клинки будут столь же грозны и надежны!

Регин, тронутый похвалой, но сдержанный, как и подобает мастеру его ранга, предложил:
- Почту за честь, владыка. А дабы скрепить заказ и почтить твой визит, раздели со свитою мою скромную трапезу под кровом моим.

Все проследовали в жилище кузнеца – просторную, пропахшую дымом очага и металлом горницу. Пока гости занимали места за грубо сколоченным, но крепким столом, Регин окинул взглядом двор сквозь открытую дверь. Взгляд его был осторожен, словно он выискивал что-то незримое для других.
- Все ли люди твои, господин, вошли в дом? – спросил он Данкрата.
Конунг бегло оглядел немногочисленную свиту.

- Все на месте, мастер.
Лишь тогда Регин кивнул своему молчаливому слуге:

- Выпусти пса. Двор стеречь надобно. Ночь близка.
Слуга скрылся в полумраке сеней.

Данкрат меж тем обратился к Уте:

- А где же младшие дети, Ута? Кримхильда, Гизельхер?
- Они остались у ворот, владыка, – ответила Ута с материнской мягкостью. – Играют в мяч. Пока им рано любоваться на острие мечей и слушать звон железа о наковальню.
Регин, услышав это, нахмурил свои густые, седые брови. Тень тревоги легла на его лицо.

- Опасно, госпожа, – проговорил он глухо, но весомо. – Оставлять отроков без охраны за воротами в сей час… неосмотрительно. По округе рыщет медведь. Не простой зверь. Хитер, словно бес. Скот режет, а в капкан ни за что не идет. Ловушки обходит стороной…

Тем временем, за воротами кузнечного подворья, Ахалвин, Кримхильда и Гизельхер предавались беззаботной игре. Мяч, сшитый из кожи, весело прыгал меж ними в последних лучах заходящего солнца. Но вот слуга захлопнул тяжелые ворота, и щелкнул засов. Сумерки сгущались стремительно. Ребята, почувствовав внезапную тревогу, бросились к воротам. Заперто!
- Перелезем! – решил Ахалвин, всегда быстрый на действие. Он ловко взобрался на высокий забор из толстых бревен, помог подтянуться Кримхильде, потом спустил на другую сторону маленького Гизельхера. И лишь тогда, обернувшись, он увидел УЖАС.

Из-за угла кузницы, огромными, бесшумными прыжками, стремительно приближался ПЕС. То был не пес, а исчадие преисподней! Чудовищных размеров, с пастью, способной перекусить лошадиную ногу, и глазами, горящими свирепым зеленым огнем. Расстояние до беззащитных Кримхильды и Гизельхера сокращалось с каждым его прыжком – два прыжка, один... Времени на крик, на раздумье не было ни мгновения.

Инстинкт и яростная решимость защитить взыграли в Ахалвине сильнее страха. Не раздумывая, он прыгнул прямо со стойки забора вниз, точно сокол на добычу. Он обрушился всей тяжестью своего тела на спину чудовища, обхватив его могучею шею железной хваткой обеих рук. Мощным, отчаянным рывком, вложив в движение всю силу своих юных, но крепких мышц, он вывернул зверю голову назад и вбок. Раздался страшный, сухой хруст – ломались шейные позвонки. Пес, завершая свой последний, уже мертвый прыжок, перевернулся в воздухе и рухнул наземь. В предсмертных конвульсиях, его могучие лапы судорожно загребали воздух, словно продолжая бег в небытие. Кримхильда и Гизельхер застыли в оцепенении, не в силах сдвинуться с места, их лица побелели от ужаса.

С крыльца кузницы уже бежали люди, поднятые на ноги тревожным шумом и предчувствием беды: Данкрат с только что испытанным, обнаженным мечом в руке, Ута с лицом, искаженным материнским страхом, Гунтер и Гернот, готовые к бою, и сам Регин, чье лицо выражало невероятную смесь ужаса и изумления.

Ахалвину мир казался плывущим, замедленным. Вот Ута, с криком вырвавшаяся вперед, в каком-то странном, заторможенном порыве бросается к детям, хватает их в охапку, осматривает дрожащими руками, осыпает поцелуями, потом, в приступе гнева за их беспечность, замахивается для шлепка, но силы внезапно оставляют ее, и она безвольно опускается на колени, заливаясь рыданиями облегчения и потрясения. Вот Данкрат, подбежав к поверженному чудовищу, втыкает меч острием в землю рядом с трупом и смотрит на Ахалвина с новым, пристальным интересом. Старшие сыновья, Гунтер и Гернот, стоят рядом, ошеломленно разглядывая юношу, словно видя его впервые – не подкидыша, а воина.

Лесное Испытание и Знак Крови

Густой лес, владения древних духов и скрытых троп, обступил Ахалвина и Гизельхера. Воздух, напоенный запахом хвои, прелой листвы и дикого меда, казался густым, как сусло. Солнечные лучи, пробиваясь сквозь плотный полог крон, рисовали на земле золотистые узоры. Юноша, Ахалвин, шел впереди, его взгляд, привыкший за годы учебы у Регина замечать детали, скользил по следам и приметам. За ним поспешал Гизельхер, младший отпрыск конунга, с луком наперевес и лицом, озаренным не столько охотничьим азартом, сколько жаждой разговора.

- Ахалвин, – начал мальчик, запыхавшись, но с упорством, достойным лучшего применения, – а тебе нравится моя сестра?

Ахалвин, не замедляя шага, лишь слегка повернул голову. Улыбка тронула его губы.

- Как мне может не нравиться Кримхильда? Мы дружим с той самой поры, когда память о себе еще не отчеканилась в душе. С тех самых дней, как милосердная Ута, твоя мать, да пребудут над нею благословения богов, приняла меня в чертогах своих, словно родного. Меня, кого собственные родители бросили в речную пучину вместе с колыбелью, на милость волн и неведомых судеб.

- Я не о том! – нетерпеливо перебил Гизельхер, ловко переступая через корень. – Нравится ли она тебе как женщина? Хочешь ли ты видеть ее своей супругой и матерью твоих детей?

Ахалвин остановился. Лесной шум – шелест листвы, щебет птиц – вдруг стих в его ушах. Он повернулся к мальчику, и в его глазах, обычно спокойных и твердых, мелькнула тень глубокой, старой боли, смешанной с нелепой надеждой.

- Ты шутишь, мальчик? Кримхильда – дочь конунга, крови древнего и славного рода Гибихунгов. А я… – он развел руками, указывая на свою простую одежду ученика кузнеца. – Я безродный подкидыш, у которого даже имени не было, пока Ута не нарекла меня “Спасенным из реки” – Ахалвином. Твой отец, твои братья – Гунтер, будущий конунг, Гернот – они никогда не отдадут Кримхильду за меня. Об этом и думать не след. Я готов жизнь отдать за твой дом, за твою семью, но против воли Данкрата или Гунтера не пойду никогда. Кримхильда… – голос его дрогнул, – она столь прекрасна, что все знатные юноши окрестных земель мечтают назвать ее своей женой.

- Они мечтают, – настаивал Гизельхер, – да только мысли Кримхильды заняты тобою. Она и слышать не хочет, чтоб кто-то иной, кроме тебя, дерзнул к ней прикоснуться!

- Гизельхер! – резко оборвал его Ахалвин, и в голосе его прозвучала сталь, отточенная в кузнице Регина. – Кончай пустую болтовню, а то лесные звери помрут со скуки, не дождавшись твоей стрелы. Мы здесь на охоте. Слышишь?

Он наклонил голову, прислушиваясь.

- Кто-то движется вон за теми кустами… Тихо!

Оба юноши, затаив дыхание, осторожно раздвинули колючие ветви. На небольшой поляне, залитой лучами солнца, мирно щипал траву величественный лось. Зверь был огромен, рога его ветвились подобно древнему древу, а шкура отливала благородным бурым цветом. Добыча, достойная конунга!

- Гизельхер, – прошептал Ахалвин, медленно обнажая меч работы Регина – клинок надежный, хоть и без изысков, – прострели ему заднюю ногу. Чтобы не мог убежать. Тогда я нагоню и добью. Только метко!

Мальчик, стараясь не дрогнуть, наложил стрелу, натянул тетиву к щеке, тщательно прицелился и выстрелил. Стрела с глухим стуком вонзилась в мощную заднюю ногу лося. Зверь взвыл от боли, дикой и горькой. Ринулся прочь, ломая кусты, оставляя за собой кровавый след. Ахалвин, как тень, метнулся за ним, клинок наготове. Гизельхер поспешил следом.

Погоня была долгой и изматывающей. Зверь, истекая кровью, слабел, но упорство его было отчаянным. Юноши уже почти настигали его, видя, как он спотыкается, как вот-вот рухнет под тяжестью собственного тела и ран. И вдруг – словно из-под земли выросла перед Ахалвином глыба бурой ярости. Огромный медведь, шерсть на загривке ощетинилась, пасть распахнулась, обнажая желтые клыки, из горла вырвался низкий, гулкий рык, от которого кровь стыла в жилах. Он преградил путь, его маленькие свирепые глаза были прикованы к юноше.

Страх, холодный и липкий, сковал было Ахалвина, но лишь на миг. Внутри него, как сталь в горне, закалилась ярость защитника – себя, Гизельхера, и той, о ком только что говорили. Он принял стойку, которой его научил Гунтер – твердую, как скала. Меч Регина сверкнул в руке, отражая солнечные блики. Ахалвин не стал ждать. Он бросился на зверя!

Удар меча был быстр и точен, но медведь, обладая звериной ловкостью, отвел его могучим взмахом лапы. Когти, длинные и острые как кинжалы, впились в ткань рубахи Ахалвина на груди, разорвав ее в клочья. И тут, из-под разодранной материи, тускло блеснул тяжелый медальон на кожаном шнурке. Древо, Меч, Вороны, Волк…

Свирепая морда медведя исказилась. Ярость в его глазах сменилась внезапным, глубоким изумлением. Он по-прежнему отбивал удары Ахалвина, но движения его стали… иными. Не атакующими, а оборонительными, осторожными, словно он боялся убить или поранить своего противника. Его взгляд, прикованный к медальону, выражал невероятную смесь – узнавание, растерянность, и вдруг – искру радости, почти дружелюбия! Ахалвин, не понимая этой метаморфозы, готовил решающий удар. Он занес меч со всей силы, целя в могучую голову зверя… Но голова исчезла! Меч со свистом рассек воздух и с глухим стуком вонзился в старый пень, оказавшийся на роковом пути. Клинок, верный клинок Регина, с треском переломился пополам.

Могучая медвежья лапа, казалось, лишь небрежно махнула в сторону. Но с легкостью сбила обломок клинка вместе с рукоятью, вырвав ее из рук Ахалвина, и отшвырнула самого юношу, словно щенка. Тот кубарем покатился по земле. Гизельхер, наблюдавший из кустов, уже мысленно слагал речь для Кримхильды, сердце его сжалось от ужаса. Но зверь… зверь вел себя непостижимо! Он не бросился добивать. Он стоял, тяжело дыша, и ждал, пока Ахалвин, пошатываясь, поднимется, отряхнется, подойдет к пню и с горьким недоумением поднимет обломок меча – жалкую железяку, годную лишь для устрашения зайцев.

Кузница Богов и Дыхание Дракона

Стук, потрясший ворота кузнечного подворья Регина, был не просьбой, а вызовом. Не гул кузнечного молота, а грохот, напоминающий падение дуба под топором дровосека. Дренгр, слуга, коренастый, но шустрый малый, подошел к щели, прищурив единственный зрячий глаз.

— Кого на сей раз Локи к нам занес? — проворчал он, сплевывая сквозь щель.

За воротами, заслонив собой слабый свет утреннего солнца, стоял исполин. Плащ из цельной медвежьей шкуры, наброшенный на могучие плечи, не скрывал, а подчеркивал его дикую мощь. Шрамы, пересекавшие лицо, казались рунами битв.

— Кузнец! Открывай, заказчик у ворот! — прогремел голос, грубый, как скрежет камней под лавиной. — Не заставляй ломать сию щепяную преграду!

— Хозяин нынче занят! — огрызнулся Дренгр, стараясь скрыть робость в голосе. — Конунги по полгода ждут своей очереди! А ты, видать, и медного обола за пазухой не сыщешь!

Незнакомец усмехнулся, обнажив крепкие зубы. В этой усмешке было что-то древнее и опасное.

— Скажи своему господину, малец, что я принес вещь, ради которой он сам распахнет ворота шире врат Вальгаллы. Меч, который не ковала рука смертного кузнеца.

Дренгр заколебался, но тень нездешнего величия, исходившая от гостя, заставила его повернуть к кузнице.

Регин, сгорбленный над раскаленным докрасна железным прутом, лишь хмыкнул на доклад слуги.

— Опять бродяги с зазубренными секирами? Пусть идут к Фьяллару, тот любую железку ему наточит.

— Нет, хозяин… — Дренгр понизил голос до шепота. — Этот… он говорит, принес меч… нечеловеческой ковки. Глаза у него… как у берсерка в ярости.

Молот замер в занесенной руке Регина. Дым и жар кузницы вдруг показались нестерпимыми. В глазах старика, обычно мутных от копоти и лет, вспыхнул холодный, острый огонек интереса и… алчности.

— Приведи его. Немедля.

Когда медвежья тень заполнила проем двери, воздух в кузнице сгустился. Воин, не говоря ни слова, развернул сверток из грубой, промасленной кожи. И Регин увидел.

Обломки меча.

Не простого меча. Металл был темным, как ночь в Волчьем Ущелье, но в глубине его, словно звезды в зимнем небе, мерцали тончайшие серебристые прожилки. Линия излома была чистой, без зазубрин, словно клинок сдался лишь под божественной силой.

— Грам… — выдохнул Регин, и рука его, привычная к весу тяжелейших молотов, дрогнула. — Меч Вёльсунгов…

— Ты знаешь его историю? — спросил незнакомец, не сводя с кузнеца испытующего взгляда.

— Знаю! — голос Регина окреп, зазвучал с непривычной силой. — Один Всеотец вонзил его в древо Вёльсунгов! И лишь Сигмунд, сын конунга, чья кровь текла от самого Одина, сумел вырвать его из дуба! Где Сигмунд? Как сей клинок попал в руки твои, воин?

Тень скользнула по лицу незнакомца.

— Сигмунд пал. Сражен копьем в черную ночь, когда огни пожирали его замок. Меч сломался на вражеском оружии. Теперь… — он коснулся обломка почтительно, — мечу нужен новый хозяин. И рука, что сможет вернуть ему жизнь.

Регин осторожно, словно прикасаясь к святыне, взял обломок. Холодный металл пульсировал в его руке, словно живое сердце. Энергия, заключенная в нем, жгла пальцы.

— И ты хочешь… чтобы я… перековал клинок, выкованный самим Одином? — Голос кузнеца дрожал от смеси благоговения и безумной дерзости.

— Разве не об этом грезит каждый, кто называет себя Мастером Огня и Металла? — ответил воин. — Эта работа обессмертит имя твое. Регин, сын Хрейдмара, станет легендой.

Регин долго молчал, поворачивая обломок на свет, изучая структуру металла, недоступную простому глазу.

— Месяц… — наконец произнес он. — Может, и все три. Металл сей… он не земного происхождения. Кто знает, как поведет себя в кузнечном горне? Кто знает, выдержит ли он перековку? И чем ты заплатишь, воин? Золота у тебя, я чую, не больше, чем у бродяги.

— Золота нет, — согласился воин. — Но я — Бьярки Бёдвар, что служил Сигмунду. Я научу твоих слуг ратному делу. Научу их стоять насмерть. Чтобы защитили тебя… — он сделал паузу, и взгляд его стал тяжелым, как камень, — …когда придет твой брат.

Регин побледнел. Слово «брат» прозвучало как проклятие. Он медленно кивнул.

— Останься, Бьярки. Но клянись мне клятвой, скрепленной кровью и именем Одина: меч сей получит только законный наследник Сигмунда. Тот, в чьих жилах течет кровь Вёльсунгов.

(О, как хитер был старый кузнец! Он знал, что наследник уже под его кровом, но жаждал услышать клятву, что свяжет берсерка по рукам и ногам.)

Бьярки ударил себя кулаком в грудь.

— Клянусь кровью, пролитой за Сигмунда! Клянусь Одином, взирающим с Хлидскьяльва! Меч достанется лишь законному наследнику!

С тех пор утро в кузнице Регина начиналось не с гула мехов и звона молота, а с гомового голоса Бьярки.

— Ахалвин! Дренг! На ноги, черви соломенные! Марш-бросок! Полная выкладка!

Голос берсерка рубил предрассветную тишину, как топор сухую ветвь. Ахалвин, вылезая из жесткой постели, стискивал зубы.

— Ты нас учишь убегать от врагов или сражаться с ними, Бьярки? — спросил он однажды, вытирая пот после изнурительного бега с щитом за спиной.

Бьярки обернулся, и в его глазах, обычно суровых, мелькнуло что-то похожее на одобрение.

— Сейчас твой главный враг, юноша, — это твоя же плоть! Лень, что цепляется к костям! Страх, что леденит душу! Небрежность, что губит воина вернее меча! Вот их и будем гнать из тебя, пока не выбьем последней каплей пота! Пока твои мышцы не запомнят каждое движение, как сердце запоминает стук! Бегом!