Путь доблестного воина Ахалвина. Часть Iii.

Ущелье Теней и Стальная Стена

Ночь над долиной Бистрицы была неестественно тихой, словно сама природа затаила дыхание перед грядущей бурей. Ни крика совы, ни шелеста листьев под лапками ночных тварей. Лишь далёкий, настойчивый плеск воды в каменистом русле да сдержанная перекличка часовых на южном фланге нарушали звенящую тишину. Огромный тумен Перуна, растянувшийся на многие вёрсты, стоял лагерем у самого подножия Дукльского перевала, в последнем тесном ущелье, что отделяло его от раскинувшихся внизу, словно чёрное полотно, земель гепидов. Позади остались коварные снега Карпат, впереди ждала неизвестность.

Перун не спал. Сон бежал от него, гонимый зудящим предчувствием. Обходя посты, он вслушивался в тёмное дыхание ночи, пытаясь прочитать в нём скрытые знаки. Он знал, что воеводе не подобает самолично проверять караулы, особенно в такой час. Тумен-баши, как почтительно величали его гунны, должен восседать в своей походной юрте, окружённый охраной и советниками, погружённый в чтение карт и донесений. Но разве могут рождаться свежие мысли в душном замкнутом пространстве, где видишь лишь почтительные лица тысячников и слышишь только то, что они считают нужным доложить? Нет. Чтобы постичь истинный смысл происходящего, нужно остаться наедине с ночным небом, позволить холоду звёзд пронизать тебя насквозь, прочесть усталость и тревогу на лицах простых воинов у костров, ощутить кожей вибрации надвигающейся угрозы.

Как сейчас.

Часовые несли службу исправно, и никакой человек не смог бы проскользнуть мимо их зорких глаз. Человек — нет. А серая, скользкая тень, мелькнувшая меж стволов сосен? Ещё одна. Бродячий пёс, решивший поживиться остатками от людского пира? Такое бывало — пятнадцатитысячная рать, плетущаяся в походной колонне, как магнит притягивала разномастных падальщиков. Но эти тени вели себя иначе. Они не рыскали в поисках пищи, а смыкались, окружая его, двигаясь с тихой, хищной целеустремлённостью.

Первый волк атаковал со спины, могучее тело сорвалось с места в яростном прыжке, оскаленная пасть целилась в сонную артерию. Но рефлексы, отточенные в схватках с драконами и людьми, сработали быстрее мысли. Резкий удар локтем сбил прыжок, и в следующий миг стальной клинок, вспыхнув в лунном свете, прочертил по шее зверя смертельную черту. Тот рухнул на землю с хриплым завыванием, и уже на глазах у изумлённого Перуна его облик начал расплываться, превращаясь в искажённое гримасой боли и ярости лицо человека.

— Алтын! — громко крикнул Перун, отскакивая на шаг. — Волки!

Он знал, что молодой гунн, его тень и правая рука, всегда где-то рядом. Но времени дожидаться помощи не было. Второй оборотень уже прыгнул на него, целясь когтями в грудь, третий зашел в ноги. Меч в руке Перуна запел свою привычную, страшную песню. Это был не легендарный Грам, но славянские кузнецы, его же ученики, тоже не зря ели свой хлеб. Сталь гудела в ночи, рассекая шерсть и плоть. Одна из тварей вцепилась ему в плечо — железная хватка не дрогнула, ответный удар клинка в сердце был безжалостен и точен. Другой прыгнул на спину — Перун рывком ушёл вперёд, позволив противнику проскользнуть мимо, и в последний миг развернулся, вонзив остриё в горло.

Их было много. И они не ведали страха. Но это их не спасло. Волк, сорвавшись с места в длинном прыжке, не пролетел и половины пути, как был отброшен в сторону метко пущенной стрелой. Он ещё не успел рухнуть на землю, как второй хищник, уже почти достигший Перуна, свалился с торчащим в глазнице оперенным древком. Руку Алтына нельзя было спутать ни с чем: он успевал выпустить четыре стрелы, прежде чем первая достигала цели.

Диверсанты, поняв, что засада раскрыта, мгновенно рассеялись, растворившись в лесной чаще. К Перуну уже подбегал запыхавшийся Алтын, с тетивой, ещё дрожащей от недавнего выстрела.

— Тумен-баши, прости! Я должен был быть рядом!

— Вины твоей тут нет, Алтын, — отозвался Перун, отирая клинок о плащ одного из убитых. — Это я забываю, что отныне всегда хожу под прицелом. Где наши союзники, даки? Не ушли ещё? Позови ко мне Карпата. И Тори.

Алтын коротко свистнул, и словно из-под земли возникли двое его вестовых. Через мгновение, получив приказ, они исчезли в темноте. Вскоре в юрту Перуна, освещённую трепещущим светом масляной лампы, вошли двое: кряжистый, испещрённый шрамами Карпат, предводитель местных даков, и сухопарый, с пронзительным взглядом Тори Собачья Лапа, начальник разведки тумена, получивший своё прозвище за редкий дар превращаться в пса.

— Гепиды знают о нашем марше, — без предисловий начал Перун. — Их лазутчики, принявшие звериный облик, проникли в самую сердцевину лагеря. Значит, жди беды. Мы в ловушке этого ущелья, где враг может устроить нам каменную могилу. Карпат, ты рождён среди этих скал. Возьми людей Тори, проверь все высоты над перевалом, все тропы, откуда можно обрушить на нас гору. Выставь там дозоры. Немедля.

Когда они ушли, пытаться уснуть было бессмысленно. Перун развернул на столе кожаную карту, но взгляд его был обращён внутрь себя. Великий Элла, которого римляне называют Аттилой, движется южнее Дуная, круша их твердыни, расчищая путь к Рейну. Первый удар будет нанесён по Галлии, по землям, знакомым ему из той жизни, где Перун звался Сигурдом. Его тумену поставлена иная задача: идти севернее, через лесистые земли, заготовить материал и тайно навести переправу через великую реку, дав армии гуннов возможность атаковать внезапно, сократив многочисленные потери. Именно поэтому он вёл своих воинов через горы, намеренно выбирая трудный, но скрытный путь.

«Вокруг главных сил Аттилы сейчас вьются все разведки мира, — размышлял он. — А мы должны стать тенью, невидимым молотом. Но сохранить тайну не удалось. Гепиды тут как тут. Каким же легкомысленным надо быть, чтобы пройдя столь тяжкий путь, пасть от руки горстки диверсантов, пробравшихся в самую ставку? Моя кожа, омытая кровью дракона, тверда к стали, но это не убережёт от камня, сброшенного на голову. Моя жизнь принадлежит не только мне, но и каждому, кто пошёл за мной. Я не вправе их подвести».

Ядовитые колодцы

Три дня тумен Перуна, словно гигантский уставший змей, сползал по скользким, подтаявшим карпатским склонам, пока наконец не вырвался на простор широкой речной долины. Воздух здесь был мягче, пах влажной землёй и прелой хвоей, а с южных склонов холмов уже смотрела на свет тёмная, почти чёрная почва, лишь кое-где припорошенная кружевными остатками снега. Деревни гепидов, попадавшиеся на пути, стояли пустынными и безмолвными, словно вымершие; их обитатели, опасаясь чужаков, попрятались в глухих лесных чащобах, оставив на произвол судьбы свои скромные пожитки. Но воины Перуна, следуя строжайшему запрету, в селения не заходили, дома не трогали, довольствуясь припасёнными ещё в славянских землях провиантом.

Место для лагеря выбрали удачно — на пологом берегу реки с чистой водой. С высоким холмом для дозора по правую руку и старой, могучей рощей дубов и сосен по левую, что сулила обильный материал для строительства укреплений. Перун поднял руку — и мгновенно, как по волшебству, замерла вся огромная, десятитысячная масса людей, коней и повозок.

— Становись лагерем, — раздался его спокойный, уверенный голос, и приказ, подхваченный десятками голосов сотников, покатился по всему войску.

Началась отлаженная, привычная работа. Сперва землемеры, используя армейские копья как эталон, отмерили и расчертили прямо на земле будущие улицы и кварталы, отметив ключевые точки вбитыми в грунт самострельными болтами. Командный сектор на возвышенности быстро обрёл вид круглой крепости из заострённых и вкопанных в землю брёвен, оплетённых ивовыми ветками и обмазанных глиной. Для простых ратников и ремесленников дружно принялись сооружать двускатные шалаши из коры и дёрна, утепляя мхом и располагая строгими рядами, дабы в случае тревоги можно было быстро выстроить боевые порядки. В центре уже дымил общий очаг — место вечерних собраний и молений. Перун, чтящий Христа, не запрещал старых богов, говоря, что любовь к ближнему, кою несёт Спаситель, живёт в сердце каждого воина, к какому бы пантеону он ни обращался.

Особое внимание уделили оборонительным сооружениям: вырыли ров шириной в два шага, насыпали вал, укреплённый брёвнами, через каждые сто шагов возвели сторожевые вышки. Лагерь превращался в неприступную крепость.

Пока кипела работа, по окрестным деревням отправились конные разъезды с миром, а не с мечом. Везли не угрозы, а топоры, вилы, лопаты — всё то, что нужно в крестьянском хозяйстве. Воины, сами в большинстве своём из землепашцев, чутко понимали опасения местных. Чувствуя на себе внимательные взгляды из-за деревьев, оставляли свои дары на видных местах — на деревенских площадях или у колодцев — и уезжали, не дожидаясь благодарности.

Расчёт Перуна оправдался. Спустя несколько дней к лагерю потянулись первые смельчаки с телегами, гружёными зерном, копчёным мясом и зимними овощами. Торговля завязалась, сначала осторожная, потом всё оживлённее. Крестьяне возвращались в свои дома, убедившись, что эти странные завоеватели не несут угрозы. Мокруша, главная целительница тумена, отправила своих учеников по деревням — лечить больных, не требуя платы. Но благодарные селяне пытались сунуть в руки знахарей горшок с мёдом или кусок домашней ветчины. И обижались, если те отказывались.

Казалось, хрупкий мир и доверие установлены. Перун отдал приказ о строительстве постоянной мельницы и кузницы, намереваясь оставить здесь небольшой гарнизон, чтобы иметь тыловую базу. Ему с войском нужно было продолжать поход к Рейну.

Но тут грянула беда.

Из деревни в десяти верстах к юго-востоку примчалcя запыхавшийся гонец. Люди в деревне падали замертво со страшными признаками: рвота, судороги, почерневшие губы. Умерло уже семеро, трое — дети. И шёпотом, а потом и вслух, люди заговорили: это славяне отравили колодцы, чтобы очистить землю для себя.

Перун и Мокруша выехали немедля. Колодец в деревне казался чистым и глубоким, но знахарку сразу привлек едва уловимый сладковато-гнилостный запах. Осмотр больных не оставлял сомнений.

— Яд, — мрачно подтвердила Мокруша, проверяя воду своими снадобьями. — Не природный. Сложный. Искусственно изготовленный.

В тот же день пришли вести ещё из трёх деревень. Та же картина: смерть, страдания и один и тот же укоряющий шёпот: «Это они! Славяне!». Хрупкий мост доверия, выстроенный с таким трудом, рухнул в одночасье. Торговля прекратилась, дороги опустели, в лесах снова замерцали враждебные огоньки.

Собрав совет, Перун сказал сурово:

— Силой мы лишь подтвердим их худшие подозрения. Молчанием — подпишем себе приговор. Нужна правда. И она должна быть явлена всем.

Он приказал прочесать все леса вокруг, искать тайные тропы, установить дозоры у каждого колодца, предложить щедрую награду — не золотом, а железом и защитой — за любую весть.

Через три дня анты-разведчики донесли: из глухого ельника, где, по словам старожилов, и зверь-то не ходит, струится дымок. Отряд Перуна двинулся туда по весенней хляби.

За полузамёрзшим водопадом они нашли пещеру, превращённую в адскую лабораторию. Полки, уставленные склянками с порошками и жидкостями, мешки с ядовитыми кореньями, книги с чужеродными письменами. А на столе — списки деревень с пометками: «отравлена», «готовится», «под наблюдением». И ящик с пузырьками, помеченными знаком волчьей головой с каплей на клыке — гербом гепидов.

Вскоре был захвачен и весь лагерь диверсантов — двадцать семь человек во главе со жрецом, лицо которого было изрыто ритуальными шрамами. Он пытался сжечь улики, но был схвачен.

Перун не стал вершить суд единолично. Он созвал совет старейшин со всех окрестных деревень, пригласил ремесленников, женщин, всех, кто пострадал. Собрание под открытым небом у реки стало судом народа. Связанные диверсанты стояли на коленях перед лицом тех, кого они обрекли на муки.

— Вы травили воду, — голос Перуна был холоден и твёрд, как сталь. — Убивали детей. И клеветали на мой народ. Зачем?

Лед и Пламя Новае

Серый рассвет январского утра 451 года от Рождества Христова едва коснулся зубчатых стен римской крепости Новае, что расположилась на замерзшем берегу Дуная, словно последний оплот порядка в надвигающемся хаосе. Воздух, холодный и колкий, как клинок, звенел зловещей тишиной, которую вскоре нарушил глухой, нарастающий гул, подобный отдалённому грому. С востока, из-за покрытых инеем холмов, выползала тёмная, неиссякаемая река — армия Аттилы. Более двухсот тысяч всадников и пеших воинов растеклись по заснеженной равнине, и от этого зрелища, от вида бесчисленных копий, щитов и знамён, кровь стыла в жилах даже у самых храбрых ветеранов на стенах.

Новае, классический римский каструм, была воплощением имперской мощи: почти пять гектаров неприступной твердыни, обнесённой двойным рвом с ледяной водой, высоким валом и каменной стеной пятиметровой высоты. Дубовые ворота, окованные железом, и сторожевые башни по углам довершали картину несокрушимости. Триста легионеров и ауксилариев под командованием центуриона Луция Валерия несли свой дозор, ещё не ведая, что для многих из них этот рассвет станет последним.

Аттила, восседая на низкорослом, но выносливом степном скакуне, наблюдал за крепостью с пригорка. Его прищуренные, словно у хищной птицы, глаза выхватывали каждую деталь укреплений, каждый изъян в обороне. Он, кочевник, рождённый в седле, давно научился брать вот такие каменные гнёзда. Нынешний поход был не просто набегом — то был удар молота по самому основанию Западной Империи.

Первые часы осады прошли не в яростных атаках, а в методичном, давящем психологическом удушье. Тысячи гуннских всадников начали неторопливо объезжать крепость по широкому кругу, протаптывая в снегу зловещее кольцо. Остготы и аланы из его войска, владеющие латынью и греческим, выкрикивали угрозы и обещания. Голоса их проносились над стенами вместе с ледяным ветром:

— Отворяйте ворота, и милость Великого Аттилы будет безгранична!

— Упрямство же ваше обратится в прах и пепел!

На стенах легионеры сжимали древка пилумов, но в их глазах, устремлённых на бесконечную орду, читался не только долг, но и животный страх. Зима лишила их привычных преимуществ: запасы провианта были скудны, а замёрзшие лишь частично рвы из защитников превратились в коварную ловушку.

К полудню, не дождавшись капитуляции, Аттила дал знак. Сотни остготов, под прикрытием лучников, вооружённые тяжёлыми топорами и щитами, двинулись к первому рву. Их задачей было укрепить ледяную корку настилами, дабы открыть путь основным силам. Они скользили по льду, пригибаясь под градом камней и стрел, что сыпались со стен. Несколько воинов, поскользнувшись, с криком исчезали в ледяной пучине, но остальные, не обращая внимания на потери, продолжали своё дело с хладнокровной методичностью.

Центурион Валерий, человек бывалый, отдал приказ лить на атакующих кипящую смолу. Жидкий огонь шипел на снегу, вспыхивал яркими пятнами, но мороз тут же гасил пламя. Тогда римляне начали метать глиняные горшки с маслом, которые, разбиваясь, превращали лёд в смертельную кашу. Но и это лишь ненадолго замедлило натиск.

Аттила наблюдал за схваткой бесстрастно, словно играя в шахматы. Пока его передовые отряды тестировали оборону, основная армия в пяти километрах от крепости занималась другим делом. В прибрежных лесах гремели топоры: гунны, эти прирождённые кочевники, под руководством захваченных когда-то римских инженеров или переняв опыт у покорённых народов, сооружали сотни штурмовых лестниц и два огромных тарана, обитых железом.

С наступлением ночи мороз усилился. На стенах Новае зажгли факелы, их трепещущий свет выхватывал из мрака уставшие, напряжённые лица легионеров. Внутри крепости царила тревожная тишина, прерываемая лишь стонами раненых и скрипом телег, на которых подвозили к стенам последние запасы камней и дротиков. Солдаты экономили еду, понимая, что помощи ждать неоткуда.

В это время в шатре Аттилы, освещённом жирными свечами, собрались его вассальные короли и вожди: остгот Ардарих, алан Гезимунд и другие. Аттила сидел на простом походном стуле, но его власть царила безраздельно.

— Завтра на рассвете Новае падёт, — его тихий, хриплый голос не терпел возражений. — Мы ударим не в лоб, а в три точки сразу. Пока одни будут заполнять рвы хворостом и землёй, другие пойдут на стены, а третьи пробьют ворота. Они не выдержат. Зима — их главный враг. Лёд сковал их источники, а снег отрезал от поставок.

Рассвет 15 января взорвался рогом и грохотом тысяч голосов. Армия гуннов, разделённая на три крыла, ринулась в атаку. Остготы, прикрываясь щитами, сомкнутыми в «черепаху», принялись закидывать первый ров вязанками хвороста и мешками с землёй. Другой отряд, с лестницами, устремился ко второму рву. Третий, с громадным тараном на катках, двинулся к воротам.

Стены Новае превратились в ад. Римляне обрушили на штурмующих всё, что было у них под рукой: камни, свинцовые ядра, дротики. Лили кипяток и смолу. Центурион Валерий, не смыкавший глаз, метался вдоль парапета, подбадривая солдат, организуя оборону. Но против каждого его легионера шли сотни врагов.

Несмотря на чудовищные потери, первый ров был быстро заполнен. Затем подошла очередь второго. Лёд ломался под ногами, увлекая в ледяную воду десятки воинов, но их место тут же занимали новые. И в этот момент к воротам, под прикрытием тучи зажигательных стрел, заставлявших римлян прятаться, подкатили таран.

Раздался первый удар — глухой, словно удар гигантского сердца. Дубовые створки ворот содрогнулись. Второй удар — и послышался треск ломающегося дерева. Третий — и железные оковки начали гнуться.

К полудню, когда солнце, скрытое дымом, висело блеклым пятном в небе, гунны взобрались на стены. Лестницы, несмотря на яростное сопротивление защитников, были приставлены, и наверху завязалась отчаянная рукопашная схватка. Измученные бессонницей и непрерывным боем римляне начали сдавать под неумолимым напором.

Бич Божий и Кровавая Клятва

Ледяной ветер завывал над пепелищем римской крепости Новае, унося в степь горький запах гари, крови и распада. Там, где ещё несколько дней назад возвышались неприступные стены, теперь чернели обугленные балки, груды камня и покорёженные железные полосы от ворот. В десяти стадиях к востоку раскинулся походный лагерь Аттилы — бескрайнее море войлочных юрт, табунов лошадей и костров, над которым висела зловещая дымка из пара, дыма и ледяной пыли. В центре этого стального муравейника, на холме, где ещё стояла обугленная колонна римского храма Марса, высился шатёр повелителя гуннов — громадное сооружение из белого войлока, украшенное золотой вышивкой в виде волков и драконов. У входа, невзирая на пронизывающий холод, стояли двенадцать гвардейцев-телохранителей с алебардами; их неподвижные фигуры и пустые глаза были страшнее любой стены.

К полудню, когда бледное зимнее солнце нехотя поднялось над горизонтом, к лагерю приблизилась небольшая группа всадников. Их кони, покрытые инеем, тяжело дышали, выпуская клубы пара. Всадники были облачены в потрёпанные плащи из волчьих шкур, а под ними — в кольчуги, потемневшие от крови и ржавчины. Во главе ехал молодой человек с горящими глазами и свежим шрамом над левой бровью, в чьей осанке читалась не покорность, а гордая, отчаянная решимость. То был Хлодомар, старший сын покойного короля рипуарских франков Клодиона, изгнанный с престола младшим братом Меровеем, продавшимся римлянам.

Гепидский часовой протрубил тревогу. Лучники натянули тетивы, нацелив смертоносные стрелы на пришельцев. Хлодомар поднял руку, показывая, что пришёл с миром — меч его оставался в ножнах.

— Я — Хлодомар, сын Клодиона! — прокричал он на ломаной латыни, дабы быть услышанным сквозь вой ветра. — Мне нужно говорить с Аттилой, повелителем степей! Несу предложение, что откроет ему путь от Дуная до самого Океана!

После недолгого ожидания франков ввели в шатёр. Внутри царил полумрак, нарушаемый лишь трепещущим светом факелов. Воздух был тяжёл от смеси запахов ладана, жареного мяса, конского пота и крови. В центре, на возвышении, устланном шкурами волка и леопарда, восседал Аттила.

Он был невелик ростом, но его присутствие, холодное и подавляющее, заполняло собой всё пространство. Маленькие, пронзительные глаза-щёлки, словно раскалённые угольки, впивались в душу каждого, кто осмеливался встретиться с ним взглядом. Лицо, изрытое шрамами, оставалось неподвижным, лишь в уголках тонких губ играла едва уловимая усмешка. На шее висел медальон из чёрного камня — зловещий символ связи с богом войны.

— Ты осмелился войти в моё жилище, сын мёртвого короля, — голос Аттилы был тих, но каждое слово падало, как удар молота. — Почему бы мне не приказать содрать с тебя кожу за одну лишь эту дерзость?

Хлодомар не оробел. Он сделал шаг вперёд, сбросил плащ, обнажив грудь, покрытую свежими шрамами.

— Я пришёл не как раб, а как союзник! Мой брат Меровей предал народ франков, пав на колени перед Аэцием. Но я не стану римским холопом! Я предлагаю тебе то, чего Аэций дать не сможет — путь в Галлию через земли моих предков!

Аттила медленно поднялся. Его движения были плавны и грациозны, как у хищника. Он обошёл Хлодомара, оценивающим взглядом окидывая его с головы до ног.

— Ты говоришь о Галлии, будто она уже твоя, — прошипел он. — Но ты не можешь удержать и клочка земли, доставшегося от отца. Чем ты подтвердишь свои слова?

Хлодомар опустился на колено, но взгляд его оставался твёрдым и гордым.

— Клянусь кровью предков! Поддержи меня в борьбе с Меровеем и его римскими хозяевами — и я отворю тебе ворота через Рейн! Мои воины пойдут в первых рядах твоего войска. Мы сокрушим Аэция, и тогда… тогда Галлия будет твоей!

Аттила вернулся к трону, взял с блюда кусок мяса и стал медленно жевать, не сводя с франка своих колючих глаз.

— Ты запамятовал одну малость, — произнёс он наконец. — Галлия практически у меня в руках. Римские твердыни вдоль Дуная обратились в пепел. Лимес, Оберден, Хальтерн — все пали. Остальных ждёт та же участь. Аэций собрал рать на Каталаунских полях. Там собрались его варвары: вестготы, франки, бургунды… — Он швырнул обглоданную кость на пол. — И ты думаешь, мне нужны твои жалкие тысячи?

— Я дам тебе то, чего нет у Аэция! — Хлодомар вскочил на ноги. — Я ведаю все слабые места в обороне римлян! Знаю, где расположились вестготы, где бургунды прячут запасы! Я знаю, как поднять франков на твою сторону! Не всех, но тех, кто сыт римским игом по горло!

Аттила замер. В его глазах вспыхнул жадный, хищный огонь интереса.

— Говори.

— Меровей держится у власти лишь на римских мечах и золоте. Но народ франков ненавидит римлян! Провозгласи меня королём, пообещай свободу от Рима — и тысячи воинов пойдут за мной! Мы ударим Аэцию в спину в самый решающий миг битвы!

В шатре повисла гробовая тишина. Аттила подошёл к Хлодомару вплотную и взял его за подбородок, заставляя смотреть прямо в свои бездонные глаза.

— Ты хитер, как змея. Но хитрость без силы — ничто. Предашь — найду даже в аду и сожгу душу твою на костре из твоих же костей.

— Не предам, — не дрогнул Хлодомар. — Ибо если ты победишь — я стану королём. А если проиграешь… мне всё равно не жить.

Аттила отступил и громко рассмеялся — звук был похож на лай шакала.

— Нравишся ты мне, франк! Говоришь как воин! — Он хлопнул в ладоши, и в шатёр втолкнули пленного римского легионера в изодранной тунике. — Покажите этому королевичу, какая участь ждёт лжецов.

Римлянин упал на колени, зарыдав, но Аттила лишь кивнул. Один из воинов взмахнул мечом — и голова пленника покатилась по войлочному полу, оставляя за собой кровавый след. Брызги крови запачкали ноги Хлодомара.