Пятое время года... Книга первая

От автора, эпиграф и персонажи

Дорогой читатель, приветсвуб тебя!

Произведения, они как дети, и дороги автору, который вложил туда частицу своего сердца и своей души.

Очень прошу отклика от читателей, потому что автору важна обратная связь, именно для этого он и выкладывает книгу на ресурс, в противном случае можно было писать в стол.

На этом ресурсе сложно с лайками и с отзывами, нельзя построить беседу со всеми читателями одновременно, и, тем не менее, с каждым из вас я с радостью пообщаюсь.

Откликайтесь, пожалуйста. Мне это очень важно и нужно.

Итак, мы начинаем...

Часть первая. В шумном платье муаровом... 1902–1903

В шумном платье муаровом, в шумном платье муаровом

По аллее олуненной Вы проходите морево…

Ваше платье изысканно, Ваша тальма лазорева,

А дорожка песочная от листвы разузорена –

Точно лапы паучные, точно мех ягуаровый.

Игорь Северянин

Аристовы

Гликерия Александровна Аристова, 1885 года рождения
Ее отец князь Александр Сергеевич Аристов (1855–1889), на момент начала романа умер, не отправившись от ран, полученных во время русско-турецкой войны
Ее мать Мария Дмитриевна (1866–1890), в девичестве Беклемишева, родив второго ребенка, сына Петра, не перенесла родовой горячки.
Князь Петр Александрович Аристов, 1890 года рождения, родной брат Лики

Беклемишевы
Князь Дмитрий Сергеевич – дед Лики
Княгиня Дарья Ильинична – бабушка
Князь Павел Дмитриевич, 1865 года рождения, дядя Лики (служит в Петербурге, полковник Генерального штаба)
Княжна Вера Дмитриевна, 1869 г.р., тетка, родная сестра матери
Дом в Москве на Мясницкой, дом в СПб на Морской, имение Аристово (родовое отца Лики) в Тверской губернии, имение Беклемишевка в Подмосковье

Чернышевы, близкие друзья и соседи Беклемишевых

Граф Сергей Романович, 1834 года рождения
Графиня Аполлинария Павловна, 1842 года рождения

Роман Сергеевич, 1866-1901
Василий Сергеевич, 1869 года рождения
Варвара Сергеевна, 1872 года рождения, двое сыновей
Князь Николай Константинович Масальский (1866), муж Вари, камергер, проживает в Санкт-Петербурге на Английской набережной
Близнецы Петр и Феврония, 1877 года рождения
Дмитрий Сергеевич 1880 года рождения

Дом в Москве на Мясницкой, дом в Спб на Каменноостровском проспекте, подмосковное имение Чернышевка

Закревские, соседи Чернышевых по одному из имений
Граф Илья Дмитриевич, 1839 г.р.
Графиня Ольга Михайловна 1856 г.р.
Николай Ильич, 1873 года рождения
Константин Ильич, 1876 года рождения
Аглая Ильинична, 1882 года рождения
подмосковноеимение Сосновка

Друзья, знакомые, часто появляющееся второстепенные персонажи

Барон Андрей Петрович Велио, его супруга Мари Леблан,

Доктор Лев Михайлович Мартынов, земской врач, проживает в Малаховке
Игнат Петрович Найденов – управляющий в Аристово
Иван Кириллович Савельев – управляющий в Чернышевке
Андрей Петрович Манский – поверенный Беклемишевых и Аристовых
Протоиерей Михаил Певницкий – настоятель храма Николая Чудотворца на Мясницкой, приходского храма Аристовых, Чернышевых и Беклемишевых

Пролог

И кружится жизни незримая нить,

Судьбою ее называют.

Быть кем-то любимым, кого-то любить –

Важней ничего не бывает.

Лариса Рубальская

1890 год, имение Аристово где-то в Тверской губернии.

– Ликонька, голубушка, поторопись, все уже уложено, тетушка гневаться будет, – старая нянька Олимпиада надела на девочку шубку, капор, сверху укутала малышку шалью, которую завязала на спине крест-накрест.

– Липа, а ты разве не поедешь? – Лика прижала к себе куклу и подняла на няню полные слез глаза.

– Нет, касатка, стара я уже, да и Петеньке, братцу твоему нужнее, а тебе бабушка гувернантку наймет, учительшу, в людской ноне сказывали, – няня обняла девочку, поцеловала пухлые щечки.

– А маменька как выздоровеет, тоже приедет? И Петруша? – не унималась Лика, – я буду по ним скучать.

– Конечно, касатка, – Липа прижала к себе Лику, – не навсегда, чай, расстаемся, не кручинься.

Выйдя из комнаты, они спустились по большой мраморной лестнице в холл, где уже стояла невысокого роста светловолосая женщина в шубе и меховой шляпке – княжна Вера Дмитриевна Беклемишева, приходившаяся девочке родной теткой по матери.

– Нельзя ли было побыстрее, – Вера Дмитриевна не смогла скрыть своего раздражения.

– Барыня, голубушка, дите… – начала няня и замолчала под строгим холодным взглядом.

– Можешь идти, Липа, – небрежный кивок и высокомерный взгляд.

Из распахнутой двери ворвался морозный воздух, Лика вздохнула и слегка закашлялась, тут же постаравшись успокоить кашель. Она страшилась строгой тетки и не любила ее.

– Поторопись, Гликерия, путь долгий, надобно поскорее выехать, – княжна выжидательно посмотрела на дородного лакея, открывшего дверцу старого дормеза и откинувшего лесенку. Груженая карета тяжело осела на рессорах, полозья утопали в снегу.

Лика засмотрелась на вороного, которого держал под уздцы мальчонка, помощник кучера. Конь громко дышал, а из ноздрей у него вырывался пар. Девочка от удивления открыла рот и чуть не выронила куклу от громкого окрика княжны Веры.

– Гликерия! Что застыла? Живо садись в карету, – ехать по железной дороге с горничной, малым ребенком и большим количеством багажа, да еще зимой Вера Дмитриевна не решилась.

Лика сделала пару шагов по снегу и остановилась. Ступеньки были явно высоки для пятилетнего ребенка.

– Прохор, что стоишь? Посади барышню, – прикрикнула Вера Дмитриевна на форейтора, и тут же большие мужские руки подняли Лику и в одно мгновение усадили в дормез.

Девочка забилась в угол, крепко прижимая к груди куклу Лизу, подаренную папенькой на именины. При мысли об отце и о том, что он теперь смотрит на нее с Неба, большие карие глаза Лики наполнились слезами, но от страха, что tante Вера будет ругаться, девочка не заплакала, только тихо шмыгнула носом и уткнулась личиком в платье Лизы.

– Ннно, трогай, – щелкнул кнут, вороной заржал, увлекая за собой всю четверку. Карета тронулась.

Долгий путь, остановки на постоялых дворах, где Лика всего боялась – собак на улице, людей в помещении, грохота и криков на лестнице, клопов, падающих в плошки с водой, в которых стояли ножки кровати. Страшилась она рассердить tante Веру и ее горничную Настю, которая каждый раз с таким лицом выносила ночную вазу за Ликой, что девочке хотелось спрятаться куда-нибудь и стань совсем незаметной. К тому же Настя очень больно дергала волосы, заплетая Лике косы, а tante Вера возмущалась всякий раз, если малышка брала вилку в правую руку и не пользовалась ножом.

На въезде в Москву девочка уснула и не слышала, как приехали к деду на Мясницкую. Она только почувствовала, как чьи-то добрые руки вынули ее из кареты, куда-то понесли, положили на кровать, сняли шубку и валеночки. Пахнуло резедой, и Лика сквозь сон поняла, что это бабушка, уютно устроилась на мягкой перине и уснула.

Спустившись с антресолей, княгиня Дарья Ильинична Беклемишева велела подать чаю в малой столовой и сказать Вере Дмитриевне и Дмитрию Сергеевичу, что она ждет их для разговору.

– Никогда замуж не пойду, матушка, коли так оно все, – Вера Дмитриевна стремительно вошла в комнату и направилась к креслу рядом с матерью.

– Господь с тобой, милая, такие речи, хорошо, папенька не слышит, – махнула на дочь рукой княгиня. – Что Петруша, здоров ли?

– Доктор сказывал, оправится. Окрестили сразу, слабенький был очень, батюшка на дом приходил, в храм не ездили, а нынче хорошо все. Кормилица с ним и няня. Ооой, маменька, – заплакала вдруг Вера, уткнувшись матери в плечо. – Страшно-то как было. Кричала Маша так страшно, а потом раз, и стихло все. Думали, оба преставились.

– Будет, будет, милочка, – Дарья Ильинична погладила дочь по вздрагивающей спине, успокаивая. – Будет. На все воля Божия.

– По весне надобно и Петрушу забрать, – князь Дмитрий Сергеевич Беклемишев – высокий статный мужчина с седеющими волосами и бакенбардами с сочувствием посмотрел на жену и дочь. – Ну-ка, Вера, хватит сырость разводить, неровен час, дождь на улице пойдет вместо снега. Чаю вот выпей да расскажи толком. Ох, грехи наши тяжкие, – взяв с поставца граненый штоф, Дмитрий Сергеевич налил себе бренди, а потом устроился на диванчике напротив княгини.

– Надобно решать, что с сиротами делать, пока Аристовы не надумали предъявить права на них. – Дарья Ильинична обвела взглядом мужа и немного успокоившуюся дочь.

– Руки коротки, – хохотнул князь, – мои внуки, мне и воспитывать. В духовной что сказано Александра Сергеевича?

– А если Маша свою волю иначе выразила? – вздохнула княгиня. – После похорон князя Аристова недобро мы расстались и за все время от нее ни письма, ни записки не было.

Глава первая

Май 1902 года, Москва

В усадьбе князя Беклемишева на Мясницкой готовились к балу по случаю тезоименитства и семнадцатилетия внучки старого князя Гликерии Александровны. Май выдался довольно теплым, потому в доме были распахнуты окна, впуская со двора запах жасмина и мяты. Из бальной залы плыл пряный дух мастики из пчелиного воска – несколько полотеров усердно натирали для блеска паркет. Из кухни доносились ароматы ванили, корицы и жареной курицы…

Именно этим смешением любимых запахов и суетой запомнился Лике семнадцатый день рождения. Она родилась 13 мая, на память Гликерии Новгородской, потому и была названа этим именем. Было, правда, еще несколько вариантов, но матушке с отцом понравилось это. Отец называл ее Лушенькой, и Лике казалось, что она помнила это, хотя на самом деле, скорее представляла по рассказам бабушки и tante Веры. Что может помнить ребенок, которому еще не было и пяти лет? Но она помнила – большие руки отца, его бороду и усы, запах, лица вот никак вспомнить не могла – только по портрету. И любимую песню отца тоже помнила. Романс «Не пробуждай, не пробуждай». Она теперь тоже его пела – в память о папеньке.

Утром, стоя в музыкальной комнате у пианино, Лика тихонько наигрывала любимый романс, когда появился дед. Волосы его были уже почти совсем седыми, как и бакенбарды, но Дмитрий Сергеевич был по-прежнему подтянут и строен, хотя возраст имел достаточно солидный.

– Ну что именинница, поздравляю, вот ты и выросла. Маменьку твою в этом возрасте замуж отдали, – князь посмотрел на внучку серьезно, но, поймав ее испуганный взгляд, улыбнулся. – Не пугайся, тебя пока еще даже не сватал никто.

– Ой, дедушка, как вы меня напугали, – Лика никак не могла скрыть растерянности, вызванной словами Дмитрия Сергеевича, и не понимала, к чему он клонит.

– Стар я стал, а хочется самому тебя в свет вывести, потому думаю по осени в Петербург отправиться. Нет у нас тут на Москве настоящей знати, а ты такая красавица у меня выросла, можешь выгодную партию в столице сделать, – князь присел на оттоманку и внимательно посмотрел на внучку.

– Не знаю, papi, мне больше всего хочется в Беклемишевку и не только на лето. Скучаю я на Москве по лесу нашему, по речке, да и подруги все там остались. Если б хоть в институт… – начала девушка, но дед не дал ей договорить.

– Ты все эти новомодные веяния брось. Матушка твоя дома училась, и Верочка, и тебя так выучили. Домашнее образование, оно гораздо полезнее. Все что надо знаешь и умеешь, и ничего лишнего. Да и куда ехать-то – в столицу? – Дмитрий Сергеевич поднялся. – Бабушке твоей сырой климат вреден, да и Петруше. Ступай вот одевайся лучше, вся Москва у нас сегодня соберется, последний бал даем.

– Как последний, papi? – недоумение явно выразилось на лице девушки.

– Так сама ж в Беклемишевку хотела, вот и поедем аккурат после Троицы, а оттуда уже в столицу, а там, как Бог даст, – старый князь приобнял внучку, – красавица ты моя, не страшись, неволить не стану, просто стар я уже.

– Что вы, дедушка, – Лика поцеловала Дмитрия Сергеевича в морщинистую щеку, – разве старики танцуют? – она лукаво блеснула глазами, – вы мне вальс обещали, неужто откажете?

– Знаешь, плутовка, как польстить деду, – губы князя расплылись в улыбке, – ступай одевайся.

«Красавица выросла», – подумал Дмитрий Сергеевич, поднявшись с оттоманки и подойдя к пианино. Поискав что-то в нотных тетрадях, он махнул рукой, сел за инструмент и заиграл вступление. Потом по комнате разнесся его приятный баритон.

Ночь светла, над рекой тихо светит луна,

И блестит серебром голубая волна.

Темный лес… Там в тиши изумрудных ветвей

Звонких песен своих не поет соловей*.

Князь повторил последнюю строку и, прекратив игру, закрыл крышку пианино. Очень не хотелось ему покидать неспешную Москву и ехать в столицу, но не на сына же перекладывать заботу о Ликуше. Павел Дмитриевич в свои тридцать семь лет успел сделать неплохую военную карьеру, но семьей пока не обзавелся, потому не считался старым князем человеком, способным устроить счастье любимой внучки.

«Дети, дети… как странно и, в общем-то, несправедливо распорядилась судьба. Словно какой-то злой рок навис над семьей Беклемишевых – Машенька умерла родами, Паша, будучи довольно завидным женихом, тем не менее, дважды получал отказ на свое предложение (один раз от девицы, другой – от ее отца), Верочка…»

Вспомнив вчерашний разговор с младшей дочерью, Дмитрий Сергеевич тяжело засопел носом и в сердцах стукнул кулаком по крышке пианино.

«Тоже удумала – в монастырь собралась. Да еще в Эстляндию!», – князь попытался вспомнить название городка, где расположена так приглянувшаяся дочери обитель, но так и не смог его выговорить.

– Тьфу, чухонцы, прости, Господи, да и княгинюшка хороша. Верочка, Верочка, пусть приедет, пусть погостит. Догостилась. – конечно, не пускать дочь к крестной князь Беклемишев не мог, тем более князь Сергей Владимирович Шаховской был птицей высокого полета – губернатором Эстляндии. Но кто ж знал, что после смерти супруга княгиня не только сама станет особой весьма набожной, но и крестницу к этому склонит. Нет, Дмитрий Сергеевич новомодных взглядов не придерживался – и в храм ходил, и говел Великим постом, и на монастыри немало жертвовал, но дочь в черницы отдать – этого у него и в мыслях не было. «Конечно, Верочка в девках засиделась, но и не такие замуж выходят. Взять хоть графиню Чернышеву покойную. Троих детей родила в весьма солидном возрасте». Эх, грехи наши тяжкие, – вздохнул Дмитрий Сергеевич и направился прямиков в библиотеку. Его душа горела, а понимая, что до гостей княгиня-матушка ни капли не даст, князь решил «почитать Диккенса» (именно за толстым томом этого английского писателя стоял шкалик с анисовкой).

Княжна Вера Дмитриевна воротилась от обедни из Никольского храма, где имела долгую беседу с отцом Михаилом. Батюшка уговаривал Веру отцовской воле не противиться, но попытаться поговорить с маменькой и привлечь ее на свою сторону. Сам же он обещался непременно побеседовать с князем и надеялся на успех сего предприятия, но глядя на пожилого сухонького священника, Вера очень сомневалась, что у того что-то получится. «Куда отцу Михаилу против папеньки, – вздохнула про себя девушка. – Был бы жив Сергей Владимирович!» С другой стороны, пока князь Шаховской** был жив, Верочке и в голову не приходило уйти в монастырь. Ей нравилось приезжать в гости к крестной, блистать на балах, принимать знаки внимания от кавалеров, пусть никто из них и не тронул ее сердце. После гибели зятя Верочка уехала в Аристово помочь непраздной сестре, и тяжелые роды, болезнь и смерть Маши сильно подействовали на княжну. Тогда она ежедневно молилась, умоляя Господа и Его Пречистую Матерь пожалеть Машу и спасти ее. И когда ее молитвы не были услышаны, Вера ушла в себя, а потом озлобилась на весь мир. Стала очень строгой с маленькой Ликой, которая внешне была так похожа на мать, и долгое время не могла даже видеть Петрушу, считая его виновным в гибели своей любимой старшей сестры.

Глава вторая

У Чернышевых тоже готовились к балу по случаю именин внучки князя Беклемишева. Правда, из молодежи в дому оставался только Дмитрий Сергеевич. Корпусной портупей-юнкер Александровского училища, на Светлой он заболел инфлюэнцей и был помещен в лазарет, откуда отправлен на долечивание домой. Столь снисходительное отношение и разрешение побыть дома перед последними испытаниями младший Чернышев получил вовсе не из-за своего титула или личного ходатайства маменьки, состоявшей в дальнем свойстве с женой директора училища. Дмитрий считался лучшим в своем выпуске по всем предметам и должен был блистать на испытаниях, на которые ожидался приезд Государя, посему и был отпущен из лазарета домой, где уход был за ним несравненно лучше. Сейчас он от болезни совсем оправился и непременно намеревался посетить бал по случаю именин Гликерии Аристовой.

Старшая дочь семейства, Варвара Сергеевна, вот уже несколько лет жившая с мужем, князем Масальским, в столице, на Страстной благополучно разрешилась от бремени очередным младенцем. Вскорости намечались крестины, а поскольку девочку намеревались назвать Февронией, младшая дочь Чернышевых – тоже Феврония, в дому именуемая Феей – после Фомина воскресенья отбыла в Петербург. Петр Сергеевич вызвался сопровождать сестру в столицу, и так сложилось, что близнецы до сих пор пребывали в Петербурге. Девочка у Варвары Сергеевны родилась слабенькая, крестины вот уже дважды переносили, и хоть все уговаривали родителей младенца приступить к таинству как можно скорее и на дому, княгиня была непреклонна в своем желании крестить младенца непременно в Казанском соборе.

Василий Сергеевич как уехал после гибели любимого брата за границу, так и не возвращался. До Москвы доходили нелицеприятные слухи о дурном поведении наследника Чернышевых, но старый граф лишь тяжело вздыхал и не предпринимал никаких действий, чтобы урезонить сына, а графиня Аполлинария Павловна только плакала в подушку. Временами пыталась она поговорить с Сержем о недопустимом поведении Базиля, но граф всегда от разговора уходил. Вот и этим утром строго наказал супруге более о старшем сыне не говорить.

– Полин, прошу вас, не стоит, коль ссориться со мной не хотите, темы этой более прошу не поднимать. Василий Сергеевич уже полгода как денежного довольствия от меня не получает, поведение же свое сменить не пожелал. Бог ему судья, my heart, только Он волен смягчить сердце нашего сына и вернуть его на путь истинный. Если можете, молитесь, мое же терпение иссякло. И не вздумайте, darling, посылать ему денег из тех, что я даю вам на булавки, – граф посмотрел на супругу поверх кофейной чашки.

– Серж, дорогой, я, – начала оправдываться графиня, опустив глаза и нервно перебирая пальцами, но Сергей Романович молча накрыл ее руки своей большой ладонью.

– Не стоит, право, my darling, не стоит. У вас не получится, – улыбнувшись, он встал с кресла и покинул будуар Аполлинарии Павловны, где имел обыкновение завтракать.

Графиня встала и подошла к окну. С одной стороны ей было обидно, что супруг так жесток к старшему сыну и его маленьким слабостям, с другой приятно было осознавать, что Серж так хорошо ее понимает и чувствует. «Стоит уговорить его разрешить нам с Феей отправиться на воды в Бат, а там изыскать возможность повидаться с Базилем», – подумала она, нажимая на звонок, чтобы позвать служанку. Пора было одеваться на бал к соседям.

Ровно через час автомобиль подали к подъезду. Граф Чернышев был большим любителем всех новшеств, особенно технических, потому уже с начала века завел себе мотор и даже научился водить его, чего потребовал и от сыновей. Василий отнесся к «капризам» отца с некой иронией и учиться водить «железного коня» абсолютно не собирался, предпочитая живых, младшие же с интересом приняли новинку и довольно быстро освоили ее. Графиня автомобиля побаивалась, но виду не показывала, поскольку спорить с мужем считала делом абсолютно бесполезным.

Лакей распахнул дверцу, и Аполлинария Павловна, аккуратно подобрав юбки, уселась на мягкое кожаное сиденье. Когда же на водительском месте устроился Дмитрий, графиня не преминула возразить, обратившись к супругу:

– Сергей Романович, я не поеду. Без меня что хотите делайте, но меня увольте, пусть Готтфрид везет (она с трудом выговорила непривычное для русского уха имя немецкого водителя, выписанного графом Чернышевым из-за границы вместе с автомобилем), на то ему и жалованье платят, – Аполлинария Павловна перевела гневный взгляд с мужа на сына и обратно.

– Полно, душа моя, все хорошо. Дмитрий лучше меня уже научился, а Готтфрида я отпустил, он на вокзал поехал. Там как раз новые моторы прибыли, – улыбнулся граф, – поехали, Митя, нас ждут.

– Вы купили еще мотор? – графиня с нескрываемым удивлением посмотрела на супруга. – Неужто одного недостанет?

– My soul, the progress is not in place for cars is the future (душа моя, прогресс не стоит на месте, за ним – будущее (анг.)), скоро и тебя научу. Беклемишевы вон тоже купили. И ездить будет Гликерия Александровна. Вечор старый князь в клубе хвастался, что внучке на именины мотор из Англии выписал. – Граф похлопал супругу по руке, повернувшись вполоборота назад.

– Непременно научу Лику водить, – радостно воскликнул Митя, но был резко осажен отцом:

– Без тебя учителя найдутся, лучше за дорогой смотри, – попенял граф младшему сыну, несколько удивленному отцовской резкостью.

Сергей Романович и сам не мог ответить, чего он вдруг так вспылил. Дмитрий с детства опекал внучку Беклемишевых, будучи ей заместо старшего брата, и вполне логично, что он предложился в учителя, как прежде учил Лику ездить на лошади и управляться с веслами и парусом.

Вероятно, виной всему вчерашняя встреча в клубе и то, с каким восторгом старый князь рассказывал, как повезет внучку в Петербург, представит императору, устроит ее судьбу. Конечно, граф Чернышев всей душой желал счастья сироте Аристовой, но надменного холодного Петербурга не любил, как и столичных жителей, считая их поголовно снобами и выскочками. Негоже столбовым дворянам Беклемишевым родниться с нуворишами. Да, его собственная Варенька сделала удачную партию в столице, но Чернышевы и сами были не столь родовиты и богаты, как Беклемишевы, к тому же, князь Николай Масальский, супруг Вареньки, хорошего древнего рода и в чинах. Размышляя далее, граф вспомнил, что познакомилась Варя с князем Масальским здесь, на Москве, он состоял в свойстве с Закревскими, чье имение Сосновка находилось неподалеку от Чернышевки, подмосковной Сергея Романовича. Закревские давали бал в честь тезоименитства сына Николая, на том балу и свела знакомство Варенька со своим будущим супругом. Вскорости, правда, выяснилось, что молодой князь служит при дворе, и дела требуют его в столицу. Варя тогда очень переживала отъезд князя и сама не своя была на рождественском балу в Благородном собрании. От графа тщательно скрывали и переживания дочери и ее влюбленность в молодого Масальского, да только что у него – глаз нет? Как вошел князь тогда в залу на балу и от двери прямиком к ним, и на Варю смотрит, словно никого более в зале нету, и она на него. Слепым надо было быть, чтоб не заметить.

Глава третья

Граф Василий Сергеевич Чернышев, о котором так сокрушались отец с маменькой, был об ту майскую пору гораздо ближе, чем они думали – ехали домой с Николаевского вокзала. Правда, по дороге он ненадолго завернул к приятелю – отставному поручику лейб-гвардии Его императорского Величества барону Андрею Велио. Тот недавно женился, совершив ужаснейший мезальянс, вследствие чего вынужден был подать в отставку и покинуть Санкт-Петербург.

Чернышев же, не далее как в прошлый вечер возвратившийся из Ниццы, где он последние полтора года вел довольно веселую жизнь, не обретя барона в столице, не преминул заглянуть к нему на Москве, предварительно выпытав адрес у дворецкого старшего Велио. Сам Петр Карлович разговаривал с графом холодно, нынешнего адреса сына не сказывал и вообще постарался поскорее закруглить беседу – даже чаю с дороги Чернышеву не предложил.

Дворецкий Пафнутий, провожая графа в передней, долго мялся и вздыхал. Повторяя, что «барин не велели-с», но в конце концов бренный металл сделал свое дело, и Василий Сергеевич направился на Николаевский вокзал. Выехав в девять вечера из столицы, в десятом часу утра поезд подъезжал к Москве. Посчитав время для визита слишком ранним, граф тут же на вокзале приказал подать рюмку водки и расстегаев с рыбой, а затем и чаю. Половой расстарался, надеясь на богатые чаевые, и не оказался в накладе.

Выйдя на площадь, Василий кликнул «лихача» и, усевшись, приказал ехать на Арбат в Трубниковский переулок, где в доме какого-то посланника во Франции (граф не утрудил себя запоминанием сложного имени) и квартировал во флигеле Андрей Петрович с молодой женой.

Отпустив извозчика, наказав тому отвезти багаж на Мясницкую и дав за это полтину сверху, граф долго стучал в дверь приятеля, пока ее наконец не отпер сам барон в засаленном халате и с совершенно заспанным лицом.

– Долго почивать изволишь, господин барон, – Чернышев с усмешкой посмотрел на приятеля.

– Ввасилий Сергеевич? Базиль, родной ты мой, не представляешь, как я рад тебя видеть, – Андрей Петрович поплотнее запахнул шлафрок и поежился, хотя на улице было изрядно тепло.

– Что с тобой, Андрэ? Что кутаешься, как баба старая? – удивился граф, входя в переднюю, – и слуг где растерять успел?

– Болею я, осьмой день, почитай, грудная мучает, баронесса-то моя, слышал уж поди, в тягости да на сносях. Отец содержания меня лишил, так что денег ни на что не хватает. Пытался я как-то устроиться уроки фехтования давать сынкам купеческим, да только муторное это дело и неблагодарное. Оконце в зале растворили сильно, да и на обратной дороге на «ваньку» двугривенный пожалел. Вот и занемог. А прислуги у нас уж с месяц как нету – рассчитать пришлось всех. Только денщик мой Демьян с нами проживает. Он и за дворецкого и за кухарку. Да баба дворничиха приходит два раза на неделе убираться, – вздохнул Андрей и сильно закашлялся после такой длинной речи.

– Андрей Петрович, барин, пошто сами вышли, не разбудили меня? Простите дурака старого, сон крепок, не слыхал, как стучали, – старик в поношенном солдатском мундире подхватил барона под руки и хотел отвести его в спальню, но Андрей завернул в гостиную и присел на диван, жестом предложив графу расположиться напротив.

Мебель была чистая, но сильно потертая, и весь вид жилья выказывал весьма стесненные обстоятельства его обитателей.

– Проша, чаю подай, – кивнул барон, отпуская слугу.

– Эт мы мигом, вашбродь, мигом спроворим, – денщик собрался уходить, но был остановлен приказным тоном Чернышева:

– Вот что, любезный, – граф порылся в кармане и достал три рубля ассигнациями, – в лавку сходи, купи там что-нибудь, Василий щелкнул пальцами, а потом дотронулся до кадыка, ну и закусить, а потом и самовар поставишь, – Демьян кивнул, и уверенный, что был понят правильно, Чернышев расстегнул сюртук и уселся на диван.

– Что ты, Базиль, право не стоило, nous avons tous (у нас все есть (фр.)), – Андрей Петрович снова закашлялся и приложил кулак к груди, старясь унять недуг.

– Андрэ, что за церемонии между друзьями? Сегодня я на плаву, завтра – ты. Сочтемся, не впервой. Меня папенька, почитай, полгода уже как содержания лишил, спасибо, мадам Жаннетт не оставила, но сам понимаешь, долго сие продолжаться не могло. Сам бы себя уважать перестал, живи я полностью за счет любовницы. Вот на Москву вернулся, служить пойду, али в подмосковную уеду, заделаюсь барином. – Граф невесело усмехнулся. – Представляешь, Андрюша, я – и барином? – видя, что губы друга растянулись в улыбке, но смеяться тот не решается, боясь нового приступа, Василий продолжил, – видишь, и тебе смешно. А мне горько. Горько, понимаешь ты? Как Романа схоронил, сам не свой. Больше года прошло, а все забыть не могу. Ни забыть, ни примириться. Игрушки мы в руках Божиих, марионетки. Захотел Он, и жизнь дал, захотел – отнял. Страшно-то как, Андрюша. Представь только – весна прошла, лето, а братца нет на земле. Мы все радуемся теплу и солнышку, а он – в земле гниет. Тело его гниет. А душа? Куда душа-то девается? Мысли, чувства, желания? Это все уходит куда? Представить не могу, что когда-то не будет меня, а жизнь своим чередом пойдет. Все жить дальше будут, а я уже ничего не узнаю. Как же так, Андрэ? Почему жизнь столь несправедлива? И почему Роман? Он же лучшим был среди нас. И красивый, и умный, и женщины его любили. Душа общества. И вот раз – и в одночасье не стало. Коня своего спасал! – в сердцах граф стукнул по столешнице так, что по положенному поверх сукна стеклу пошли трещины. – Прости. – Василий потупил голову и как-то весь сник, словно пар из него выпустили. – Прости, пойду я, пожалуй. – Он грузно встал и пресек попытку барона тоже подняться. – Выздоравливай, домой доберусь, доктора тебе пришлю, и не перечь. Я про Крит помню*. Мальчишки были, что нас потянуло туда, но коли б не ты, не было бы меня на этом свете. Да и жизнь, Андрэ, штука сложная, фортуна – дама переменчивая, потому прошу, смирись и не обижайся, все равно не отстану. – Граф поклонился появившейся в дверях темноволосой женщине в утреннем платье и вышел в прихожую, а оттуда на улицу.

Глава четвертая

Гости от Беклемишевых разъехались поздно – за окнами уже серел рассвет, потому что после бала был ужин, а потом устроили совершенно спонтанный музыкальный вечер в узком кругу. Все очень просили именинницу спеть, и Лика, хоть не сразу, но согласилась.

Подойдя в музыкальной гостиной к роялю, она стала перебирать ноты, чтобы спеть что-то любимое. Весь этот вечер и особенно бал был каким-то странным, сердце Лики переполнено было новыми, незнакомыми доселе чувствами, душа трепетала, хотелось одновременно смеяться и плакать. Началось это с приездом графа Василия и продолжалось по сию пору. Танцуя вальс с Дмитрием Сергеевичем, девушка нежданно почувствовала небывалое волнение – рука его, осторожно обнимавшая ее за талию, стала вдруг невероятно горячей, а ее собственная, лежащая на его плече – ужасно холодной. Они не сказали друг другу ни слова, только глаза – у обоих темные и глубокие – словно говорили между собой о чем-то. Лика понимала, что это против правил приличия – то, как смотрел на нее Митя, она внутренне чувствовала это, но взгляд отвести не могла, только подумала вдруг о том, что это Дмитрий Сергеевич, Митя которого она знает, почитай, с рождения, наперсник едва ли не всех ее тайн. Митя, которого считала она старшим братом, и так смотрит. И она сама чувствует необычайное волнение и стеснение в груди. Лике захотелось плакать, но бал еще продолжался, и вальс все звучал, и убежать посреди танца было бы верхом неприличия, потому она сдержалась, но едва музыка закончилась, попросила Митю вывести ее в сад, подышать.

Там она вроде даже успокоилась и решила, что стеснение в груди и биение сердца было вызвано всего лишь духотой бальной залы. Правда, за ужином это состояние вернулось, потому Лика и не хотела петь, боясь, что голос не послушается, но бабушка и графиня Чернышева просили, да и гостей почти никого не осталось – только самые близкие, потому Лика подошла к роялю и стала перебирать ноты.

– Позвольте? – рядом неожиданно остановился Василий Чернышев и взял из рук девушки папки с нотами, – могу подыграть.

– Vous? (Вы (фр.)) – Лика удивленно посмотрела на графа, словно видела его впервые. Впрочем, в некотором роде так и было – будучи старше на шестнадцать лет, Василий Сергеевич никогда не обращал внимания на княжну, разве когда в гостях у Чернышевых Лика с братом и обычным участником их забав Митей сильно шалили и шумели. Тогда граф на правах старшего делал им замечание, больше всего, конечно, собственному брату. Потом он уехал почти на два года и теперь был для Лики совершенно чужим человеком. Она его стеснялась, даже немного боялась, но рядом с ним душа трепетала, и сердце билось сильно, как после быстрого бега.

– Oui, et pourquoi vous avez demandé? Vous avez des doutes, que je viendrai à bout? (Да, а почему вы спросили? Сомневаетесь, что справлюсь? (фр.)) – он смотрел на нее сверху вниз и улыбался.

– Да, то есть, нет, что вы, Василий Сергеевич, – Лика запуталась в словах и покраснела. – Je serai heureuse de chanter avec votre accompagnement (буду рада спеть под ваш аккомпанемент (фр.)) – сказала она тихо, справившись, наконец, с волнением.

– Выбирайте, – улыбнулся граф. Митя наблюдал за этой беседой, стоя у окна и сжимая кулаки так, что побелели костяшки. Ему казалось, что брат играет с Ликой как кот с мышью, забавляясь ее испугу (он не увидел, а скорее почувствовал, что девушка испугалась), так кот чуть придушивает мышь, а потом отпускает, даруя ей иллюзию свободы. Правила приличия не позволяли ему вмешаться, тем более что никто другой не видел в беседе за роялем ничего дурного. Подойди к ним сейчас Дмитрий, мог возникнуть un scandale, слухи, будет la nuisance (неприятность (фр.)), может пострадать репутация княжны, чего младший Чернышев уж никак не желал. – Может быть «Соловей» барона Дельвига?

– «Соловей»? Нет, что вы, Василий Сергеевич, это лучше la tantine. Право, у нее очень недурно выходит, выходило… – запнулась Лика, вспомнив, что не слышала пения тетушки ровно столько, сколько не видела и графа Василия. – Вот это лучше, – она поставила ноты на пюпитр рояля, оглядела залу и, поймав устремленный на нее взгляд Мити, неожиданно для самой себя позвала его. – Дмитрий Сергеевич, вы не согласитесь подпеть, я немного не в голосе сегодня. – Она словно спасалась от кого-то, решив спрятаться за Митю, вот только понять бы – не от себя ли самой.

Утро туманное, утро седое,

Нивы печальные, снегом покрытые.

Нехотя вспомнишь и время былое,

Вспомнишь и лица давно позабытые.

Вспомнишь и лица давно позабытые*.

Пели, сливаясь, два голоса – мужской и женский, приятный бархатный баритон Дмитрия оттенял альт Лики, и так слаженно это у них выходило, словно всю жизнь вместе пели. Графиня Чернышева, правда, переглянулась с княгиней Беклемишевой, выражая всем своим обликом некоторое неудовольствие от выбранной вещи – не пристало, по ее разумению, юной барышне петь такие романсы. Но княгиня только улыбнулась, слегка пожав плечами – и было в этой улыбке и разрешение, и любование внучкой, и намек на то, что ничего страшного, в сущности, не происходит – в музыкальной комнате только свои, самые близкие. Конечно, будь то в гостиной перед всеми, она выбрала бы что-то еще более скромное, но ведь Лика поет и любимый романс отца «Не пробуждай», а в нем слова куда как более греховные. Дарья Ильинична многожды пеняла супругу на слишком вольное воспитание внучки, да разве он слушал. «Время иное, матушка, принято так, все поют», вот и весь сказ. Княгиня вздохнула и снова погрузилась в музыку – закончив один романс, Лика с Митей запели следующий.

Лишь только вечер затеплится синий,

Лишь только звезды зажгут небеса,

И черемух серебряный иней

Уберет жемчугами роса**.

Здесь основную партию вел мужской голос, женский лишь слегка оттенял его, добавляя полутона. Василий играл, не глядя в ноты, романс, хоть и достаточно новый, был ему хорошо знаком. Граф с удивлением смотрел на своего маленького брата и с еще большим – на соседскую девочку, которая вдруг стала такой загадочной красавицей. Василий Сергеевич, в сущности, не знал их обоих – взросление Дмитрия прошло без него: когда Василий был уже офицером, Митя еще даже не покинул детской. И вот теперь, нате вам – взрослый, сложившийся человек, заканчивает корпус, с отличием заканчивает, в отличие от старшего брата, который был все время glandeur, paresseux и débauché (зд. шалопай, лентяй, повеса (фр.)), и голос хорош, и вместе они так хорошо поют, и так гармонично смотрятся. При мысли этой что-то кольнуло в сердце и отозвалось где-то внутри, в том месте, где, по мнению их приходского священника отца Михаила, гнездится душа, легкой грустью. Василий вдруг со всей ясностью осознал, насколько сам он стар и потрепан жизнью, как очерствел и омертвел той самой душой за эти годы. «Уехать, уехать, завтра же уехать в деревню, заделаться помещиком, жениться на какой-нибудь не слишком легкомысленной вдовушке, а в Москве и тем паче в столице боле не показываться. Зачем, право, такому, как он, уставшему от жизни и разочаровавшемуся, портить жизнь молодым? Был бы жив Роман, другое дело…»

Глава пятая

У Чернышевых тоже не спали. Разве что Василий забылся под утро тяжелым сном, упав на кровать, не раздеваясь. Был он смертельно пьян – шутка ли, два графина бренди уговорил. К тому же и день сумасшедший – с поезда на бал, да переживаний сколько. Оттого и пил. Сергей Романович говорить с сыном по возвращении из гостей не пожелал, отложил до утра, а графу не терпелось выплеснуться. Слуге по уху заехал, сам потом не помнил за что, но поутру увидев «фонарь» под глазом Семена, дал ему двугривенный на поправку здоровья. Девку, спешившую куда-то из людской, прижал было в коридоре, но тут же и отпустил – шарахнув кулаком по стене так, что горничная испуганно ойкнула и унеслась быстрее ветра. Хотел было в клуб собраться, да посмотрев на время, махнул рукой, спросил бренди и устроился в кресле у себя в комнате. Где-то примерно через час потребовал второй графин и, вероятно, послал бы за третьим, кабы сон не сморил.

Не спал и Митя. Привезя родителей и брата от Беклемишевых, он в дом не пошел, а решил прогуляться по бульварам. Над Москвой-рекой вставало рассветное солнце, золотя купол Ивана Великого и Кремлевских соборов, и в душе у Дмитрия Сергеевича словно тоже золотой шар искрился. Хотя скорее не золотой – хрустальный, который разбить боялся неверным словом или мыслью. Давеча на балу и особенно после, в музыкальной комнате, уверился он окончательно в том, что дороже Гликерии Александровны никого в целом свете нет. «Да вот только что с этим делать? Как сама она к нему относится? Ответит ли взаимностью, али Василий ее сердечко пленил? О чем они там говорили, когда ноты доставали? И не спросишь, и не узнаешь, разве что сама обмолвится невзначай, – граф облокотился о чугунные перила моста и посмотрел на икрящуюся в лучах солнца водную гладь. – Вот и она такая – искрящаяся, светлая, радостная», – подумалось ненароком, и родилась в голове юнкера мысль, может не самая лучшая и продиктованная не только любовью, но и эгоизмом – просить у старого князя руки его внучки. Услышав от отца, что Беклемишев повезет Лику в Петербург на Сезон, Митя испугался, но не сильно – впереди было почти все лето в имении по соседству, прогулки на лошадях и пешком, катание на лодках, охота, танцы – обычные летние развлечения, во время которых он бы находился рядом с Гликерией Александровной почти неотлучно, и уж точно сумел склонить чашу весов на свою сторону, и тогда никакая столица не страшна. Да вот только нонче Василий приехал, и все планы смешал.

Нет, Дмитрий Сергеевич был очень рад возвращению старшего брата, к которому всегда относился с благоговением, чью похвалу в детстве хотел заслужить даже более отцовской – старшие братья были для маленького Мити сродни богам Олимпа из древней истории. Как радостно билось его маленькое сердечко, когда Роман или Василий снисходили до него, одаривая вниманием, конфетами или …затрещиной. Их мир был миром взрослых – запретным и сладким, к которому ему очень хотелось приобщиться. Петя же, будучи всего тремя годами старше Мити, старшим братом никоим образом не котировался, к тому же он больше времени проводил с Феей, и нянюшка говаривала бывало, что близнецы как две стороны одной медали – всегда вместе.

Митя очень тяжело переживал гибель Романа и отъезд Василия, посчитав себя преданным. Он тогда не мог никому объяснить этого чувства, но почему-то решил, что старшие братья предали и бросили именно его – Митю. Конечно, он был уже не юным мальчиком, но как раз тогда начал входить в возраст и в мужские компании старших братьев и вот надо же – такая роковая случайность. Вспомнив о том январском утре, когда, подъезжая к дому, они с Василием увидели мчащегося к воротам коня Романа – Приама. Черный как вороново крыло жеребец был весь в мыле, поводья волочились по снегу, позади вставало алое рассветное солнце, окрашивая снег и все вокруг в этот ало-розовый цвет. «Словно кровь», – мелькнула мысль, сердце сжало от недоброго предчувствия, и Митя, выскочив из саней, рванулся коню наперерез. Схватив за узду, с трудом осадил жеребца, который стремился вывернуться, прядал ушами и ржал, будто пытаясь сказать что-то. Приама успокоили и увели на конюшню, а вскоре подъехали сани. Чужие розвальни, в которых было что-то, накрытое рогожей. Пристав остался около саней во дворе, а полицейский чин, спешившись, прошел к отцу…

Дальнейшее Митя помнил довольно смутно, в тот момент все его чувства словно выключили. Он будто окаменел или заледенел внутренне, потому, наверное, и смог тогда собраться и вынести все это на своих плечах – отец слег с сердечным приступом, маменька с близнецами были в отъезде и едва успели к похоронам, а Василий запил. Он даже на похоронах Романа был сильно нетрезв. Правда, в тот вечер и Митя позволил себе нализаться «до положения риз», но это было потом, а до самого момента отпевания он стойко держался – отдавал распоряжения, ездил к батюшке, искал свидетелей, чтобы доказать, что Роман не наложил на себя руки, писал прошение, уговаривал, упрашивал, давал взятки, распоряжался в доме – устраивал поминальный стол и все остальное. Старый князь по-соседски принял участие и очень помог тогда, а потом Митя с головой окунулся в учебу. Он даже брата не проводил и не попрощался с ним, не приняв отъезд Василия, считая это трусостью и бегством.

И писем Дмитрий Сергеевич брату не писал, и когда маменька заводила разговор о старшем сыне, делал вид, что его это совершенно не интересует. Прошел год, боль слегка притупилась, а сегодня, увидев Василия Сергеевича в бальной зале Беклемишевых, Митя понял, как ему не хватало старшего брата, и до чего он по нему соскучился. Вот только Лику он ему уступать никак не хотел, а потому, вернувшись с прогулки, переоделся и прошел в отцовский кабинет, наказав Тихону, как только Сергей Романович проснется, просить его прийти для разговора.

– Не спится, Митя? – граф не заставил себя ждать.

– Хотел поговорить с вами, отец, – юнкер вскочил со стула, на котором сидел, и одернул мундир.

– Слушаю, – граф опустился в кресло, жестом предложив сыну присесть напротив.

Глава шестая

– Что, братец, худо тебе? – в комнате Мити неожиданно возник старший брат. Ворот рубахи расстегнут, на ногах туфли домашние с загнутыми носами, в руке – стакан какой-то мутной жидкости, судя по запаху – рассолу. – На вот, опохмелись, легче будет. – Василий подошел к лежащему на кровати Мите и, наклонившись ниже и чуть расплескав содержимое стакана, втянул носом воздух. – Эээ, да ты не пьян, Дмитрий Сергеич, а что тогда Семен стенает, что барчуку плохо?

– Плохо. Хуже, наверное, и быть не может, Вася, да только выпивка твоя мне не поможет, – Митя сел на кровати, свесив ноги на пол. – Раствори окно, душно, и перегаром от тебя, хоть закусывай. – Ему вдруг стало так легко со старшим братом, как раньше, в той еще жизни, когда старшие опекали его, младшего, вводя, как они говорили, в общество. На самом деле чуть не каждую увольнительную юнкер ездил со старшими то в карты играть, то на балы, а то и в заведение. Именно Василий впервые привез его к Мадам, и даже сейчас, по прошествии времени вспоминая тот визит, Митя почувствовал, как отчаянно краснеет. Стыдно и неловко ему тогда было от взглядов и насмешек, и от собственной глупой гордости, когда домой поутру ехали.

– Отказала? – неожиданно спросил Василий, усевшись в кресле у окна и закурив сигару, которую достал из кармана халата.

– Старый князь отказал. Как мальчишку меня отчитал и выставил, на порог велел не пускать и писем не писать, – Митя встал с кровати и заходил по комнате.

– Не мельтеши, Митрий, голова кружится, – старшему из братьев было явно плохо. – Правильно князь Дмитрий Сергеевич сказал, мальчишка ты и есть. Курса не окончил даже в училище, а еще Академия, – начал Василий наставлять младшего, но тот перебил:

– Не пойду в Академию, испытания выдержу и на флот в гардемарины. Я уже узнавал, год учиться буду в Морском корпусе, а потом на мичмана экзамен держать и во флот. А там – в Николаевскую морскую Академию, – чувствовалось, что юнкер давно уже для себя все решил и распланировал, только случая не было рассказать.

– Ох, как у тебя оно все уже выверено, – не удержался Василий от реплики, – а батюшка знает?

– Нет еще, – потупился Митя, – думал, испытания выдержу, тогда и расскажу, да все оно вишь как вышло, нелепо.

– Да уж, заварил ты кашу, и что теперь делать станешь, – старший в упор посмотрел на младшего и вдруг тихо произнес, – извини. Глупо я вел себя вчера. Просто так стосковался по родным на чужбине, и ей как родной сестренке обрадовался. Она же еще меньше тебя, уезжал, малышкой была, или я ее помнил такой, теперь уж и не знаю, времени-то не так много прошло. Когда на балу вчера увидел и не узнал по первости, а она – обрадовалась, ну и я – ответно. Что смутил ее, потом уже понял, у рояля, а когда пели вы, так скверно себя почувствовал… Потому и напился. Прости дурака старого, не соперник я тебе, – руку протянул, ожидая. И Митя тут же ее крепко пожал.

– Пустое, брат, хотя прав ты, ревность меня утром к князю толкнула. Испугался, что дорогу ты мне перейдешь. Прости и ты меня, что подумал дурно. Сердит я был на тебя и обижен, что уехал тогда, – еле выговорил юнкер и отвернулся от брата.

Некоторое время в комнате стояла тишина, потом скрипнула кресло, раздались шаркающие шаги – Василий подошел к Мите и обнял его за плечи.

– Я сам тогда себя не помнил. Обижен был страшно. Представляешь, я на Романа обиделся, что он ушел. Ушел, а меня с собой не взял. Я здоровый, взрослый, офицер, не знал, как жить дальше. Без него. Понимаешь ли, Митя, ближе него у меня никого нет. Как рука правая – отруби руку, и как жить дальше? Нет, можно, но уже полноценным себя не чувствуешь. А еще я все понять не мог, куда оно после смерти уходит – то, что Романа составляло – смех его, улыбка, голос. Знал только, что не услышу и не увижу никогда больше. Скверно мне тогда было, вот и сбежал. Труса праздновал, чего уж теперь. А вот вернулся нынче и не лучше – отец говорить не желает, тебя с панталыку сбил. Эээх. – Василий глубоко вздохнул и крепче сжал плечи брата. – Что теперь после драки… Пойду я. Ванну приму, да с отцом мириться, негоже так-то. – Он сделал два шага к двери, а потом повернулся и сказал, – иди к батюшке. Про сватовство расскажи, да про решение твое, а то после разговора со мной, глядишь, и тебе достанется.

После ухода старшего брата Митя еще некоторое время ходил по комнате, думая, как поступить, потом кликнул Семена, велел дать рубаху переменить и мундир почистить, оделся и отправился к отцу.

Разговор был долгим – не мог никак Сергей Романович уразуметь, зачем сыну ломать карьеру и начинать чуть ли не наново все.

– Митя, голубчик, можно же в артиллерийской школе отучиться, а потом – сразу в Морскую Академию, зачем в корпус-то? – пытался граф доказать сыну, по его мнению, очевидное.

– Нет, отец, простите, но вы не правы. Если я в корпус пойду, то через год мичманом стану, еще через год – лейтенантом. А там – каких-то пару лет – и в Академию. А после сухопутной школы – шесть лет служить надобно и лишь потом экзамен в Академию держать дозволяют. А за шесть лет столько воды утечет, – вздохнул Митя, а потом добавил тихо, – шесть лет долгий срок, дождется ли, – и снова тяжело вздохнул.

– Ты про Гликерию Александровну? – уточнил граф, раскуривая трубку.

– Да, отец. Понимаю, что поступил глупо, ее не спросив, и теперь Бог знает сколько в неведении маяться, но сделанного не воротишь, – Митя нервно сцепил руки в замок.

– Езжай завтра в корпус, спокойно готовься, чтобы выдержать испытания по первому разряду, а я через пару дней князя навещу. Поговорим по-соседски, чтоб запрет снял с писем. Обещать ничего не стану, но, думаю, разрешит. Дмитрий Сергеевич вспыльчив, но отходчив. Ступай к матери, сам расскажи ей, что удумал, мне с Василием поговорить теперь надобно. – Граф принялся выбивать трубку.

– Он сам, – начал Митя…

– Что сам? Говорить со мной желает? Разумно, ничего не скажешь. А ты откуда знаешь, говорили?

Глава седьмая

С поездом Чернышеву и его спутникам повезло – пришел он быстро и катил споро, так что до Удельной они ехали около двух часов, а вот дальше дорога растянулась. И всего-то пять верст до имения, но добирались до Чернышевки часа три. Сначала ждали карету и телеги – управляющий то ли не понял телеграмму, то ли доставили не ко времени, то ли (что вернее всего) кучер пил в трактире по дороге и к поезду изрядно опоздал. Да еще Мари стало нехорошо – женщина в тягости, да срок не маленький, а тут дорога, нервы, в общем, когда наконец, тронулись от станции, Василий возблагодарил Бога, надоумившего Ивана Кирилловича прислать верховую лошадь. Барон поехал с непраздной супругой в карете, вещи погрузили на подводы, а граф вскочил на коня и пустил его сразу хорошей рысью – взбодриться и успокоиться. Решив срезать по лесу, Василий немного заблудился и вероятно где-то свернул не на ту просеку, потому что выехал он не к своему имению, а к соседней Сосновке.

Сначала граф хотел повернуть коня обратно, но почувствовав вдруг сильную усталость и увидев сгущающиеся на горизонте тучи, счел за лучшее попросить гостеприимства у Закревских, с которыми не виделся, почитай, лет пять, переждать дождь и выпить чаю, а потом ехать к себе в Чернышевку.

Ворота были не заперты, и Василий, въехав на подъездную аллею, спешился, и, ведя коня в поводу, пошел к дому. Около флигеля на качелях сидела девушка и что-то рисовала в альбоме. Лица ее граф рассмотреть не мог, лишь светловолосую головку, освещенную солнцем. И столько было в этой ее головке и всей позе нежности, чистоты, непосредственности, женственности, что у него дух перехватило. Чернышев остановился невдалеке, чтобы не спугнуть очарование момента и просто молча любовался. «Интересно, кто это, – подумалось ему, – наверное, кто-нибудь из молодых Закревских женился, или сестра Ольги Михайловны из Ржева приехала…»

Конь переступил с ноги на ногу, хрустнула ветка, и девушка обернулась.

– Василий Сергеевич? А мы вас только назавтра ожидали, – она спрыгнула с качелей, подошла к молодому графу и протянула ему руку.

– Я бы так и был, да вот заблудился немного, не туда повернул, и вместо Чернышевки в Сосновке оказался, – он поцеловал протянутую руку, – не имею чести знать, – начал Василий, поймал недоуменный взгляд девушки и замолчал.

– Неужто, Василий Сергеевич, неужто не узнали? – она засмеялась, попыталась присесть в шутливом реверансе, уронила альбом, отчего рассмеялась еще радостнее, Василий наклонился поднять, но девушка решила сделать это сама, и они неловко стукнулись лбами и рассмеялись уже оба.

– Право, не имею чести, – повторил Чернышев, слегка потирая лоб. – Простите великодушно, как-то неловок я нынче. Гроза идет, – он указал на сгущающиеся на небе тучи.

– И в самом деле, – девушка посмотрела вверх, придерживая рукой шляпку, – идемте в дом, и так и быть, я спишу вашу неловкость и забывчивость на перемену погоды и долгую дорогу. – Аглая Ильинична Закревская, – она лукаво посмотрела на Василия и улыбнулась. – Вы в самом деле меня не узнали, не разыгрываете?

– Аглая Ильинична??? – граф неверяще смотрел на девушку. – Неужели? – он покачал головой, – впрочем, немудрено. Когда я видел вас последний раз, вы были совсем ребенком с золотистыми кудрями и рыжим котенком на руках. А после я не часто наведывался в Сосновку, как и в Чернышевку, да и вы в столицу уезжали, если мне память не изменяет.

– Да, я в прошлом году закончила Смольный институт и вернулась к родителям. Батюшка обещал на Сезон вывезти меня в столицу, но пока не складывается, – она слегка потупилась. – Братьям содержание нужно, вы же понимаете, а имение доходов мало приносит. Идемте в дом, папенька обрадуется вам. – Аглая прошла в отворенную лакеем дверь, споро отдавая распоряжения позаботиться о коне Чернышева, подать чай и предложить гостю с дороги умыться. Было видно, что она привыкла быть хозяйкой в доме, и челядь ее таковой воспринимала и слушалась.

Через полчаса они пили чай в гостиной, перескакивая в разговоре с темы на тему, чему-то улыбаясь, не обращая внимания ни на ливень за окном, ни на шаги прислуги. Аглая неожиданно покраснела и смутилась, когда, передавая Василию чайную пару, коснулась пальцами его руки и едва не расплескала чай на скатерть. Она тут же взяла себя в руки и заговорила спокойным голосом, но ее алеющие щеки не остались незамеченными графом. Он сам постоянно искал слова, экал и щелкал пальцами, хотя обычно слыл отменным рассказчиком.

«Да что же это такое, право слово, юной девицы оробел как кадет желторотый», – мысленно упрекал он сам себя, но волнение не проходило.

– А что Ольга Михайловна, нездорова? Смотрю, вы тут так заправски хозяйничаете, – неожиданно спросил Василий и тут же мысленно отругал себя за бестактно поставленный вопрос.

– Да, матушка по зиме простудилась сильно, как в город ездила. А теперь грудная жаба ее мучает. Доктор сказал – осложнение. На воды надобно или к морю, где воздух хороший, только папенька в средствах стеснен, – Аглая Ильинична потупилась, потом подняла взгляд на Василия и улыбнулась. – Братец Николенька, вы же помните Николеньку, приехать обещал и отвезти маменьку в Ливадию в сентябре. Там климат помягче и воздух морской. Братец сказывал, бархатный сезон. Николенька été chez nous au printemps (был у нас по весне (фр.)), говел в нашей церкви, и тогда у них с papa разговор состоялся. Сердитый. Кричали так, что в коридоре слышно. Papa пообещал имением заняться, да только братец уехал, как все на круги своя вернулось, – девушка вздохнула, глянула за окно и радостно сменила тему. – Василий Сергеевич, смотрите, дождь-то кончился, – она встала и распахнула створки porte-fenêtre, в комнате пахнуло свежестью.

Василий тоже поднялся и, подойдя ближе, глянул в сад. На листьях застыли дождевые капли, пионы на клумбе наклонили свои головы, а нарциссы и вовсе прибило к земле. Дурманяще пахло сиренью и еще чем-то, а Аглая вдруг всплеснула руками и засмеялась